russiandino

— На студии «Час суда» на Профсоюзной каждый день с утра кастинги проходят, езжай туда, Петька, — посоветовал сосед Андрей, работавший художником-оформителем в типографии. — Я у них в прошлом году за день сто долларов заработал.

Двухкомнатную квартиру на бульваре Яна Райниса вместе с Петей снимали ещё трое друзей, в разное время приехавших из Сибири. Все давно при деле, и только Петя временно безработный: в поисках своего стиля он записался на литературные курсы и бесплатно писал другу для сайта игривые статьи о музыке шестидесятых.

— Надо ехать, — согласился Петя.

И поехал.

В фойе у поста охраны в ожидании кастинга набилось человек пятнадцать, выглядевших так, словно до этого они все вместе пару суток просидели, как транзитные пассажиры, на вокзале. Их по очереди заводили в комнату с видеокамерой, просили пройтись перед ней туда-сюда, что-то рассказать и поулыбаться. Управившись за час, оставили четверых: двух мужчин и двух женщин.

— Серия называется «Любимый ученик», сейчас вам раздадут текст, почитаем вслух по ролям, — сообщил молодой режиссёр в просторной жёлтой кофте.

— А кто будет любимый ученик? — спросил рослый парень с щербинкой в зубах.

— Он, — ткнул пальцем в Петю режиссёр.

По сценарию Петин герой пытался отравить бывшую учительницу. Причина банальная — квартира. Сердобольная пожилая женщина поторопилась переписать на любимчика свою жилплощадь. Однако спровадить одинокую старушку на тот свет не удалось — на пути злодея встал бывший одноклассник (а теперь сотрудник органов внутренних дел). Он и раньше не жаловал любимого ученика, был между ними нерешённый конфликт — первая красавица в классе, вскружившая головы обоим молодцам. Как и полагается несмышлёной бабёнке, она выбрала негодяя, будущего отравителя.

— А я что, буду с ними двумя мутить? — спросила девица.

Режиссёр лишь отмахнулся. Типаж он подобрал что надо, за такую аппетитную кралю можно было поконфликтовать, да и соперник Пети — внушительных размеров, с хладнокровной борзостью в глазах — очень походил на полицейского. Только училка больше напоминала сбрендившую у телевизора домохозяйку. Но выбирать было особо не из кого.

— Вы — Марья Петровна, классная руководительница на пенсии, роль почти без слов, лицо пожалостливей делайте и сильно удивляйтесь, когда узнаете, что вас пытались отравить, — советовал ей режиссёр. — Можно и слезу пустить.

Актёрам подобрали костюмы. Одели в изрядно поношенный секонд-хенд. Марья Петровна пару раз чихнула в рукав.

— Основные съёмки завтра в студии, — сказал режиссёр, — а сегодня на подсъёмку в квартире поедут учительница и её любимый ученик. За это дополнительно по пятьдесят долларов.

По сюжету злодей ходил к учительнице на квартиру, приносил кефир и крошил туда таблетки, повышающие давление, чтобы добить и без того шаткое здоровье Марьи Петровны. Как-то в подъезде ему встретился бывший одноклассник, капитан полиции, тот сработал профессионально. Почуяв недоброе, установил камеру на кухне учительницы и вскоре зафиксировал, как отравитель вершит тёмные делишки. В следующем эпизоде вбегают ребята в форме и вяжут любимого ученика.

На первом дубле Петя перестарался.

— Не надо вот этого Станиславского, — поморщился режиссёр. — Я тебе верю, родной. Только попроще физиономию сделай. Ты же не Цезаря Борджиа играешь.

С третьего раза Петю успешно повалили на пол и надели наручники. Он не стал яростно отбиваться и кусаться, как во второй раз, и дико выть, проклиная ментов, как в первом дубле. Просто упал носом в пыльный ковёр и затих.

Домой Петя ехал пока без денег, но довольный. Это была его третья роль в постановках. Первая, принц в «Золушке» в школьном спектакле, прошла с успехом, когда ему было шестнадцать лет. Потом, в девятнадцать, он изобразил уверенного молодого бизнесмена в рекламе мебели местного производства. Ну и вот, наконец, спустя пятнадцать лет, уже в столице — роль неудачливого убийцы, что можно было признать, — и по экранному времени, и по оплате, — за карьерный рост в актёрской сфере.

Повторяя завтрашнюю роль, Петя подошёл к подъезду. Во всех трёх окнах их квартиры на втором этаже горел свет, кто-то метался за шторами как беспокойный призрак. С опаской Петя поднялся по лестнице.

По квартире бегал Манкин.

— Чего с ним? — спросил Петя у Андрея.

— Что-то в группе у них стряслось, толком не поймёшь... Мне в ночную смену, сам тут разбирайся. Пока.

— Пока.

Манкин бегал из комнаты в комнату, громко разговаривая по телефону, чаще всего слышались слова «крысятничество», «ложь» и «измена». Манкин уж лет двадцать как был художественным руководителем рок-группы «Небесная терраса», исполнявшей песни на его стихи, получался такой религиозно-духовный рок. У них были поклонники и хиты, пусть не мирового масштаба, но вполне на уровне, чтобы чувствовать себя при деле в этом полоумном мире.

— Иуда, предатель, — увидев Петю, сказал Манкин.

— Кто? — попятился Петя.

— Да кто же ещё, наш звёздный вокалист! Артист наш!

— А, Митька. Ушёл в запой и не вернулся?

— Я к нему как к родному! Как к брату, как к сыну! А он!

Манкин был на взводе и явно хотел всё разъяснить. Судя по блеску глаз и запаху коньяка — дело серьёзное.

— Пойдём на кухню, — схватил Петю за рукав Манкин.

— Пить не буду, у меня завтра важный день, съёмки. Шоу-бизнес, сам понимаешь.

Манкин заскрипел зубами. Комплекции он был боксёра лёгкого веса, роста невысокого, но в гневе становился неистовым и беспощадным. Прямо один из чёрных гусаров — этих ребят он уважал. Мог среди ночи включить гимн гусаров в исполнении хора Валаамского монастыря и громко и сурово подпевать: «Не стоят, а храпят кони вороные! Не ржавеют, а горят сабельки кривые! Я из гроба приду! Стану мёртвым в ваш строй, где бессмертным стоял я, бывало!»

— Просто посижу с тобой, — согласился Петя.

На кухне он налил себе чаю, Манкин — коньяка.

— Я к нему как к сыну, как к брату, — погнал по кругу Манкин. — Иуда!

— Перестань. Нормальный Митька человек. Даже симпатичный. Я же его знаю.

— Вот в этой симпатичности всё дело. Харизмой берёт. Всё внимание к группе и нашу популярность приписывает исключительно себе. Выходит, он даже не понимает, о чём поёт!

— Как это?

— Да вот так, все слова мимо сердца. А теперь он решил свой проект организовать, где мои песни собирается исполнять.

— И ты из-за этого на него взъелся?

— Да мы недавно поймали его за руку. Воровал деньги из общей кассы с концерта! Мы ему: «Как же так, брат?»

— А Митя?

— Простите, говорит, бес попутал.

— Так у него сейчас семья, ребёнок родился, можно понять. Ну, взял чуть больше, не из чужого же кармана.

— Понять можно. Но он предал нашу дружбу. И доверие. А всякий предающий и оскорбляющий любовь и дружбу предаёт и оскорбляет Бога! Отрекается от него. И попадает под власть дьявола.

— Ну, это уже перебор. Митя творческий человек, стало вам тесно в одном коллективе, разойдитесь миром. Он ведь добряк, по сути… как ребёнок.

— Это он кажется таким. Это маска! А между «казаться» и «быть» лежит пропасть, которую можно перейти лишь с божьей помощью. Понимаешь?!

— Фуф, — выдохнул Петя.

Тут пришёл четвёртый сожитель. Павел, человек умный, терпеливый и неконфликтный, снимал на видеокамеру деловую житуху больших людей при власти, имел с них деньги и мечтал однажды послать всё это подальше и написать книгу.

— Чего у вас тут? — спросил он, устало выгружая продукты из сумки.

— Наш обнаглевший до беспредела артист, иссохший от зависти, пытается не просто присвоить мои песни, а украсть у меня душу! — воскликнул Манкин, но увидев, как поморщился Паша, негромко пояснил: — Я давно заметил, как Митрофан перенял у меня не только мимику, жесты, манеру говорить и вести себя, но и образ моих мыслей. Надо это понимать, иначе непонятно вообще, что происходит.

— Ладно, я спать. Рано вставать, спокойной ночи, — попрощался Петя, чувствуя, что не может принять чью-либо сторону.

Ещё некоторое время он слышал, как Паша разогревает себе ужин, а Манкин цитирует святых отцов:

— Чадо моё, будь осторожен с театром, который называется миром, ибо оборванцы и обыватели на его сцене одеваются в одежды царей и владык. Некоторые кажутся таковыми истинно и обманывают воображение зрителей. Когда же представление заканчивается, маски снимаются, и тогда все являются такими, какие есть на самом деле!.. От Суда Божьего не уйдёт никто!

Манкин любил поговорить на религиозные темы с Павлом, тот когда-то учился в Барнауле на факультете теологии и слушал с интересом и пониманием.

Утром Петя приехал в студию. Костюмеры долго подбирали наряд. Вчера, на съёмках в квартире, когда он появлялся в камере слежения, его внешний вид особо не волновал. А тут тщательно зачёсывали волосы назад и примеряли очки в разной оправе, пока не получился злодей низкой пробы. Увидь Петя себя на улице, так бы и плюнул вслед.

— Отлично, — сказал ему режиссёр, — пару раз можешь чего-нибудь отчебучить.

— Чего отчебучить?

— Крикни чего-нибудь о своей невиновности, ну на мента этого, одноклассника твоего, наедь.

— Сделаем.

— Верю в тебя.

Слушание дела проходило бойко. Судья набрасывала вопросы, наседал обвинитель, адвокат флегматично отбрыкивался, тупила Марья Петровна, девица кокетничала. Наконец и Петя решил выкобениться, когда одноклассник стал отгружать в его адрес нелестные эпитеты, упирая, что Петя врун и подонок с детства. Петя нервно вскочил и прокричал:

— Да это он так говорит, потому что Ленка на выпускном меня выбрала! Он со школы мне завидует! И что я был любимый ученик — это тоже его всегда подбешивало! Это он всё подстроил! Точно!

А когда вина была доказана и объявили приговор, Петя забился в истерике и прокричал:

— Нет! Этого не может быть! За что?! Я невиновен! Марья Петровна, не погубите! Марья Петровна! Родная! Это же я — ваш любимый ученик!

Адвокат пожал плечами. Марья Петровна выпучила глаза. Судья в чёрной мантии удовлетворённо, как опившийся крови вампир, кивнула и, откинувшись в кресле, прикрыла глаза. На Петю опять надели наручники.

Публика расходилась довольная, поглядывая на него как на маньяка.

— Молодцом, — похвалил режиссёр. — Вон у той женщины получите гонорар.

— А есть ещё такая работёнка? — спросил Петя.

— Нет. Теперь вам полгода светиться на экране нельзя. И не пытайтесь, вы в базе данных.

Петя перебросился ещё парой фраз с режиссёром, и они разошлись, довольные друг другом. У проходной поджидала непутёвая Ленка.

— Ты куда теперь? — спросила она по-свойски, будто и правда отучилась с Петей десять лет в одном классе.

Он на мгновение замешкался, разглядывая её стройные ноги, а придя в себя, толкнул дверь и уверенно сказал:

— На пробы… к Спилбергу.

Петя столкнулся с Митей на выходе из метро. Вид у того был удручённый, как будто он опоздал на Тайную вечерю, пришёл, а её перенесли на среду. Он бы и мимо прошёл, не замечая никого.

— Привет, Митрофан, — задержал его Петя. — Приезжал с Манкиным мириться?

Митя грустно посмотрел, о чём-то подумал и сказал:

— Да наоборот, пока его дома нет, приехал кофту забрать. Холодает уже. Совсем новая кофта, жена подарила. Оставил у вас в прошлый раз, когда Андрюхин день рождения отмечали.

Петя отвёл его в сторону и спросил:

— Ну и как это у вас получилось? В Интернете такая склока из-за твоего ухода из группы. Ты прямо как Том Мейган, тот тоже не по своей воле ушёл из группы на пике популярности.

— Кто это?

— Вокалист Kasabian.

— Не знаю таких… Лично я ни с кем не скандалил. Даже ни на один пост не ответил. Вообще, это очень стрёмная история… Может, книгу написать о своей жизни и творчестве в группе? Чтобы люди всю правду узнали.

— Напиши. Я слышал, ты свой проект создаёшь.

— Да. Позвали выступать в Воронеж и в Омск. Чего отказываться? Деньги нужны. Музыканты есть, будем свои песни сочинять. Ты сам как?

— Нормально. Сто пятьдесят долларов заработал на чужом безумии. За квартиру отдам, ребятам ужин устрою. Кстати, могу строчку подбросить, — предложил Петя. — Надо?

— Какую строчку?

— В песню, — не дождавшись заинтересованности, Петя старательно пропел: — Вчера ещё было семь вёрст до небес, сегодня дремучий загадочный лес.

— Это о чём?

— Да хоть о чём.

— Не надо.

Вечером парни втроём сидели за накрытым столом, Манкин задерживался на работе. Помимо поэзии, он неплохо отделывал стены декоративной штукатуркой. Задорого. «Я работал. Я писал стихи», — это было не про него.

Когда собрались расходиться, вошёл сияющий Манкин в новых туфлях и весело проговорил:

— Вставайте, пойдём отсюда!

— Ты чего такой радостный? — удивился Петя. — Башмаки обновил. Женишься?

— Объект сдал, надо отметить. Едем в пиццерию! Пиццы хочется.

— Да мы только поели. Петька сегодня разбогател, продуктов принёс, мяса с картохой и сыром запёк, чилийским вином угощает, — сказал Андрей.

— Сегодня прям день званых ужинов, — усмехнулся Павел.

— Это последний на сегодня. Откажетесь — обижусь.

Таксист, застряв в пробке, высадил компанию на Ордынке у церкви Покрова Богородицы. Город сверкал огнями и потрескивал, как испорченная проводка. Словно стараясь опередить поддувавший в спину ветер, они быстро прошли дворами на Пятницкую в Domino’s. И только вошли, как стали свидетелями ссоры двух женщин из-за расшалившихся детей. Толстая тётка, которой помешали дети, крыла их мать матом, потом перешла к решительным действиям. И попыталась дать мамаше коленом под дых. Какой-то парень, похожий на сегодняшнего режиссёра в жёлтой кофте, вместо того чтобы разнимать, снимал на телефон потасовку. Увидев новых посетителей, он навёл камеру на них, Манкина аж передернуло.

— Поехали в другое место, — твёрдо сказал он.

Персонал пиццерии оттаскивал разбушевавшуюся бабу.

— Только недалеко, — попросил Павел.

Полчаса, пока ждали пиццу в IL Патио на Волхонке, тянулись медленно. Паша и Андрей пару раз обменялись мемчиками и ссылками на смешное видео. Манкин, сидевший между ними, некоторое время молча наблюдал, как они посмеиваются, глядя в телефоны, и наконец высказался:

— Теперешняя жизнь основана на завышенном мнении о себе. Настоящих людей всё меньше, а информационных вампиров всё больше.

