russiandino

Когда именно в квартире появилась Эта женщина, Дима так и не понял. Или не помнил. Что, в общем-то, одно и то же. Она возникла из ниоткуда, и непонятно было, из какого ведомства она пришла. Она носила особый значок социального работника на лацкане пиджака из грубой шерсти. Сухое уверенное лицо, светлые волосы — натуральная блондинка. Диме даже казалось, что она сестра-близняшка Розамунд Пайк из фильма «Исчезнувшая».

Ей можно было дать лет сорок, не больше, а может, и больше, но не меньше, и нельзя было сказать, что она стареет. Вообще, нельзя было точно сказать, сколько ей лет. Дима даже не знал, как её зовут: спрашивать имя у человека, с которым живёшь, он считал неприлично, а рыться в сумке в поисках чужого паспорта — неприлично вдвойне. Поэтому Дима, наследуя древнюю традицию обращения школьников к учителям, называл её «вы» и говорил «извините, пожалуйста». Она никогда не поправляла его и не называла себя по имени.

Диме казалось, что она была в этой квартире всегда, была её неотъемлемой частью, как обои, шифоньер или трельяж. Дима привык к ней, как привыкают к цветам на подоконнике или снующим из угла в угол тараканам. Эта женщина ходила к ним уже давно. Сначала наведывалась на несколько часов в день. Она ухаживала за больной бабушкой Димы: меняла памперсы, выносила утку, мыла старуху в горячей ванне с паром и стирала её вещи. Бабушка остаток дней провела в полупарализованном состоянии после инсульта, что не мешало ей командовать. Диме виделся дающий указания рот, в котором поблёскивали два ряда золотых зубов.

Бабушка могла двигать левой рукой, и то только кистью с узловатыми пальцами, которые то и дело грозили Диме по разным поводам. Она следила, чтобы мальчик был обут, одет, накормлен и общался только с правильными ребятами. Но таких в окружении Димы не оказалось, поэтому круг общения постепенно был сужен до него одного.

Бабушка в Диме души не чаяла — любимый внук и гордость семьи, а точнее, того, что от неё осталось. Мать Димы родила в шестнадцать, сына сплавила матери и уехала покорять столицу с новым ухажёром. В материнской любви ему было отказано, а отца Дима никогда не знал. Зато бабушка прочИла внучИку большое будущЕе, говорила, что он мОжет добИться всего сАм, что он вундеркИнд и его поцеловал ГоспОдь.

Бабушка была набожна, поэтому на каждом дверном проёме повесила иконы. Ещё до инсульта, когда она могла сама передвигаться, перед каждой иконой бабушка крестилась, поэтому путь из зала в кухню у неё мог занимать не меньше десяти минут. Ведь перед каждой иконой дОлжно было прочитАть молитвУ и триждЫ положИть на себя крестное знамение. После того как она села в инвалидное кресло, а в доме появилась Эта женщина, бабушка просила Диму, чтобы он помогал ей креститься. Дима послушно выполнял. Это было несложно: первый шаг — поднять морщинистую старушечью руку, будто обёрнутую пергаментом; второй — сложить три перста вместе, третий шаг — выполнить нехитрую композицию движений. Ко лбу, к животу, к правому плечу, к левому плечу, и так три раза.

Зато разговаривать бабушка могла до самой смерти, и стены этой квартиры слышали немало философских бесед. Женщина-социальный работник тоже присутствовала при этих беседах, но сама всё больше молчала и ограничивалась фразами бытовыми: не холОдно лИ, не дУет лИ, не приготовить лИ, кАшу ли, сУп ли, больны ли дЁсны лИ, убрать лИ пыль, вынЕсти лИ мусор. Её словарный запас ограничивался необходимыми словами, и оттого она была похожа на искусно сделанного робота.

Дима был при бабушке всегда, причём в физическом смысле. До несчастья они вместе ходили на рынок за мясом, вместе сидели в очереди в поликлинике, вместе заходили в кабинет врача. Дима видел, как бабушка оголяет грудь перед врачом, чтобы тот послушал хрипы, и внутренне замирал при виде отвисшей и сморщенной кожи. Дима боялся смерти.

Когда бабушка померла, Дима с Этой женщиной положили её в гостиной на развёрнутый стол-книжку — на атланта, что расправил плечи. В былые времена здесь устраивали обильные застолья и сюда со всех сторон стекались бабушкины родственники, друзья и просто знакомые. Но это было настолько давно, что Дима ещё пешком ходил под этот стол. А теперь здесь, на клеёнке, лежало холодное тело его любимой бабушки. Телу надо было отлежать три дня, а потом его предали земле.

Бабушка завещала после смерти закрыть все зеркала и молиться, чтобы её душа могла спокойно отойти, а ещё не оставлять тело без присмотра. Священника приглашать запретила, указав на то, что Дима умный мальчик и справится сам. Также она взяла обещание, что внучИк будет бдИть, чтобы в доме не происходило ничего стрАнного или стрАшного, а если произойдёт, значит, чЁрный день уже близОк, и тогда следует приготОвиться. Дима послушно выполнял эти распоряжениЯ, сидел над мёртвой бабушкой и читал молитвы. Иногда его подменяла на стрёме Эта женщина, и тогда у Димы был небольшой перерыв на сон.

Все три дня он смотрел, как меняется лицо бабушки, как заостряются его черты, как увеличиваются и чернеют ноздри. Когда кожа потемнела, из носа и рта выступила тёмная кровавая пена. Дима убрал пену салфетками, и тогда губы бабушки чуть приоткрылись, и он увидел блестящий металл золотых зубов. А когда у покойницы вздулся живот и вся она позеленела, квартира начала наполняться трупными газами. На запах стали слетаться мухи. Тогда бабушку и забрали. Дима шумно выдохнул.

На кладбище он не поехал, чтобы случайно не провалиться в свежевырытую яму, ведь это дурная примета. Погребальные приготовления осуществляла Эта женщина — универсальный солдат и лучший социальный работник из всех существующих. «Это новые супермены. Они запишут вас в поликлинику, оплатят коммуналку, приготовят еду, отмоют сковородку и приберут в доме, — слышал Дима звук из телевизора. — Заказывайте лучших работников у нас, и мы будем сопровождать вас до самого конца».

Можно решить, что Дима какой-то умственно отсталый или просто дебил, но это было не так. Он был замечательно образован, только по-домашнему. Лучшие образцы советского и постсоветского книгоиздательского дела занимали все полки, и Дима преуспел в чтении с детства. С бабушкой они много раз обсуждали перспективу его поступления на философский факультет с возможностью преподавания, но пока это были просто слова. Однако Дима свято верил, что станет светилом современной науки, и причин сомневаться у него не было, ведь бабушка стояла на его стороне. Она убеждала Диму, что он многого достиг. Школьное образование он тоже получал дома, но не по причине слабого здоровья.

Бабушка была уверена в эффективности индивидуальных занятий, а после того, как поймала учительницу по литературе в неподобающем виде — у той были драные колготки, — так и вовсе забрала его документы из школы и занималась с ним сама.

Так Дима дожил до двадцати лет. Последние два года он считал себя студентом философского факультета, и бабушка этому способствовала. Вместе они изучали отечественные и зарубежные философские книги, делали выписки и проводили научные семинары на двоих. Вера не мешала бабушке рассуждать о проблемах онтологии, гносеологии, гипотезах биогенеза, аксиологии и антропологии.

Когда Эта женщина уехала на кладбище вместе с трупом бабушки, Дима остался один в пустой квартире. Он позвал бабушку несколько раз, ведь слова и вещи были когда-то одним и тем же, подумал Дима, но желаемое, жалеемое и действительное в реальности отличались друг от друга кратно. Чтобы унять тревогу, Дима дошёл до кухни и открыл холодильник. Он оказался пуст, и Дима понял, что все эти три дня он почти ничего не ел.

Дима посмотрел на одиноко лежащую на средней полке палку сырокопчёной колбасы «Чёрный кабан» и уже было потянулся рукой, но вовремя себя одёрнул, вспомнив грозящий узловатый палец покойной бабушки, — это на чёрный день.

Когда вернулась Эта женщина, Дима посмотрел на неё как ни в чём не бывало. Женщина осталась жить вместе с Димой в квартире, её услуги были оплачены бабушкой впрок. Она продолжала работу: исправно убирала, стирала, гладила, носила Диме в комнату горячую еду, когда тот поглощал книги. Дима сидел в бабушкином инвалидном кресле и беспрерывно думал. Каждый день он думал о том, что же такое чёрный день, но никак не мог определить доподлинно.

Острая боль пронзила Диму, когда он увидел на тарелке бутерброды с сырокопчёной колбасой. «Это „Чёрный кабан”», — быстро подумал Дима, метнулся в кухню, открыл холодильник и увидел начатую колбасу.

— Это нельзя! Это на чёрный день! — закричал Дима во весь голос. Где-то на улице сработала автомобильная сигнализация, вороны сорвались с облезлых осенних веток без листьев и загрохотали на все голоса. Природа встрепенулась от Диминого крика.