— Ты чего? — спросил Андрей. — Мы ж не маленькие, всё понимаем…

— Во всём этом дух нечистой силы, — гнул своё Манкин. — Тот, кто ему подыгрывает, не просто лицемерит, а предаёт свет в себе.

— Мысли о Мите покоя не дают, — догадался Павел. — Что ж ты всё судишь его, а как же прощение?

У кассы возникла ссора: покупатель возмущался из-за медленного обслуживания. И хотя продавщица толково объясняла, в чём дело, он не хотел вникать и твердил:

— Я не понимаю, почему так долго?!

— Что-то не везёт нам сегодня с пиццей, — поморщился Паша.

— А я сужу нашего Иудушку семейным судом, и я его не казню, а желаю спасения, — Манкин выразительно посмотрел на всех.

Пётр сидел перед ним — лицом к большому окну. И видел, как качались полуголые ветки. Тени от них, похожие на ползущих змей, на освещённой белокаменной стене и бронзовом горельефе здания напротив, возбуждали воображение.

— Лично я помалкиваю, — пожал Петя плечами. — Сам сегодня поработал на информационных вампиров, они мне ещё и денег дали.

— Тебе простительно, — сказал Манкин. — Ты ж блаженный, веришь в нового человека будущего, как в Джими Хендрикса.

— С чего ты взял? — буркнул Петя, хотя это и было правдой. — О, кажется, нам несут.

Переговариваясь незначительными фразами, все сосредоточенно жевали ароматную, с хрустящей корочкой пиццу.

— А как же плоды Святого Духа — любовь, радость, милосердие и кротость? — вдруг спросил Павел. — Твоего исихазма могло бы хватить, чтобы голова была чиста от беспокойных мыслей.

— Что ж ты не веришь в меня, Паша? — напрягся Манкин. — Ты к чему клонишь?

— Вспомнил карпократиан. Спасение невозможно до тех пор, пока человек не испытает всего…

— Что за ересь, Паша, — ещё более сурово перебил Манкин и плеснул в чай коньяка.

Павел пожал плечами и, отвернувшись, посмотрел в окно, где по стеклу сбегали струйки дождя. За ними нечёткие очертания воина с поднятым мечом и знамя с Христом. Вид у Паши стал отстранённый — как будто он не здесь.

Неожиданно Манкин начал читать стихи:

— Нас унижает вода по законам!
Даже не думай стоять под балконом!
Где я стою и смотрю! Плачу, смеюсь и смотрю!
А пока. Пока. Липсис.
Апокалипсис! Апокалипсис!
Такой сюрприз.

Андрей и Пётр переглянулись — они ничего не поняли.

— Новое? — спросил Павел.

— Только что.

— Хорошее.

Андрей опять глянул на Петра — надо же, Павлу понравилось.

В такси по дороге домой Павел попытался пересказать Манкину точку зрения своего преподавателя профессора Гамалиилова на природу христианского обожения, но Манкин отмахнулся фляжкой коньяка и сказал, что времена человеческой истории подходят к концу и всё остальное неважно. И только типчики вроде Пети верят, что в сознании людей обязательно произойдут изменения и жизнь на Земле будет другой.

— Да-да, пробуждайтесь, — закивал Пётр. — Даже воображаемые переживания могут помочь ментальной реализации.

— Ну вот, — засмеялся Манкин.

— А что смешного-то, человек переживёт глубокую трансформацию сознания и тела, и лет через двести тут совсем всё по-другому будет.

— Сатанинские бредни.

— Петька, я вчера читал твои статьи про Ника Дрейка и Тима Бакли. Такие они у тебя получились фантастические, трубадуры вне времени, ну прям волшебные, как на иконке, с нимбами, — сказал Андрей.

— Может, ты думаешь, что и сам такой же, типа людена у Стругацких? — насмешливо спросил Павел.

— Да ну вас, — расстроился Петя.

Отопление ещё не включили, и в квартире было холодно. Манкин и Пётр жили в одной комнате.

— Ну как прошёл день? — укутавшись в одеяло, спросил по привычке Манкин перед сном.

— Нормально, получил своё, и то хлеб. Сегодня так смешно было на съёмке, когда на меня наручники надевали, — начал рассказывать Пётр, но услышав, что Манкин похрапывает, тоже спросил: — А у тебя?

— Ага… У меня тоже… Весь день на ногах, с самого утра какие-то разговоры странные, с заказчиком только часа три разбирались, — устало бормотал Манкин. — Туфли ещё поджимают, ноги просто гудят, голова тоже квадратная… а ничего так башмаки, а?.. кожа… разносятся. Денёк сегодня… Будто через виноградную долину прошёл под солнцем…

И засопел.

— Чего? — не понял Пётр. — Какую долину?

В тишине было слышно, как в своей комнате, посмеиваясь, о чём-то переговариваются Павел и Андрей.

Петя долго не мог уснуть. Вспомнил, как в школе тоже был любимчиком, историю и литературу он обожал. На него возлагали надежды в прошлом. А он стал супраментальным маргиналом, верящим в то, что у человека будущего вместо желудка, сердца и лёгких будут какие-то вибрации. И вот он, из плоти и крови, лежит в холодной квартире на бульваре Яна Райниса в компании людей, которые смеются над его идеями, хотя, возможно, и сами верят в нечто подобное. Петя вспомнил, как летом отмечали день рождения Андрея: купались и жгли костёр на Сходненском ковше, в сумерках запекали рыбу в фольге и пили вино. Манкин, обняв Митю, читал ему стихи Есенина про Демьяна Бедного. Пете запомнился самый забавный фрагмент, он даже записал его куда-то: «…ты только хрюкнул на Христа, Ефим Лакеевич Придворов». А Митька потом играл на гитаре и пел: «Это всё хорошо, всё не зря, всё как есть…»

Через две недели Петя шёл поучаствовать в промоакции. Настроение было так себе. Ощущение, что реальность ускользает как песок сквозь пальцы, в такие моменты только усиливалось. И в то же время в нём, как Петя иногда, откровенничая, говорил друзьям, оживал человек будущего и смотрел на мир его глазами. И пусть истинное мешалось с выдуманным, всё же это была возможность — почувствовать и увидеть то, чего ещё нет в этом мире. Петя переставал быть существом, голова которого забита цифрами и яркими картинками. Истинными были желание и способность постичь величие человека и не предавать его. Этому можно научиться, только если быть свободным от себя теперешнего. Как? Легко. Настоящий любимый ученик всегда на связи с учителем. С божественным. Кто-то наверху его любил и верил, как считал Петя, давая знание новой жизни. Нищие и изгои такие уроки постигают лучше.

Зазвонил телефон.

— Сейчас тебя по телику показывали, — сказал Петин друг Стёпа. — Ну и рожа у тебя там. Отвратная. Я сразу и не признал, пока ты не заговорил.

— Где показывали? В местных новостях? Типа вчера на Театральной площади попал под лошадь гражданин Пётр И., пострадавший отделался лёгким испугом?

— Хуже. По второму каналу, в передаче «Час суда».

— Но я-то был хорош?

— Форменный Иуда. Аж мурашки по коже, — засмеялся Стёпа. — Ты где сейчас?

— На Тульской. Хожу тут, ищу одно место, где буду за тридцать долларов дегустировать и продвигать йогурты.

— Опять на мели?

— Да как сказать, чувствую, наоборот, что на взлёте. Скоро вся эта дрянь вокруг отвалится, как короста.

— Ну в деньгах ведь нуждаешься?

— Нуждаюсь пока.

— Почему так? Как думаешь?

— Чего тут думать. По ходу, я здесь не для того, чтобы зарабатывать деньги, а чтобы навсегда забыть про них. Как вчера говорил Манкин, не погибнет надежда бедных. А я, если что, проводник между материальным миром и космическим океаном Ананды.

— Откуда такая информация?

— Из индийского гороскопа.

— Понятно.

— Вот я и открою вам дверь в безоблачное будущее огненных пионеров Всемогущего, за которой нет богатых и бедных, — когда разговор заходил о материальных благах и просветлении, Петю заносило так, что не остановить. — А вокруг просто декорации, где это должно произойти. И пока я это осознаю, я живее всех живых.

— Хорошо, хорошо, успокойся… Давай езжай ко мне, дам я тебе эту тридцатку, сегодня ты нам нужен живым. Кстати, отличная статья про Тима Бакли, читаешь, а в голове его голос сирены.

Уговаривать Петю не пришлось, но напоследок он добавил как по учебнику:

— Божественное отдаёт себя только тем, кто сам отдаёт всего себя без остатка божественному. Другого способа обрести покой, свет и свободу нет.

— Я тебе верю. Ждём.

Постояв ещё несколько минут в комфортном, как спальный вагон, современном дворе, Петя наблюдал за двумя бродягами у блестящего мусорного бака, как они делят находку, доставая из большой сумки фирменное тряпьё и безделушки. Прикинув, что, на первый взгляд, в социальной цепочке он от них недалеко, Петя усмехнулся и пошагал прочь, уверенный, что идёт в сторону Вечности на следующий урок.

Редактор: Глеб Кашеваров

Корректор: Вера Вересиянова

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru

Широк русский человек, нечего говорить, слишком широк. И швыряет его из крайности в крайность. Это я о себе. Точно по Достоевскому: коль дорвался до религии, так самым подземным из всех стал. Дорвался до отрицания Бога, Ницше от безумных речей взвоет.

Швыряло и меня по жизни из крайности в крайность. Никак не мог удержать в себе «царский путь». То меня к праведности влечёт, то в самые глубины греха ныряю. И всё это осмысленно, не абы как. С подходом и умственным обоснованием.

Жил с женщиной, пил горькую, ел мясо, ходил в спортзал и занимался кулачными боями, работал грузчиком на мясном рынке. А потом Лариса, с которой я жил, сказала: «Давай поститься и голодать».

— Зачем?

— Здоровья ради. Надо из себя всю скверну накопившуюся изгнать. И получим мы радость небесную.

Не знаю, что случилось с Ларисой, но она почти перестала есть, занялась какой-то восточной философией, отказалась от плотских утех и завела сомнительных друзей: лысых, беспричинно весёлых, худых, одетых в оранжевые балахоны, проповедующих любовь без «тычинок и пестиков».

И меня заразила. Проникся я идеей очищения от всякой скверны и ушёл с головой в праведность. Иногда только плоть напоминала о себе: по утрам от скопившейся мужской силы я вздымался над полом, как йог. В цирке можно было показывать. Аттракцион стояния на шестой точке.

Но я перещеголял даже кришнаитов, перекришнаитил их. Бросил спорт, водку, мясной рынок. Устроился оформителем в кинотеатр, ближе к сфере духовной.

И голодал. Осознанно и терпеливо. С философским подходом к делу и телу. К последнему — «братцу-ослу» — особенно. Истончался до экстатических переживаний. Проще говоря, блуждал по незнакомому эфирному пространству. Открылась другая реальность. И мне это показалось полезным. При этом прошлый печальный опыт голодания был забыт: в любительском спарринге меня отправили в глубокий нокаут. Мне казалось, что я лёгкий и быстрый, а выяснилось, что слабый и вялый, и едва перемещаюсь по рингу. О да — мерещилось, что порхаю, как бабочка, и жалю, как пчела. А на деле ползал, как черепаха, и бил размазано, как в замедленной киносъёмке.

Мне казалось — самый сильный повод к прельщению, который приятно ложился на новую философию. Какой к чёрту бокс? Знакомый кришнаит спросил: «Тебе что важнее? Победить противника или самого себя?» Аргумент сразил наповал. В самом деле, какой к чёрту бокс, если я веду борьбу со своими привязанностями? После глубокого нокаута я поднялся с пола спортзала, улыбнулся блаженно, как дурачок, и ушёл, попрощавшись с кулачными боями. Зачем они? В мире травоядия есть куда более яркие переживания себя, чем в агрессивной среде.

Я голодал и работал. Старые хищные привычки вытравливались отчаянно. На хлеб насущный зарабатывал умением рисовать. Зарплата мизерная — под стать моему новому увлечению. Так сказать, чтобы не соблазнялся на мясное.

Меня окружали женщины: уборщицы, билетёрши, администраторы, официантки. И все находились в подчинении разведённой пенсионерки с жаром в груди и отчаянным желанием созидать. Кипящая страсть к созиданию сродни разрушению. Работники кинотеатра тихо ненавидели директора за скверный характер. Ирина Сергеевна всю жизнь проработала на руководящих партийных должностях. Потом её списали заведовать культурным сектором. Муж сбежал, дети разъехались. Ирина Сергеевна воцарилась в новой семье подчинённых. Финансовые дела в кинотеатре шли из рук вон плохо. Зарплата задерживалась. Люди нервничали. Единственным снисхождением к персоналу была возможность бесплатно смотреть на чужую сытую экранную жизнь. Но сколько ни смотри, как едят другие, во рту слаще не станет. Напротив, станет горше от несоответствия экранной и реальной жизни.

А я голодал.

Пытался примирить реальное положение дел с экранной «жующей» жизнью. Мне было одинаково наплевать на сытость и голод, на бедность и богатство, на слабость и силу. В переживаниях иного пространства таких измерений не было. Тайна открывалась прозревающему человеку. Так мне казалось.

Ирина Сергеевна понимала, что необходим какой-то оригинальный трюк, чтобы воскресить кинопрокатную жизнь города. Но как? Городок небольшой, провинция. Люди без работы, предприятия тлеют, того и гляди загнутся окончательно.

Когда не было новых фильмов, я вывешивал старые афиши и занимался душой и телом. Прочитал брошюру Брега, который проповедовал лечебное голодание. Изнурял себя постами, ел один раз в сутки на свежем воздухе в парке. Складывал несколько бутербродов из рыбы, масла и салатных листов, заваривал в термосе травяной чай и шёл на природу, тщательно пережёвывал бутерброды, запивал ароматным настоем, делал дыхательную гимнастику и возвращался в мастерскую, преисполненный воображаемыми силами. Внушал себе, что пью и ем воздух. Делаешь глубокий вздох, задерживаешь дыхание, представляешь, что влил в себя энергетический напиток, ждёшь, когда кислород «ударит» по мозгам, открываешь глаза, отходишь от опьянения и по-другому смотришь на мир. Не хищно. Как-то иначе. Когда тебе хорошо от того, что кажется, будто тебе хорошо. Но кто сказал, что «кажется» — это не такая же реальность, как и всё остальное?!

Мозги тоже работали своеобразно. Я истончился психически и физически настолько, что стал чувствовать разницу энергий от кусочка хлеба, сыра, рыбы и тем более мяса, которое бывало редко. Я похудел, но работоспособность не убавилась. Вообще, понял одну вещь: как мало человеку нужно, чтобы поддерживать тело в минимальном комфорте. Очень мало.

Однажды ко мне в мастерскую с улицы зашла экстрасенс. Была весна. Солнце расписывало художественный беспорядок комнаты яркими красками. Экстрасенс — женщина с прозрачными серыми глазами. Радужка с чёрной окантовкой, что делало её особенно привлекательной. Очевидно, она тоже постилась. Попросила меня за деньги написать несколько плакатов с призывами посетить её курсы. От денег я отказался, но попросил продемонстрировать на мне её уникальные способности. Женщина подошла вплотную, заглянула в глаза — бесстрашно, профессионально, глубоко. Потом стала водить руками рядом с телом — по всем местам. И спрашивала:

— Тепло ощущаете? Так-так-так. И тут тепло. Очень тепло.

В районе солнечного сплетения мне стало горячо. Ещё минута, и я бы, наверное, взорвался. От рук её словно что-то исходило. Или уж больно пикантной минута была. Я истончён голодовкой, с Ларисой давно не спал, а тут странные пассы вокруг точек мужской силы и глаза, глядящие на мир без робости, с вызовом. Такие глаза бывают у элитных проституток и психологов.

— Все ваши органы функционируют хорошо. Немного печень увеличена, селезёнка, но незначительно. Во всём остальном — можно в космос.

На мгновение я поддался гипнозу и впал в блаженную прострацию. Всё исчезло вокруг меня, кроме её глаз — чистых, серых, прозрачных. С чёрной окантовкой зрачков. Чертовски привлекательных. Если есть потайной вход в человека, то это глаза. Через них можно проникнуть в сердце. Раньше я никогда бы так не сказал. Про глаза и сердце. Плоть — да. Плотское тянется к плотскому, духовное сближается с духовным. А тут что-то иное — таинственное — наполовину духовное, наполовину плотское. Человек из двух половинок состоит: в нём много от ангела и от кота. Именно так: во мне воскресли обе половинки с одинаковой силой — ангел и кот. И между ними, что интересно, совсем не оказалось противоречий. Кажется, ангел хотел того же, что и кот.

Пообещал сделать плакаты к вечеру. И задумался, когда она ушла. Почему у меня возникло желание к этой женщине? Сильное плотское желание. Что она сделала? Или, напротив, не сделала, чтобы оставить после своего исчезновения желание? Загадка, космос, запахи. Или всё проще? Господин Фрейд? Истончился я — факт. А когда постишься, крышу иной раз сносит. Так сносит, что только держись. Особенно весной. И что в ней такого? Глаза? Пожалуй. В глаза влюбиться можно. Только в глаза. А если в глазах тайна — берегись, художник. Тайные покровы хочется мягко сорвать. Вроде бы все одинаковые в костюмах Адама и Евы… ан, нет! Все разные. Запах, глаза, руки, движения. Всё разное, и покровы снимают с разной степенью удовольствия. И сам ты всякую минуту разный. В иные мгновения застенчивый, как ангел, в иные — грубый и напористый, как инкуб. Помесь ангела и кота.

В понедельник в мастерскую ввалилась радостная Ирина Сергеевна. В руках у неё был свёрток. Шуба из норки распахнута, белая блузка колышется кружевными рюшками. Брошь огненная, дорогая. Так и вижу её широкое руководящее сердце. Крохотная деталь одежды, а как много говорит. Лидера партийной ячейки хоть в маскировочный халат одень, а какая-нибудь мелочь выдаст. Тут — яркая, дорогая, броская, безвкусная и, главное, в районе груди.

— Мы спасены, — выдохнула она, размахивая руками. — Только что из Москвы. Старые связи. Передали балканскую ленту, эротику. Называется «Нудистка». Сейчас мигом в просмотровую, оцениваем ленту, ты, Андрюша, делаешь шикарную афишу, и тут же даём в прокат. Я только с поезда. Кофе закажем в буфете.

Ирина Сергеевна светилась.

— Конечно, нас могут не понять, — смутилась она ненадолго. — Общественность. Но как выживать? Не могу я людей без рубля оставить. Надеюсь на выручку. Многое зависит от тебя, Андрюша. Выжми из себя всё мастерство. Изобрази главную героиню так, чтобы всё было видно, но чтобы общественность не смогла ни за что зацепиться. Тут талант нужен. Чтобы всё и при этом вроде как ничего.

— А вы сами смотрели фильм?

— Что ты! — запротестовала она. — Некогда было. Схватила и убежала. Закрывай мастерскую на замок и пошли в просмотровую. На всякий случай я тебе плакат с Клаудией Шифер принесла. Роскошная дама. На пляже её изобразишь. Красивое загорелое тело и море. В общем, поглядим. Но чтобы по глазам издалека било. Нам нужна касса.

Попытаюсь передать сюжет картины. Сначала появились какие-то девушки в обнимку, потом к ним присоединилась компания темнокожих девиц. Они играли, веселились безо всякого стеснения. Потом сплелись воедино, полчаса пытались расплестись. Наконец, к ним подошли мужчины в полицейской форме, форму покидали в песок, оставили наручники, стали пытаться расплести девиц и сами застряли. Надолго. Ещё на полчаса. В финальных сценах уже трудно было разобраться, кто с кем сплетается. Всё смешалось на пляже: женщины, мужчины, полицейские… только что лошадей не хватало.

Хорошо, что в просмотровой было темно, потому что я чувствовал, как Ирина Сергеевна меняется в лице: то багровеет, то зеленеет. И понимал, что в Москве её приняли за провинциалку и откупились безвкусицей. Но что поделать? Мы и есть провинция.

Когда потекли финальные титры, она посмотрела на меня с обречённостью приговорённой к казни и хрипло сказала:

— Давай, Андрюшка, не подведи. Чтобы всё… прямо всё… но чтобы общественность ни-ни… в общем, давай, художник, твори.

Вдохновение нулевое. Взял аванс. Купил портвейна. В противоречие новой философии. Не для вдохновения. Нет. Для противоядия от чернухи. И нарисовал. Да. Сделал нешто. Пляж жёлтый, солнечный зонтик синий, голубое море вдали, белый кораблик и «Клавка с шиферного», раздетая, потерянная, пьяная. Чёрные мазки выделялись в двух местах — на глазах в форме очков и чуть ниже солнечного сплетения. Такого «шедевра» я ещё не создавал. Никаких половинчато-прозрачных намёков. Строгий плакатный стиль. Как было заказано. А тело залил оранжевым, чтобы придать эффект модернизма.

Ирина Сергеевна заглянула в мастерскую, что-то промычала под нос и ушла на бюллетень — так, на всякий пожарный, чтобы общественность не побила камнями. Чтобы если что, то только художника.

Афишу я повесил и стал наблюдать из окна мастерской за людьми. Очевидно, оранжевая «Клавка с шиферного» била по глазам издали. Привлекала. Люди, особенно мужчины, тянулись в сторону касс точно под гипнотические звуки дудочки гамельнского крысолова. Общественность объявилась позже, когда ветер и дождь изрядно потрепали моё творение, а я пропивал второй аванс. Заблудившись в поисках гармонии старого «я» и нового.

Несколько представительных мужчин и женщин неопределённого возраста рыскали по кинотеатру, пытаясь отловить директора.

Ирина Сергеевна предусмотрительно долго не поправлялась.

Кассу мы подняли.

А меня потянуло на курсы к экстрасенсу. Пришёл вечером с похмелья в помещение библиотеки, которую арендовала Светлана. На объявления откликнулись несколько человек. Две женщины, которые желали открытия третьего глаза, пара стариков, захотевших жить вечно, и три инвалида, жаждущие исцеления.

Дождался окончания лекции и пригласил Светлану в ресторан. Гонорар за афишу бесстыдной оранжевой получился приличный.

В ресторане мы не пили вина и не ели мяса. Я заказал что-то вегетарианское, запили всё яблочным соком, вышли ночью на освещённый бульвар.

— Как ты стала экстрасенсом? — спросил я.

— Видение. Понимаешь. Было видение, что с нами всеми будет после смерти. Каждый будет жить в вечности вместе с фантомами своих дел.

— Например? Если я художник и рисую афиши с персонажами, я буду жить среди нарисованных персонажей?

— Примерно так, — ответила она. — Это должно побуждать человека делать красивые и добрые вещи.

— Ты мою последнюю афишу не видела? Красивую и добрую.

— Видела.

— Что скажешь? Могу я рассчитывать, что в вечности окажусь на диком пляже среди фантомных женщин?

— Ты уже живёшь среди фантомных женщин, — улыбнулась экстрасенс. — Ты думаешь, я не чувствую твоих неочищенных желаний? Это очень приметно. Грубые эмоции считываются легко. Твоя девица на пляже — одно из нереализованных желаний.

— И что делать? С желаниями. Мне иной раз легче на ринге с кем-нибудь биться, чем со своими желаниями. Иногда мне кажется, что люди сходят с ума. Все вдруг бросились в праведники. И забыли, что мир грешен. Куда бежать? В монастырь? Или лучше на ночной проспект к шлюхам?

— Нужно работать над собой. Ты выпивал.

— Было дело. И что? Надоело мне травоядие, понимаешь? Мясо хочу. Водки. Женщин. И всего много. Мне такой травяной рай не нужен. Травку под солнышком щипать тысячу лет. Я лучше годик на сковороде адской прожарюсь, но наемся и напьюсь всласть.

— В тебе говорит тело. Мы узники желаний живота своего. Если я иногда срываюсь на кусочек курочки, потом месяц пощусь строже, чем обычно. Курица очень утяжеляет. Перестаю видеть то, что умею, когда пощусь.

— Курица? Ты серьёзно? Утяжеляет? Ну, дела. И никаких грубых желаний?

— Бывают. Но редко. Я потом их отрабатываю двойным постом.

— Двойным? Так и улететь на небо недолго.

Странно было слышать это от женщины с блядскими глазами.

Пошли молча.

Через минуту она повторила слова знакомого почти слово в слово: «А ты реши, что для тебя важнее: сиюминутное удовольствие или блаженство в вечности?»

Не выдержал. Рассмеялся. Неужели она в самом деле придушила в себе кота в угоду ангелу? Не верю.

Следующим утром я не пошёл на работу. Потому что ночью заглянул в круглосуточный магазин, набрал водки, тушёнки и отправился в долгий бессовестный запой. Решив раз и навсегда, что я обречён и в этой, и в будущей жизни переживать самые грубые формы наслаждений. Таков, очевидно, мой удел. Для меня важнее сиюминутное, а не вечное. Увы.

Лариса оставила меня и ушла к своим кришнаитам. Кажется, они, как цыгане, табором кочевали по России с бубнами и варёным рисом, пели песни и очищались от всякой скверны. Блаженные.

Вышел из запоя обновлённым человеком — с другой крайностью: притащил в мастерскую пудовую гирю, боксёрскую грушу, перчатки. И в свободное время подкачивал мускулы, разминался с грушей, обливался водой из шланга для снятия грунтовки с афиш. Мастерская превратилась в спортивный зал. А я сам из неофита голодания снова стал обжорой и греховодником и стал видеть вещи такими, какие они есть, а не теми, какие кажутся.

Редактор: Александра Яковлева

Корректор: Вера Вересиянова

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru

Люди, разбогатевшие в девяностые, предпочитают называть рестораны объектами. В объектах белые скатерти тянутся к полу и на сцене хрипит грузинский певец. На Патриарших хрипят только залётные бомжи. И скатерти иронично лоснятся в одной лишь «Мари Vannа», где на входе вас встретит человек в спортивном костюме. Люди, разбогатевшие в девяностые, не любят Патриаршие. Здесь нет объектов.

Я не разбогател в девяностые, потому что тогда я только родился. В нулевые ничего не исправил, занят был учёбой в школе. Я не стал богаче в десятые, потому как отвлекался на универ. Будут двадцатые, и я знаю, что не разбогатею и в них. Бедность — черта характера.

Последние полгода я пью алкоголь по шестьсот пятьдесят рублей за стакан, потому что я бедняк, у которого есть деньги.

Состав

Люди с сомнительными историями

Там, где горы, ручьи и церкви, — там моя родина. И там принято, что младший сын живёт с родителями. Я съехал, когда мне исполнилось двадцать три. По армянским меркам — я бунтарь. По московским — видимо, нахлебник. Но мой робкий бунт оказался успешным настолько, насколько может быть успешным бунт.

Теперь у меня затекает спина. Кровать придавливает к потолку. И я лежу уже три часа. За это время я дважды обоссал стульчак, потому что имел такую возможность. Я буду и дальше делать это, ведь это нужно делать.

Обоссанный стульчак — необходимый символ. Теперь я один.

Теперь я делаю снежного ангела на сырой простыне. И с кровати падают липкие салфетки, жирные пакеты от чипсов, коробка из-под пиццы. Там ещё есть чем перекусить. Я беру иссохший кусок теста, покрытый вялыми помидорами, и прохожу к столу. Господи, как это может нравиться?

Как же мне это нравится.

* * *

Чтобы пить на Патриках, сначала нужно пить дома. Чтобы пить дома, нужно зайти в «Красное и белое».

По задумке создателя магазина, речь в его названии идёт о вине. Некий баланс между каберне совиньон и шардоне, который хмельные работяги в спальных районах находят в напитках с не менее красивыми названиями: «Журавли», «Жигули», «Жаворонки».

Сейчас я открываю дверь. И она говорит:

— Извините.

Она говорит, что просто хотела помыть пол. Ей за шестьдесят. Это моя соседка, и я не знаю, как её зовут, но кое-что мне уже известно.

Я знаю, что её каштановое каре когда-то росло на другой голове. Теперь оно тут, накрывает женщину с мятым лицом, помешанную на чистоте. Это дешёвый парик, потому что волосы вставлены в сетку по линиям и делят её голову, да и в целом всё тело, на две равные части: правую и левую. Так не бывает. В природе всё хаотично. Всё, кроме её распорядка дня.

Я знаю, что каждый день в 10:00 она выкидывает мусор. Знаю это, потому что моя дверь находится прямо напротив мусоропровода. Каждый день в 10:00 я слышу, как с грохотом откидывается засаленная крышка. Потом пакет с мусором скользит по трубе. Потом крышка с грохотом закрывается.

Я знаю ещё кое-что. Когда ты выходишь из квартиры в 17:00, тебя встречает резкий запах хлорки. И бордовый кафель, покрытый тонким слоем влаги, бликует под тусклой лампой. Эта женщина не пропускает ни дня.

Я открываю дверь, и она говорит:

— Извините, я просто хотела помыть пол.

Мне давно есть что ей сказать, но сегодня не тот день. Сегодня я смотрю на её правую часть, смотрю на левую, улыбаюсь и ухожу.

* * *

Чтобы пить на Патриках, сначала нужно пить дома. Потом надо проехать семь станций с одной пересадкой и не обоссаться. Это не так просто, потому что дома нужно пить много.

Меня хватает до «Маяковской». Там я понимаю, что не вытерплю, и выхожу. Иду вдоль Садового. Каждый год московские тротуары становятся шире, допустим, чтобы пешеходам было где погулять.

Теперь я совсем не прогулочным шагом иду по широченной дороге вдоль пятничной пробки. Иду тревожно, потому что шёл здесь не раз. На подступах к Патрикам со стороны «Маяковской» в меня часто метят люди с сомнительными историями, и я ни разу не смог от них увернуться. И мимо пройти не смог, потому как исчерпал весь свой бунтарский дух, когда съехал от родителей.