Женщина в изумлении отшатнулась от Димы, но ничего не сказала и ушла заниматься делами, а Дима завернул начатую колбасу в плотную фольгу и вернул в холодильник на прежнее место. Вечером Женщина ушла и не вернулась. Не было её и на следующий день. Не пришла она и через неделю. Исчезла так же внезапно и незаметно, как появилась.

Время шло. Дима вспоминал, бывало, о том, как дома было чИсто и хорОшо, а теперь в углах залежалась пыль, в ванной появилась чёрная плесЕнь, телевизор отключили за неуплАту, а запасы круп и макаронных изделий постепенно подходили к концу. Сколько прошло времени с тех пор, как Та женщина покинула квартиру, он не знал.

«Время относительно, — думал Дима, — какая разница, сколько времени прошло, когда по меркам вечности это лишь доля — от доли — от доли секунды, а по меркам олимпийских бегунов пролетели мимо сотни тысяч таких вечностей». И он предпочитал об этом не думать. Мысли его занимало другое, а именно — чёрный день. «Чёрный дЕнь и судный дЕнь, — думал Дима, — неужели только фонетическое сходство?» А потом его мысль перескакивала на другие метафоры, отчего Дима даже не чувствовал голода.

Скоро за неуплату отключили электричество, и тогда Дима стал жить по природно-биологическим часам. С наступлением темноты он ложился спать, с рассветом поднимался и размышлял. Все предыдущие дни не казались ему такими чёрными, какими могли стать будущие, — они выглядели ещё более бесперспективными и беспросветными.

Что значит чёрный — чёрный относительно чЕго? ОтноситЕльно бЕлого? Дима вспомнил, что если «ночи начала лета в Петербурге принято называть белыми, то дни начала зимы в Петербурге принято называть чёрными».

«Но пока только конец октября», — подумал Дима и решил подождать ещё немного, прежде чем наступит по-настоящему чёрный день. Тогда он получит полное моральное и духовное право есть колбасу.

Периодически Дима открывал холодильник, освобождал «Чёрного кабана» от фольги, смотрел, заворачивал и клал обратно. Колбаса успевала покрываться лёгкой белёсой плесенью, но Дима был сильнее плесени и острым ножиком счищал этот налёт внеземной цивилизации. Ему не терпелось узнать, что такое по-настоящему чёрный день. Казалось, он уже близок, но тут случилось нечто, что очень поспособствовало развитию современной философской мысли, а именно — в дверь постучали.

Дима, не ожидавший этого, подкрался к двери и через глазок увидел оставленный под дверью пакет. В нём оказались продукты: несколько консервных банок со шпротами и сардинами, гречневАя, ячневАя и перлОвая крупы, а также свежая газета. «Значит, чёрный день снова откладывается», — подумал Дима и начал уплетать еду за обе щеки.

В газете Дима вычитал важную новость, и, так как был мучим мыслями о чёрном дне, эта новость добавила ему и тяжести, и горести. Было объявлено о полном солнечном затмении, и Дима никак не мог это пропустить. Он приготовился и начал ждать, но ждать было тяжело — ведь он не знал, который сегодня день и час.

Проводя дни и ночи в ожидании затмения, Дима заключил, что если он не увидит затмения из окна своей квартиры — а значит, оно будет видно из другого окна, — то этот день, конечно, будет чёрным. Не для него, но для тех, кто смотрит затмение из своего окна. И тогда Дима снова решил не есть колбасы, ведь чёрный день ещё не настал.

Затмение так и не пришло, вместо этого дни за окном стали ещё более белыми. Белее более белых дней Дима видел лишь в детстве во время прогулки с бабушкой, он тогда провалился в гигантский сугроб. Сугроб был величиной с двухэтажный дом. Оттуда его вытащил какой-то усатый дядька, и его чёрные усы тоже были все в снегу. Дима решил, что его спас Дед Мороз, тем более что в сугробе он уже начал задыхаться. Бабушка долго благодарила Деда Мороза и даже отдала ему пакет с продуктами. «Это вам на чёрный день пригодится, оно не портится, если не открыть заранее», — вспоминал Дима.

Когда электричество отключили, холодильник ещё сохранял холод, и колбаса какое-то время продолжала мёрзнуть под защитой фольги. Это означало только одно: раз колбаса может храниться, значит, по-настоящему чёрный день ещё не настал.

Но однажды Дима с помутнённым рассудком достал колбасу «Чёрный кабан» и в исступлении отхватил большой кусок. Он оказался совсем невкусным и похожим на камень. Дима, едва не оставивший внутри колбасы свои зубы, откусывал и откусывал, и так дошёл до середины палки. Он глотал мясо, особо не прожёвывая. Плотные куски проваливались комьями через пищевод и попадали в желудок. Внезапно в животе у него защипало, забурлило, Диму скрутило, и он повалился на пол от боли, и услышал голос откуда-то изнутри:

Ты ждал Чёрного дня, Дима, и этот день настал! Теперь Чёрный кабан внутри тебя, Дима. Теперь ты и есть Чёрный кабан!

— Что? — только и успел спросить Дима, но уже не узнал собственный голос и мог только слышать другой, чужой голос, инородный голос откуда-то из глубин…

По-настоящему чЁрный день наступает, Дима!
Когда заходИт солнце твоего сознАния, Дима,
когда ты мыслишь ленИво,
когда твой разУм спит и параллЕльно
рождает чудовИщ!
Это происходИт,
когда логОс побеждает эрОс,
а хаОс побеждает логОс.
И чудовища рвУт тебя на частИ
внутрИ и снаружИ.
Вот тогда прихОдит
по-настоящЕму чЁрный день.
По-настоящему чёрный день прихОдит, Дима,
когда твоЁ сознание, ДимА,
больше не твоЁ, ДимА.
И есть только вопросЫ,
такИе, как:
тепло лИ,
не дует лИ,
суп лИ,
кашА лИ?
В какОм полушАрии затмЕние?
И!
Или! сколькО льда нужно бросить в стакАн,
чтобЫ остАновить «ТитАник» мЫсли?
По-настоящему чЁрный дЕнь приходит, Дима,
когда тЫ нежелАнный или лИшний,
илИ
только лИшь придаток.
Ты думАл, что знАл,
но не знАл, что дУмал.
Ты хотел узнАть,
что такое по-настоящему чЁрный день,
и ждАл его.
Но на самОм делЕ
он не наступит никогдА,
еслИ его простО не ждАть.
Но ты дождАлся!

Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.

Я стою за барной стойкой плоскопламенного цветастого заведения и пытаюсь чем-нибудь занять свою скуку. Коллеги о чём-то пиздят в стороне или рядом со мной, а я их особо не слушаю и не вникаю в их разговоры. Играю в шахматы на телефоне, читаю ЖЗЛ Бориса Рыжего. Скорее всего, я ненадолго, так что не надо, чтобы ко мне кто-то здесь привыкал.

Лишь одно удивляет в этом месте, и имя ей Евгения. Волосы цвета Проклятия, похожа на русый туман, сошедший с моего старого стиха, прочитанного бомжу на скамейке в сквере Космонавтов, на сигаретный голубоватый, как утро, как бутылка «Хан-Куля», дым, на никотиновое щипание горла, на первое опьянение водкой. Она выглядит удивительно знакомо, словно человек из далёкого прошлого, но её там я не могу отыскать. Только трём людям я могу долго смотреть в глаза, не отдёргивая свой взгляд, не рассматривая вещи во время даже душевного разговора: своей любви, Никите и почему-то ей. Я смотрю в её глаза, пытаясь разгадать, откуда я её знаю, но загадки только множатся и наслаиваются. Почему я могу смотреть ей в глаза? Почему она в ответ не отдёргивает свои? Она тоже меня знает?

— Почему ты выглядишь так, словно я знаю тебя всю свою жизнь? — мог бы я сказать ей, и это было бы прекрасным началом ночных переписок, стихов и глав в её честь, объятий и тёплых минетов, прогулок.

«Говорю себе: "Женя, плюнь ты на это всё, не поддавайся, ведь у неё такое охуевалово не от таланта твоего, а просто оттого, что у тебя глаза психа, им, знаешь, хочется твоего безумия урвать кусочек, высосать из члена"».

Я читаю ЖЗЛ Бориса Рыжего, чтобы понять, почему он убил себя, хотя у него была жена, причём любимая. Явно же не оттого, что пишет в столбик.

— Я никогда не видела настолько сильной любви, — говорит его жена в документальном фильме. — Ему было физически плохо без меня — настолько сильно любил.

«Это не от любви было, дура, — думаю я сквозь экран телефона. — Это ему и без тебя хуёво было, а с тобой он об этом забывал».

Книга ничего не сказала о том, почему он убил себя, но говорила, что Урал помогает рожать великих поэтов. Вспомнил, что дед у меня из Челябинска, а значит, во мне уральская кровь.

— Счастье не за горами, — говорит мне фильм про Географа.

Светлая пустыня ясного июльского неба уходит вдаль надо мной, пока я сижу на лавке. Табачный дым дрожит от жары и вдыхается в раскалённые добела лёгкие.