Мне навстречу быстрым шагом несутся здоровый лысый мужик с большим носом и шестнадцатилетняя девочка с носом средних размеров. Они целятся в меня. Допустим, тротуары становятся шире, чтобы теперь у меня было пространство для манёвра.

— Брат, подожди! Брат! Брат, ты грузин?

Всё ещё недостаточно широко.

— Армянин.

— Армянин, слава богу! Генацвале [1], у меня брата менты поймали, только что. Денег нет! Мы идём туда, помоги, пожалуйста, нужно две тысячи, очень прошу, очень. Ахпер [2], выручи!

Его глаза на мокром месте. Там, где горы, ручьи и церкви, — там его родина. И там не принято, чтобы мужчина плакал. Но мужчины плачут, несмотря на количество и высоту гор на их родине. И сейчас этот здоровенный лысый грузин с большим носом плачет на глазах у своей дочери с носом средних размеров и просит у меня две тысячи рублей.

— У меня нет наличных.

У меня есть наличные.

— Нино, у тебя есть карточка? У Нино есть карточка, брат, ахпер, прошу, помоги! Мамой клянусь, помоги!

Съехать теперь не выйдет, ахпер. Он поклялся мамой, у Нино есть карточка, а у меня нет отмазки. Есть ли у меня желание ему помогать? Не знаю, но точно есть желание поссать. Я оканчивал экономический универ и кое-что знаю про пирамиду Маслоу. Не помню, какой там именно порядок, но желание поссать точно стоит ближе к основанию, чем желание проявить сомнительный жест альтруизма.

Чтобы пить на Патриках, нужно проехать семь станций с одной пересадкой и не обоссаться. Чтобы не обоссаться, нужно перевести Нино две тысячи рублей. И я перевожу. Быстрее было бы дать наличные, но будет как-то некрасиво.

Здоровенный грузин вскидывает руки вверх и благодарит Бога. Потом он благодарит меня. Именно в такой последовательности. Это слегка меня задевает, но потом он хватает меня длинными руками и прижимает к себе. Он целует мою шею и плачет. Именно в такой последовательности. Там, где его родина, мужики целуют друг друга в шею, но они не плачут. По крайней мере не на глазах у своей дочери.

Нино робко говорит мне спасибо. Её отец говорит, что Бог сделает мне сюрприз. Он говорит:

— Бог обязательно сделает тебе сюрприз в ближайшее время. Вот увидишь.

И я ухожу. Быстрым шагом. Ищу кафешку. Добегаю. Кафешка напоминает объект. На входе охранник.

— Туалет только для посетителей.

Вспоминаю, что в запасе у меня есть один сюрприз от Бога. Готов ли я потратить обещанный сюрприз на эту ситуацию? Определённо, будет приятным сюрпризом, если я смогу с ним договориться. Нужно что-то сказать. Нужно спровоцировать сюрприз. Нужно пройти мимо него. Чтобы пить на Патриках… нужно что-то сказать.

— Ну пусти ты поссать, мужик!

Сработало. Это мой сюрприз от Бога или я просто нашёл общий язык с охранником? Сюрприз от Бога. Похоже на какую-то сделку. Раз уж я помог, мне полагается подгон. Похоже на то, что грузин верит в баланс. Так не бывает. В природе всё хаотично. Всё, кроме распорядка дня моей соседки, кроме её парика. Всё, кроме «Красного и белого».

* * *

Чтобы пить на Патриках, нужно проехать семь станций с одной пересадкой и не обоссаться. Потом нужно отдать шестьсот пятьдесят рублей бармену и получить свой коктейль. Смесь лимонного сока, сахарного сиропа, яичного белка и американского бурбона — мой сбалансированный виски сауэр.

Стою со стаканом возле бара «Пинч» на Палашёвском переулке. Вокруг помпезные дома, люди разодетые, но теперь меня волнует только тот грузин. У его брата серьёзные проблемы с ментами, которые можно решить с помощью моих двух тысяч рублей.

Кажется, меня наебали.

Это не очень приятно осознавать, но у меня немалый опыт в этом вопросе. Нужно просто найти компромиссы.

Во-первых, если я прав, то я наблюдал первоклассную актёрскую игру. Этот мужик уже со слезами ко мне подошёл. Он вскидывал руки к небесам, целовал мою шею. Давай так: я заплатил две тысячи рублей за небольшой спектакль мхатовского уровня. Кажется, примерно столько это и стоит. В это я могу поверить.

Во-вторых, этот грузин плакал при своей дочери, и если я прав и нет у него никакого брата, то деньги эти явно были ему нужны. Неважно, на что. Важно, что я и в это могу поверить.

В-третьих, мне обещали сюрприз от Бога. Но я скорее поверю в Бога, чем в его сюрприз.

Теперь я замечаю возле ресторана «Шиба», что напротив «Пинча», бомжа с неприлично счастливым лицом. Бомжи без повода с таким лицом не ходят, поэтому я слежу за ним. Что-то вот-вот должно проясниться, и не хотелось бы это упустить. Из «Шибы» выходит официант и отдаёт ему упаковку доширака, от которой идёт пар. Бомж накрывает её крышкой и плывёт по тротуару в сторону парка. Он замечает мой заинтересованный взгляд и не упускает возможности попросить мелочь. Я думаю, что у него и так неплохо складывается вечер, и отказываю.

Он уплыл и скрылся за горизонтом.

И мне стало противно от своей непоследовательности. Только что я зажал мелочь бомжу, руководствуясь только тем, чтобы блюсти баланс в его жизни.

Нужен ещё один компромисс.

Пускай это будет не из-за баланса. Пускай я так сделал, потому что в какой-то момент в моей голове непроизвольно возник фонд помощи нуждающимся, и я в тот же миг решил, что грузин его на сегодня исчерпал. Я тут ни при чём. И баланс тут совсем ни при чём.

Неубедительно. Со странной обидой я возвращаюсь в «Пинч» и заказываю ещё выпить.

— Я угощаю.

Вот так сюрприз. Женщина лет за тридцать сказала, что угостит меня. Женщине не далеко за тридцать, в женщине не больше пятидесяти килограммов. Женщина, которую я бы и сам не отказался угостить. Она протягивает мне руку и говорит:

— Алина.

Вот так сюрприз.

Не держи на меня зла, Алина, но не сегодня. Я тут и без того накосячил с этим бомжом, и теперь мне так не хотелось бы, чтобы тот грузин сдержал обещание. Ты правда была бы божественным сюрпризом, но так не должно быть.

Я отказываюсь от угощения и ухожу.

Примечания

[1] «Генацвале» — это особое грузинское слово, которое сложно перевести. Означает «дорогой друг», «моя радость» и в то же время передаёт глубокие чувства: искреннюю заботу, готовность отдать себя за другого, любовь и преданность. — Здесь и далее прим. ред.

[2] «Ахпер» — брат (арм.).

Роман «Виски сауэр» вышел в издательстве Чтиво в 2025 году. Узнавайте о книге больше, скачивайте её демо-версию и обретайте издание на нашем сайте.

Она написала своё имя на салфетке, под номером телефона, и незаметно для остальных передала в холле между бильярдной и рестораном. Я позвонил практически сразу, запершись в туалете:

— Это Андрей, я стоял на рулетке, — представился.

— Я поняла. Ну что ж, Андрей, я твоя должница. Ты, наверное, хочешь поговорить о своей доле? — сразу перешла к делу.

Никакая доля меня не интересовала, просто Рита понравилась, очень понравилась, поэтому и согласился встретиться.

— Во сколько ты заканчиваешь?

— В восемь у нас пересменка. В полдевятого я свободен.

— Тогда сразу после работы приезжай на Ленина, двадцать два, квартира пять, — сказала Рита. — Приедешь? Кстати, чем ты обычно завтракаешь?

— Пофиг чем, я всеядный. Приеду.

Остаток смены я думал о Рите. Наверняка крупье — уж очень лихо несколько раз сделала шаффл [1] фишками. В середине игры занервничала и зафигачила шаффл из полных стеков [2]. Очень ровный. Такой получается у заядлых рулеточников или у крупье. На игромана со стажем не тянула — слишком молодая, двадцать три-двадцать четыре, как и мне. Значит, крупье.

Выглядела как дочка зажиточных родителей. Да только это было не так. Я мало разбираюсь в шмотках, но смогу отличить дорогие от дешёвых. На ней было классное платье — чёрное, глухое спереди, но с очень открытой спиной, — и каждый раз, когда Рита наклонялась над полем, расставляя фишки, я видел белую кожу и родинку под правой лопаткой. Примерно на десятом спине [3] я мысленно поцеловал эту самую родинку, а ближе к двадцатому и вовсе разошёлся: представил Риту в одних туфлях, лежащей на куче разноцветных фишек. И всё-таки, несмотря на шикарное платье, она была небогата. Ни единого украшения. В принципе, верный ход: снять дешёвые колечки и серьги, мол, сама по себе бриллиант. И, может, другой бы чувак на это и повёлся. Но не я. И ещё, богатенькие девочки любят длинные ногти, а у Риты были коротко подстрижены. Как у крупье. Длинные ногти мешают быстро заставлять поле. Да и вообще, регламент.

Что её спасло, почему не раскусили управляющий и другие менеджеры? Да просто повезло: в ту ночь было столько народа, столько расфуфыренных дамочек и фраеров с полными кошельками, что на Риту не обратили внимания. К тому же она делала ставки недолго, минут сорок. Но если бы просекли, то под любым предлогом вытурили бы. В казино жёсткое правило: крупье играть запрещено.

Она заставляла секторы: тиер, вуазен, орфлайнс [4]. Сначала цветом [5] минимального номинала, потом перешла на средние ставки, постоянно забирая половину выигрыша кэшем [6]. Типично для крупье. Хотя я играл бы на номер или на «номер с соседями» [7]. Потому что сам умел делать спин в конкретное число. Это никакой не дар и не природная точность, всего лишь результат ежедневных многочасовых тренировок. И соответственно видел, куда бросают шарик другие. Рита же была менее профессиональна и ориентировалась по секторам. Чаще других выпадают номера из тиера, вот она и заваливала по полной тиер: каре, линии, конеры, сплиты [8] и несколько ставок в чистые номера [9] — наудачу. Смешно, ей-богу, верить в удачу. Впрочем, иногда Рите везло.

Разменяла тысячу долларов — смешная сумма для дамочки в таком платье. Первые спины очень нервничала и выдала себя шаффлом. Как узнал позже, повод нервничать имелся: это были последние баксы, остальные проиграла в другом казино. И эти бы продула.

В середине игры Рита начала сливать. Тут бы стопануться, но она продолжила. У неё осталось сто долларов. Тогда я сам встал за стол. В этот момент ей позвонили.

— Сейчас поставлю последнюю сотню на семнадцать, а потом поеду домой и напьюсь. Как ты там?

Пока в телефоне рассказывали «как они там», я поменял шарики. Взял маленький, чтобы наверняка. С большим у меня случались огрехи.

— Ваши ставки, господа. — И отправил шарик в нужный номер.

Рита поставила на семнадцать, в середине спина она вдруг дёрнулась и передвинула фишку на «соседа», а потом посмотрела на меня. Представляю, что было у меня на лице в тот момент, потому что Рита всё поняла. И в самую последнюю секунду, когда я уже начал говорить «спасибо, ставок больше нет», успела переместить фишку на прежнее место.

— Семнадцать чёрное. Как выплатить?

— Через тысячу и пять по сто, — улыбнулась Рита.

Семнадцать чёрное… Семнадцать чёрное…

Я рисковал — могли просечь уже на дабле, — поэтому на четвёртом спине, успев сделать «страшные глаза», я попал в зеро. Потом в третий номер, после в двадцать первый. Рита поняла: благотворительность закончилась — и пошла в кассу, оставив на столе кэш на двести баксов — чаевые. Опять же продемонстрировав щедрость, присущую крупье.

— Да что с тобой? — удивился инспектор [10].

— Переволновался с этой должностью, — выкрутился я и попросил прислать смену, а сам вышел в холл, ни на что не надеясь, просто чтобы ещё раз на неё взглянуть.

Утром Рита была в том же платье. На фоне обшарпанных обоев в ромбик оно смотрелось ещё дороже.

— Проходи. — И повернулась спиной.

Всё случилось тут же, в прихожей. Помню, что я тогда впервые в жизни застонал.

— Это всё твоя родинка, — сказал потом.

— Это всё твои глаза, там, в холле. Ты так на меня смотрел…

Позавтракали мы в обед. Я не ошибся, Рита действительно была крупье.

— Больше на картах стояла. Ушла месяц назад, приехала сюда, квартиру сняла. В Уфе-то меня во всех казино знают, не поиграешь, — подтвердила она.

— Но для чего? Зарплатой вроде не обижают, чаевые те же.

— Мне надо больше.

— Сколько?

— Много.

— Любишь деньги?

— Не в этом дело, — ответила Рита. — Хотя кто их не любит. Мне для дела. Вернее, не мне. И надо много.

— Конкретно?

— Пятьдесят штук.

— Десять уже есть, — заметил я.

— Половина твоя. — И вытащила доллары из сумочки.

— Не надо, — сказал я.

— Тогда вали отсюда! На хрен мне не нужна любовь-морковь! Не до неё. Или бери деньги, или вали отсюда!

Я молчал. Рита бросила мне рубашку:

— До свидания.

— Давай половину, — согласился я и притянул Риту к себе.

Уже прирос к ней, как мальчишка, как глупый малолетка. Да, в принципе, я им и был. И, судя по нынешним поступкам, и остался.

Рассказал Рите про косяки.

— Шаффл — это пиздец! В следующий раз тебя спалят и вручат чёрную карту, и тогда я ничем не смогу помочь. Выигрывай каждый раз понемногу, радуйся погромче, но с достоинством. Почаще меняй наряды и нарасти ногти.

— Это дорого, — вздохнула она.

— Не дороже работы, с которой меня скоро попрут, — пошутил я.

— Не попрут, мы сделаем всё чётко. И потом у тебя тоже будут пятьдесят косарей, — хитро улыбнулась Рита.

— Слушай, а что потом? После того, как мы выиграем нужную сумму? Мы поженимся? Провернём вместе дельце, о котором ты отказываешься говорить, утрясём твои проблемы и поженимся? — Я действительно хотел этого.

— Нет. Разойдёмся в разные стороны.

— Я тебе совсем не нужен?

— Не совсем.

Мне и этого оказалось достаточно. Чтобы быть счастливым. Идиот, конечно, но думал так: «Просто побуду счастливым, а потом гори всё синим пламенем».

План был гениально прост. Рита будет играть на шансах [11]. Красное-чёрное. Ставка — пятьсот баксов. И немного цветом по полю — для отвода глаз. Каждый десятый спин подам знак: прикоснулся к лицу — красное, смотрю вниз — чёрное. Сам вставать к столу не буду — ни к чему. Нащёлкав шесть-семь штук, Рита будет уходить. Играть, естественно, только в мою смену и не чаще раза в неделю.

— Это очень долго, — вздохнула она.

— Тогда поищи другого напарника.

Я хотел замедлить процесс. Так у нас хоть было около трёх месяцев.

Рита экономила. И когда покупала очередной наряд, откровенно расстраивалась и клянчила у продавца скидку.

— Неужели не обойтись без этого барахла? — спрашивала меня.

Хотел подарить ей что-нибудь, те же тряпки, но этого нельзя было делать. Во-первых, Рита прямо заявила:

— Никаких широких жестов. У тебя своя доля, у меня своя. Я и так тебе обязана.

А во-вторых, я отнимал бы время у самого себя, так она хоть немного тратила.

Мы практически не расставались, только когда я работал. Гуляли очень редко — отношения игрок-дилер категорически запрещены, вдруг кто увидит, поэтому практически постоянно сидели дома. Смотрели телик, питались преимущественно бутербродами и стонали, стонали, стонали…

Иногда Рите звонили, отвечала кратко и обещала перезвонить, но при мне этого не делала. Как-то раз ушла в магазин и оставила телефон. Я не удержался — знал, что больше такой возможности не представится, Рита была осторожной — из рук не выпускала. Говорила Рита только со мной, с каким-то Вадиком и изредка звонила на зарубежный номер. Мне бы тогда взять да записать тот номер, а я накинулся на эсэмэски «Рита-Вадик»: «Как дела?», «Хреново», «Держись. Скоро», «Люблю тебя», «И я тебя». Когда Рита вернулась, очень хотелось сказать, что я про всё это думаю. Но промолчал. Прирос к ней.

Половину суммы мы отпраздновали. Даже сделали вылазку в итальянский ресторанчик. Меня снова пробило:

— Неужели вот так уедешь и вспоминать не будешь?

— Почему же не буду? Буду. Всё-всё.

— Может, тогда не надо расставаться? Вдруг потом пожалеешь?

— Нет, не пожалею, — ответила Рита.

— Уверена?

— На сто процентов. Слушай, давай сегодня не будем спать. Залезем в ванну и будем пить шампанское до самого утра, — и добавила шёпотом: — И ещё… Обещай, что не будешь сдерживаться, когда, ну… Обожаю, когда ты стонешь.

Дома Рита зажгла свечи. На стене появились наши тени. Они были намного больше нас.

— Знаешь, мы расстанемся. А наши тени останутся здесь. — И обняла меня. — Будут стоять и обниматься. Всегда.

— Здесь будут жить другие люди, — сказал я.

— Тени ведь бесстыжие. Они и при посторонних могут, — рассмеялась Рита.

К концу второго месяца Рита стала нарушать правила. Вместо пятисот ставила тысячу. Или играла дольше оговоренного, даже когда я уже не подсказывал. И проигрывала.

— Что ты творишь?! Мы же договаривались! — кричал я утром.

— Отвали! И так тошно. Девять штук втюхала из-за тебя! — И ревела навзрыд.

— Из-за меня?!

— Да! Тебе что, сложно было посигналить?

— Мы же договаривались, — повторил я. — Ты палишь и себя, и меня. Я так работу потеряю, потом ни в одно казино не возьмут.

— Мы аккуратно, миленький, очень аккуратно. Мне срочно надо. Понимаешь?! Срочно! — У неё тряслись руки.

В сотый раз спросил, для чего нужны эти пятьдесят штук. Не сказала. В сотый раз предложил свою долю. Отказалась.

— Сделка прежде всего. Ты прав, играем по правилам, — ответила Рита, немного успокоившись. — Выпьем, ты не против?

Через неделю Рита позвонила мне на работу:

— Не приходи сегодня. И завтра тоже. Я хочу побыть одна.

— Что-то случилось? — Я не поверил ей.

— Просто хочу побыть одна. Я устала. Может человек устать?

— Конечно.

— Я сама позвоню. — И отключилась.

Я, наверное, походил на собаку, которую сначала взяли в дом, а потом вышвырнули на улицу, и которая теперь, прячась за углом, высматривала: не появится ли любимая хозяйка.

Рита появилась. Вышла из такси с дорожной сумкой. Не одна. А с каким-то нариком в стадии начала конца. Даже центра́ не прятал — в футболке был, пытался взять у Риты сумку, а та смеялась и глядела на него абсолютно счастливыми глазами.

— Вадька, как хорошо, что ты приехал! Я так рада! — И висла на шее.

Иллюзий больше не осталось, да их и не было особо-то. «Получит пятьдесят штук и уедет навсегда к этому грёбаному нарку. Ей плевать на исколотые вены, на всю эту грязь, потому что она его любит. А меня никогда, никогда…» Перед глазами всё плыло.

Надо было подойти, может, даже врезать нарку по морде. Вот только за что? Я не знал. За то, что сам не был нужен? Ну хорошо, не бить. Просто подойти-то я мог? Разумеется. Не подошёл. Посчитал, что это ребячество. Придурок! Ребячеством было не подойти.

А потом началась агония последнего месяца. И нарушать правила стал я сам: взял больничный, чтобы отсрочить ещё одну неделю. Да только что значит одна неделя, когда расстаёшься навсегда?

Это был сумасшедший месяц. Я был безумно счастлив и одновременно безумно несчастен. Про осторожность и не вспоминал, после очередной игры шёл в холл и ждал её там, чтобы забрать половину выигрыша. Охранял остатки счастья, боялся, что Рита исчезнет раньше.

Она меня жалела. Как умела: уже не подгоняла, не закатывала истерик и не говорила про чёртовы тени, которые навсегда остались в съёмной квартире.

— Ваши ставки, господа! — Если бы крупье знал, что значил для меня этот спин...

Виски разламывались. Неужели шарик падает с таким грохотом? Семнадцать чёрное. С чего началось, тем и закончилось. Рита сама угадала. Не стала ждать десятого спина. Поставила максимальную ставку на чёрное. Выразила радость — громко, но с достоинством, как договаривались. Поблагодарила за игру. Всё. Всё.

На следующий день уезжала в Уфу. Проводил на вокзал.

— Дальше не иди, — остановила Рита перед выходом на платформу. — Ну вот и всё. Желаю тебе…

И тут я не выдержал:

— Не надо мне ничего желать! Себе пожелай! Пожелай не скурвиться рядом со своим Вадиком после того, как он пустит по вене последний бакс. Ты же не думаешь, что он завяжет?! А когда ему снова понадобятся бабки, что ты станешь делать? Снова приедешь сюда, чтобы морочить мне голову?! Не рассчитывай! Поняла?! Не рассчитывай! — На меня начали оборачиваться люди.

— Глупый, какой же ты у меня глупый! — Рита улыбалась, но в глазах были слёзы. — Хорошо, что я ничего тебе не рассказала. Так будет лучше. Я желаю, чтобы у тебя всё получилось. Прости меня.

И пошла к поезду. А я — назад. В разные стороны, как Рита и говорила.

В казино я отработал ещё почти пять лет. Потом игорный бизнес прикрыли. Можно было остаться в нелегальном заведении, но я не стал. Открыл своё дело, обанкротился, потом ещё одно, на сей раз удачно. Женился. Родился сын, через год дочь. Развёлся. Короткий брачный спин получился, что и говорить. Впрочем, у многих так.

Звонил ли я Рите? Да. Только бесполезно. Она поменяла номер. Скучал? Да. Любил? Да. Поэтому не изменил свой. Вдруг, вдруг?.. Но Рита не звонила.

Я встретил Риту в Уфе. Полетел туда по делам, остановился в гостинице, вечером пошёл в магазин. Она работала продавцом.

— Я вернулась из Израиля через полтора года. Одна. И уже совсем другая.

— Ты не вышла замуж? — спросил я.

— Да как-то не сложилось, — ответила Рита.

Мы сидели у неё дома, в почти такой же съёмной квартирке, только без свечей и без теней. И уже без тайн.

— Родители умерли рано. Только брат остался. В двадцать девять ему поставили диагноз: лимфогранулематоз. Врачи посоветовали: в Израиле клиника хорошая, туда надо бы. Мы посчитали: на лечение и на проживание надо сто двадцать штук, не меньше. Квартиру продали почти за семьдесят. Но остальные где взять? В долг никто не давал — понимали, что отдавать будет нечем. Вот я и решилась. Но если б не ты, ничего бы не получилось.

— Значит, всё-таки напрасно? — спросил я.

Рита улыбнулась, как тогда, на вокзале.

— Ну какой же ты глупый! Как же «напрасно»? Ведь Вадик ещё полтора года жил. Целых полтора года. И я была рядом с ним. Разве это напрасно?

— Но мне-то почему не рассказала? — Даже встряхнул её за плечи. — Знаешь, как я тебя любил?

— Знаю. Потому и не стала. Да и как между вами разорваться? Брату я нужнее была. А тебя в этот кошмар тащить не захотела. Или у тебя сейчас жизнь плохая?

— Неплохая, — согласился я.

— Вот видишь, милый, вот видишь...

Я шёл в гостиницу и вспоминал, как шарик падает в семнадцатый номер, её родинку под правой лопаткой, наш первый раз... И так захотелось назад. Может, всего на час, может, на месяц, может, навсегда. Наверное, я до сих пор не повзрослел. Но я вернулся. Наудачу.

Примечания автора

[1] Шаффл — способ тасования карт или фишек, через одну.

[2] Стек — столбик фишек, полный стек — 20 фишек.

[3] Спин — вращение шарика.

[4] Тиер, вуазен, орфлайнс — секторы на барабане рулетки.

[5] Цвет — фишки разного цвета для игры на рулетке.

[6] Кэш — фишки определённого номинала.

[7] Сосед — номер, расположенный следующим на барабане рулетки.

[8] Каре, линия, конер, сплит — виды ставок на рулетке.

[9] Чистый номер — ставка на номер, оплачивается 1:35.

[10] Инспектор — дилер, наблюдающий за игрой.

[11] Шансы — виды ставок на рулетке: чёт-нечёт, красное-чёрное, большие-малые, оплачиваются 1:1.

Редактор: Глеб Кашеваров

Корректор: Вера Вересиянова

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru

Впервые «Птичку» для Виктора открыл его дед, живший рядом с рынком на Таганке. Парень как раз гостил у родителей отца на осенних каникулах. В то пасмурное, не обещающее ничего сверхъестественного воскресное утро старик разбудил мальчика довольно рано. Было ещё темно, когда они, быстро позавтракав, выскочили на улицу, а затем с трудом протиснулись в переполненный троллейбус и, миновав Абельмановскую заставу, вместе с многочисленными попутчиками вышли на Воловьей. Там они влились в людской ручеёк, направлявшийся во дворы невзрачных кирпичных пятиэтажек, и через минуту оказались у трамвайных путей, за которыми стояли старорежимные одноэтажные здания с покатыми крышами и большими окнами с белой окантовкой. На строениях красовались надписи «Охотник» и «Зоомагазин». Виктор подумал, что это и есть Птичий рынок, но дед замотал головой и потащил его дальше. Между зданиями зарождалась и бурлила, меняя форму, довольно внушительная толпа посетителей, которые, подобно безостановочно накатывающим морским волнам, пытались пробиться сквозь узкие металлические ворота. По обе стороны от входа, как мраморные львы, охраняющие лестницу дворца эпохи барокко, пристроились бабки в белых замызганных передниках, сидевшие с огромными мешками, доверху набитыми семечками. Они насыпа́ли в филигранно сложенные газетные кульки по одному мизерному стаканчику своего отменного продукта и предлагали желающим по лихой цене в десять копеек.

— Семечки! Берём семечки, ребята! Мытые! Жареные! — не уставали они повторять одно и то же, то и дело отгоняя назойливых воробьёв и пацанов, пытавшихся бесплатно урвать горсть у какой-нибудь зазевавшейся торговки, отвернувшейся на миг.

Немного в стороне толклись и явно не спешили заходить внутрь довольно странные личности. Они держали на руках или прятали за пазухой котят, щенков или голубей и предлагали их проходящим мимо. Некоторые люди останавливались и рассматривали товар. Виктор, словно заворожённый, вытаращил глаза и хотел было что-то сказать. Но опытный провожатый вовремя дёрнул его за руку, отводя от подвыпившего мужичка, пытавшегося сунуть мальчику небольшую пятнистую собачонку и с надеждой прокричавшего вслед:

— Отец, возьми щенка пацану! За два рваных отдам! Дорого? А за рупь пятьдесят?

Вскоре они протиснулись в ворота — главный вход, рядом с которым красовалась надпись «Калитниковский рынок». Мальчик удивлённо посмотрел на деда, но тот пояснил:

— Это так он официально именуется. Потому что район здесь — Калитники. Но все зовут его Птичьим.

Каждый раз впоследствии при виде этой нехитрой конструкции с вывеской, название на которой с приходом новых времён сменили на народное, сердце Виктора сжималось от предвкушения праздника. Ветхие, перекошенные ворота служили сказочным порталом в удивительный буйный мир первозданной природы, так неожиданно оказавшейся в многомиллионном мрачном городе. А город постепенно разрастался и закатывал в асфальт и бетон всё живое, попадавшееся на пути. Для кого-то этот ползучий захват казался естественным и нормальным процессом: победой прогрессивного над архаичным. А кто-то, как Виктор, пытался хоть на время скрыться от буйства цивилизации в таком вот оазисе. Каждое посещение превращалось для мальчика в новое увлекательное путешествие.

Первыми встречали народ продавцы рыбок. Галдёж тут стоял неимоверный, и пробираться сквозь толпу приходилось с трудом. Досаждали и мешали пройти невзрачные мужички, которые то и дело доставали из внутренних карманов своих потёртых пальто майонезные банки, кишащие мелкими разноцветными гуппи. Однако дед резко обрубал их намерения сбыть задёшево свой товар и настойчиво вёл Виктора к месту, где располагались официальные торговцы. Они стояли за стройными рядами аквариумов, над которыми в морозный воздух поднимался белый пар.

Нескончаемая шеренга аквариумов с подводными обитателями привела маленького Витю в неописуемый восторг. Он испытал настоящий шок, на время лишившись способности говорить. Парень жестами высказывал восхищение, то и дело тыкая пальцем в очередной сосуд с разнопёрыми обитателями. Рыб таких необычных форм и экзотических расцветок ребёнок вживую никогда не встречал, и поэтому каждый раз подолгу любовался новым аквариумом, оказавшимся на пути. Деду приходилось проталкивать внука и ворчать время от времени:

— Витюша, мы так ничего не успеем посмотреть. Шустрей, шустрей!

В нос бил незнакомый чуть сладковатый, пьянящий запах от горелок, поддерживающих тепло в переносных сосудах из оргстекла. Продавцы их делали сами или заказывали у знакомых мастеров за круглую сумму. Впоследствии этот аромат стал ассоциироваться у Виктора не только с «рыбной» частью «птички», но и с остальными бурлящими жизнью рядами и всегда вызывал в душе приятные воспоминания от первого посещения.