— Я извиняюсь… — Я поворачиваюсь на голос и вижу худого с рожей цвета разрушающегося кирпича, со взглядом безгранично уставшим, но жизнерадостным. — Не угостишь сигаретой?

Я открываю пачку, цепляю сразу две и подаю ему.

— Две покойнику. Так что давай ещё! — Я удивляюсь наглости. — Или одну забирай.

Проникаюсь уважением к такому искреннему суеверию и даю ещё одну.

— Дай Бог тебе здоровья. А я из тюрьмы недавно вышел. Тебя как зовут? А меня Геша. Я, вообще, уличный. Но в тюрьму я никогда не вернусь. Нехуй там делать. У тебя мелочи не будет рублей тридцать? Трубы горят. Жаль. Ладно, давай, хороший ты парень, надеюсь, ещё встретимся. Надеюсь, что не в тюрьме, — и продолжил курить, глядя в землю своим уже больше уставшим, чем жизнерадостным взглядом.

Выхожу в августовскую ночь и слышу знакомый голос.

— Я извиняюсь.

— Нет, мужик, не курим.

Я отхожу от разговора своих коллег и протягиваю ему одну с ментоловой кнопкой, вижу в его глазах радость узнавания, чувствую в себе взаимность.

— Давно не видел тебя, — говорю ему. — Думал, может, случилось что.

— Да что со мной может случиться? — прикуривает он от моей зажигалки. — Меня или убьют, или посадят. Ничего страшного.

И мы обменялись улыбками.

Начало лета, первое июня перешагивает порог моего сельского дома вслед за мной. Дом пуст, как смерть, и страшен. Я включаю свет практически во всех комнатах, но тёмный сосновый лес за ручьём продолжает шевелиться. За спиной я ощущаю худое с безжизненным взглядом где-то на высоте звёзд и хвойных макушек. Оно похоже на богомола, его руки — два стальных и холодных, как созвездия, лезвия. Они хотят гильотиной воткнуться в меня, когда я этого не жду, приподнять в воздух и пытать меня своей болью, как кошка от скуки играет с трупом мыши.

От этого чувства я пытаюсь включить везде свет. От этого чувства я глажу серого кота с отгрызенным ухом — самое любвеобильное существо, которое я знаю, просящее любви и ласки у каждого встречного. Говорят, коты похожи на своих хозяев.

Выпив две кружки чая с видом на лес, я выключаю свет и ложусь в кровать. Страшное, звёздное, холодное, богомольное быстро уходит, ностальгическое пытается утянуть меня в свою табачную лужу, но усталость с дороги сильнее, приходит прозрачное, вечное, слёзное.

Я чувствую боль, и жалость, и слёзы, кутаясь в одеяло, ко всему живому. Я готов повеситься, слыша лай пса, что живёт за нашей баней, видит лишь сосны, редких птиц, слышит лишь ручей и других собак, бешено лает, пытаясь зубами разгрызть свою цепь. Я царапаю рёбра до крови, вспоминая кошку, оставленную в старом доме, ночами мяукающую, пытаясь дозваться своих утопленных котят. Мои глаза разъедают сами себя, когда ненасытный до любви кот вновь ложится на моё сердце, гладясь головой о щёку, впиваясь в грудь когтями без возможности почувствовать себя без остатка обласканным. Я слышу крик каждой травинки на ветру, я чувствую костями, как трещат сосны под весом своего долголетия. Да, я могу обнять одну или две сосны, дышать синхронно с ней, чувствовать, как я так же, как она, ухожу бесконечно вниз в мокрую почву, как я так же тяну колючие зелёные пальцы к серому небу, успокоить её на минуту. Но ещё миллион других останутся с болью. Я могу ладонью погладить десяток зелёных стеблей, даже крапиву, чтобы успокоить, но ещё миллиард продолжит орать до потери пульса, до кровавого, как плева, разрыва связок, до рвоты.

Я захожу со своей любовью в торговый центр и удивляюсь, как не слышу крика всех этих людей. Вижу старых полных кассирш супермаркета и не слышу, как они шлют на хуй всю очередь с ебучими йогуртами, замаринованными кусками мяса, зеленью, кофе, бесконечными сигаретами. Я вижу высокого ровесника, раскладывающего пятьсот видов чая и столько же специй, и не вижу, как он говорит: «В пизду!» — и уходит. Я знаю, что он мечтает ходить сквозь лето, познакомиться с красивой окраинной девушкой и отдать ей всю свою жизнь. Я знаю, что он хочет прийти домой и засесть за компьютер играть с кентами, которых даже не видел, но которые роднее кошачьего корма и замороженных овощей. Я не понимаю, почему он не поднимает голову на здешнее отсутствие неба и на искусственные, бледные, как водочная слюна, лампы и не орёт, обнажая гниющие зубы. Я вижу магазины поменьше, и в каждом продавец, который скоро распухнет от скуки, как утопленник, пока на улице май, пьёт пиво на скамейках, дерётся в подворотнях и ебётся в кустах. Я вижу женщину лет тридцати, что смеётся, глядя в телефон, в салоне мобильного оператора. Я чувствую кожей, как, если остановятся смех и мелькание экрана, вернутся мысли, вернётся воспоминание, что сейчас её дети растут без неё. Я вижу молодую и симпатичную в салоне другого оператора. Она хочет безумия и молодости, возможно, она бы с бо́льшим желанием пересосала все молодые окраинные хуи, чем ещё хоть секунду провела бы в этом месте. Но она продолжает сидеть.

Я не понимаю, как люди не видят эту огромную чёрную дыру, похожую на анус, этот комок дождевых червей, щупалец и вагин, этот сгусток ада, страха, боли, нелюбви, несвободы. Я прихожу в бары, беру микрофон, вдыхаю воздух в лёгкие и ору людям об этом. А они смеются с матерщинных слов, пьют пиво и аплодируют, просыпаются с лёгким похмельем и хорошим настроением, целуют колючую щёку мужа, пьют растворимый кофе, едят яичницу и едут куда-то, чтобы скоро вернуться.

Я говорю об этом любимой, она говорит, что мне нужно повзрослеть и изменить взгляд на жизнь.

«Одна говна повсюду, где бы не скрылся я, — пою я про себя, идя сквозь парк из жаркого потного автобуса на работу, смеясь, скаля жёлтые зубы. — Во всех глазах и лицах только одна говна, лишь одна говна».

«Кто-то курит, кто-то пьёт и летает в ахахах», — сообщаю коллеге и умираю со смеху.

Я в нашей с любимой коммунальной квартирке. Её нет дома. Лето вокруг меня уходит в бесконечность, замыкаясь само в себе. Я наматываю круги по комнате, мои ноги, сердце и дыхание устают. Выходной и отказ от курения вызывают жажду жить, жажду менять, действовать, ломать, строить, творить. Я отжимаюсь, выпиваю кофе, выпиваю стопку своего лимончелло, выпиваю две кружки чая, выпиваю самогонку из горла бутылки «Хан-Куля», включаю песню Цоя «Ты мог бы» и падаю на пол. Я чувствую, как ворсинки ковра втыкаются в мою спину.

«Ты педагогическая неудача и ты просто вовремя не остановлен».

Перед глазами моей фантазии Женя, её нежная, как неслучившийся поцелуй, внутренняя сторона бедра, которой кто-то внутри меня — ангел или чёрт — хочет коснуться зубами и языком. Я расстёгиваю ремень синих джинсов, ещё не превращённых в обложки стихов, я сжимаю вставший член.

«Ты мог бы предать, но некого было предать».

Два диафрагменных рывка к плачу сотрясают желудок. Сам не замечаю, как они превращаются в искры гомерически страшного хохота, хотя мне совсем не смешно. Диафрагма взрывается кашлем. Чувствую запах ковра и наждак глотки. Железный привкус. Приступ астмы заползает в мои лёгкие, как опарыши в покойника.

Четыре утра, предрассвет, ждём такси до дома. Небо смеётся звонко, как в детстве, дождями в наши тела и в наши бумажные стаканы, где джин смешан с крем-содой.

Иду по бетонным холодным ступеням, пританцовывая. Захожу домой и вместе с губами и поцелуем втыкаю в неё щетину и запах табака с ментолом. Она просыпается, и я с восторгом рассказываю, как сделал фонтан из пива литров на десять. Она улыбается. Я раздеваюсь и обнимаю её со спины, держу рукой её грудь, рассказываю про «ахахах», сам же с этого, уссыкаясь, смеюсь. Смех постепенно переходит в кашель, кашель — в удушье. Я понимаю, что могу сейчас умереть от этого смеха, от этой дурацкой шутки, и начинаю смеяться ещё громче. Мой искренний смех — полная противоположность низкому голосу. Он высокий и звонкий, как бокал шампанского.

Я рассказываю ей, что, если бы не космос и вакуум, мы бы всегда слышали адские крики Солнца, сжигающего само себя без возможности остановиться. Я снова смеюсь, заливаясь и кашляя.

Говорю ей:

— Представь, что Солнце смеётся так же, как я: очень звонко и задыхаясь.

Я грудью чувствую её улыбку, проникающую сквозь её спину в меня. Она отвечает:

— Если бы Солнце умело смеяться, оно бы смеялось именно так.

— У тебя тоже есть ощущение, что наши с тобой объятия никогда не прекращаются, даже если мы с тобой на разных концах города?

Я снова выхожу в раскалённые лёгкие июля на перекур, на отдых, на отдышку от одного плоскопламенного в другое — менее нарисованное, но более обширное — бетонное всепоглощающее.

Те, кто назвал светлые стихи Пушкина, что легче тополиного пуха и так же быстро и без ожогов сгорают, солярными, тот не имел дела с настоящим Солнцем и не знает его. Солнце — это не жёлтый круг на детском рисунке, не лампочка неба, но пылающий шар больше нас всех вместе взятых, больше всей человеческой боли, больше Вифлеемского плача, больше города, больше всего небосклона, больше космоса, больше горчичного зёрнышка, больше времени. В его сердце кипят молнии, превращаясь в металлы и чёрные дыры, в его лёгких тошнота и тревога, скрип зубов табачного дыма и две порции эспрессо, в его песнях мёртвые лошади, в печени, молясь, дрочит Достоевский, в коже агонии, в молниях песни, в песнях уходящие вглубь земли черви, жуки, муравьи, поколения, гниющие травы и лица, сбитые птицы, выделяющие тепло своим разложением, не давая почве насмерть замёрзнуть, взращивая зёрна, обречённые на погибель, чтобы дать плод и размножиться, каждая живая клетка Солнца присоединяет к себе кислород, бесконечно сгорая, каждая живая клетка растёт вверх, стремясь к небу, стремясь опалить свои крылья.

(Аполлон изначально был богом болезни.)

Снова летний рассвет прохладой лижет пустые улицы. Женя стоит рядом со мной и пьёт moonshine [1] из горла бутылки «Хан-Куля». Кажется, что вся ночь, переходящая в утро, — это и есть её маленький осторожный глоток слегка сивушного самогона. Косвенным поцелуем глотаю эту мёртвую воду. Желудок возмущён извнешним вторжением, хочет вылиться вон. Сигарета с ментолом, дымом которой закусываю, не спасает, а усугубляет, но это всё бесконечно мало, бесконечно ничтожно по сравнению с утром, с глотками Жени, с её одноразкой с ананасовым вкусом.

Часа четыре назад я сидел обессиленный, забившись в угол, смотрел на сорок бутылок водки и представлял. Представлял, как я пью её из горла, чтобы самому стать горячее всего этого ада, чтобы не мне, а ему было жарко, чтобы ему было больно от меня. Разбить полуполную и ощериться розочкой на всех, на вокруг. Понять, чего хочешь на самом деле, приставить острый край к своей шее, к артерии возле горла — тонкой, как её запястья, как мгновения, забрызгать всё кровью, смеясь.

А сейчас всё нормально, и я, кажется, счастлив. Или пьян и влюблён — всё одно. Город изгоняет из людей всю солярность, потому что днём в нём невозможно находиться. Юные и пьяные видят Солнце только на свастиках или в закатах, превращаясь в певцов декаданса, вина, синяков и засосов, порезов, разбитых в кровь бледных ягодиц. В остальном же только сияние Луны и искусственный свет фонарей, безлюдность и безмашинность могут дать здесь счастье.

Лето продолжало катиться в июль, жара продолжала плыть своей жирной потной тушей по городу. На скамейке лежит полуголый бездомный со вскрытыми предплечьями, похожий на пережёванного и выплюнутого, похожий на самоубившегося об берег кита, готового взорваться в любой момент, чтобы раскидать печень на всех окружающих, убивая ей. Я подхожу к нему, приседаю перед ним на корточки. В моих руках белый пакет-майка с шаурмой внутри.

— С тобой всё хорошо? — спрашиваю я.

— Чё тебе надо?

— Ничего, просто спрашиваю, нормально ли всё.

— Ты кто вообще?

— Руслан.

— Я думал, ты мне дашь по ебалу, Руся.

— Курить будешь? — я достаю и показываю ему три сигареты оранжевого «Честерфилда».

— Засунь их себе в жопу.

Он идёт мимо нас в то утро с самогоном. Он узнаёт меня, здоровается за руку и обнимает. Я взаимен.

— Береги его, — обращается он к Жене. — Он охуенный парень, таких мало. И сама ты тоже пиздатая.

И уходит, напевая: «И порою сам себя, сам себя не узнаёт». Коллеги охуевают, а Женя смеётся.

— Включи мне музыку, ради Бога… — Продолжал он лежать на скамейке, сжираемый жарой. — Я на колени готов встать, я распла́чусь сейчас.

И слёзы правда вылезали из его глаз, голубо-серых, как пепел.

— У тебя очень страшные глаза цвета городской пыли, — продолжал он говорить. — Хватит меня мучить, не смотри на меня, включи музыку.

— Какую?

— «У дяди Гены нет шенгена».

И я включил, и он вцепился в мою руку, приблизив динамик телефона к самому уху. Его лицо было всё ещё в слезах, но уже с блаженной улыбкой. Отвратительная попса, казалось, вызывала в нём такие светлые состояния, каких я ни в одной молитве, ни в одном поцелуе не испытывал.

— Давай сюда свой «Честерфилд», — он принял из моих рук табак и зажигалку, сделал вдох. — Какое же говно ты куришь.

— Я скоро брошу.

— Ты врёшь. Все курильщики врут.

Мимо нас прошла женщина и косо посмотрела на обоих.

— Охуенная жопа, мразь ты ебливая! — кричал он ей. — Я б тебя выебал! Чтоб ты сдохла!

И он снова расплакался.

— Я ведь всех их люблю, а они этого не понимают. Идите вы все на хуй, ёбанные в рот пидорасы! Я их правда бесконечно люблю. Вон, видишь, на стене мандала? Это звезда Красоты, которую Бог нам на Землю послал, а Сатана её разбил на части. Эта звезда — это я, понимаешь? Не смотри на меня такими страшными глазами. Я тебе тайну расскажу, хочешь? Ты же могила? Военкомат вчера горел — это я его поджёг. Сигарету об запястье потушил — и военкомат загорелся, веришь? А эти шрамы на руках — это те ямы, которые в центре копают. Я однажды сам себя сожгу — и всем пиздец. Тебя как зовут-то?

— Руслан я.

— Я тоже.

Примечание:

[1] Лунный свет (англ.), самогон (перен.).

Редактор: Глеб Кашеваров

Корректор: Александра Каменёк

Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.

Schere schlägt Papier,
Papier schlägt Stein.

1

— Всех в мешок, — приговаривал Сашка.

Котята не сопротивлялись: слишком мягкие когти, слишком слабые лапки, и глаза ещё не открылись.

— Всех в мешок…

Кривые глаза, нарисованные чёрной краской из баллончика, смотрели на него с облупившейся стены старого медпункта. Сашкин батя говорил, что эту хибару давно надо было снести, выкорчевать старые тополя с акацией, сделать что-нибудь полезное для людей. Но батя только болтать был горазд, как и все в Солнцеборе. И старый медпункт никуда не девался — только скрывался под низкими кронами, и обрастал венами трещин, и гнил, гнил. Дети любили его, как все заброшки. Здесь можно было спрятаться от лишних глаз и ушей, поболтать о личном, покурить — в общем, заняться своими делами. Как-то сюда забрели учителя, но ничего предосудительного не обнаружили — только глаза со стены глядели как-то жутко.

— Всех в мешок…

Но этого убежища было мало. В старом медпункте тусовались многие, и делать некоторые вещи здесь было нельзя. Как на водопое.

Пепел от сигареты упал на одного котёнка, на мягкую тонкую шёрстку. Сашка ухмыльнулся. От отцовского «Петра Первого» хотелось кашлять, но он сдерживался, привыкал. В дверях выплюнул бычок и побрёл прочь, закинув мешок на плечо. Никто не смотрел ему вслед.

Никто не знал про его убежище, его личное убежище. За Васильковой улицей, у восточной окраины Солнцебора, был деревянный мостик. Кто и когда его построил — всем было плевать. Речушка, что текла под ним, была настолько крохотной и незначительной, что ей не дали имени. Нужды не возникало: кругом был пустырь. Безымянная речушка уползала вниз, к логу, в котором ничто не росло, и никуда не впадала. Воды она несла так мало, что в низине образовалось лишь крошечное болотце. Но Безымянная не пересыхала, и топь в логу тоже.

Впервые Сашка побывал здесь в позапрошлом году. Васян из восьмого «Б» сказал, дескать, есть тут на что посмотреть. С ними были Пашка и Савва — они тогда учились в пятом классе и ещё не были такими дылдами, как сейчас. Васян привёл их в лог, в самую низину, где никогда ничего не росло. Мягкая земля хлюпала под ногами. Воняло сырым мясом. Васян указал вперёд и ухмыльнулся. В центре болотца торчал низенький куст черёмухи. Ствол его был толстым и кривым, словно вился вокруг чего-то, а листья — тёмными, с багровым отливом.