Продавцы и присутствующая здесь публика Виктору нравились. Среди них попадались интеллигентного вида люди, одетые в престижные дублёнки и модные мохеровые шарфы. Многие с интересом разглядывали аквариумы, забитые тропической живностью, и что-то спрашивали, а торговцы, выглядывая из-за искажённых водой стёкол, без устали отвечали. Мальчик внимательно прислушивался к спонтанно возникающим то тут, то там диалогам. Продавцы подробно и неторопливо объясняли особенности содержания экзотических питомцев, названия которых зачастую изумляли Витю, несмотря на его весомые успехи в зоологии. То и дело доносились диковинные слова, звучавшие как заклинания из уст средневековых магов, взмахивавших волшебной палочкой:

— Анциструс Кларо.

— Отоцинклюс аффинис.

— Гирардинус металликус.

Вскоре деду, уже пожалевшему, что они завернули в эту часть рынка, всё-таки удалось оттащить мальчика от очередного аквариума. Витя начал было капризничать, но, увидев перед собой большие оцинкованные корыта, обильно наполненные водными растениями всевозможных форм, цветов и размеров, снова воспрянул духом. Дальше стояли такие же незамысловатые ёмкости с дафниями, циклопами и коретрой ― живым кормом. Парня это удивило:

— Деда, да на нашем болоте такого добра пруд пруди! Я их сам ловлю для своих рыбок.

— Видишь, экономия получается, — рассмеялся дед.

— А вот мотыля у того дяди можно купить. Такого чистого ни в одном магазине не сыщешь, ― со знанием дела заявил внук.

Осмелев, он обратился к продавцу:

― Почём?

— Пятьдесят копеек, — объявил хриплым неслышным голосом мужик, одетый в вытянутую олимпийку синего цвета и болоньевую куртку с засаленными рукавами. Создавалось впечатление, что продавец был пьян, движения его казались рассеянными и неточными.

Дед покряхтел и принялся нащупывать в кармане полтинник. Увидев деньги, мужик в мгновение ока преобразился и ловко зачерпнул грязным спичечным коробком порцию извивавшегося мотыля, быстро завернув его в приготовленный кусок газеты «Известия».

За водным царством начиналось сухопутное, но путь к нему перекрывала пара рядов со всевозможной экзотикой, привезённой с южных окраин необъятной Советской Родины. Старик хотел побыстрее проскочить это место, так как терпеть не мог большинство здешних обитателей: пауков, скорпионов и прочих ползающих и пресмыкающихся тварей, один вид которых заставлял вздрагивать и ёжиться.

— Витя, милок, давай-ка мимо пройдём, не люблю я их. Вот кто купит такую гадость? Только долбанутый на всю голову!

Народу здесь было поменьше, да и продавцы не так охотно шли на контакт с бесполезными, по их мнению, зеваками, пришедшими ради любопытства. Торговцы выискивали нужного покупателя и, обнаружив подходящую жертву, впивались мёртвой хваткой в надежде сбыть необычный товар.

Маленький Витя не разделял неприязни деда и, подобрав момент, сумел высвободиться и подбежать к стойке с ящиком из оргстекла. Внутри на сухой ветке пристроилось насекомое, скорее напоминающее инопланетного пришельца, нежели земное существо. Зацепившись задними лапками, странное создание медленно перебирало крошечный сухой листик клешнями, непропорционально большими и зловещими. О силе и беспощадности этих орудий смерти парень не раз читал в журналах.

― Богомол! ― восхитился Витя.

Инопланетянин принялся крутить плоской угловатой головой и вращать выпуклыми бусинками глаз. Без сомнений, взгляд его излучал осмысленность и загадочность. Вот-вот богомол раскроет сокровенную тайну или сообщит важную новость. Витя в нетерпении прильнул к ящику, но пообщаться с причудливым существом так и не успел: рассерженный дед схватил и поволок его вдоль столов. Парню удавалось лишь краем глаза наблюдать за происходящим в стане самых причудливых обитателей рынка, невольно оказавшихся на этом пятачке.

Самое яркое впечатление на мальчика произвела огромная, где-то в полтора метра длиной, рептилия, надёжно прикованная увесистыми цепями к прилавку в нескольких местах. Чешуйчатый полосатый гад, уставившись в одну точку, резко выбрасывал раздвоенный язык из широкой пасти и напоминал Вите увеличенную копию тритона. Их юный натуралист иногда отлавливал в болоте, помещая в банку и наблюдая на протяжении дня, но ближе к вечеру всегда отпускал. А продавец тем временем объяснял изумлённому студенту в массивных очках, что это среднеазиатский варан, способный ударом хвоста повредить человеку ногу. Одним словом, давал понять, что питомец серьёзный. Мальчик до последнего созерцал эту картину, но дед упрямо, словно грейдер в заснеженном поле, шёл дальше, и вскоре участок с экзотикой скрылся из виду. Витя так и не узнал, купил в тот день очкарик варана или передумал. Наконец старик ослабил хватку и скомандовал:

— Шагом марш! — И кивком указал направление.

Витя подбежал к ветхим прилавкам с покатыми крышами, под которыми, оберегаемые от непогоды, стояли клетки с грызунами. Продавцы — многие из них были женщины — сразу же обратили внимание на потенциального клиента и принялись бойко расхваливать морских свинок, крыс и хомяков. Мальчик растерялся, не зная, кого слушать. Но осмотревшись и быстро придя в себя, заинтересовался бурундуками. Они весело носились друг за другом по стенкам клетки, цепляясь коготками за мелкие ячейки сетки, и бойко грызли кедровые орешки, держа их лапками, похожими на человеческие руки.

— Смотри, какие красивые — в полосочку! — восторгался мальчик.

Дед встал рядом и, улыбаясь, некоторое время наблюдал за потешными зверьками, а затем подвёл парня к хомякам. Те спали, сбившись в большую живую кучу. Но один коричневый непоседа без устали крутил массивное самодельное колесо, ловко перебирая короткими ножками.

— А давай возьмём хомяка? Бурундук — зверь непростой, с характером. А с этим ты сам справишься. Будешь кормить, в клетке прибираться, играть. С мамкой и папкой я поговорю. Не дрейфь! — неожиданно предложил дед.

Витя обрадовался и в знак согласия закивал.

— Ну, тогда мы ещё походим, посмотрим, а после купим этого шустряка. Договорились?

— Договорились! — торжественно отрапортовал внук и потребовал: — Хочу к пернатым!

Вход в птичьи ряды застолбили голубятники. Кругом царил нешуточный ажиотаж, а публика присутствовала здесь в большинстве своём простоватая и однотипно одетая — парни с рабочих городских окраин. Тут и там мелькали модные трёхцветные шапки-петушки, надетые на макушки, и кроличьи ушанки. В толпе выделялись ребята в телогрейках и кирзовых сапогах: курили, держа сигарету на блатной манер большим и указательным пальцами. Они сплёвывали сквозь зубы и громко матерились, обсуждая дела.

— Витя, аккуратней, сторонись ты этих гопников и уши не развешивай, — предупредил дед, косясь на разнузданную молодёжь.

Голубей предлагалось великое множество, и они не походили на тех, которых Виктор привык наблюдать во дворе. То и дело кто-то из покупателей брал птицу в руки и, не вынимая изо рта сигареты или папироски, переворачивал и придирчиво рассматривал расправленное крыло. Продавец утверждал, что голубь чист и здоров, а покупатель, обнаружив какой-либо дефект в оперении, пытался сбить цену.

Дед, до этого находившийся в роли безучастного сопровождающего, вдруг ожил. Казалось, он помолодел: перестал сутулиться и шаркать ногами, а в тусклых глазах зажглись огоньки азарта. Старик уверенно брал в руки птиц у продавцов и понимающе изучал оперение. Было видно, что он не просто разглядывает крылья, лапы или клюв, а любуется пернатыми, получая от процесса огромное удовольствие. В какой-то момент дед не сдержался и поведал:

— Я, Витюня, в молодости сам на Таганке голубей гонял. Но только у нас всё культурно было. Мы не пили и не матерились, как вот эти… — и покосился на гопников. — Мы там девчонкам свидания назначали. И с бабушкой твоей первый раз на голубятне поцеловались…

Они задержались в этом бойком месте, и дед без устали объяснял:

— …Этот, видишь, важный какой — дутыш называется. Здесь у нас почтари... а с гривой — немецкий монах...

Крики зазывал, перебранки гопников, едкий табачный дым, витавший повсюду, суета и ажиотаж вскоре сделали своё дело: Витя поник и безучастно смотрел сквозь толпу, не реагируя на слова деда, который не на шутку растерялся. Но через минуту старик взял ситуацию под контроль. Он посмотрел вдаль, поверх бурлящей людской массы, и неожиданно предложил:

— Пойдём-ка по пирожку съедим, дружок, отдохнём. Замучил я, видать, тебя своими голубями.

Перерыв пошёл на пользу. Голодный ребёнок, к радости деда, умял три пирога с рисом и пару с повидлом, запив безбожно разбавленным приторно-сладким чаем с лёгким привкусом замоченных половых тряпок. Через десять минут глаза его снова загорелись и Витя был готов к продолжению путешествия.

Миновав голубятников, парочка любителей природы, хорошо подкрепившаяся нехитрыми яствами эпохи позднего социализма, оказалась в самом настоящем тропическом раю. Тысячи птичьих голосов разрывали пространство на миллионы кусочков, собрать которые воедино было бы не так уж и легко, возьмись кто за подобное дело. Тон задавали канарейки. Им вторили волнистые попугаи и ещё какие-то не менее яркие крохи (названий их Витя не знал). А снизу в просторных клетках находились впечатляющих размеров кичливо окрашенные ары, зелёные неразлучники и ослепительно-белые какаду. Но из всей пёстрой компании маленькому Виктору больше всех приглянулся жако с невероятно притягательным взглядом всезнающего мудреца. Ему непременно захотелось этого попугая ― умного и болтливого. Мальчик представил, как неспешно они будут обмениваться мнениями о просмотренной передаче «В мире животных» хмурым зимним утром или обсуждать картинки, листая страницы журнала «Природа». Парень учащённо дёргал деда за карман, пытаясь обратить на себя внимание, ибо слов тот, сам очарованный птичьим щебетанием, не слышал. Наконец старик очнулся, чем и воспользовался Виктор:

— Дед, а давай вместо хомяка жако возьмём?

— Ты что, ты что?! — замахал руками старик. — Знаешь, сколько такой стоит? Рубликов двести, если не больше. А клетка? Да ещё и не прокормишь эдакую-то махину! На одних финиках разоришься. А они ― дефицит!

Решительный отказ расстроил Виктора. На кур, уток и гусей, казавшихся чужими на этом райском острове, он смотрел безучастно. А огромный индюк с нелепой «сосиской» на носу и вовсе привёл парня в уныние. Дед попытался разрядить ситуацию и потрепал ребёнка по голове. Но приём не удался. Тогда старик, дабы снять напряжение и подвести к логическому завершению экскурсию, торжественно объявил:

― Чего нос-то повесил, тряпка! Пойдём, я тебе самое интересное покажу напоследок!

― И что же? — очнулся внук.

― Будто и сам не догадываешься?

― Собак, что ли?

― Угадал! ― расплылся в улыбке дед. ― Побежали скорей.

По пути Витя с удивлением обнаружил грязного барана, неподвижно стоявшего в окружении копавшихся в сене суетливых белоснежных козочек.

— А зачем тут эти рогатые? — указывая на разношёрстное стадо, растерянно спросил мальчик.

— Так они здесь самые настоящие хозяева. Рынок «птичьим» назвали, потому что давным-давно тут всякую птицу продавали: кур, гусей, уток... А ещё и скотину: коз, телят… Да кого только не было! Крестьяне из деревень живность привозили, а городские покупали. Потом суп варили и всякие котлеты делали.

— Дед, а этот баран тоже на котлеты пойдёт?

— Да увезут его обратно, кому сейчас он нужен в Москве-то? Ты лучше сюда посмотри: вон, видишь, какие милахи?

В небольшом вольере ютились пушистые котята серого цвета. Они жалобно мяукали, пытаясь выбраться наружу, но хозяйка вовсе и не думала их отпускать и аккуратно отсоединяла цепкие коготки от тонких прутьев клетки, заигрывая с малышами пёрышком, привязанным к веточке. Но не успели Виктор с дедом сделать и пару шагов в сторону пушистой компании, как они были остановлены резвой пенсионеркой в коричневом засаленном пальто и цветастом платочке, окаймлявшем морщинистое лицо. Она ловким движением фокусника достала из-за пазухи пару полосатых комочков и задорно прокричала:

— Ребята, берём котяточек! По рублю отдаю, последние!

— Иди своей дорогой, не нужны нам твои кошаки, — отрезал дед. — Не хватало лишая от них подцепить или ещё чего!

— Какой лишай? Это Маркиза, девочка моя народила. Она чистая! Сам ты лишайный, чёрт старый! — вспылила бабушка и ловко спрятала товар за пазуху, после чего быстро ретировалась, словно её и не было минуту назад.

Впрочем, надолго задерживаться у представителей кошачьих наши герои не стали и пробежали ряды, будто опаздывали на поезд. Витя сбавил ход лишь напротив дородного сибирского кота, походившего на учёного героя пушкинского «Лукоморья». Мохнатый здоровяк, показывая безразличие к происходящему, вальяжно расположился на красном бархатном пуфике подобно королю на троне. Он прикрыл глаза, и, казалось, ничто в мире не могло его потревожить, разразись сию минуту потоп или ураган. Ошарашенный, Витя выпалил:

— Деда, глянь, какой жирный!

На что кот приоткрыл недовольные зелёные очи, презрительно повернул морду в сторону нарушителя покоя, нервно облизал лапу и снова впал в уютное медитативное состояние.

— Мальчик, не трогай щенков, мамка нервничает! Отойди! Кто там взрослый с ребёнком? Вы куда смотрите? — прокуренным грубым голосом отгоняла Витю от малышей дородная женщина с одутловатым мясистым лицом, одетая в модную импортную «Аляску» с искусственным мехом на капюшоне.

Мамка, размером с телёнка и с гривой не меньшей, чем у льва, равнодушно наблюдала за происходившим, лёжа чуть в стороне. Грозный вид собаки произвёл нешуточный трепет в душе мальчика. Витя, поначалу её не заметивший, отпрянул от вилявших хвостиками милых щенков, которые уже вовсю обнимали его толстенными лапами, пытаясь лизнуть в щёку, и упёрся спиной в подоспевшего деда.

— Пойдём-ка скорей отсюда. Смотри, вон таксы какие потешные, а вот бульдожки. А то эта холера цапнет ещё. Кто знает, что у кавказца на уме? — переживал старик. — Я, когда в армии служил, подкармливал такую. После обеда половину пайка ей приносил. И что же? Однажды подошёл, треплю по холке: «Найда, Найда». А она как в ногу вцепится ни с того ни с сего. Хорошо, что сапоги с портянками раньше носили. Я ходулю свою вынул аккуратненько так ― и бежать! А она с обувкой в пасти стоит, глазами бесстыжими пялится. А потом офицера какого-то дюже важного из гарнизона цапнула. Он с проверкой, значится, приезжал. И на́ тебе, искусали! Найду сразу, как полковника того отвезли в амбулаторию, на заднем дворе, за свинарником, и расстреляли. Аж три патрона капитан наш Сидоренко из карабина всадил в лохматую, пока не угомонил! Суровый мужик был, но алкаш. Царствие небесное…

— А почему ты так сказал — «царствие небесное»? — удивился Витя.