Васян уже выпустился, а Пашка с Саввой стали заниматься проектами. Никто больше не приходил к Безымянной, не навещал болотце. Только Сашка.

Он остановился за мостом, не доходя до топкого лога метров двести. Присмотрел на берегу крупный камень, округлый, шершавый. Котята в мешке беспомощно перебирали лапками, цеплялись мягкими коготками за ткань, пищали тонко, еле слышно. Сашка всмотрелся в Безымянную. Вода в ней стала грязной и густой. Стояла тишина, такая пронзительная тишина, что мальчишка слышал стук собственного сердца — частые глухие удары, влажные и горячие.

Сашка опустил мешок с плеча и замахнулся. Раздался слабый писк. Мальчишка со всей силы ударил мешком о камень. Чавкнуло. Звук разом стих. Мешковина намокла. Сашка выждал секунду и замахнулся снова.

Он бил много раз, бил остервенело, и с лица его не сходила ухмылка. На языке лежала горечь дешёвого табака и меди.

Когда мешок окрасился, Сашка бросил его с содержимым в речушку. Безымянная приняла подношение и неспешно потащила течением вниз, вниз. Грязная вода обратилась скверной.

2

Даша вела Герку к старому медпункту. Она была умной кошкой. Герка надеялся, что она окотится дома или где-нибудь рядом. Но мать кошек не жаловала, так что Даша выбрала место, где хозяйка точно не нашла бы котят.

Даша была умной кошкой, очень умной. Но даже она не знала, откуда приходят чудовища.

Она вела мальчика, которого любила, которому доверяла, к самому дорогому на свете. Вела, чтобы мальчик помог их защитить. Останавливалась по пути и оглядывалась, проверяла, не отстаёт ли. Иногда тихо мяукала, поторапливая.

В дверях Герка остановился. Хоть старый медпункт и служил детям убежищем, безопасным местом он не был. Не для новорождённых котят. Здесь бывали все, а всем доверять нельзя. Герка почувствовал холод. Нет, всем доверять нельзя.

Даша прошла к углу первой комнаты, где валялась старая изодранная фуфайка. Стала обнюхивать, тыкаться носом в грязную засаленную ткань, в пожелтевшую вату. Затем повернулась к мальчику и протяжно мяукнула.

Герка опустился на колени рядом, протянул ладонь. Фуфайка была холодной. Мальчик взял кошку на руки и прижал к груди. Слёзы обжигали глаза. Даша смотрела на фуфайку, тихо мяукала, вцепляясь когтями в плечо. Герка знал, что котят уже нет.

В дверях он заметил пожёванный бычок и остановился. Придерживая Дашу, подобрал окурок, поднёс ближе к лицу. Прищурился. У самого фильтра по кругу ползли синие остатки букв, образовывая имя: Пётр.

Сашка. Он тягал «Петра» у бати, а тот ничего другого не курил. Герка бросил бычок, насквозь пропитанный холодной слюной, и вытер пальцы о кофту. Дрожь в груди не давала дышать, лицо горело. Мальчик поцеловал кошку в лоб и побежал домой. Через десять минут начинался первый урок.

3

Весь день Герка следил за ним. На первый урок Сашка опоздал, как всегда. Потом болтался с дружками, но вёл себя как-то тихо: не докапывался до малолеток, никого не шпынял, не носился по коридорам. Всё не снимал рюкзак и иногда заглядывал туда, совал руку, шерудил. После восьмого урока отбился от своей стайки и поплёлся домой один.

Герка шёл за ним, держа дистанцию. Сливаться с толпой он умел, иногда лишь тем и выживал, так что Сашка его не заметил. Сашка вообще сегодня мало кого замечал.

От школы он завернул налево. Долго шёл по улице Баумана, опустив голову и сунув руки в карманы. Затем через Речной переулок вышел на Васильковую. Герка не отставал. Народу становилось всё меньше и на Васильковой не стало совсем. Старые двухэтажки в трещинах сменились деревенскими домами — низенькими, тусклыми и облезлыми. Прятаться в случае чего было негде, но это и не было нужно: Сашка не отрывал глаз от земли и шагал как механический.

Герка не бывал здесь раньше, но слышал кое-что про мост за Васильковой. Слышал от Пашки Дантиста, когда тот ещё был простым треплом и не звался Дантистом. Когда Даня был жив. За Васильковой стоял мост, а за мостом — куст черёмухи, на котором нет ягоды. Никто туда не ходит, потому что там воняет мясом, и ничего там нет.

Сашка шёл к мосту. Герка — за ним.

Грязная речушка сползала с низкого холмика и тянулась к логу. Сашка шагал быстро, переступая через камни, не боясь замочить ног, с опущенной головой и руками в карманах. На одном крупном камне у воды Герка заметил коричневое пятно.

Мальчик думал о котятах. Не мог думать ни о чём другом, как ни пытался. Они были беззащитны, не могли дать отпор. Как Даня. Сашка ненавидел его, ненавидел всех.

В нижней части лога, посреди вонючего болотца, стояла черёмуха. Ствол её был толще ребёнка, а ветви висели тяжело, широкие, узловатые. На кроне не было ни одного цветка, и листва отливала багровым. Герка почуял запах издалека — гадкий запах свежего сырого мяса с кровью. Вокруг черёмухи словно стояло облако вони, отгоняющей всё живое. Рядом не было коровьих троп, птицы не пролетали над логом, даже мошка не лезла в глаза. Ветер не трогал траву и листву, и вода прекращала свой бег.

Сашка шёл по болотцу уверенно, шлёпал кедами по мокрой жухлой траве. У дерева остановился, снял рюкзак и поставил к стволу. Достал что-то. Герка замешкался у края болотца. В тишине вдруг раздался слабый детский голосок: котёнок, ещё не открывший глаза, протяжно запищал. Сашка держал его в левой руке, а в правой — молоток с гвоздями.

Герка бросился к нему, закричал:

— Стой!

Кроссовки проваливались в грязь, тормозили.

Сашка повернулся.

— А, это ты, — протянул хрипло. — Как делишки, Герасим?

— Не смей! Не трожь котёнка!

Герка пересёк топкую часть и остановился в паре метров от Сашки. Тот глянул на котёнка в руке и направил на Герку молоток.

— Или что?

Тишина. Герка не знал, что ответить. Он только смотрел на котёнка меж Сашкиных пальцев и представлял, как молоток опускается на крошечное тельце, как тонкий белый пушок становится бордовым, и к горлу подступал ком. Перед глазами вспышкой возникало пятно на камне, пятно крови. Мальчика сковал ужас.

— Так-то, — ухмыльнулся Сашка. — Знай своё место, ссыкло.

Он говорил медленно, низко, и глаза его не мигали. Сашка повернулся к черёмухе.

— Твой Даня был таким же, да? — спросил он. — Слабым, трусливым, бессильным. Как слепые котята. Как ты.

— Заткнись, — сквозь зубы выдавил Герка.

Слёзы вскипали снова.

— Ты любил его, да? — голос Сашки стал вдруг серьёзным, безо всякой насмешки. — Он был твоим лучшим другом.

Герка не ответил.

— У меня не было лучшего друга, знаешь? Никогда не было.

Сашка помолчал немного. Котёнок в его руке перебирал лапками, пытался перевернуться на живот.

— Жаль, я не успел убить его, — сказал Сашка. — Разбить об камни.

Он повернулся, чтобы взглянуть в глаза Герке, и на лице его появилась ухмылка. Герка бросился на него, выставив руки вперёд, и со всей силы толкнул в грудь. Сашка упал на ствол черёмухи и резко поднял руку, в которой держал котёнка.

— Стоять! — заорал грозно. — Отвали! А то убью!

Пальцы Герки сжались до боли. Сашка выставил перед собой молоток и посмотрел ему в глаза снова. Герка сделал шаг назад. Ветви черёмухи раскинулись широко, словно руки, готовые объять.

Сашка захохотал:

— Так-то, сучонок! Знай своё место! Ты остался один во всём свете. Как я! Кто тебя защитит? Кто…

Мальчишка не успел закончить фразу: вопль разорвал воздух, и голос его потерялся. Вопль звериный, гортанный, дрожащий:

— Я-А-А-А-А-А-А-А-А!

Сашка вздрогнул и пригнулся. Молоток упал на влажную траву, посыпались гвозди. Глаза Герки округлились, а лицо стало бледным. Запах сырого мяса усилился многократно. Сашка обернулся.

По стволу черёмухи ползло чудовище. Две передних лапы напоминали кошачьи, кривые когти вонзались в кору глубоко. Длинное тело обвивало ствол, узловатые лапы вроде паучьих стучали ритмично. Из разверзнутого брюха вываливалась горячая плоть, тёрлась о дерево, сочилась чёрной кровью. Буро-багровые кости проглядывали тут и там, торчали из-под сползающих шкуры и мяса. Гибкую шею венчал кошачий лик — почти голый череп с пятью пустыми глазницами и длинными клыками. Из пасти текли кровь и грязь, кровь и грязь, что принесла Безымянная к корням черёмухи, кровь и грязь, что взрастили её.

Сашка замер. Всё, что в нём было, на миг заледенело, и сердце остановилось. Чудовище бросилось на него, раскрыв пасть широко, раскинув лапы, словно для объятий.

Герка смотрел. Смотрел внимательно, не мог отвести глаз. Слёзы текли по его щекам, срывались с подбородка и падали в грязную воду. Чудовище знало их вкус.

Когда с Сашкой было покончено, чудовище подняло голову. Посмотрело на Герку пустыми глазницами, в глубине которых что-то поблёскивало. Крохотный белый котёнок лежал на влажной траве рядом. Чудовище повернуло голову к нему, а затем снова к мальчику. Нижняя челюсть зашевелилась, кривая, разломленная надвое, словно чудовище пыталось говорить. Из окровавленной пасти вываливались только куски грязи вперемешку с плотью, но Герка всё понял. Он кивнул чудовищу и подошёл. Осторожно поднял котёнка, последнего котёнка Даши, расстегнул куртку и сунул за пазуху. Маленький завертел головой, чуя тепло, еле слышно мяукнул и прижался к мальчику.

Герка застегнул куртку, держа котёнка в ладони, и пошёл домой. Котий бог смотрел им вслед.

4

Сашку нашли у корней черёмухи на следующий день. Руки были отъедены с костями до плеч, ноги — до середины бёдер. Куски лёгких и кишки свисали с ветвей. Обглоданный череп скалился редкими зубами верхней челюсти. Нижняя была вырвана вместе с глоткой. На земле рядом валялись пустой рюкзак, молоток и гвозди. Черёмуха зацветала.

Рассказ призёра пятого сезона конкурса рок-прозы «Гроза».

Редактор: Катерина Гребенщикова
Корректор: Александра Каменёк

Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.

Пришлось бить себя ногой об ногу, чтобы не замёрзнуть. Падал снег. Он покрыл все тротуары, но таял на одежде. До вечера было ещё далеко, но уже смеркалось. Или рассвет прошёл незаметно. В такие дни фонари не выключают. Женя снова опоздал.

Когда он пришёл, Дима ничего не сказал. Лишь протянул руку.

— Давно меня ждёшь?

— С того времени, как договорились… — сказал Дима. Челюсть сводило. — П-шли.

Женя посмотрел на часы, прошло сорок минут.

— Ты замёрз, но это того стоит! Я не с пустыми руками. И да, я нашёл то, что ему точно поднимет настроение. — Женя потянулся во внутренний карман пальто, достал бутылочку. — На. Согрейся, пока идём. Моё «тёмное золото».

— Я не хочу пить. Да и согрелся я уже. Сделаю себе чай, как придём.

Женя уже приложился.

— Давай хотя бы глоток. Для профилактики, — и ещё глотнул, прокряхтел. — Моя бабуля, когда я ещё под стол пешком… — прервался на вторую волну тепла, поднимающуюся от желудка, икнул. — Бабуля нет-нет да после долгой моей прогулки всегда давала стопку настойки какой-нибудь.

Дима посмеялся:

— Вместо того чтобы баловать сладким, бабушка тебя спаивала с самого детства. Её вклад виден невооружённым взглядом.

— Так это же к борщу. Там и чеснок, и зелень всякая была. Петрушка, укроп.

— А остались лишь настойки, — посмеялся Дима.

— Ты бабулю мою не трогай. Она ещё жива и даст всем нам прикурить, — заговорил Женя. — Эта женщина видела блокаду. Приехала к сестре помогать и их закрыли. Голодала несколько лет.

— И это прекрасно! То есть ужасно…

— А ты это не ценишь! — сказал он, заталкивая бутылочку себе обратно в карман.

— Не ценю?

— Не ценишь. Сначала отказался от сигарет, теперь бросаешь пить. А в школе это я тебе, между прочим, дал первую сигарету.

— Мы не учились с тобой в одной школе. Мы познакомились пять лет назад в художественном училище.

— Но… — оборвал Женя. — Ты же можешь увидеть во мне того самого парня, который научил тебя вдыхать дым? Который говорил, как надо это делать?

— Это была Настя Буслова. В восьмом классе я думал, она станет моей женой. Мы собирались в соседнем дворе от школы. Курили, целовались. Это от неё я впервые получил сигарету. Тогда это меня так вдохновило. Она крала из пачки своего отца, они были ужасны. Помню, я выкурил две за раз и думал, что умру. Меня тошнило. По дороге домой я испортил соседскую клумбу…

Женя остановил Диму, схватил его за плечи. Они встретились глазами.

— Ты видишь? Настины глаза во мне! Видишь? Смотри! Она расстроена. Ты бросил курить и стёр из памяти золотое время детства, — сказал Женя. — Надо исправить эту несправедливость! — он снова достал бутылочку и сделал глоток.

— После девятого класса Настя Буслова уехала из нашего города. В Петербург, кажется, или Москву. И мы никогда больше не виделись.

— Тогда тем более. Сделай это ради любви!

— Зачем тебе так важно, чтобы я выпил с тобой? Мы идём на день рождения, там ты точно найдёшь себе собутыльника. — Дима вырвался из рук Жени, они пошли дальше. — Даже на твою настойку найдутся жадные глаза. Загребущие.

— Я чувствую себя виноватым перед тобой. Хочу тебя угостить. Сгладить неловкости, — но Дима лишь улыбнулся. — Ну и да, мне неудобно, если я пью один. Когда пью один — я не прав. А мне не нравится, когда я чувствую себя так.

Дима рассмеялся.

— Что? Честность алкоголика не губит.

— Да я о другом, — сказал Дима. — Я не ждал тебя так долго. Сколько? Сорок минут? — он кивнул в сторону часов Жени. — Я подошёл минут за пять. Все мы привыкли, что ты опаздываешь. Так что я даже не торопился.

Женя остановился. В тусклом свете фонаря было не видно его выражение лица.

Снегопад разыгрался.

— Вот как! — вырвалось у Жени, он снова икнул. — Тогда всё справедливо, — он снова приложился к бутылочке. Эти маленькие глоточки размыли его сознание лучше, чем океан размывает берег. — Если ты плохой, то я тоже могу быть плохим, — и гаркнул.

— Я не плохой. Я расчётливый, — улыбнулся Дима.

— Да всё ты понял. Я могу пить и не винить себя.

— Да. Идём, — сказал Дима. — Я и правда не откажусь от чая. Уже ноги промокли.

Женя даже пробежался вперёд.

— Так, и что там с этой твоей Настей Бусловой?

— С кем?

— Ну, с девушкой, которая научила тебя курить.

— Не помню. Не знаю, — задумался Дима. В его волосах застревали снежинки. Со стороны его причёска стала похожа на папаху. — В тот день она попросила меня сбежать с уроков. Мы пошли не как обычно — в соседний двор, а в парк. Это было хорошо. Выбрали лавочку в глубине парка, подальше от лишних глаз. Я положил голову к ней на колени, а она сидела и гладила меня по голове. Мы даже музыку не слушали. Просто болтали. Я даже не заметил, что что-то может пойти не так.

— Подержи-ка, — Женя попросил взять бутылочку. А сам присел: у него развязались шнурки. — Ты рассказывай…

— Мы пробыли в том парке до самого вечера. Меня искали родители. Мне сказал почтальон, ему позвонила моя бабушка. Я тогда так испугался, что забыл обо всём, о чём Настя сказала мне в тот день.

Женя поднялся и забрал бутылочку «мутного золота». Ни капли не ушло, он посмотрел на неё в ржавом свете фонаря.

— И что она сказала?

— Она сказала, что это наша последняя встреча. Её папа какой-то генерал, или полковник, или майор, — я не разбираюсь в этом — короче, им пора была переезжать. А я тогда испугался и убежал домой. Сказал какую-то глупость типа: «Мне пора. Я буду помнить тебя всегда».

— И вы даже не обменялись адресами? Телефонами?

— Нет. Я не люблю препятствовать в чужих несчастьях.

— Она, наверное, сильно расстроилась.

— Наверное. Но мы не можем этого знать, — сказал Дима. — Не знаю, что она написала на той бумажке. Я лишь знал, что курит и целуется она не только со мной. И что уехала она не сразу. — Эту часть он выдумал.

— Уже тогда… — удивился Женя. — Уже тогда она поступала, как настоящая женщина.

— Настоящая женщина общается со всеми разом?

— Настоящая женщина не разбивает сердца.

— Это слишком серьёзно для нашей прогулки, — сказал Дима. — Тут нам налево.

Снег усилился. Февраль оправдывал всю зиму, хоть к утру всё растает. Снежинки набивались за воротник Жене. Он морщился. Шёл вприпрыжку.

— Перестань, нас остановят, — сказал Дима.

— Говорят, Кустов побрился, — он перестал. Наигранно пошёл в ногу с Димой. — Состриг все волосы. Сколько? Лет семь он их отращивал.

— Обстоятельства вынудили, — ответил Дима. — Может, это потребовалось для реабилитации.