— Да помер он. Ровно через месяц, как собаку застрелил. День в день. Пришёл с утра на службу, а опосля построения на плацу и свалился как подкошенный, да тут же и преставился. Злой рок!

— Дед, а тебе Найду жалко было?

— Жаль, конечно, псину… Но что поделаешь, в армии приказы не обсуждаются. Умри, а приказ выполни! Хоть сапог и сожрала, а зла на подругу свою не держал. Живое всё же существо. С кем лиха не бывает? Вон мы с бабкой утром поругаемся чуть не до драки. ― Он махнул рукой и задорно рассмеялся. ― Да что с неё взять? Сварливая баба, одно слово! Не стрелять же в неё из карабина. А вечером уже дружим. И по рюмочке даже иногда за здоровье пропускаем.

Щенков предлагалось несметное количество. Увидев это пушистое многообразие, Витя сразу же забыл и о родительских запретах, и о предстоящей покупке хомяка. Он готов был забрать любого: лохматую кроху московской сторожевой, кудрявого пуделя, остроносого добермана или плоскомордого бульдога. Даже канувшие в Лету французские болонки вызывали у мальчика приступ восторга и не ассоциировались в тот момент с истеричными старушками, брюзжащими и хватающими на руки своих Матильд и Белочек при виде любого пса большего размера. Сознание его будто вырвалось из вериг родительских запретов, и, считая себя новоиспечённым хозяином щенка, Витя важно смотрел на продавцов, покупателей и зевак. Впрочем, состояние эйфории в душе ребёнка продлилось недолго. Радость оказалась преждевременной. Почуяв неладное и вспомнив предупреждение невестки: «Никаких животных!», дед яростно встряхнул внука и, словно манёвровый локомотив, принялся подталкивать к выходу.

Посетителей с детьми здесь присутствовало великое множество. И кто-то под контролем мам и пап, не сдерживая эмоций, уже выбирал пушистого друга. Хотя большинство всё же оставались восторженными созерцателями, для которых рынок был чем-то вроде зоопарка с неповторимой бурлящей и дурманящей атмосферой. Но находились и разочарованные, со слезами покидающие сии просторы.

Витя рыдал, и дед уже жалел, что устроил экскурсию. Шутка ли — уйти с пустыми руками из щенячьего царства! Для мальчика это было равнозначно вселенской беде. Даже обещанное приобретение хомяка, честно и безупречно исполненное, ни на йоту не ослабляло боли. Парень равнодушно смотрел на суетливого зверька, скрупулёзно обнюхивавшего ладони. Витя всхлипывал и рукавом куртки, изрядно промокшим от нескончаемых солёных потоков, растирал по зарёванному лицу слёзы безутешного горя. Деду пришлось решать проблему кардинально. Он тотчас же схватил ребёнка на руки, быстро пробрался сквозь плотную гудящую толпу, стараясь при этом не упустить грызуна, копошившегося где-то во внутреннем кармане пальто. Плюхнулся в трамвай, набитый безбилетниками и промышлявшими в давке мелкими воришками, и с пересадкой и грехом пополам вскоре они добрались до дома.

* * *

Несмотря на горькие слёзы, усталость и обиду, тот день навсегда врезался в память Виктора, став, пожалуй, самым ярким событием детства и определив в дальнейшем его интересы, взгляды и поступки. По крайней мере, покупка лисы вряд ли произошла бы, не отвези дед ранним осенним утром мальчика в это несуществующее и забытое ныне место.

О «Птичке» напоминают трамвайные пути рядом со старинным кирпичным зданием 1902 года постройки с белой резной отделкой — бывшим городским училищем, а теперь колледжем сферы услуг № 3. Ещё Калитниковский пруд, в который, по поверью, бездушные торговцы скидывали нераспроданных щенков и котят. Рынок снесён, а территория плотно застроена безликими новостройками, жильцы которых вряд ли знают о бурном прошлом тех мест.

Редактор: Александра Яковлева

Корректор: Вера Вересиянова

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru

— Иди сюда! — звала Рита. — Смотри, во что теперь одеваются! Мы так на День всех святых наряжались! Теперь так можно ходить! Прикинь!

— Наплевать! — громко сказал Толя.

— Что ты говоришь, Толя?! — прокричала Рита. — Я не слышу!

— Наплевать, — повторил Толя.

В дверь позвонили с осторожной настойчивостью.

— Открой! — крикнула Рита. — У меня кипит!

За дверью стоял парень лет двадцати. Его подхалимское лицо истекало дружелюбием, как сливочным кремом. Можно было подумать, что он именинник и принёс торт.

— Вам сегодня очень повезло! Наша фирма устроила для вас персональную акцию! — затараторил парень, протягивая картонную коробку. — В этом комплекте то, о чём вы так долго мечтали! Откройте и убедитесь!

«Странно, — подумал Толя, глядя в самые честные глаза, — мир катится к чертям, разваливаясь на ходу, а кругом упорно стараются этого не замечать и с улыбкой перепродают его красиво упакованные обломки».

Толя хлопнул дверью перед носом парнишки.

— Кто это был? — спросила Рита.

— Голодный дух, — ответил Толя.

— В смысле? — не поняла Рита.

Толя и сам не понял, к чему это сказал. Стоял и молчал, равнодушно наблюдая, как холодеют зрачки Риты.

«У любви нет совести, — вспомнил он чьи-то слова, видя в глазах жены почти ненависть. — Да и откуда ей взяться?»

— У тебя нет совести, Толь, — сказала Рита. — Последнее время ты меня не слушаешь и не слышишь.

— Точно, — подтвердил Толя.

И добавил, только не вслух: «Наплевать».

В дверь опять позвонили. По коридору прошла младшая сестра и впустила в квартиру двух дружков, похожих на выспавшихся домашних котов. Один из них заметил Толю и приветственно кивнул. Второй даже не глянул в его сторону.

Подразнив нос ароматами с кухни, Толя направился в комнату. В коридоре было слышно, как у сестры громко разговаривали её дружки:

— Ты зря этим не пользуешься, — насмешливо упрекнул один. — Девчонкам нравится. И есть в любом интернет-магазине.

Кажется, это был тот, кто поздоровался.

— Наплевать, — равнодушно сказал второй.

— Гм, — немного удивился Толя.

Не успел он опуститься в кресло, чтобы полистать журнал и прикинуть, сколько ещё протянет в этом дурдоме, то есть на этом свете, как Рита заявилась из кухни и сердито спросила:

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— С чего бы это? — тоже сердито спросил Толя.

— Наш с тобой мир рушится, а ты ничего не собираешься предпринимать. Тебе что, наплевать на это?

— Рушится? — повторил Толя.

— Да.

— Наплевать, — неожиданно для обоих произнёс Толя.

— Что?!

Рита заплакала и убежала. Толя устало вздохнул и поплёлся на кухню её успокаивать. Хныкать Рита перестала только после его признания, что он тронулся умом от безделья и теперь себя не контролирует.

— Прости меня, Риточка, — бормотал Толя. — Нервы. Третий месяц ищу работу и без толку. И есть хочется — так вкусно пахнет!

— Бедненький!

Она ощупала его голову, погладила по щеке и поцеловала в шею. Толя загорелся и потащил её к постели. Она сделала вид, что не поняла, потом обиделась и укусила. Ну да, когда-то он и полюбил Риту за трогательную дикарскую непокорность и увёз в Крым.

В телевизоре просигналил новый смешной сериал. Забыв обо всём, Рита замерла у экрана. Толя молча наблюдал, как она отдаётся ему.

Не заводи телевизор, если хочешь остаться в доме хозяином. Уж лучше жить с одной радиоточкой и слушать классическую музыку, чем сидеть по комнатам в компании ласковых убийц. Работа и так обкрадывает людей на половину жизни, так они ещё добровольно несут оставшееся бесконечным идолам. Есть за что ненавидеть телевизор.

На кухне появился один из дружков сестры — тот, который кивал Толе, — и тоже уставился в экран. Можно было подумать, что оттуда ему машут рукой и показывают фокусы. Впрочем, так оно и было. Глаза Риты и приветливого парня гипнотизировали картинку с кривляющимися человечками, как икону.

Толе такие фокусы не нравились. Он пошёл прочь.

— Ты куда? — не отрываясь, спросила Рита.

Толя промолчал. Ей было всё равно.

— Где у вас бокалы? — спросил дружок сестры.

— В шкафу над мойкой. Как раз три. Раньше их было шесть, — объяснял Толя, пытаясь отвлечь парня от экрана. — Один я разбил буквально вчера, а два — сразу, как только их нам подарили на свадьбу.

— Отлично, — сказал кто-то с экрана. — Теперь нам всем чёртова крышка.

— Побереги нервы. Они тебе ещё пригодятся, — ответили ему.

— Вам уже ничего не пригодится, — сказал им Толя.

Толя прошёл мимо уборной, открыл стенной шкаф в коридоре. В углу пылилось воздушное ружьё Ритиного папаши, который стаскивал домой всякий хлам. Он всегда говорил Толе, пока был жив: «От тебя, подлеца, дому никакого прока — ты только и норовишь что-нибудь сломать или выкинуть». Подумав, Толя достал ствол и прямо из коридора прицелился в экран.

Из комнаты сестры неожиданно грянула музыка, и Толя непроизвольно нажал курок. Пулька попала в вазу, стоявшую на полке с телевизором. Она с грохотом разбилась.

Дружок сестры упал на пол и закрыл руками голову. Рита завизжала так, что Толя испугался. Ему даже показалось, что он подстрелил её, хотя точно видел, что пострадала лишь ваза.

— Не убивайте меня! — прокричал дружок сестры. — Я ничего не сделал!

— Всё без толку, — сказал кто-то с экрана, — у этого парня нет мозгов.

— А у кого они сейчас есть? — ответили ему. — Только у тех, кто ими пользуется.

Бросив ружьё, Толя увидел себя в зеркале, в панике выскочил из квартиры и по лестнице чёрного хода вылетел во двор. Перебежал дорогу и замер на тротуаре при воющих звуках патрульной машины. Она проехала в другую сторону.

«Какого чёрта я стрелял? Неужели меня довели? — проносились мысли в голове Толи. — Да, отражение в зеркале было как у сумасшедшего. Последний раз я стрелял из водяного пистолета в родную тётушку, которая встала на пути к банке вишнёвого варенья. С тех пор я покорно терпел всё, что мне навязывали, и жизнь казалась вполне сносной штукой. Как получилось, что за два месяца я стал смотреть на мир другими глазами? Он весь исходит сверкающей блевотиной, которая не марает, а хоронит заживо».

— Эй, приятель! — прокричал Толе в ухо долговязый кретин с улыбкой шире улицы. — Не хочешь побыть статистом? На набережной через полчаса пройдут съёмки. Я вижу, ты всё равно слоняешься без дела.

С Толей часто обращались панибратски. Наверное, из-за его лица деревенского простака.

— Отвали, — сказал Толя.

— Три тысячи, чел, за полчаса работы! — ухмылялся долговязый.

— Что нужно делать?

— Нужно постоять в толпе зевак возле трупа.

— Какого ещё трупа?

— Не настоящего, чел. Загримированный актёр, его убьют.

— Кто? За что?

— А это ты узнаешь в конце года, когда увидишь себя на экране. Ха!

— Три тысячи? — спросил Толя.

— Да, чел. Ха!

— А ты кто?

— Я помощник режиссёра.

— Ну веди меня, чел.

Актёр, игравший труп, прошёл через толпу статистов, высокомерно задрав нос, и снисходительно улёгся на тротуаре. Его смочили кровью, вернее, краской, придали лицу застывшее идиотское выражение маски мертвеца и попросили всех смотреть на него так, словно он каждому был должен по состоянию.

Массовка постояла пару минут. Потом разрешили перекурить, актёр потрепался с режиссёром, и его положили под другим углом. Массовку опять расставили возле тела, только теперь с выражением лиц, как будто ему должны по целому состоянию.

— Все свободны, — объявил помощник режиссёра, — деньги получите на выходе с площадки.

Только Толя получил гонорар, как его схватили за руку. Это был долговязый.

— Послушай, — сказал он, — ты единственный, кто смотрел на труп не как все.

— А как?

— Словно ты знаешь, кто его убил и кто все эти люди вокруг.

— Это ты к чему?

— У режиссёра родилась идея расширить сюжетную линию, если продюсеры будут не против. Позже он хотел бы связаться с тобой и обговорить условия.

— Ты это серьёзно?

— Это твой шанс!

— Катись к чертям, — спокойно проговорил Толя, словно предложил прокатиться на велосипеде. — Вместе со своим режиссёром и продюсерами.

Помощник режиссёра недоумённо пожал плечами и отошёл. Ему было наплевать. Толя тоже пошёл прочь. За ним увязался какой-то тип. Сначала он шёл чуть сзади, потом пристроился рядом. Тип был невзрачен и плохо одет. Таких замечают, только если они начинают выпрашивать деньги или вопить дурным голосом.

— Послушай, — нервно вздрагивая и чуть заикаясь, сказал он. — Я с-слышал ваш разговор. Почему ты отказался? Если бы такое предложили мне...

— Я не продаюсь, — оборвал Толя.

— Не морочь голову! — возмутился он. — Ты только что п-продал себя за три тысячи.

— Это была разовая платная услуга.

— Не заливай. Ты что-то с-скрываешь. Или ты просто испугался?

— Чего испугался?

— Ответственности. Если бы такое п-предложили мне…

— Не просто испугался, — остановился Толя, чтобы смотреть типу в лицо непонятного цвета, точно засиженное мухами. — А пришёл в ужас.

— П-пришёл в ужас? В смысле? — не понимал тот.

— В смысле, что кругом столько дебилов, которым хочется, чтобы на них глазели и лайкали! — разозлился Толя и схлестнулся с типом.

Тот получил по уху, оторвав Толе карман рубашки и расцарапав шею. Их разняли седые старички, слонявшиеся поблизости в поисках разрушенного чуда архитектуры. Теперь на его месте стоял наскоро скроенный массивный уродец из стекла и пластмассы.

— Плохо дело, ребята, — покачал головой старик с осанкой графа Честерфилда. — Какой бы ни была причина стычки, но одному из вас стоило проявить ум, чтобы избежать драки.

— Пошёл ты, — огрызнулся Толин противник.

— Иди сам, снимайся в своих тупых сериалах! — попытался дотянуться до него Толя.

Зло поплевавшись, они разошлись. Окончательно избавившись от кармана и одышки, Толя решил снять напряжение от встряски и пересчитал наличность.

В меланхоличной прогулке, выпив вина в сквере, Толя обошёл несколько старых кварталов, заглядывая во дворы, словно вынюхивая следы прошлых веков. Раньше, когда не было такого количества бездушных идолов, мир крутился иначе. Толя был в этом уверен. Недалеко от дома, где жил Бунин, Толя ради хохмы обратился к табличке с изображением писателя его же словами:

— Я человек: как бог, я обречён познать тоску всех стран и всех времён!

— Не передумал?

Перед ним стоял помощник режиссёра.

— Следишь за мной? — сразу завёлся Толя.