— Да ладно. Говорят, он настоящий счастливчик. В рубашке родился, или в чём там? Пронесло. Не хочу думать, что иду в дом к калеке.

— Он не калека.

— Вот именно. А то вся эта история с мотоциклами меня расстроила. Я не мог спать несколько ночей.

— Настолько вы близки?

— Достаточно, чтобы переживать.

— Хотя ладно. У поэтов такое не спрашивают.

— Я не поэт! Я писатель.

— А разница в чём? Ты давно ничего не присылал в наш университетский самиздат.

— В такте! — он демонстративно топнул Диме в ногу. — В такте и свободе! Поэты ограничены размерами и рифмами. Я же, в отличие от них, не вижу границ. Я свободен.

— Но границы созданы для тайны. Именно на границе ты передаёшь мысль зрителю.

— Это работает только с твоими картинами, — сказал Женя. — Не понимаю, как ты продолжаешь делать всё это на трезвую голову.

— По утрам руки меньше трясутся, — Дима остановился. — Пришли. Надо только вспомнить подъезд.

Они прошли к дому, срезав по детской площадке. Дима смотрел под ноги. В глубоких карманах куртки он нёс бутылки вина. Вокруг бегали дети. Возили друг друга на санках, играли в снежки, кто-то воздвигал вместе с папой снеговика. Женя, укрывая свой подарок от снега под пальто, не расставаясь со своей бутылочкой, которую он прятал теперь в правом кармане, успел сделать круг на карусели. Испачкался и промок.

— И молчание! — добавил Женя. — Вот что отличает меня от поэта. Я молчу, слушаю момент, вижу историю и не мешаю её ходу. Какой-нибудь поэт, типа Вихрина, сейчас бы точно начал цитировать стихи Бродского или Мендельштама…

— Он любит Евтушенко, — сказал Дима.

— Это не меняет его как поэта. Он скучен.

Дима осмотрел окна дома. Всюду горел свет. Курили на трёх балконах.

— А какое у него окно? Мы в прошлый раз так напились у него… — сказал Дима. — А в другие мы собирались у тебя.

Женя поравнялся с другом. Он прищурился, но прослезился.

— Снег глаза раздражает, — зашипел он. — С детства не могу познать его радости.

— Девочки, — заговорил Дима, — а вы знаете, где у вас в доме живёт гениальный танцор Кирилл Кустов?

Женя встал за плечом Димы. От снега он съёжился и спрятал лицо за воротником своего осеннего пальто. Неизвестно, сколько зим подряд он его носил, но эта вещь стала главной особенностью его стиля. Каждый раз, прячась за воротник, он оказывался среди воспоминаний. В подкладке давно застоялся запах дешёвых настоек, крепких сигарет и женских духов.

— Он живёт в третьем подъезде, — ответила первая девочка.

— Оля, я твоей маме расскажу, что ты разговариваешь с незнакомыми дядями! — сказала её подружка.

— Ой, простите, — девочка испугалась.

— Какие же мы незнакомые? Вы видели ту яркую рекламу обувного магазина рядом с цирком? Вы же были в цирке на новом выступлении? Так вот, эту рекламу придумал и нарисовал я. Или реклама игрового клуба на проспекте Победы? Где звёзды и пальмы, — попытался рассказать Дима, но девочки молчали. — А за мной стоит Женя Евлеев. Перед новым годом его книжка детских сказок продавалась в каждом киоске. Может быть, вы читали сказку про Маленькое Дерево?

— Не разговаривай с детьми, как с умственно отсталыми, — ввязался Женя. — С ними надо общаться, как со всеми. Они понимают намного лучше, — и попытался обратиться к девочке: — Так ты говоришь, Кустов живёт в третьем подъезде?

— Мне не понравилась эта сказка. Она грустная! — сказала Олина подружка. — Мне нравится сказка о Дюймовочке.

— Ты просто ещё не выросла! — гаркнул Евлеев. — Так что этот подарок я дам только Оле. Она смелая и не боится новых возможностей. Из неё получится правильный член общества.

— Я всё маме расскажу.

Евлеев засунул руку в пальто и вытащил оттуда рыжий цветок тюльпана.

— Держи, — сказал он. — Маме отдашь потом, она его сохранит подольше.

— Я всё маме расскажу! — заныла девочка.

Евлеев достал ещё один цветочек.

— Цветочки получают лишь взрослые девочки. А взрослые девочки не плачут на людях.

— Не разговаривай с детьми, как с умственно отсталыми, — повторил Дима. — Они понимают всё намного лучше.

— Пошли, — сказал Евлеев.

Подойдя к подъезду, Евлеев оживился. Вытянулся из своего воротника.

— Сколько теперь цветов осталось? — спросил его Дима.

— Достаточно. Он и внимания не обратит, — он подошёл к двери, — я даже код помню. 2-3-7.

Его пальцы коснулись цифр наружного замка. 2-3-7, и дверь открылась. В подъезде друзья отряхнулись. Снег тут же таял, оставляя на коврике лужи.

— Я всё время забываю номер квартиры.

— Просто идём на звук музыки.

Они поднялись на третий этаж. Самый последний. Последними. Они пропустили первые тосты.

* * *

Ноги ласкал сквозняк. Кустов проснулся на кухне. Укрытый пледом. Он подтянул ноги, чтобы уместиться на кресле и опустил голову на колени. Вчера он так и не смог напиться, хоть и мечтал об этом. И этим утром голова не болела, а просто что-то щипало в глазах.

— С днём рождения, — прозвучал женский голос. — Как там твоё счастье и здоровье?

— Привет… — ответил Кустов, но не взглянул на неё.

Пахло вином и сигаретами. И оливье.

— Сделать тебе чай? — спросила она. — Хотя у нас осталось вино и салаты. Или, может, кофе и сигареты?

— Я начинаю утро с чая, — слова выходили с трудом. — И не курю, — он снова закрыл глаза.

Он слушал. Как девушка спрыгнула с подоконника, ступила голыми ногами на линолеум. Как подошла к газовой плите. Шуршание коробком, треск спичек и скрип чайника о конфорку.

Она села рядом. Её руки, холодные и тонкие, прикоснулись к его щекам. Пальцы потонули в волосах. Она прижала его голову к своей груди.

— Сегодня холодно, но я бы пошла гулять, — сказала она. — Знаешь, мороз и солнце. Снег похож на пенопласт, и дышать легко.

— Можем сходить.

— Подумаем позже. Сначала позавтракаешь.

— Мы могли бы позавтракать и в каком-нибудь кафе.

— У нас ещё гости дома.

Кустов открыл глаза. Даша улыбнулась. Недавно она покрасилась в зелёный, но теперь её волосы были цвета морских волн. Изумрудные. Они блестели на солнце.

— Кто?

— Пчёлов… Пчелигин? — Даша не могла вспомнить.

— Пчелаев Дима, — ответил он. — Он помогал мне оформлять сцену пару лет назад.

— Он принёс две бутылки неплохого вина. Дешёвое, но очень вкусное. А сам не пил. Только ел торт. Я оставила тебе кусочек, кстати.

— Раньше он пил больше всех нас, — пробормотал Кустов. — Он тут один?

— Нет. Их там целый балаган. Ещё блондин какой-то.

— Евлеев. Женя.

— Нет. Этот ушёл рано утром. Разбудил меня, поблагодарил. Сказал ещё: «Если троллейбусы ходят по расписанию, то он опаздывает». Или я что-то путаю.

Чайник закипел. Пар струёй улетал к форточке.

— Давай, я покормлю тебя, — сказала Даша.

* * *

Пчелаев проснулся от стука ложки. На кухне размешивали сахар. Рядом на полу спал местный дворник Астахов. Он говорил всем, что учится на журналиста, но когда его встретили с метлой и в яркой жилетке на улице Клары Цеткин, ему пришлось признаться.

— Да, я работаю дворником, — сказал он. — И ещё я рисую афиши для парка аттракционов. Но это всё ради жизни, которую я хочу обеспечить себе сам.

На праздниках он выпивал больше всех. Съедал больше всех. И ухаживал за самыми красивыми девушками. Дарил им чужие букеты. Читал переводы зарубежных стихов, выдавая за собственные. Лез в драку. И постоянно бил в нос.

Он храпел, обняв ногу Пчелаева.

— Доброе утро, — сказал Пчелаев.

— Доброе утро, — сказала Даша.

— Ну как ты? — Пчелаев похлопал плечо Кустова.

— Хорошо. Это было очень хорошо, — прохрипел Кустов. — Голос только не проснулся, но я будто провёл месяц в тёплой ванне. И готов летать.

— Помню, как ты летал в «Пете-Из-Другой-Страны».

Кустов улыбнулся.

— Что за «Петя-Из-Другой-Страны»? — спросила Даша.

— Это интерпретация Питера Пена, если честно. Но в 98-м мало кто вообще из местных знал о нём, — начал Пчелаев.

— Мы сделали адаптацию Питера Пена, — продолжил Кустов. — Этакий Питер Пен из соседнего двора.

— Кажется, очень мрачно, — сказала Даша.

— Аминь, — закончил Кустов.

Даша заварила чай и Диме.

— Только не разбавляй. Люблю горячий.

— А я запомнила. Ты вчера раз пять чай пил.

Даше хотелось остаться с Кириллом наедине, но он не слушал. А Пчелаев принял всё за вежливость. Она объявила:

— Я иду в магазин. Куплю поесть и уколов. А то заканчиваются.

— Хорошо, лепесток, — так называл её Кирилл.

* * *

Когда она ушла, проснулся Астафьев. Он ещё долго лежал и смотрел на потолок. Пытался вспомнить, любят его в этом доме или ненавидят. И разбил ли он кому-нибудь нос этой ночью. Ради приличия он решил убраться.

Он осмотрелся. Деревянный пол однушки был усыпан фантиками от сухариков и бутылками из-под алкоголя. В одной даже что-то осталось. Астафьев выпил.

— Тёплое пиво из грязных… — он икнул, — стаканов… Ладно. Это аванс.

Астафьев собрал бутылки у двери. Фантики убрал в отдельный пакет. Он ходил тихо и ставил их осторожно, считая, что на кухне ещё кто-то спит. Двери были закрыты. Он открыл окно, чтобы проветрить комнату, увидел, как Даша закурила у подъезда. Поздоровалась с соседкой.

Дверь в комнату открылась.

— О, ты проснулся, — сказал Кирилл. Его голос уже окреп.

— А я убрался… — извиняясь, сказал Астафьев.

— Не стоило, — ответил Кустов. — Вчера ты и так натаскался.

— Как натаскался?

— Сосед, — сказал Кустов. — Ты не помнишь? Ему стало плохо. Отказали ноги, — но Астафьев его не понимал, — и мы грузили его в машину скорой. Нет?

— Да я молодец, — возгордился Астафьев.

— Ещё какой. Но я попрошу уйти. Мне жаль, но нам с Дашей надо уезжать, как она вернётся из магазина.

— Понимаю! — он развёл руками — «нет проблем» — и начал собираться.

— Да.

— Пошевеливайся. Я угощу тебя шаурмой, — прозвучал бас Пчелаева из коридора.

— Да я и сам смогу, — сказал Астафьев, надевая свитер. — Возьми пока эти мешки с мусором. Выкинем. Я возьму бутылки.

— Не стоит, — начал Кустов.

— Стоит. Ты нас поил всю ночь, — ответил Пчелаев.

Астафьев спросил:

— Так как ты, Кирилл? Я сейчас серьёзно спрашиваю.

— Я отлично.

— Я волнуюсь за тебя всей душой.

— О, не надо, — улыбнулся Кустов. — Лучше порадуйся за меня.

— Я выйду покурить, — сказал Пчелаев. Он собрал пакеты. — Буду ждать тебя в подъезде, — и вышел.

Но разговор не окончился. Кирилл подошёл к проигрывателю. На нём лежала новая пластинка Sparks и пачка презервативов. Это Евлеев вчера принёс со словами: «Это тебе для души. А это… — он вытащил из кармана пальто упаковку презервативов, — сам разберёшься, — и положил всё на проигрыватель».

Пока Кустов вспоминал, Астафьев начал:

— Я надеюсь, ты не переживаешь, что тебя давно никуда не приглашали. Наши боятся, я уже говорил тебе. Ещё боятся. Но я им скажу, что ты в порядке. Они только рады. Они просто…

— Я всё понимаю. Спасибо. Я в порядке.

Астафьеву понравился тон. И он решил не останавливаться.

— Уже придумал что-нибудь новенькое?

— Что-то старенькое, наверное, — ответил Кустов. — Но ещё никто не видел. Особенно здесь. Сейчас не время для новинок.

— Как не время? Пару месяцев назад начался новый век. Нулевые принесут нам славу.

— Каждому своё, — ответил Кирилл. — Для меня это лишь время всё переосмыслить, — он положил пластинку на основную ось. Установил иглу.

— Я тебя понимаю, — ответил Астафьев.

Из деревянных колонок заиграла музыка. Альбом 82-го. Кирилл сделал громче.

— Я вижу твоё настроение. Понимаю, как тебе сейчас. Не буду настаивать на своём. И у меня же были дела. — Астафьев, похоже, не слышал себя.

— Пока, Вова, — повернулся к гостю Кирилл. Помахал рукой. Одной ладошкой, наклонившись вперёд. — И дверь не закрывай.

Астафьев вышел в подъезд, неся с собой в пакете кучу разноцветных бутылок.

— Может, сдадим? — спросил Астафьев. — Шаурмы купим. Тут хватит.

— А далеко? — поинтересовался Пчелаев.

— Да нет. Пара дворов. У тебя нет планов?

— Решил сделать себе выходной сегодня. Заказов пока нет.

— Но ты их опередил. Понимаю.

Они спустились по лестнице и вышли из подъезда. Поздоровались с соседкой. Астафьев прикурил от бензиновой зажигалки. Взглянул на Диму:

— От дяди из Москвы…

— Стильно.

— Серп и молот даже без мыслей о коммунизме выглядят достаточно концептуально. — Вова указал налево. — Нам туда. Срежем через детскую площадку.

Не успели они отойти от подъезда, как услышали звуки музыки из окна квартиры с третьего этажа.

— Как думаешь, с ним точно всё в порядке? — спросил Пчелаева Астафьев.

— Да, — ответил Дима. — Вы все пугаете его, когда придаёте этому значения. Он попал в аварию и остался жив. В отличие от Кравченко. Конечно, он постоянно думает об этом. Но это же день рождения… Всё пройдёт.

— Я даже не говорил с ним об этом. Человек прошёлся по лезвию смерти. Он около месяца лежал в коме. Снова научился ходить. Я долго спрашивал себя: «Неужели он не может просто радоваться этому?» Как я. Рад, что хожу. Что могу говорить и пить.

— Слышать и видеть, — продолжил Пчелаев. — Он мог быть давно уже мёртв, а его волнуют лишь танцы.

— Как зря, что ты больше не пьёшь…

* * *

Оставшись один дома, Кустов взял коробку от пластинки, посмотрел трек-лист и увидел название под А4. Он переставил иглу. Заиграла песня, о которой Кустов долго всем рассказывал [1]. Её он слышал на какой-то грязной записи ещё в конце 80-х. У соседа в деревне, или друг какой-то поставил, пока родителей не было дома.

— Я лишь помню, что она была про Шерлока Холмса. Что-то похожее там повторяли очень много раз.

Когда вернётся Даша, она попросит прилечь. Скажет, что пора делать уколы. Не разрешит танцевать. Даже слушать музыку громко, потому что знает — Кирилл не сможет лежать спокойно.

Песня играла на всю квартиру, может, громче. Дальше.

Когда Кустов только переехал, он максимально очистил комнату, оставив место для занятий. Разломал шкафы, где стояли тарелочки и чашечки, которыми никто никогда не пользовался. Мебель выкинул на помойку. Посуду пытался сдать в ломбард, но, пока нёс, разбил половину.

Кустов зачесал свои отросшие волосы назад, взъерошил их. Скинул рубашку на диван. Размял шею, руки и ноги. Сделал несколько наклонов. И выпад.

Он начал танцевать. Пластично попадая в такт. Шаркая чешками по деревянному полу. Его руки кружили вокруг тела. Он даже осмелился сделать несколько прыжков. И ему очень понравилось. Он кружился и подпевал.

Пока Даши не было дома. Пока она не вернулась с уколами. Он танцевал, пока его ноги не свело судорогой.

Кустов свалился на пол, дрожа и хватаясь за ноги. Стонал и всхлипывал. В панике он со всей силы бил кулаками по мышцам. Подслушал где-то, что это помогает. Он лежал на полу и корчился. Пока играла песня, та самая песня из детства. Она оказалась именно той, какой её представлял Кирилл.

Он плакал. Смеялся. Не заметил, как подбежала Даша.

* * *

Даша хотела поругать Кирилла за громкую музыку. Или пошутить об этом. Но увидев в прихожей корчившееся от боли тело Кустова, она вскрикнула и выронила пакет. Даша подбежала к нему и начала спрашивать:

— Кирилл, милый! Ты как? Как ты себя чувствуешь? Я… — растерялась она. — Я сейчас помогу тебе. Подожди.

Она повернулась к проигрывателю, чтобы убрать иглу с пластинки.

— О, детка, просто побудь со мной, — проговорил он дрожа. — Не выключай.

Она вернулась к нему.

— Мне уже лучше. Уже лучше. Лучше. — Кустов лёг на спину и стал глубоко дышать. Из его глаз текли слёзы. Он держался за Дашу настолько крепко, что оттянул её рукава. Контролировать себя он ещё не мог.

— Я с тобой.

— Ч-ш-ш, — попросил Кирилл.

Судороги кончились. Они лежали на полу вместе. Она гладила его волосы и повторяла слова песни. Чтобы не плакать снова.

Примечания автора [1] Саундтрек группы Sparks 'Sherlock Holmes'.

Редактор: Александра Яковлева

Корректор: Вера Вересиянова

Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.