— Живу здесь. — В руках у помощника режиссёра был пакет с продуктами.

— Ещё пара неприятностей за сегодня, и соглашусь.

— Ага, видно, что ты не в себе. Но нам такие и нужны.

— А я не хочу играть по вашим правилам.

— Да какие правила! Пригодишься на пару раз — и хорошо. Не мечтал разве попасть в телевизор?

— В детстве. Так оно прошло.

— Попробуй его вернуть.

— С помощью ваших кукловодов?

— Всё в твоей голове. Ладно, не хочешь — не надо.

— А может… надо. Я не знаю, но хочу разобраться.

Толя дал долговязому свой номер и посмотрел, как он лёгкой походкой исчезает в парадном подъезде прежде доходного дома.

Темнело, усталость ломила спину, Толе хотелось одного — вздремнуть. Метро он переносил плохо из-за ощущения, будто катаешься в чужом гробу. Сев у «Баррикадной» на троллейбус, сделав полукруг по Садовому кольцу, отделявшему суету зёрен от суеты плевел, Толя сошёл у Площади трёх вокзалов. Здесь жизнь наполнялась особым дорожным смыслом, обгонявшим другие смыслы с криком и гомоном. На Ярославском вокзале Толя вежливо прикорнул у чьих-то тюков, его почти не было видно за ними. Тюки пахли соломой, ржаным хлебом и огурцами.

Недолго поворочавшись, Толя увидел странный сон. Он стоял у огромной, в три его роста, картины. Табличка под рамой смело заявляла: «Спасение "Титаника"». Полотно привлекало обезоруживающим оптимизмом. В разверзнутых небесах парили сытые пухленькие ангелы с золотыми трубами, меж белых облаков вниз взирали божественные лики. А там тяжёлые айсберги, прежде обрекавшие корабль на гибель, превратились в столпы послушной воды и замерли. На корабле царило радостное воодушевление. Взволнованные люди заполнили палубы: дети с разноцветными шарами, молодые женщины в светлых платьях, офицеры в белых мундирах — все одинаково счастливы и безлики. В отражении морской воды огромный корабль превращался в Ноев ковчег, на котором встречали голубя с веткой оливы в клюве.

Толя открыл глаза разбитый, с горечью во рту и мыслью, что такой сон трудно забыть. Проспал он чуть больше получаса. Тюки забрали, вместо них лежала мятая газета. Толя машинально взял её и, думая, что делать, принялся разглядывать объявления. Его заинтересовало одно: «Прапорщик примет в дар семиструнную гитару, т. 713-88-23».

Толю охватила уверенность, что нужно позвонить. Он полез в карман, но вспомнил, что телефон остался дома. Возбуждённый, Толя вскочил и побежал на поиски.

Нужно было проехать пару станций метро в сторону «Сокольников», где снимал квартиру приятель. Решившись, Толя спустился под землю. Постоял у первого вагона и вошёл во второй. На следующей станции в дверях появился подросток со спортивной сумкой.

— Шарики-ракеты! — бойко объяснил он. — Со свистком!

Принцип действия был прост. Подросток тут же его продемонстрировал. Шарик со свистом пролетел через весь вагон и, сморщенный, упал на рукав кашемирового костюма крупного мужчины, беседовавшего с молодой женщиной напротив Толи. Видимо, узрев тот же щекотливый образ, что и он, мужчина брезгливо поморщился. Элегантные усики над верхней губой хищно шевельнулись. Одним движением мужчина стряхнул безмозглую резинку.

Толя жизнерадостно улыбнулся, но сразу превратил улыбку в печальную гримасу, заметив вызванную его участием неприязнь. Крупный обладатель дорогого костюма посмотрел так, будто готов всадить нож по рукоятку. Толя прищурился, словно жалуясь на плохое зрение, и уставился в пустоту. Подросток пробрался по вагону, поднял свой самый подвижный экземпляр и вышел.

Подростка сменил молодой негр, при нём были жена и четверо детишек. Негры нечасто катаются в подземке целыми семьями, и внимание вагона переключилось на них. Никого не замечая, они походили на глубоководных пучеглазых рыб, которых не касалась эта реальность. «Куда же они плывут? — думал Толя. — Судя по их отрешённому виду, просто мимо».

Он поднялся на выход. Мужик, поймавший шарик, опять с неприязнью посмотрел в сторону Толи.

— Семь один три восемь восемь два три, — перехватив его взгляд, сообщил Толя.

— Что? — дёрнулся мужик.

Двери открылись.

— Телефон моего секунданта, — успел пояснить Толя.

Со спины его прикрыла семья негров, выходившая следом. На платформе он пропустил их вперёд и в толпе двигался за ними, фантазируя, как бы ему жилось, если бы родился в Африке. «Вряд ли бы я поехал туда, где живут белые, — размышлял Толя. — Почему? Да потому, что их будущее бессмысленно, как девяносто пятая серия бездушной саги, промывающей мозг из всезнающего ящика. Они те же обезьяны, только белые, с деньгами и оружием. Банально? Вряд ли найдётся причина поинтереснее».

На эскалаторе Толя прошёл вперёд и встал за двумя молоденькими девицами с формами, приятными для созерцания.

— Вот, представляешь, какие бывают совпадения! — о чём-то договорила чуть менее смазливая. — Я везучая.

Вторая мельком глянула на Толю и сказала:

— И правильно, что согласилась. Я бы тоже на что угодно согласилась, лишь бы попасть на обложку такого журнала.

Первая только довольно вздохнула.

— Я тоже своего добьюсь, — твёрдо добавила вторая и как-то мстительно посмотрела на Толю, словно он протестовал.

С её фигурой можно было добиться большего, чем попасть на обложку глянцевого журнала. «На твоём месте, с такими буферами и мордашкой, вообще бы не парился», — подумал Толя, улыбаясь ей в ответ.

Мимо проехал юный парнишка с дредами. Он высокомерно глянул на темнокожую семейку, словно был двенадцатым ребёнком Боба Марли, хотя вряд ли слышал о Ли Перри. Провожая парнишку взглядом, Толя подумал, что любая идея, даже самая красивая и гуманная, может успешно продаваться и морочить людям головы, превращая их в мусорку, которую легче спалить, чем расчистить. С этой мыслью он появился на поверхности.

У приятеля было отличное настроение. Он радостно встретил Толю, распахнув дверь, ожидая, когда поднимется лифт.

Пританцовывая, Стёпа ходил по комнате и чуть ли не каждую минуту целовал жену в щёчку. Они так хорошо ладили, что Толя даже забыл, зачем явился, и спросил:

— Вы чего такие радостные? Выиграли в лотерею? Едете в отпуск? Нашли купленный пять лет назад биткойн?

— А ты налей и отойди, — аукнула со стены телевизионная реклама.

— Дайте телефон, — вспомнил Толя.

Трубка была тёплой, словно заждалась его. Толя отозвал Стёпу на кухню, подмигнул и поставил на громкую связь.

— Алё, это прапорщик?

— Нет.

— Вам нужна семиструнная гитара?

— Нет.

— Странно.

— Ничего странного, ты уже восьмой, кто мне сегодня звонит. Если я узнаю, чья это шутка, то разобью об его голову все гитары, которые скоро буду принимать в подарок.

Трубка выругалась отборным матом.

— Ну пока, — попрощался Толя.

Стёпа посмотрел на него как на огородное чучело, а потом принялся угадывать и давать советы:

— Поругался с Ритой. На взводе. Толь, ты следи за собой, а то, не ровён час, до тебя не докричишься. Сам знаешь, люди сейчас сходят с ума быстрее, чем делают вдох-выдох. Вброс ненужной информации, взрыв мозга — и ты на крючке. Петю помнишь?

— Ну, мы вместе учились до второго курса. У вас же с ним журнал о шестидесятых.

— Всё. Доигрался в шестидесятые.

— Как это?

— Поверил нашим идолам, взял гитару и уехал в Индию песни сочинять.

— Так это хорошо.

— А кто говорит, что плохо? — пожал плечами Стёпа.

— Лапа, беги скорей сюда! — позвала из комнаты его жена. — Наш сериал начался!

— Вот-вот, — мрачно сказал Толя.

— Хороший сериал, — усмехнулся Стёпа. — В английском стиле, много смешного.

— Конечно, — согласился Толя, — кто бы сомневался.

— Пошли посмотрим.

— Пойдём проверим, чего там смешного.

Толя сел перед телевизором и чуть не взвизгнул от боли. Вот где уродовали мир! Вот где прятался враг — в этой чёртовой штуковине. Она оставляла от жизни обрезки, вместо людей подсовывала кукол.

«Как же они этого не понимают?» — думал Толя.

Стёпа с женой в обнимку пялились в экран и смеялись как дети. Не хотелось портить их идиллию. Толя не стал накидываться на паршивую коробку с искусственными человечками. Сходил в уборную и сам убрался.

На метро он опоздал. Впрочем, ехать никуда не хотелось. Везде неуютно, когда хочешь катапультироваться на другую планету. Толя встал у спуска в подземку и закурил.

Ночь разрешила бродягам появиться на улицах. Они расползались вокруг, как насекомые, обретшие частичку разума. Им не нужны идолы, чтобы цепляться за жизнь. Один из бродяг, двигавшийся мимо, как сломанный заводной медвежонок, остановился и попросил сигарету.

— Ты смотришь телевизор? — угостив, спросил Толя.

— Да.

— Что смотришь?

— Разное.

— Наверное, всё подряд?

— Да.

— А где смотришь?

— Где придётся.

— Когда в последний раз?

— Вчера. Сквозь витрину магазина я видел взрыв самолёта и большую драку. Люди лезли по головам.

— И что?

— Мне понравилось и то, и другое.

— Подожди.

Толя пошёл в ближайший ларёк и купил два крепких пива.

— Тебе хочется попасть в телевизор? — спросил он у бродяги.

— Как это?

— Сняться в каком-нибудь фильме или передаче. У тебя вид харизматичный. Постаревший Дюдя Лебовски. И кофта такая же.

— В передаче про собак, — беззубо улыбнулся бродяга. — У меня была большая добрая псина, она защищала меня, но её сбила машина.

Это Толю растрогало. Подошли ещё двое, он угостил всех.

— А что бы ты хотел в подарок? — спросил Толя у беззубого бродяги.

— Гитару. Можно семиструнную.

— Дам тебе один номерок.

— У меня телефона нет.

— И телефон дам. Будешь канал свой вести и песни там петь у горящих мусорок. Чтоб символично было.

Утро прихватило Толю на лавке рядом с бродягой. Они лежали валетом, как родные братья, прикрывшись чьей-то курткой. Толю тошнило и мутило.

Плохо понимая, что и как, он возвращался домой. Мир диктовал условия, по которым он не мог прожить без своего угла. По крайней мере, нужно место, где никто не увидит, где можно сварить похлёбку и слушать тишину, которую не отнимут.

Только Толя переступил порог, как Рита со слезами бросилась на шею и заныла, словно в дешёвой постановке. Что он мог сказать? Только одно:

— Прости, малыш, прости.

— Что же будет дальше? — рыдала она. — Ты разлюбил меня?

— Прости, малыш, — твердил Толя. — Когда я начинаю думать, что жизнь катится к чертям, то всё делаю не как нормальные люди и очень нервничаю. Кому я нужен со своим филологическим образованием? Я чужой в этом городе, хотя четыре года как приехал. Хочешь, я завтра устроюсь грузчиком, сторожем или на стройку? Я просто схожу с ума от мысли, что не верю этому миру!

— Я не понимаю тебя, — жалобно произнесла Рита. — Почему мы не можем жить как обычные люди и просто любить друг друга?

— Любовь, малыш, — это не то, что ты себе представляешь, — с трудом говорил Толя. — Это всегда намного хуже и лучше…

— Я тебя не понимаю, — ещё жалобнее повторила Рита.

— Думаешь, я тебя понимаю, когда ты так пищишь? — не выдержал Толя. — Что с тобой происходит, малыш? Кому ты подарила свои мозги?

Рита заплакала. Иногда от её слёз в Толе скреблась жалость, а чаще вырывалось бешенство. В этот раз заскреблась жалость — он стал гладить Риту и говорить о любви.

— Ты ужасно пахнешь, — улыбнулась Рита.

— Я подружился с бродягами. Выяснил, что они любят животных и готовы петь. Но больше — пить. А пьют всякую гадость. Кажется, я обещал им подарить телефон и гитару.

— Что? Иди прими душ, потом я тебя покормлю.

— А где твоя сестра?

— Вчера ушла на концерт.

— С теми двумя котами?

— С другим парнем. Она-то хоть позвонила.

— Ты меня ждала?

— Не спала всю ночь. Отпросилась у шефа. Час назад кто-то звонил на твой телефон. Какой-то режиссёр.

— Это по работе.

— Ты нашёл работу?

— Почти.

После завтрака Толя помыл посуду и предложил лечь отдохнуть. В постели они обнялись и уснули. «Пусть мир катится куда ему вздумается, — напоследок подумал Толя, уткнувшись в подушку. — Всё равно мне катиться вместе с ним, пока я сплю с женщиной и охраняю наш дом».

Вечером, выспавшись, Толя в одиночестве наблюдал в окно. Рита ушла в магазин. Пустой двор, только два старика рылись в мусорном баке. В стороне странный лохматый тип в поношенном пальто тоже смотрел на них. Сначала один старик нашёл костыли. Примерил их, повертел в руках и отставил в сторону. Потом другой нашёл куртку, попытался в неё влезть, но она была откровенно мала.

Странный тип повернулся и ушёл. Наконец из глубины мусора старики извлекли какой-то свёрток. Надорвали его. Озираясь, быстро сунули в свой пакет и исчезли.

«Дурацкая скучная жизнь, — равнодушно размышлял Толя. — Можно устроиться на работу, строить карьеру, можно бездельничать и валять дурака, можно даже сойти с ума. Всем наплевать. Вечность интересуют другие дела». Час назад Толя пообещал Рите, что возьмётся за любую работу: на стройку, в статисты, в курьеры, куда угодно. Она обрадовалась и сказала:

— Теперь в нашей жизни всё изменится!

Но ничего не изменится, пока не поймёшь, что тебя обманули и вместо жизни подсунули использованную резинку. И тогда нужно будет начинать по новой, и тогда нужно будет делать реальный выбор, кто ты на самом деле.

Толя заварил свежего чая, отгоняя паршивое настроение. И тут под окном зашуршали шины. Несколько раз громко, по-хозяйски, посигналил автомобиль. Хлопнули дверцы. Грубые голоса, как брёвна, прокатились по двору. Толя выглянул. Два детины в чёрных костюмах перерывали мусорку, как кроты. Судя по энтузиазму, они искали не старые куртки и башмаки.

«Повезло старикам, — обрадовался Толя. — Может, оно и хорошо, что каждое мгновение у кого-то появляется шанс купить новую жизнь. В сущности, похожую на старую, но всё-таки...»

Настроение медленно поползло вверх. Напевая, Толя автоматически включил телевизор. Потом выключил. Подумал и опять включил, усмехнувшись: «Ведь скоро меня покажут».

Редактор: Глеб Кашеваров

Корректор: Вера Вересиянова

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru