russiandino

1. Одна Толковая Идея

Если вы живёте в кошмарном, сизом гробограде (как живу я), рано или поздно случится три вещи: вы займётесь сексом с кем-нибудь, вы начнёте пить и вам придёт в голову одна толковая идея. Вам подумается:

«А почему бы не прошить насквозь это стеклобетонное чудовище? Да, bratan, я больше всего на свете хочу засунуть свою косматую голову в пасть Проспекта Ветеранов, положить жилистую шею прямо на зубы высоток из стекла, и дальше — мои широкие плечи пролезут вперёд, в глотке Ленинского Проспекта исчезнет грудь, рёбра и две косых полосы над мохнатым членом — я заберусь в альвеолы метрополитена, невидимым червём проползу по Дыбенко, разгонюсь до полного идиотизма, напитаюсь ацетальдегидами, буду разговаривать с каждым лишенцем на улице, выслушаю неумелые пьяные стихи каждого бездомного в кишке Невского Проспекта и, наконец, вынырну из клоаки Девяткино».

Так, в общем-то, я и поступил. Но не ошибитесь — я это задумал не из праздного одиночества. Я давно потерял чувство красоты, а это совершенно недопустимо. Видите ли, Пиявка-Сити, несмотря на унылый вид, является домом для самых красивых людей на севере. Усреднённые ипотечные гоблины с тухлыми глазами не могут здесь долго существовать. Только радикальная эстетика тел и лиц: либо ты стильный эльф с точёными скулами и взглядом фурии, либо проклятое богом чудовище, от которого люди шарахаются на улице.

Я это обожаю — глядеть на людей, смотреть, как они двигаются, и при первой возможности напоминать им, как невероятно выглядят их губы. А теперь, в связи с обстоятельствами, о которых я имею право умолчать, чувство красоты исчезло. Либидо покинуло меня вместе с ним, я ощутил, что смерть подобралась близко. Поэтому я начал действовать.

В моей маленькой комнатушке на Карпах я вмазался клюквенной настойкой, всё сообщил своему кенту. Дескать, Мацур, ты найдёшь меня через двое суток, насквозь зарыганного на Бульваре Менделеева. Зарыганного — и чуть менее грустного. Он сказал:

— Хорошо, что ещё есть в этом городе отчаянные ебланы вроде тебя.

Я поцеловал Мацура про себя, допил клюквенную настойку с гранатовым соком из «Семишагова», надел свою порномайку (тут я маленько объясню: порномайка — это, в целом, обычная майка, но с гигантским вырезом и совсем тонкими лямками. Если у вас красивые ключицы, вы законодательно обязаны иметь такую) и двинул вперёд.

Когда планируете такое, братва, всегда думайте заранее. Мне вот через два дня требовалось выйти на работу — я трудился наливайкой в ужасном отеле, где наливал винище богатым импотентам. Тому, что от меня останется после этого путешествия, следовало быть выбритым и прилежным. Я держал это в голове. Однако я не подготовился как следует. Не опознал всех опасностей — и очень быстро пожалел об этом.

1. Гетерохромическая трагедия

На Проспекте Науки меня окликнула очень красивая женщина. Она была старой, и красота её была скорее поэтической, чем эротической — ей было лет сорок, и у неё были разноцветные глаза. Правый был слёзно-голубой, а левый — наполовину карий, наполовину синий. Волосы, как всегда бывает у таких сорокалетних женщин, были выкрашены вопящей рыжей краской.

Так вот, она меня окликнула, я подошёл. Она просила денег на билет в Ленобласть или типа того. Я скинул ей сотэн (к вашему сведению, братва, на карте у меня было шесть таких сотэнов и тринадцать бонусов «спасибо» — я был честен с ней). И мы маленько поговорили. Начиналось с безобидного — я спросил, чего с ней приключилось, куда ей нужно добраться. Она сказала, что у меня красивые глаза. Я был уже немного поддатый, так что начал говорить о поэзии. Я почти разрыдался под конец нашего разговора. Конечно, она знала, что у Дэвида Боуи были разные глаза. Конечно, она знала стихи Моррисона и Кавафиса. И конечно, она сидела тут и просила мелочь у прохожих. Пришлось сбежать на автобусе в сторону Петроградки. Это было слишком тяжело, всего два километра пути, и такой удар прямо по коленям. Да, она была красива — но прежде этого она была трагична.

Но на Петроградке я быстро оклемался. Мой кореш Мацур как-то раз угодил в изолятор за то, что попытался продать Троицкий Мост одному местному прощелыге — конечно, ниже рыночной стоимости. Мацур предлагал честную сделку, а этот пидор стал упираться, и дело кончилось дракой. После этого Мацур сюда не возвращался.

А мне тут нравилось. Такие элитные районы, Петроградка или Крестовский, — они немного наивные, там все думают, что у меня, беспутного странника Пустоши Свободного Рынка, есть деньги на эту их сверкающую поебень. Моя кредитная история давно уже стала крипипастой в интернете, так что я мог оперировать тут свободно, кроме того, я дососал настойку, смешанную с кофе — она хранилась в термосе, который я всегда таскал при себе, в секретном... отверстии. Я заходил в бутики и делал вид, что я богат — конечно, мне никто не верил, но я изрядно развлекал уставших продавцов-консультантов. Я искал богатых нефоров и с оттягом их агитировал. Никто из них не был в самом деле красив, они были слишком обеспеченные для этого.

В итоге я зашёл в рамённую, подвалил к кассе и попросил чего-нибудь за четыреста рублей. Мне подали прикольный розовый чай. Я, конечно, не отстал от кассирши.

1. Диалог с кассиршей неназванной рамённой на Петроградке

— Привет. Я — Смертельная Анаконда. У вас есть что-нибудь за четыреста рублей?

— Чай.

— Чай? Это отлично. Это просто охуительно. Налейте, пожалуйста, чая.

— Вам розовый или зелёный?

— Конечно, розовый. Я фанат однополой женской любви. Простите.

— За что? (Хихикая.)

— Вы знаете. По карте.

Тут я произвёл оплату, у меня остался последний сотэн и пятнадцать сигарет. Я продолжил:

— Видите того лоботомита, явного кальянщика, он третирует бедную девушку за столиком у окна?

— Так... ну да...

— Прошу вас, из пролетарской солидарности, если он закажет что-то попить, попросите вашего коллегу-мужчину плюнуть ему в напиток. Ни в коем случае не плюйте... Ой, бля... — Я отвлёкся на борьбу с пролетающим рядом комаром. — Ни в коем случае не плюйте сами. Женская слюна куда вку...

— Так, ну всё.

— Понял. Отваливаю.

Я выпил свой чай. Лоботомит за столиком заказал что-то, какую-то пепсикольную хренотину, и её подала та самая кассирша. Она поставила напиток ему на стол и иронически мне улыбнулась. Я ушёл.

1. Так вот: Часть Первая

В таком городе рано или поздно отчаяние берёт своё. Кем бы вы ни были — колдун-айтишник, заклинающий цифровой код, бариста, накаченный кофейной эктоплазмой, неудавшийся режиссёр, вынужденный придумывать сюжеты для рилсов — отчаяние найдёт вас и возьмёт в осаду. Это демон, всегда находящий цель, как баллистическая ракета. Поэтому надо действовать превентивно, всегда. Особенно, когда ты так отчаянно ищешь красоту.

Я двинул на Васильевский остров. Там у меня много знакомств, много путей, но в первую очередь меня интересовал Вавилов Лофт. Ай, бля... Довольно быстро, я добрался до Васьки — пересёк мост в болезненно-трезвом состоянии, полностью запорол ритуал пересечения. Если выкинуть метафизику, мне просто надо было смазать тормоза. Никакого решения, кроме пива, не осталось, так что я принял удар чёрного козла, шлифанул двумя лакистрайками. Таким эфирно-табачным квантовым сдвигом я переместился в Вавилов Лофт.

1. Институт Борьбы с Тоской им. Мацура

Вавилов Лофт — нечестное и гнусное место (потому что взимает плату), но всё же убежище для нас, солдат любви. В нём обитают все виды студентов, известных науке, компанию им составляют разные городские криптиды.

Когда я подваливал к входной арке, мне навстречу вырулила стайка мохнатых зверолюдей. Фурри всегда пугали меня до усрачки. «Тот, кто превращается в животное, избавляется от боли быть человеком». Я слился с пейзажем, как меня учил один говорящий хамелеон, фурри не заметили меня и не стали забирать мой гаввах. Я крался дальше, иногда подсасывая пиво из внутреннего кармана куртки — со стороны я походил на чудовищного кожаного нетопыря.

Внутренний двор встретил меня оглушительной толпой молодых тел. В Вавиловом Лофте все красивые, все напрочь лишены идеологии, все полуголые, даже если цена тому — полный некроз тканей. «Площадь Постмодерна» — так следовало назвать это место. О, кстати!

1. Мацур в Вавилове

Мой кореш Мацур пару лет назад пытался пробиться в правительство в качестве депутата от партии Шизоэсхатологов. Он намеревался протолкнуть закон о принудительной кастрации всех держателей кальянок. Своё юридическое образование Мацур получал именно здесь — на выпускном студентов-юристов. У него ничего не вышло, но зато ему удалось устроиться на хорошую работу. Последние два года он сидит в будке с двумя телефонами. Один служит для прямой связи с Интерзоной, на второй позвонят в случае ядерного удара.

1. Так вот: Часть Вторая. Повторное Продолжение

Как я уже написал, тут все красивые, но меня никак не цепляло. Битый час я слонялся по двору, захаживал в антикафе, бары, кофейни.

Таращился на людей, говорить не хотелось. Вот девушка с нимфотичными, огромными глазами, немного полная, выкрашенные волосы. Очень красивая, но никаких эманаций. Вот парень, недавно побрился налысо — я бы хотел такой же нос, острый и точный, копьё, а не нос. Но он вообще не двигался. Вот чудовище с платиновыми волосами, от её ребристых, розовых губ глаза почти плачут. Но мне стало страшно, что любовь взорвёт мою бедную голову, и красота тут будет совсем ни при чём. Когда она задышала, я понял, какие прекрасные у неё лёгкие, чистые и румяные. Мне стало херово, очень херово — меня спасло воспоминание о старой городской легенде.

Самое важное место в Вавилове, да и на Ваське вообще, — это небольшой закуток в большом пустом дворе за второй аркой. Неподалёку от сияющего фиолетовым кабака, сразу напротив съёмной праздничной комнатки, за мусорными баками есть пустое сгоревшее здание. Туда нужно прийти в особой кондиции и окропить пол собственной слезой, свежей, конечно.

О происходящем дальше сведения разнятся. Кто-то говорит, что появится ангелоподобный андрогин и поцелует тебя в губы. Другие сообщают, что именно там обитает так называемая Невидимая Горилла, Источник Всего Добра. Я решил проверить это сам — зашёл внутрь, огляделся, допил пиво. Дальше дело было за малым. Вы сами знаете, нет ничего проще, чем заплакать — я просто вспомнил всё, что произошло со мной в Пиявка-Сити за последние два года, отдал весь гаввах и немного всплакнул.

О том, что произошло дальше, я имею право умолчать. Скажу только, что после этого я решил немедленно бежать, закончить скорбную одиссею.

1. Музыкальный террор над водой

Когда я дошёл до Горного Института, меня уже слегка потряхивало от перегрева нервной системы. Я невосприимчив к любым психотропам, кроме алкоголя, и у меня стоит вакцина от шизофрении, так что в моём распоряжении не было никаких паровых свистков. Братва, если вы ведёте спокойный образ жизни, если вам всё ясно, а вдалеке всегда маячит зелёный огонёк, до которого вы точно доберётесь — я вам дьявольски завидую.

Я вот уже ни хуя не понимал, напрочь забыл, что я делаю тут и делал там, паршивое состояние. Глаза начинают наливаться кровью, сигареты исчезают за две тяги. Всё это Жорж Ботай называл, цитата: «Полным Говном».

Но тут меня спас человек. Я приметил его ушами прежде чем увидел — кто-то возле метро неумело пытался спеть «Коня». Ну, с которым положено выходить ночью в поле. Когда я нашёл его взглядом, он уже уставился на меня. Обычный такой дядька, в нелепой лазурной майке и забзделых джинсах. В руке сжимал бутылку с розовой химической смесью — очередным воплощением «Виноградного Дня».

Я подошёл, дал ему сигарету, просто хотел немного ему посочувствовать и идти дальше. Но он опять запел, и скажу вам честно, меня крепко прохватило.

Он пел отвратительно, даже по меркам городских пьянчуг. Своим гигантским духовым голосом хуярил за два километра мимо нот, но мало того — он вообще не помнил текст, из-за этого бедолага впадал в цикл и выходил в поле с конем около пятнадцати раз подряд. Когда эта экстраваганза остановилась на перерыв, я почти успел что-то спросить, но мужик перебил меня, заявив:

— Братан, помоги, я хочу спеть!

Я бы хотел поподробнее растолковать наш с ним диалог, но при всём желании не смогу. В нём было слишком много междометий, бляков и немой висцеральной жестикуляции. Содержательно происходило следующее: мой Курт Кобейн очень хотел спеть для живой аудитории, а бродящие возле метро призраки срать хотели на его перформанс. Вот я и предложил ему место, как раз нуждающееся в таком отчаянном артисте. Я повёл его в Севкабель Порт. Прямо сейчас, глубоким вечером, там собрался весь упырский бомонд со всех районов города, и им совсем не повредит один маленький алконавт с очень громким голосом.

Как не удивительно, он стеснялся и упирался, а на половине пути вообще решил, что это не самая хорошая идея, остановился у «Перекрёстка» и решил петь там. Мне пришлось завалить его обещаниями лучших на свете слушателей, посулить ему часы женского внимания и скормить ещё две сигареты.

Вы вправе осуждать меня, разумеется, худо таким заниматься — заряжать параноидального бухого истерика в толпу визжащих туристов и студентов. Но, братва, в свою защиту скажу: по-моему, мы спасли друг друга. Когда мы добрались до пункта назначения, мой спутник стал играть очком ещё сильнее, и тогда я пообещал, что всегда буду рядом. Даже покажу ему текст песни на телефоне. Я врал — когда мы дошли до сцены, я вёл его впереди, держа руку на плече. Как только толпа стала выдавать помехи, немного нас разделив, я отплыл назад, а мой бедолага, конвульсивно приплясывая, растворился в белом шуме танцпола. Мне танцевать не хотелось.

1. Так вот: Часть Третья. Конец Близок

Я притулился к оградке на причале, раскурил последнюю сигу и немного повибрировал. Интересная штука: когда ты вот так, один, занимаешься беспутной потерянной хуйнёй в городе с тремя именами, ты всегда можешь спастись фантазиями: «Нет, я не просто одинокий алкоголик с болезненной необходимостью доёбывать случайных людей — я Смертельная Анаконда. В моей башке круглосуточно транслируется крутой монолог, иногда люди смеются надо мной или моими шутками, я стильный и потёртый, я — Герой Рабочего Класса».

Но в этот раз фантазии не шли. Я глядел на воду, отыскивая за горизонтом пристань Мартинеза, и понимал: я всё сделал неправильно, особенно со всем этим путешествием. Слишком мало спирта, слишком много переживания, много гавваха, полное отсутствие музыки, только этот ужасный систольный дабстеп Севкабеля. В следующий раз попробую иначе, может, посоветуюсь с Мацуром, может, пойду следом за таким вот отчаянным певцом. А сейчас надо двигать домой.

Я сдаюсь. Я выношу себе расстрельный приговор за контрреволюционную деятельность. Я не справился, мне не отыскать вопящей северной красоты.

Когда последняя из этих мыслей поставила точку и остановилась в одном из ганглиев, наступила тишина. Она длилась долго. Две тысячи диастол спустя тишину прорезала Комета.

Ко мне подпрыгнула девчонка, явно куда более пьяная, чем я (а это достижение, уверяю вас). Она немного врезалась в меня, на бегу развила слишком большую скорость. Она отстранилась, и мы оглядели друг друга — очень маленькая, с озорными раскосыми глазами, тугими губами и выразительными бёдрами. Волосы длинные, фиолетовые — она с такими не родилась, родной её цвет — вороной чёрный. Она выставила передо мной два кулачка, улыбнулась и перекричала музыку:

— Выбирай руку!

Я руководствовался политическим компасом в таких вопросах:

— Левая.

Она одобрительно кивнула и разжала руку. Там была бумажка с очень плохо нарисованным сердечком. Моей реакции не хватило — она схватила мою кудлатую рожу, притянула к себе и поцеловала мои губы. Без языков, просто поцеловала губы, секунды три — мои синапсы не успели расплавиться, но я почувствовал, что весь гаввах немедленно пропал. Она отпустила меня, немного пригладив небритую щёку. Я поблагодарил и спросил:

— Что в другой руке?

Она показала — другая бумажка, с черепом и костями.

— Если бы я выбрал правую, ты бы меня пырнула?

Она засмеялась.

— Ну да, куском бутылки. Как тебя зовут?

Я ответил ей, опять солгал, из добрых побуждений. Я солгал, потому что нельзя было выдать, кто я на самом деле такой. Мне немного стыдно, но думаю, я сделал правильно. Вам, братва, я отвечу честно, как положено, и закончу на том. В конце концов, красота сама меня нашла, хоть и ненадолго.

Я всегда был с вами. Вы выходите курить из бара и к вам подходит чудак, желающий стрельнуть сигарету в обмен на свои стихи. К вам пристаёт городской сумасшедший, всё домогаясь вашего рукопожатия. Я живу в запахе подмышек ваших любимых, я всегда приветствую вас, когда вы выходите с друзьями из электрички, основательно набравшись пива с шашлыками.

Вы из раза в раз решаете, что я жалок и не стою вашего внимания. Вы из раза в раз счастливо смеётесь, восхищаясь моей смелостью. Вы никогда не останетесь одни, пока я жив, а я никогда не умру.

Всегда, в баре, в своей квартире, студии, хостеле, когда вы пьёте с друзьями или одни, когда вам требуется добрая компания — ищите улыбчивого косматого человека в чёрном. Достаточно согнуть левую руку в локте, сжать кулак и прокричать: «Смертельная Анаконда, Душитель Мангустов! Твой товарищ нуждается в тебе!»

И я приду, братва. Подождите немного и ищите глазами — я всегда неподалёку, в любом из Последних Городов на Земле.

Я люблю вас всем сердцем.

Редактор: Наталья Атряхайлова

Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.

Электричка на Невьянск противно взвизгнула и остановилась. За грязными окнами летние солнечные блики метались по толпящимся елям и соснам. Николай беззвучно зевнул, прикрыв рот кулаком, почесал чёрную курчавую бороду, поднял с пола тёмно-синий рюкзак, в котором лежали паспорт, удостоверение, ключи и кошелёк, и обернулся, чтобы проверить, есть ли толкучка у дверей. Вытянувшаяся от стирок белая футболка и тонкие песочные брюки — идеальная одежда для такой жары. Но Николаю надоело сидеть в душном вагоне среди пенсионеров, хотелось на воздух.

Старики набивались в электричку в Екатеринбурге. Весной и летом по будням они были главными пассажирами, а по выходным — и подавно. Куда ехали? На огороды. Как правило, выгружались ещё до Новоуральска, и далее состав следовал полупустым. Но это «до Новоуральска», эту сутолоку и столпотворение требовалось ещё пережить. Николай со своим хилым рюкзачком протискивался между худыми угловатыми и толстыми, необъятными бабушками и дедушками с набитыми неизвестно чем сумками и тележками с рассадой. Иногда ему, тридцатилетнему детине, удавалось прорваться к заляпанному окошку и присесть, получив под бок чужие вещички. Но чаще он просто стоял, ухватившись за поручень, болтаясь в такт поезду вместе с массой несчастных великовозрастных уральцев, не успевших на лавочку.

Выходить надо было на станции Аять. «Электрон» тормозил там на три или четыре минуты, и потому пенсионеры заранее заполняли тамбур. Но быстро не получалось. Вниз вела неудобная железная лесенка, и споро справлялись лишь те редкие, кого встречал кто-то из родственников, хватавший тележки и баулы и подставлявший плечо. Прочие пыхтели, еле-еле спускаясь. Даже Николай не мог им подсобить, поскольку к моменту остановки пространство возле дверей кишело пожилыми дачниками, и он терпеливо ожидал, надеясь, что ему хватит пары-тройки секунд до того, как состав снова тронется.

Станционную площадку покрывал слой серой щебёнки. Она громко шуршала, когда очередной пенсионер тяжело ступал на неё, а затем обрушивал свою тележку с прорезиненными колёсиками. Николай увесисто спрыгнул. Щебень под его адидасовскими кроссовками звонко цокнул. Закинув рюкзак на плечо, он отступил от вагона, скользнув по нему взглядом.

Состав ещё какое-то время не двигался. Наконец, вздрогнув, медленно покатился дальше. «Следующая станция — Таватуй», — пронеслось в Николаевой голове, ведь электропоезд, похожий на гигантский оцинкованный провод, уже полировал рельсы, нацеливаясь на упомянутый медвежий угол и другие среднеуральские посёлки и городки, торчащие у него на пути.

Охая и вздыхая, высадившиеся пенсионеры принялись перебираться через железную дорогу, взвалив поклажу на больные спины. Чёрная, по бокам усеянная ржавчиной ветка сияла на солнце, истёртая тысячами громоздких колёсных пар.

За рельсами начиналась разбитая, вся в колдобинах, грунтовка. Она вела к поросшему травой склону, затем, цепляясь, ползла к деревне. Мучимые одышкой старики, подобно жукам, семенили по ухабам, волоча пожитки, но вскоре разбрелись по переулкам. Николай не торопясь шёл рядом, пока не очутился в одиночестве возле сельского хлебного, желтеющего крашеными досками с пригорка, на котором живёт Аять.

Вернее, не вся Аять, а лишь южная её часть. Посёлок состоит из двух половин. Северная — с фельдшерским пунктом, почтой, детским садом и школой — прижимается к лесу в низинке за железной дорогой. Там же, на отшибе, виднеется облупленная стела в память о сельчанах, погибших на фронтах Великой Отечественной. Южная половина смотрит на северную как бы свысока. Хотя ничем, кроме жёлтого хлебного, похвастаться не может и теряется в россыпи прудов, густо заросших камышами.

Основали Аять в 1930-м. В 1944-м ей присвоили статус рабочего посёлка. Местные жители сперва трудились для нужд «железки», но в шестидесятых стали добывать торф, который доставлялся в Свердловск. Ради этого даже узкоколейку проложили. Правда, в девяностых торфяное предприятие закрылось, а узкоколейку разобрали на металлолом. С тех пор сельчане занялись «отходничеством» — ездили на заработки в Екатеринбург или перебирались туда насовсем, если средства позволяли.

С востока Аять приобнимает речка Малая Чёрная. Она действительно чёрная. И очень холодная. Извивается, точно змея. Где-то далеко, выше по течению, в землю воткнут шест, к нему привинчена фанерная табличка, на ней прописано, что здесь располагался староверческий скит, сожжённый при Николае I, а теперь остались лишь могилы двух устроителей. Обегая Аять, Малая Чёрная сливается с Большой Чёрной. И уже просто Чёрная течёт до озера Исетского, которое на самом деле вовсе не озеро, а водохранилище.

В детстве Николай постоянно обращал внимание на речку. Но с возрастом стал к ней равнодушен. Вот и сейчас он желал скорее оказаться дома, свалиться на кровать, вырубиться и уже потом, отоспавшись, думать, что предпринять дальше. По Первомайской вышел на Заречную, миновал миниатюрное сельское кладбище с покосившимися краснозвёздными латунными памятниками, жидкий перелесок и взял правее, обходя хозяйства, ютившиеся на берегу Малой Чёрной.

Знакомый забор, собранный из длинных разнокалиберных досок, тянулся вдоль улицы. Изнутри доски удерживали перекладины, образуя секции. Каждая секция была примотана толстой рыжей проволокой ко вкопанному в землю железному столбу. Первая, вторая, третья… Пока не упирались в соседскую ограду. Николай привычно отпер скрипучую калитку, протиснулся, захлопнул, бросил на прибитую к дверце крючковатую скобу увесистую деревяшку, блокирующую вход (и выход), и глубоко вздохнул.

Мельком оглядев нехитрое хозяйство на несколько соток — ветхий сарай, где ещё со времён родителей хранилось всякое старьё, которое было недосуг выбросить; запечатанную скважину; кривой сортир; сломавшееся кресло-качалку около «мангала», сложенного из покрытых копотью кирпичей, — Николай устало опустился на завалинку, посидел так, пошарил в рюкзаке в поисках ключей, встал и громко заковырялся в замке.

Дом был двухэтажный, но маленький, не обширный. Дощатый обшитый жестью низ на три занавешенных окна и свободный от «брони» верх с обзором во все стороны. Не коттедж, но Николая устраивало. Электричество присутствовало. А что ещё нужно? Осенью и зимой тепло. Весной и летом прохладно. Подпол в наличии.

Отомкнув, он включил в прихожей свет, снял обувь, поставил её у двери. Завернув на кухню, бросил рюкзак на табуретку, помыл руки из умывальника над тазиком и врубил плиту — кипятить воду под макароны. Проверил баню, втиснутую за лестницей, вздыбленной на второй этаж, и гостиную, где занимали место стол и два стула. Когда макароны сварились, Николай обжарил их, переложил в тарелку, брызнул туда кетчупом, добавил пару холодных сосисок и унёс в гостиную, не забыв рюмку мутного стекла и водочную початую чекушку.

Поев и с удовольствием опрокинув три стопки, он помыл в тазике посуду и поднялся наверх, в спальню. Там бухнулся на кровать и, даже не раздеваясь, стал проваливаться в тягучую дрёму, кося закатывающимся зрачком на окна, синее небо, шкаф с кое-какими книгами и ноутбук на комоде. Николай любил свой участок, но второй этаж домика особенно. Отсюда открывался вид на соседские владения. Можно было наблюдать, что у кого делается на таких же скромных «фазендах».

Николаю хозяйство досталось от родителей. Они перебрались в Аять откуда-то из-под Нижнего Тагила при Брежневе. Трудились тут, получили кусок земли, возвели хибарку. Сын, когда подрос, интересовался, почему не попытались закрепиться в том же Тагиле. В ответ пожимали плечами — мол, как-то так получилось само собой. Свердловск-Екатеринбург в картине мира старших представал чуть ли не отдельной планетой, недоступной и не влияющей на их незаметную размеренную жизнь.

Проснулся во второй половине дня. В непривычной после мегаполиса тишине. Подумал о водке. Выпить он обожал. Если, конечно, водились деньги. Но меру свою знал хорошо, не нажирался. Даже при отказывающем теле сохранял относительную ясность сознания. Вспомнил, что, приехав, опрокинул во время еды порцию стопок. Решил воздержаться от повторения. По крайней мере, до ужина.

Устав лежать, Николай, покряхтывая, сел, выгнув спину, повёл плечами. Подтягивая спадающие брюки, открыл окно. Комнату залил тёплый хвойный воздух. Слегка отпрянув, хозяин дома споткнулся взглядом о крайнюю книжку, засунутую на среднюю полку шкафа. Книжка отличалась изрядной потрёпанностью. Это была историческая повесть Константина Бадигина «Покорители студёных морей» — про средневековых новгородцев, боровшихся с ливонцами, шведами и Ганзейским союзом. Сам Бадигин был примечательной личностью — известный полярник, капитан дальнего плавания, Герой Советского Союза, участник Великой Отечественной, создатель отделения Союза писателей в Калининграде, бывшем Кёнигсберге.

На обложке по реке плыли под радугой торговые суда. Их маршрут Николай исследовал в школьные годы по страницам книги. Ему было интересно. Не то что на скучных классных занятиях. Вообще, школьный период он вытянул еле-еле. Порой казалось, что даже тройки ему ставили из жалости. Причём из жалости не к нему, а к родителям. Лучше всего дела обстояли с гуманитарными предметами. Но в Николаевом случае фразу «лучше всего» следовало трактовать также с позиций сдержанного сочувствия, а значит — редкого исключения в виде четвёрок по соответствующим дисциплинам. Его всё это, честно говоря, не особо трогало. Он постоянно размышлял о чём-то своём. Или не размышлял, а плыл по течению, как скудная рыба в Малой и Большой Чёрных?

В армию не взяли по здоровью. На дворе стояла весна 1996 года. На юге бушевала Первая чеченская. Из телевизоров и радиоприёмников сыпались непривычные топонимы: Грозный, Гойское, Бамут, Ярышмарды… Как полагалось, Николай приехал в Верхнюю Пышму, в военкомат. Военкомат оказался местом достаточно оживлённым. В коридорах выжидающе помалкивали призывники, проходящие медкомиссию. Николай присоединился к ним, обошёл врачей. Выяснилось, что у него недовес в пятнадцать килограммов и проблемы со зрением. В итоге отправили в запас, и он вернулся в Аять к старшим.

Надо было куда-то поступать. В ближайшем городе — Среднеуральске — даже техникумов не имелось. В Верхней Пышме только один, да и тот связанный с механикой. А какая механика Николаю? Выбрали областной техникум дизайна и сервиса, что в Екатеринбурге, на Уралмаше. С горем пополам сдал экзамены, приняли на рекламного агента. Общежития при техникуме не числилось. Николай первый курс болтался по съёмным квартирам. Потом деньги закончились, и он уехал домой. На учёбу наведывался периодически, при наличии финансов на проезд. Занятия пропускал. В конце концов бросил. Хотя специальность отторжения не вызывала, да и спрос на неё был. Но родители не вытягивали, а сам он искать работу как-то не особо стремился.

Тёплый хвойный воздух гладил его по лицу. Николай смотрел на крыши посёлка. За ними высилась тайга, игравшая различными оттенками зелёного на солнце. Для его семьи всё изменилось в день гибели отца. Отец работал обходчиком. Перед Новым годом запил и попал под поезд. Ему отрезало обе ноги, и он быстро истёк кровью. Похоронили на том самом сельском кладбище. После такого Николай про учёбу уже не вспоминал.

Мать, трудившаяся на почте, сразу сдала, постарела, обострились болячки, на которых раньше не зацикливалась. Николай понял: пора браться за дело. На железную дорогу он идти не хотел. Но бывшие одноклассники говорили, что в Екатеринбурге полно вакансий. Для начала можно устроиться охранником, а там как пойдёт. Главное — удобный график выстроить, а если получится, то есть шанс и на подработку. Или даже на две.

Проводником Николая в мир охраны стал бывший сосед по парте Лёха Кириллов. Рябой, смуглый, невысокий брюнет, задиристый Лёха даже не пытался куда-то поступать. Чудом окончив сельскую школу, он сразу подался в большой город, сумел попасть сторожем на знаменитый оптовый Уралмашевский рынок — тот, возле которого осела не менее знаменитая уралмашевская барахолка. Но барахолка жила по своим законам, а рынок — по своим. Кириллов вкалывал и днём и ночью, лишь иногда приезжая в Аять отоспаться. Бухал, трезвел и снова устремлялся в Ёбург. Он и сманил Николая с собой. А тому терять было нечего. Какая разница? Уралмаш так Уралмаш.

Приняли его вместо другого «стражника». История там получилась драматическая. Одна из продавщиц психанула. То ли муж довёл, то ли дети, то ли начальство на рынке, то ли все три фактора наложились. Короче говоря, тётка умудрилась где-то достать боевую гранату и притащила её на работу. На работе женщина понемногу вскипала и, достигнув критической точки, вытащила боеприпас и заверещала. Коллеги сперва оцепенели, а затем кинулись наутёк. А продавщица продолжала верещать, поминая матом всех подряд: их, покупателей, начальство, мужа, детей. Прибежавший охранник попытался отобрать гранату. Но куда там… Продавщица резко замолчала и выдернула чеку. Должность этого героя как раз и получил Николай по протекции Кириллова.

Уралмашевский оптовый был скопищем железных вагончиков. Они стояли рядами, образуя коридоры. С вагончиков торговали чем угодно: крупами, сахаром, солью, овощами, сладостями, растворимым кофе, пакетированным чаем, минералкой, газировкой, жвачкой, консервами, стиральным порошком и прочей бытовой химией, канцелярскими принадлежностями, игрушками. Поток покупателей не прекращался. Они, от мала до велика, в любое время года стекались со всего Орджоникидзевского района в поисках чего-нибудь подешевле.

Контролировали рынок здешние братки — ОПС «Уралмаш». Официально — общественно-политический союз, по факту — организованное преступное сообщество. Было бы странно, если бы уралмашевские проигнорировали такой привлекательный объект. Конечно, Николай никого из них не видел, а вот шнырявшей по рынку шпаны насмотрелся. В основном наблюдал карманников и младших «пацанов». Вторые выслеживали «лохов» из числа школьников и студентов, отводили за пределы рынка «на разговор» и обчищали. Или догоняли их, когда те покидали территорию, топая дальше по своим делам. Если кто-то сопротивлялся — разбивали носы.

Вдобавок Николай нашёл халтуру — пристроился ночным сторожем в ближайшую школу. Отработав на рынке, ужинал разваренной в кипячёной воде китайской лапшой с колбасой и не торопясь шествовал к детям. Хотя к моменту его появления все дети разбредались по домам. И он просто слонялся по опустевшим гулким помещениям трёх этажей, спускался в каморку у входа, тихонько включал радио, ближе к ночи снова перекусывал, пил чай, уже во тьме на всякий случай обходил школьные пространства, прислушиваясь к шорохам, возвращался к себе и засыпал на кушетке. Утром его снова ждал рынок.

Каждую ночь являться в школу не требовалось, а потому он взял ночные дежурства в ещё одной — на Эльмаше, за проспектом Космонавтов. Из-за этих дежурств Николай совсем перестал приезжать в Аять. Мать не жаловалась, понимала, что нужны деньги, а сын зарабатывал как умел. Ладно хоть, к уралмашевским не прибился — и то хорошо. А то вон Кириллов Лёшка… Кириллова — усердного, споро выполнявшего поручения и не пропускавшего занятий в подпольном спортзале — заметили и продвинули в «бригаду». Средства у него завелись. Но, как говорится, жил он ярко, да коротко. На очередной рейдерской операции по захвату очередного завода в области что-то пошло не так: Лёшка получил пулю в живот и, промучившись неделю, умер.

Мать Николая тоже не задержалась. В последнее время у неё было плохо с сердцем. Сын обретался в Екатеринбурге, и она кое-как справлялась по хозяйству сама. Вернее, пыталась справляться. Нашли её летним утром соседи. Накануне вечером она присела на завалинку, да так и осталась до рассвета. Зарыли рядом с мужем. На кладбище Николай держался внешне отстранённо. Все удивлялись. А придя домой, поднялся наверх, опустился на пол возле кровати и долго-долго рыдал. Отныне — круглый сирота.

В отличие от карьеры покойного Кириллова, карьера Николая развивалась по горизонтали. Сохранив за ним должность охранника, перевели с оптового рынка на склад. Платили там чуть больше, рабочий день был менее суматошным. Правда, ответственности прибавилось. Претензий к его школьным подработкам начальство по-прежнему не имело, а потому Николай, ночуя в «своих» образовательных учреждениях, спозаранку приходил на базу.

Оставив окно открытым, он проскрипел ступеньками лестницы на первый, выпил на кухне воды и двинул на участок. Приближался вечер. Солнце постепенно заваливалось за край леса, окрашивая небо оранжевым, оранжевый превращался в бордовый. На соседних участках было тихо. Да и кому там шуметь? Жильцов Николай видел редко. Когда видел — здоровался, в разговоры не вступал. Родители с ними общались, но то родители. Они уже умерли. А Николай продолжал жить в каком-то оцепенении. Словно сонная муха за стеклом.

Справа от него обитали Родионовы. Пенсионеры. Ютились в маленьком домике. Довольствовались мизерными выплатами, весной и летом ковырялись на грядках. Им помогал сын, отучившийся в техникуме в Верхней Пышме и принятый на работу в УГМК. Периодически наведывался на «историческую родину», привозил внуков, мальчика и девочку, на радость пожилым.

Слева держалась старенькая баба Маша. Муж её давно скончался, а дочь переехала в Среднеуральск, работала на ГРЭС. Баба Маша, подобно Родионовым, старалась на овощных грядках, обихаживала ягодные кусты. Дочь иногда, на недельку-другую, доставляла ей внучек-близняшек. Но баба Маша неуклонно ветшала. В конце концов с разрешения зятя, тоже ГРЭСовца, её перетащили в город, поближе к врачам. Дом навещали нечасто. А потом зять пропал. Уехал в командировку в Таджикистан, в Душанбе. Утром пошёл на деловую встречу и не вернулся. Те, с кем должен был встретиться, его не дождались. Подали заявление в местное МВД. Милиция искала-искала, но безрезультатно.

Владения взором окинув, Николай вильнул за угол, расстегнул ширинку, отлил. Вернулся, застёгиваясь. К нынешнему лету у его шефов что-то стало проседать. Сказали: мол, финансовый кризис. Принялись продавать активы, сокращать сотрудников. Николай напрягся, но о нём пока не вспоминали, только дополнительных смен накинули за счёт уволенных. Доплачивали совсем жидко. Но он не брыкался. Уж лучше так, чем с голой жопой на улицу.

Наконец ярким солнечным днём вызвали в бухгалтерию. Он сразу понял, внутренне сосредоточился. Бухгалтер, блондинистая девочка лет двадцати пяти, сочувственно протянула лист бумаги и ручку. Сказала, что нужно по собственному. Что значит «по собственному»? Ну вот... Сволочи! Ну ладно. Спорить не собирался. Быстренько подмахнул, получил остатки и удалился. Отрабатывать пару недель не просили. Закинул за плечо рюкзак и вышел за ворота. В запасе у него имелись ещё две школы.

Но обе отвалились. В дальней стартовал запланированный ремонт, и от услуг Николая отказались. В ближней торчать при таком раскладе смысла не было — больше туда-сюда на проезд потратишь. Он забрал последние деньги, послонялся по району и пешком двинул на железнодорожный вокзал — по проспекту Космонавтов, вдоль трамвайных путей и бесконечных бетонных заборов, ограждавших корпуса, некогда, при советской власти, принадлежавшие Уралмашзаводу.

На вокзале Николай взял билет на электричку и — о, чудо! — успел сесть у окошка. Пространство окрест заполонили пенсионеры. Прислонившись головой к стеклу, он размышлял, где взять денег. Заначка имелась, конечно. Кроме того, кое-что скопили родители. Но… Но кубышки обычно таяли очень быстро. Надеяться на них не стоило.

А однажды утром он приметил на участке бабы Маши незнакомца. Бритый наголо безусый бородатый мужик, одетый в синие джинсы и потасканный серый пиджачок поверх линялой голубой футболки, стоял на крыльце, покуривая, думая о чём-то своём. Деревенские славянские черты лица его в потускневшем коричневом загаре были расслаблены.

Николай решил присматривать за мужиком, а тот бродил по огороду бабы Маши, иногда что-то полол, поливал, таскался в домик и на улицу, курил, не уезжал. Вёл себя как не в гостях, деловито, даже в чём-то по-хозяйски. Активность незнакомого дядьки на знакомой территории Николаю не нравилась. «Кто такой? Бабы Маши родственник, что ли? Или дочь участок в аренду сдала?» — рассуждал он, поскрёбывая заросший подбородок.

А мужик не уходил и не уходил. С утра уже ковырялся в сарайке, шастал за водой на колонку, понемногу кашеварил. Ни с кем особо не контактировал, но и не сторонился, не стеснялся. Вспыхнувшее поначалу со стороны сельчан любопытство угасло, и о дядьке перестали судачить. Только Николай сохранял внимательность, регулярно зыркая на соседний участок.

Потом, на выходных, объявилась дочь бабы Маши — высокая шатенка в лёгком платье насыщенного зелёного цвета, волосы прихвачены в длинный хвост под небрежно наброшенным салатовым платком. При этом в кедах. Симпатичная. И не скажешь так сразу, что двоих родила. Николай поглядел на неё, точно кот на сметану. И сразу понял, что безусый бородатый персонаж — тот самый муж. И никуда он не пропадал. А если и пропадал, то вернулся. Ну куда он мог деться в Таджичке? За речку, в Афган смотаться? Ну нет. Бред! Для чего русскому, живущему на Урале, имеющему нормальную работу и семью, бегать в какой-то Афган? Чушь какая! Наваждение. С чего вообще мысль такая взялась? Тут Николай вспомнил прошлогодние новости про двух татарчат с девками, которые объявились где-то за Верхней Пышмой, постреляли погнавшихся за ними ментов и егерей, зарезали случайно попавшегося на пути паренька, но в конце концов были блокированы, задержаны и отправлены в тюрягу. А ведь тоже в Таджичку пёрлись, идиоты.

Через несколько дней они с незнакомцем столкнулись лицом к лицу. Николай шёл из магазина, а незнакомец — куда-то по делам. Встретились у забора.

— Здрасьте, — буркнул Николай.

— Добрый день, — мягко промолвил сосед и протянул руку. — Павел.

— Коля, — ответил тот, смутившись, однако не подавая вида.

Рукопожатие Павла было крепким, но сдержанным. Это было рукопожатие человека, знающего собственные желания и умеющего добиваться своего. Впрочем, достаточно умного, чтобы не отпугнуть. По крайней мере, при первом касании.

Но Николай не терял бдительности. Жена Павла свалила в Среднеуральск, и вроде бы всё двинулось по-прежнему. Если бы… На третий день после её отъезда в гости к Павлу пожаловал мужик, которого раньше в Аяти не видели. Коренастый, скуластый, стрижка «бобрик». В камуфляжном охотничьем прикиде. В отличие от Павла, держался напряжённо, настороженно, постоянно озирался. Движения резкие, прерывистые. Мимика недружественная.

Протусовался он в Аяти день. Ну как протусовался… Сидели у Павла в домике, наружу не высовывались, что-то обсуждали. Николай подумывал, не позвонить ли в милицию. Впрочем, так и не удосужился — засомневался. Чего он скажет? Сосед, по слухам, пропал, затем возвратился и теперь дружка принимает. Очень подозрительно! Серьёзно? На хрен с этими подозрениями пошлют в ментовке. И правильно сделают. А мужик только к ночи смылся. Стукнул дверцей, вильнул за калитку и тенью на станцию, на электричку до Екатеринбурга. Ищи-свищи теперь.

Милиция пожаловала сама. Николай узрел бело-синюю раскраску ведомства утром, когда явился в хлебный. УАЗ правоохранителей был припаркован за железной дорогой, у магазинчика в северной части Аяти. Самих стражей порядка не наблюдалось. Либо в салоне сидели, либо в киоске отоваривались. «Чой-то вдруг прискакали? Неужели Павликом интересуются? — прикинул Николай. — Но вроде на нашу половину не заезжали».

Смутная тревога вновь обступила его, везде сопровождала, дышала над ухом, за что бы ни принимался: ел, читал, трудился на участке, мылся в бане. Не давала заснуть и обнимала на рассвете. Подозрительный мужик соседа больше не посещал. Да и Павел не суетился, не дёргался, занимался обычными сельскими делами. Правда, в Среднеуральск, судя по всему, не спешил. А семья? Карьера на ГРЭС? Но если пропадал — значит, уволили? Или нет? Так он безработный! Тут Николай осёкся, вспомнив о своей неустроенности.

Хотя недавно ему позвонил знакомый по работе на рынке и сказал: мол, есть вакансия. Да, снова в охране. Да, в Екатеринбурге. График приемлемый. Ждут в сентябре. Николай согласился. А чего отказываться? Деньги скромные, но на земле не валяются. Ему на жизнь хватит. Вот только Павел этот…

Ночью лил дождь. Николай проснулся рано. Отворил форточки, и холодный воздух пронзил дом насквозь. Во дворе всё блестело под слоем студёной росы. Приятная влажность висела в рассветном голубоватом воздухе, струящемся из леса. Николай вскипятил чаю и, придерживая кружку с горячей водой с привкусом вчерашней заварки, вытащил из пакета полузасушенную печеньку и принялся мелко откусывать, запивая скромными, осторожными глотками. Прозрачная тишина стояла над Аятью. Собаки не лаяли. Электрички не гудели. Лишь в кустах на берегу Малой Чёрной еле слышно тренькали невидимые птицы.

Неожиданно со стороны кладбища вырулил милицейский ВАЗ, за ним второй. Они тормознули возле Николаевского участка. Из салонов выскочили оперативники и, пригнувшись, доставая пистолеты, побежали к огороду бабы Маши. Резко выбили калитку и метнулись к теплицам и грядкам. В следующий момент за углом заурчало, а спустя несколько секунд за забором мелькнули одетые в серый камуфляж омоновцы в касках и брониках. Присев около снесённой калитки, бойцы с «калашами» приготовились прикрывать.

— Охуеть! — изрёк Николай, роняя печеньку.

Меж тем опера, наставив «стволы», подтянулись к двери домика и попытались её выломать. Дверь не поддавалась. Милиционеры остервенело пинали полотно, понимая, что теряют фактор внезапности. Потом из-за двери пару раз громко бахнуло. Стреляли в упор из дробовика или из обреза двустволки картечью. Один сотрудник схватился за правое бедро и отпрянул, а у другого рубашка раскраснелась на животе, и он стал оседать у завалинки.

— Блядь! У нас два «трёхсотых»! — завопил кто-то.

Омоновцы сразу рванули вперёд, подхватили раненых и потащили их к машинам. За ними отступили уцелевшие опера. Видя такое, Николай бросил кружку с недопитым чаем, перепрыгнул через крыльцо, шлёпнулся в коридоре на пол и пополз в гостиную, чтобы оттуда, украдкой из-под белой прозрачной занавески, подглядывать за происходящим.

Скукожившись, притаившись под подоконником, почти под столом, он рассматривал ножки стульев. С улицы послышался шум отъезжающих милицейских авто, а затем донеслась металлическая, дребезжащая речь из громкоговорителя:

— Уважаемые граждане, просим покинуть зону проведения операции… Просим покинуть…

— Покинешь тут, — прошептал Николай и осторожно приподнялся, аккуратно отодвигая занавеску.

Улица молчала. Ему захотелось отлить. Но как выйти? Придётся терпеть.

Ядрёный треск накрыл участки, когда Николай просто лежал на полу, уставившись в потолок. По кривобокому владению бабы Маши лупили из автоматов. Свинец глухо клевал деревянные стены. Оконные стёкла со звоном осы́пались. Павел пробовал огрызаться, но быстро прекратил.

Не найдя в карманах убитого ничего взрывоопасного, сапёры ОМОНа вытащили труп на двор. Футболка и джинсы, грязные от разлетевшейся штукатурки, неестественно задрались. Голова запрокинулась окровавленной бородой вверх. В груди зияли два бордовых отверстия. Скорее всего, Павел словил свинца, когда показался в окне, чтобы шмальнуть в ответ.

Николай, решив, что под столом можно уже не валяться, опасливо озираясь, выбрался наружу. В воздухе витал лёгкий запах пороховой гари.

— Эй, мужик! Сюда иди! — крикнул щуплый капитан, стоявший руки в боки возле трупа, сдвинув на затылок фуражку.

— Да-да, сейчас.

— Узнаёшь? — кивнул капитан на убитого, дождавшись Николая.

— Узнаю.

— И кто это?

— Сосед мой, Павел. Бабы Маши зять.

— Правильно. А сам как здесь?

— Да… живу тут.

— Почему не ушёл, когда объявляли?

— Ну, дома всё-таки. Как-то спокойнее.

— Ни хуя себе спокойнее! — всплеснул руками капитан. — Ты, главное, пока не уезжай. Ещё опрашивать будут.

— Хорошо. А он чего? — спросил Николай, указывая на тело.

— Так террорист.

— В смысле? Он же русский вроде.

— Русский! Русских террористов, думаешь, не бывает?

Николай пожал плечами.

— Ладно, давай к себе пока. Потом ещё позовём, — сказал капитан и отвернулся.

Редактор: Глеб Кашеваров

Корректор: Вера Вересиянова

Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.

Что и говорить, издалека Анжела выглядела по-царски. Золотистые локоны, багряное платье, белый топ. Но было в этом великолепии столько нарочитого кокетства, что меня безудержно воротило от одного её вида. В который раз я отвернулся, стараясь смотреть на что-то другое: яркую синь неба, тёмную зелень лип, приглушённые цвета фасадов зданий, порхающих над асфальтом голубей и снующих по мостовой серых прохожих. Прохожих одноцветных, невзрачных как голуби и уж точно не таких одиозных, как Анжела. Но раз за разом я, не желая того, взглядом соскальзывал на её вызывающе нарядную фигуру и кричащую косметику. В народе это, кажется, называется «боевой раскрас». Испокон веков Евины дщери самыми яркими цветами расписывают себя, когда выходят на тропу любви. И это не просто ритуальный грим, нет. Именно для Анжелы он жизненно необходим, ибо Анжела была внушительно не молода. А если совсем честно, Анж — старая вешалка.

Я, честно говоря, даже и не знаю, сколько ей в действительности лет. Но то, что она практически ровесница Древнего Рима, не вызывает сомнений. Гляньте! Вот и солнце играет на её фарфоровых скулах неестественно-розового цвета, похожих на бока чайного сервиза. А какой слой тонального крема или пудры (не знаю точно, чем бабы драпируют свои лица в стремлении удержать возраст) наложен поверх её пергаментной кожи в тонкой паутине морщин, что, кажется, проведи ей по роже пальцем — останется борозда. Умелая бюджетная пластика тоже надёжно загримирована алой губной помадой, такой сочной, что с мостовой, откуда я за ней наблюдаю, рот кажется живущим отдельно от лица существом. Откормленной раздувшейся бабочкой. Гладенький подбородок блестит не хуже щёк, но индюшачья кожа шеи выдаёт почтенный возраст. У женщин главный враг — шея и кисти рук. Они, как дата в паспорте, предают свою хозяйку. Хотя кисти у неё красивые, врать не буду. Пальцы точёные, тонкие, суставчатые, все унизаны кольцами такого размера, что цыганка не прошла бы мимо, не цыкнув языком. Это её отличительный признак — дорогая и внушительная бижутерия. Перстни, кольца, цепочки, серьги и крестики. Рыжие крестики на шее, в ушах — везде. Всё из золота, всё блестит и слепит! В довесок к декорирующей косметике. Казалось, что первого достаточно, но возраст не любит простоты и маскируется всеми доступными средствами.

Оп! Глянула на меня. Интересно: узнала, нет? Так машет своими ресницами-трамплинами, что способна разогнать лёгкие перистые облака на весеннем небе. Нет, не узнала. Равнодушно скользнула и отвернула размалёванное лицо. Да и как меня сейчас узнать: борода отросла гуще и длиннее, шапка скрывает волосы, безразмерная куртка, обмотки. Не тот писаный красавец, что остался в её памяти, хотя память у неё короткая. А я-то её знаю, и знаю давно, не понаслышке. Да и кто тут не знает Анжелу? Странный вопрос. Даже те, кто не пользовался её услугами, — и те в курсе, чем живёт моя красавица. Анжела занимается благотворительностью. Нет, правда, а как ещё назвать её деятельность, кроме как почти что безвозмездной помощью простым смертным? Пусть злые языки утверждают: мол, Анжела торгует собой. Что никто так навязчиво и так нахально не предлагал себя публике, как она. Что Анжела не кто иная, как обычная проститутка. И не Анжела она вовсе, а Мария Петровна. Только фамилию я подзабыл: не то Давыдова, не то Давидова.

Да и бог с ней, с фамилией, я с определением не согласен! Нет, не обычная она путана, к чему такая пошлая дефиниция? Анжела хоть и выглядит довольно кринжово и смешно в своих ярких панельных шмотках, но баба при деньгах. Разве не помогала она детским приютам конфетами, разве не состоит в общественных благотворительных организациях куратором меценатов, разве не входит в семейные советы в качестве консультанта по вопросам морали и этики? Да и это не главное. Главное — широкая душа. Или что там у неё. Душа, конечно! Как есть душа. Нет того, кому бы она отказала. Не встречал я таких. Разве что другим путанам. И то подойдёт, подмигнёт, ласковое слово скажет. Утешит и предложит тепла и любви. Вот какая! А самое интересное — что в широте души своей совершенно не разбирает, кто перед ней. И не делает больших исключений. Что студент ей накопленную стипендию сулит, что офисный сисадмин с премией к ней закатится, что чиновник в сауну зовёт — ко всем едет, никем не брезгует. Всем поровну отсыпает. Не хочешь, а купишь её ласку да заботу. Мало кто так торгует собой, как Анжела, — важно, но настойчиво, зная себе цену. Везде, где это возможно: в кафе и театрах, на бульварах и в переулках, в вузах и тюрьмах, больницах и на коммерческих форумах. На последних особенно. Везде и всегда она в форме, улыбчива и принимаема. И, следуя трендам, пробралась-таки в интернет и завела себе страничку. В общем, атаку ведёт Анж по всем направлениям, ничего не стесняется.

Чёрт, ногу отлежал — затекла. Вчера был ливень, и в парке, где я обычно сижу, мокро, стоят лужи. Хождением по воде в этот век никого не вдохновишь, только простуду подхватишь. Приходится на мостовой на сухом граните пристроиться в уголке. Да чёрт с ним, с комфортом, хоть на Анжелку полюбуюсь. Я и сам бывал её клиентом. Да! По молодости как-то забрёл я в один шалман. Грустно было. Что в таком возрасте у человека? Одни крайности. Либо друзья, либо враги, либо чёрное, либо белое. Максимализм и пустая рефлексия над миром и собой. Бабы, опять же… если красавица — или замужем, или не приступишься, или такая курва, прости Господи, что и близко подпускать не захочешь. Познакомился я тогда с Анжелой. И познал её. А она молодец: приласкала, утешила. По макушке долго гладила, слова правильные шептала. Я сдуру чуть не влюбился! Женюсь, думаю, до чего баба хороша, не такая, как все. Хорошо хоть забухал с корешами из палестинской миссии, — пронесло. Без брачных уз и терзаний обошлось. Теперь-то я понимаю, что она ко всем такая, всех заключает в объятия и душит блаженством. И не виню её в том: природа это её, характер. И деньги нужны, чего греха таить. Вот и торгует собой, но с душой и рвением. Бабка её, кажется, была еврейка… но не факт.

Ох ты, божечки! Спасибо тебе, добрая женщина, спасибо за сотку и хот-дог! Да хранит тебя Господь! Но я бы тебе не советовал увлекаться фастфудом. Во-первых, видела бы ты, кто их делает, а во-вторых… не моё дело, но корма у тебя, что можно лет сорок жить в пустыне без припасов. Вон и муж твой, с плешью и в полосатом поло, застиранный какой-то весь, пыльный, и то взглядом по Анжеле полоснул. А ты заметила, одёрнула его глазами и остановилась, щёки надула, готовясь что-то сказать. Думаю, даже сложила у себя в голове праведно-гневное возмущение: гляньте, граждане, что у нас делается, шлюхи ноги свои, что твои кегли, по панели переставляют средь бела дня как хотят! И это в то время, когда наша страна, не щадя сил, бьётся за семейные ценности с мировыми содомитами. Развращают мужчин и наносят урон традициям и браку. Взять её!

Но ты закрыла рот, фыркнула демонстративно громко и пошла себе дальше со своим плешивцем. Ничего не стала говорить. И правильно поступила, сама того не ведая. Ибо кто, как не Анжела и её коллеги, стоит на страже семьи и брака? Кто ещё предохраняет ваших мужей от назойливого желания завести себе любовницу и делегировать ей часть супружеского долга и семейного бюджета на постоянной основе? Кто купирует саму возможность его ухода из постылой семьи, куда он вляпался по молодости, а теперь повязан с тобой детьми и ипотекой? Ну сходит он к Анжеле раз в полгода, ну выплеснет свои мужские активы по базовому лимиту, отдохнёт, расчешет самолюбие, обновится. А может, так случится, что сам испугается содеянного и прибежит к тебе обратно под юбку признаваться в любви и верности. А ты будешь гадать, чего это он так расшаркивается? Выпил, что ли…

Не бойся ты путан, глупая! Сама купи билет бедолаге на это колесо обозрения — пусть прокатится раз в год, поглазеет, подышит ветром и обратно на надёжную землю, где не качает и можно уверенно стоять на ногах. Только пусть пристёгивается — мало ли. Бойся не камелий, гурий и прочих гетер сферы услужливой и тарифицированной любви — это специи твоего постного брака. Бойся дружеских застолий, корпоративов и соседей. Я никогда не боялся первых. А вот вторые… но всё, молчу, не о том хотел сказать.

Вы, блюстители чистоты и морали, хоть обфыркайтесь, негодуя над вызывающим поведением нашей Анжелы, — никуда она с панели не денется. И не потому, что спрос на её дряблые прелести огромен, скорее наоборот. Спрос-то есть, хоть невелик, но стабилен. Клиент в основном постоянный, и денежки у Анж водятся. А чего бы им не водиться? Деятельность её не контролируется сборщиками податей. И конечно же, Анжела пользуется известным покровительством. А как ещё? Иначе позволили бы ей мозолить глаза честным людям и вешаться на шею каждому встречному-поперечному? То-то!

Гуль-гуль-гуль! Идите, бестии крылатые, поклюйте крошек хлеба моего. Не смотрите на котов, они на солнце щурятся, ждут, когда я им кину рыбных обрезков, что мне в магазине отсыпали, — всем достанется, не торопитесь. Всех накормлю, особенно тех, кто не просит.

Так, о чём я? Ах, Анжела… вон уже с кем-то весело болтает, глазами постреливает, фигурой играет. Но нет — это не клиент. Клерк какой-то банковский. Может, Анж у него кредитуется, чёрт её знает. Но разговор деловой, несмотря на все её профессиональные ужимки. Увы, иное поведение ей неведомо: стаж.

Помните, я говорил про то, что не стоять тут Анжеле, не будь у неё надёжной крыши? Сидела бы себе на третьесортном сайте, и ходили бы к ней только местные маргиналы по воскресеньям. Так кто же эта крыша? Да всем она известна, и вот вам крест — никого не удивляет. О! Видите? Вон из-за магазина как раз она и вынырнула с рёвом на чёрном «мерине». Сам начальник УУП, старший участковый Владимир Михайлович Спасский. С дружественным визитом на подшефную территорию завалился. Без официальной проверки, так, по-семейному. Очень представительный и влиятельный мужчина. В звании вроде бы подполковник, но в форме ни разу его не видел. Ходит хоть и в гражданском, словно опер, и ведёт себя важно, как и положено городовому. Вон, вылез наконец-то из машины, оглядывается. Он, в отличие от Анжелы, косметикой, конечно же, не пользуется и ботокс себе колоть не даст — не принято в его кругах харю себе омолаживать. Но всё равно рожа на солнце отливает достатком и витаминами, как медная табличка на двери — «Без стука не входить!». Только глазки маленькие, шустрые и красноватые, как у хомячка, говорят, что покой ему даже сниться перестал. Вылез, хлопнул дверью, ревниво оглядел зевак, осмотрелся и, решив, что приличия соблюдены, вразвалочку пошёл в сторону Анжелы. Меня всегда поражает в начальниках эта их полуматросская-полубандитская походка, будто они в семейных трусах вышагивают по собственной квартире, а не по местам присутствия. Демонстрация довольно сомнительной доминантности. Опля! Он уже замечен бизнес-планктоном, и вот из окошек магазинов и кофеен влюблённо глядят услужливые лица хозяев на грозную поступь альфа-участкового.

Анжела при виде опекуна разлепила губы в приветственной улыбке так, что меня резанул по глазам блеск вставной керамики. Они встретились на деловой дистанции и принялись ворковать не хуже голубей, только без ритуальных танцев обольщения: вроде бы старые друзья, но социальной пропасти между ними хоть и не видно, да её никто не отменял.

Благодаря Владимиру Михайловичу Анжелу опекают, дают спокойно вести свой бизнесок, много за место под красным фонарём не берут. И даже вступились как-то за поруганную честь Анж, когда какому-то хаму-материалисту вздумалось на благотворительном вечере назвать вещи своими именами. То есть собрание меценатов — борделем, а Анжелу соответственно — шлюхой. Был страшный скандал! Все присутствующие, помнится, жутко оскорбились не на жизнь, а на смерть. На правдоруба тогда напустились, написали донос, завели административное дело, присудили штраф, обязали извиниться публично за оскорбление и пригрозили уголовным при рецидиве. И вроде бы даже побили тайком. Анжела, правда, потом пеклась о судьбе страдальца, но только после того, как штраф был уплачен.

Участковый пригласил Анжелу в кафе напротив, и там, за витриной, они сели за стойку с видом на улицу. Прямо напротив меня. Мне хорошо были видны их фигуры — тучная, словно мешок картошки, участкового и кукольно-блестящая Анжелы. Она непринуждённо щебетала, размахивая в такт словам своими позолоченными пальцами, а он редко кивал, вставляя порой слова, чтобы беседа не съехала в монолог. Хотя, мне кажется, Анжеле всё равно, с кем тереть. Её непрекращающаяся елейная речь журчит ручьём, и абсолютно не важно, слушают её или нет: она одинаково самозабвенно ездит по ушам любому собеседнику.

Вот они отпили кофе, съели по какой-то то ли пышке, то ли круассану (мне отсюда плохо видно, чем кормят друг друга власть и бизнес) и, видимо, вдоволь насладившись беседой, разошлись. Анжела вернулась на исходную позицию на брусчатке, а шеф всея участковых двинулся дальше, пытливо оглядывая новшества знакомых заведений и, видимо, прикидывая, пожелать владельцам процветания прямо сейчас или свериться для начала с налоговой.

Анжела расцвела, как пион поутру. Она принялась грациозно вышагивать, словно болотная цапля, и набрасываться на прохожих с ещё большим энтузиазмом, как на зазевавшихся лягушек. Мне-то была понятна причина её приподнятого настроения. Тебя, Анжела, начальство потрепало по фарфоровой щёчке, угостило густым кофейком и пообещало и дальнейшее сотрудничество. И я понимаю её заблуждение. Она считает, что практически уселась в машину с мигалками. Что её пригласили за семейный стол, подали тарелку и разрешили выражать свои несложные мысли и мудрёные прихоти наравне со всеми. Посмотрите, как в её жестах, до того суетливых и порывистых, появилась пластичная небрежность, величие собравшейся в полёт дворовой птицы. Она, милая, искренне считает, что её оберегает дружеская рука? Столько лет в бизнесе, и такая младенческая наивность!

Но это, увы, не дружба, моя бедная Анжела. И действительная твоя функция, функция всамделишная, такая же древняя, как и профессия, которой ты посвятила всю себя без остатка. И ты это знаешь, только считаешь прикладным основное, глупенькая моя овечка. Дело в том, что Анжела, осваиваясь на своём поприще, производит культурно-материальный обмен. Проще говоря, всё, что было произнесено в сумраке её алькова — стыдные тайны, признания, откровения и россказни, — абсолютно всё попадает на стол к Спасскому В. М., а тот уже… дальше я и думать не хочу, какими маршрутами движутся судьбы Анжелиных говорунов. Стынет мысль.

Порой, видимо, в благодарность за полученную информацию, она награждает кого-нибудь из доверчивых клиентов бактериями срамной, но пустяковой болезни. И вот они, горемычные, плетутся в местную клинику по лечению и профилактике «модных» болезней, ниспосланных проказницей Венерой. Вот, кстати, тут неподалёку голубенькое зданьице. Я там не был, Бог как-то миловал, но слышал от заслуживающих доверие бродяг, что главным врачом там трудится в поте лица некая Спасская Эльвира. Ох, чую я, что не однофамилица она городовому, а жена! Невероятное совпадение интересов! Я немало дивлюсь сообразительности старой кокетки Анж, она извлекает прибыль даже из побочных результатов своего труда: поставлять одной рукой мужу информацию, а жене — пациентов. И в этом полном любви и возможностей треугольнике счастливы все, кроме тех бедолаг, кто, поверив Анжеле, попал или на карандаш к мужу, или в регистратуру к жене.

А я ведь помню её, когда она была гораздо моложе. Когда только появилась на нашей улице. Анж была тогда немного робка, но ласкова, говорила много. Клиента искала, потупив свой девичий взор. Что это было за время! Одевалась она куда как скромнее, но дружить с околотком начала уже тогда. Благо я ей ничего не выбалтывал по юности. Да и что мне было рассказать? А один чёрт — живу на мостовой. Ну всё, пора вставать и тащиться потихоньку в парк Несмелых Героев занимать лавочку: ночевать где-то надо.

Наконец-то! Время, пока я сидел и вспоминал знакомство с Анжелой, не прошло даром. К обочине мягко подрулила белая иномарка, и оттуда вышел блистающий, как конферансье, мужчина с тонкими усиками. Он перебежал дорогу и долго увивался вокруг моей старой знакомой. Он кружил пируэты, сверкал туфлями и касался пальцами её талии, указывал рукой то на небеса, то на часы. Мне был ясен этот манёвр: Анжела не терпела предложений в лоб. Всё должно было быть завуалировано, приглашение следовало делать полунамёками и вести себя учтиво. Только тогда она таяла быстрее восковой свечи. О деньгах в открытую никто не говорил, но тарифы знали все. Наконец ритуал ухаживаний подошёл к концу. Кавалер (он мне напоминал какого-то телеведущего) взял Анжелу под локоть, та томно закатила глаза, и они, перейдя улицу, подошли к машине нового клиента. Он услужливо открыл даме дверь, уселся и обратился к Анжеле хорошо поставленным голосом:

— Согрешим, милая?

— Греши, плати и кайся. Поехали.

— Но хочу, чтобы ты знала: я не люблю предохраняться. А ты?

— От истинной любви не уберечься, — ответила Анжела таким приторным голосом, что мне захотелось пить.

Водитель завёл авто и включил радио. Из открытых окон донеслись шум помех и музыкальная какофония. Кавалер с лицом и руками престидижитатора покрутил настройки, и радиола выдала обрывок чьей-то речи:

«…и спасибо за чудесную лекцию по истории Русской православной церкви, уважаемый Николай Алексеевич. Дорогие радиослушатели, мы будем рады продолжить после небольшого рекламного блока».

Почувствовав неловкость, кавалер крутанул ручку поиска ещё раз — раздались пульсирующие басы танцевального трека, и машина, взревев, сорвалась с места, окутав меня сизым вонючим облаком.

Я откашлялся и проводил их взглядом. Помнится мне, зависал я как-то на Лисьей горе в Битцевском парке с двумя бродягами. И был у нас спор: существует ли вечная любовь, истинная, абсолютная. Один, мрачный такой тип, начал говорить, что, мол, не могут электрические импульсы бомбить без устали гормонами мозг человеческий и у всего есть ресурс. Что не верит он в эту чушь и придумали её поэты, чтоб было о чём писать. Какое-то страшное занудство, ей-богу. А второй сказал, что это тавтология, и всякая любовь истинная, это её основное качество. И конечно же, она вечна, просто в тепло луча её света попадают разные предметы. Что-то надолго, что-то мимолётно, и их выбор не зависит от того, кто держит в руках этот источник света. Объект и субъект изменчивы, говорил тот бродяга, любовь же — нет. И потому не надо париться по этому поводу вообще ни разу. Мне так понравились его слова, что я ему сказал тогда: «Верно базарю, братан, сегодня же будешь рядом со мной на одном флэту у моего бати на Пречистенке. Есть там одна баба… проверишь, в общем, свою теорию вечного света».

И что бы вы думали? Познакомились они, поначалу не сдружились, но после увидели друг в друге что-то яркое, своё. Засветились, полюбили, притёрлись. Мечты, планы опять же. Взаимоуважение и жертвенность. И тихое незаметное счастье. До меня доносится, что не устали они друг от друга до сих пор. Я, конечно, не бог весть какой знаток рода человеческого, но эту пару я бы встроил в палату мер и весов истинной любви.

Но смотрю я печальными слезящимися глазами вслед удаляющемуся экипажу с вором и шлюхой, вспоминаю их слова и постигаю, что куплена сия палата громогласными анжелами, и взвешивают там и измеряют всех именно они. Пока не пришло время взвешивать и измерять их. В горле аж запершило от их смрада и заявлений. Темнеет. Надо идти искать пятно света, чтоб согреться.

Редактор: Александра Яковлева

Корректор: Вера Вересиянова

Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.

Несмотря на сорок лет жизни, Лелюков совершенно не знал, как себя следует вести с уродами. Не знал, о чём с ними можно говорить и нужно ли говорить вообще.

И вот, однако же, эти самые уроды были прямо здесь — за его дверью. Более того, пригласил их сюда сам Лелюков. А значит, как ни крути, дверь уродам он должен был открыть. И Лелюков это прекрасно понимал.

* * *

В детстве, лет до семи, родители не разрешали Лелюкову смотреть на уродов.

«Славик, закрой глаза! — говорили они каждый раз, когда уроды оказывались где-нибудь поблизости. — Здесь уроды! Не нужно на них смотреть!»

И маленький Лелюков послушно закрывал глаза. На самом деле ему не было страшно, но даже в таком юном возрасте он понимал, что смотреть на уродов действительно как бы незачем. Достаточно было знать, что они существуют, что их вокруг не так уж и мало, что все они страшные, но в большинстве своём совершенно безобидные.

Чуть позже, когда Лелюков пошёл в школу, отец начал потихоньку разрешать ему посматривать на уродов. Издалека, краем глаза и недолго.

«Это жизнь, — отвечал он на возражения матери, которая считала, что так рано на уродов смотреть не следует. — Пусть потихоньку привыкает!»

Ну а где-то годам к десяти смотреть на уродов Лелюкову разрешила и мать.

«Только не увлекайся!» — предупредила она Лелюкова, ласково погладив его рыжую шевелюру и нежно поцеловав в лоб.

Несмотря на обретённую свободу взглядов, Лелюков не испытывал особого желания смотреть на уродов. И даже значительно позже, уже будучи подростком и постигая в одном из ПТУ основы гидравлики сельскохозяйственной техники, он изучал курс уродоведения настолько поверхностно, насколько это допускалось минимальным пропускным баллом, а самих уродов по-прежнему предпочитал обходить стороной.

Ну а потом… Потом была самая обычная жизнь, со всеми её заботами, радостями, первой любовью, женитьбой, разочарованиями, взаимными упрёками, громким разводом, возвратом в родительскую двушку, ну и всё с теми же уродами, которые попадались на глаза всё чаще и чаще, вынуждая Лелюкова всё чаще эти самые глаза закрывать.

Что Лелюков и делал вплоть до самого недавнего времени.

* * *

Самое недавнее время началось сразу же после того, как однажды за ужином мать с нескрываемым упрёком спросила отца:

— Ну что, наразрешался Славику смотреть на уродов с семи лет?!

— А что такого? — насторожился отец.

— Испугал ребёнка. Неужели не видишь — он до сих пор на уродов не смотрит!

— Как это не смотрит?! Смотрит! Слава, ты на уродов смотришь?

— Смотрю, — спокойно ответил Лелюков.

— Как же, смотришь, — вздохнула мать. — Всю жизнь их стороной обходишь.

— Не самая плохая идея, между прочим, — попытался отшутиться отец, но его шутка не произвела ожидаемого впечатления.

— Ты что это говоришь, пень старый?! — взорвалась мать. — Это тебе от уродов на расстоянии держаться можно — возраст, как-никак, пенсия. А Славику как дальше жить?!

— Да всё в порядке, мам, — снова попытался вмешаться Лелюков, но мать уже было не остановить.

— А ты не встревай! Кругом уроды эти! И закрывать глаза на них нельзя! А ты...

Мать заплакала, отец с мрачным видом снова погрузился в газетные отчёты о ходе уборочной, хотя, кажется, расстраивал его вовсе не низкий темп намолота зернобобовых.

* * *

Всю ночь Лелюков провёл без сна, а под утро решил обсудить своё отношение к уродам с напарником (и в какой-то степени другом) Сашкой Будылиным — человеком, который всю жизнь проработал на заводе и в силу этого неплохо разбирался в уродах.

— Сань, а ты вообще как к уродам относишься? — спросил он Сашку в разгар смены (чтобы вопрос не выглядел слишком откровенным и не сильно выделялся на фоне цехового грохота).

— Да обычно отношусь, как все, — ответил напарник, уверенно загоняя кувалдой гильзу гидроцилиндра в корпус формовочной машины. — А ты это чего вдруг об уродах заговорил?

— Да так, — пожал плечами Лелюков. — Намекнули мне давеча, будто не всё у меня гладко в отношениях с уродами.

— Ха, ну ты даёшь! — захохотал в голос напарник, выронив из рук кувалду и схватившись руками за живот. — Ты серьёзно?! Намекнули тебе? Да каждая собака знает, что ты уродов терпеть не можешь! И они сами, кстати говоря, от этого не в восторге!

— Да нормально я к ним отношусь, — смутился Лелюков.

— Ага, но когда увидишь кого-нибудь из уродов, обязательно на другую сторону улицы переходишь или взгляд отводишь. Да ладно, ты не красней! Не мне тебя упрекать, не мне тебя воспитывать. Живи как хочешь. Хотя…

Напарник снова разразился приступом искреннего смеха.

И если насмешливое наплевательство Будылина в отношении своей персоны Лелюков мог легко объяснить тем, что подобным образом Сашка относился вообще ко всем на свете (он сам был трижды женат, трижды разведён, но при этом не собирался придавать своим неудачам характер судьбоносных катастроф), то слова о каждой собаке вызвали у Лелюкова неприятное и даже тревожное чувство, как это бывает, когда что-то тайное становится явным или когда вдруг выясняется, что это тайное на самом деле таковым никогда не являлось.

Стоило Лелюкову чуть внимательнее осмотреться вокруг, и он вынужден был признать, что большинство людей вовсе не избегает уродов.

Так, сразу после обеда Лелюков собственными глазами наблюдал, как несколько шлифовщиц соседнего цеха по пути из столовой весело общались сразу с четырьмя уродами. При этом женщины совершенно не стеснялись отпускать в адрес уродов весьма смелые шутки, но самих уродов это обстоятельство совершенно не расстраивало и даже, наоборот, доставляло очевидное удовольствие. Широко раскрыв рты, уроды увлечённо семенили за женщинами и сопровождали каждую шутку тяжёлым гортанным смехом.

Начальник сборки Мазуркевич демонстративно прикармливал уродов батоном у транспортных ворот (чтобы те не толпились у пандуса СГД и не мешали отгрузке продукции), напоминал им о важности соблюдения правил приемлемой гигиены, рассказывал о своих дачных достижениях, обещал «как-нибудь в другой раз» принести уродам яблок и вообще общался с ними, будто со своими подчинёнными: назидательно, уверенно и при этом ни к чему себя не обязывая.

Кладовщицы Клава и Зина сердобольно отдавали уродам списанные комплекты спецодежды, которые те натягивали на себя, не обращая внимания на размеры и количество рукавов (у многих уродов было три руки, и, к своему стыду, Лелюков заметил это только сегодня), благодарили кладовщиц громкими ломаными, частично понятными фразами.

В общем, ближе к концу рабочего дня Лелюков вынужден был признать: большинство людей прекрасно уживается с уродами и уж тем более не закрывает при встрече с ними глаза.

* * *

Уже вечером измученное непривычно долгим наблюдением за уродами сознание Лелюкова смогло успокоиться и собрать все полученные за день данные в один очень важный и сложный вопрос.

Важность его заключалась в том, что он касался самых дальних душевных закоулков Лелюкова, а сложность — в том, что сам Лелюков, как человек, чьи жизненные взгляды во многом основывались на закрытых глазах, ответить на этот вопрос совершенно точно не мог. Здесь нужен был посторонний человек, готовый оценивать внутренние переживания Лелюкова исключительно со внешних и при этом далеко не самых снисходительных позиций.

К счастью, такой человек на примете у Лелюкова был.

— Лена, — осторожно сказал он, когда в телефонной трубке послышался сонный голос бывшей супруги. — Лен, ты послушай, я вот тут думал...

— Господи, о чём ты там думал, в час ночи-то?

— Да так... О себе, о тебе, о нас, об уродах. Слушай, Лен, а может, у нас в итоге ничего не получилось только потому, что я не особенно люблю смотреть на уродов?

— Нашёл время… — вздохнула бывшая.

— Нет, Лен, не сердись. Ответь честно.

— Ну да, — неожиданно спокойно ответила бывшая.

— Ты мне об этом никогда не говорила.

— Ну, не говорила и не говорила. В чём проблема?

— Всё-таки не один год прожили вместе. Могла бы и сказать.

— Могла, не могла… Какая теперь разница? Ты ведь уродов всегда как чёрт ладана боялся.

— Да не боюсь я их... Просто не люблю смотреть на уродов, только и всего, — попытался оправдаться Лелюков. — А так, в целом, ничего против них не имею.

— Так не бывает, когда не можешь на что-то смотреть и при этом ничего против не имеешь. Вот скажи, когда ты в последний раз общался с кем-нибудь из уродов?

— Общался? — переспросил Лелюков.

— Ну да. Разговаривал, спрашивал, как дела, шутки шутил?

— Не помню.

— Вот видишь. А уроды всегда рядом, хочешь ты этого или нет. Такова реальная жизнь. И ты к ней совершенно не приспособлен. Вот об этом, между прочим, я тебе говорила, и даже не раз.

Телефон отключился. Разговор был окончен, а вместе с ним, как понял Лелюков, была окончена и та часть его жизни, в которой уроды оставались где-то далеко на периферии внимания. Теперь их роль должна была измениться. Измениться коренным образом.

* * *

На следующий день, отработав смену, по пути из гардероба к проходной Лелюков заметил возле ворот покрасочного цеха одного из заводских уродов. Урод был не особенно страшен, местами одет, выглядел достаточно понятливым. Но главное — он был один, а значит, прекрасно подходил для того, чтобы начать «внутреннюю жизнь со внешних позиций», как это ловко сформулировал для себя сам Лелюков.

— Привет! С тобой можно поговорить? — спросил он, осторожно приблизившись к уроду.

— Ну даваи-и-и-и! — ответил урод, недоверчиво покосившись на Лелюкова.

— Как дела?

— Нар-р-р-р-мально, — ответил урод.

— Ясно... А как жизнь вообще?

На этот раз урод промолчал, неопределённо пожав плечами и устремив свой взгляд куда-то за спину Лелюкову.

Скорее всего, разговор просто наскучил уроду. Лелюков слышал, что уроды не умеют долго концентрировать своё внимание на том, что их не интересует. При этом вспомнить, что вызывает их устойчивый интерес, Лелюков вот так сразу не мог. Кажется, уроды любили кучковаться, но в данный момент от подобного знания толку было мало — кучковаться с уродом Лелюкову совершенно не хотелось. Да и заниматься этим уроды, кажется, предпочитали исключительно в компании своих собратьев. Если не изменяла память, они ещё любили сухие салаты, но таковых при себе Лелюков не имел.

В тот момент, когда урод полностью потерял к нему интерес и снова принялся бесцельно трястись, Лелюкова вдруг осенило: он вспомнил, что уроды больше всего на свете любят вечеринки. Вечеринки, дискотеки, различного рода тусовки и утренники. Это был шанс вернуть интерес урода, и Лелюков решил этим шансом воспользоваться, тем более что его старики надёжно съехали на дачу и у Лелюкова появилась возможность устраивать вечеринки, сколько Лелюкову хотелось (пусть даже ему и не хотелось этого вовсе).

— А я вот подумываю сегодня вечером у себя вечеринку закатить, — осторожно сказал Лелюков.

На этот раз он попал в самую точку. Услышав заветное слово, урод тут же принялся трястись, щёлкать языком и жадно ловить ноздрями воздух.

— Вечиринку-у-у? — переспросил он, глядя Лелюкову прямо в глаза и всем своим взъерошенным видом выражая полнейшую заинтересованность.

— Да, вечеринку. Вот думаю, кого бы пригласить. Ты бы ко мне пришёл?

— А дру-у-у-зей пр-и-и-и-гласи-и-и-и-ть м-м-можно? — с надеждой поинтересовался урод.

«Ну, пути назад у меня нет!» — отважно подумал Лелюков.

— Друзья точно не помешают! Какая же вечеринка без друзей? Буду только рад! — уверенно сказал он.

Урод подпрыгнул на месте, несколько раз широко взмахнул руками, после чего бодро поковылял в направлении заводской столовой.

— Ты это куда? — спросил Лелюков, не ожидавший от урода такой прыти.

— Друз-з-з-зьям рас-с-сказать! — на ходу выкрикнул урод, жестами призывая Лелюкова следовать за ним.

Следовать пришлось довольно быстро. Несмотря на хромоту, урод передвигался стремительно — Лелюкову временами приходилось переходить даже на лёгкий бег, и он старался не отставать. Точка невозврата была пройдена, а само общение с уродом оказалось не таким уж и сложным.

Зато теперь любой работник предприятия мог воочию убедиться, что Лелюков вовсе не чурается общества уродов и даже вот так, вполне открыто, держит путь куда-то вместе с одним из них.

Расчёт Лелюкова оправдал себя сразу и вполне. Проходивший мимо расточник Слава, заметив Лелюкова в компании с уродом, застыл на месте и даже от удивления приоткрыл рот, из которого на землю вывалилась папироса.

— Лель, ты это куда? — спросил он. — Да ещё с уродом?!

— Да так, дела, — бодро ответил Лелюков, прибавляя шагу. Урод успел оторваться метров на двадцать и уже подходил к группе других уродов, толпившихся у входа в столовую. Уродов было шестеро, и Лелюкова это немного расстроило — всё-таки он рассчитывал ограничиться вечеринкой с двумя-тремя уродами, но теперь об этом уже не могло быть и речи.

Стремительно проникнув в самую гущу своих собратьев, урод принялся им что-то нашёптывать. Он радостно трогал их за плечи, вздрагивал, многозначительно кивал в сторону Лелюкова.

— А поесть чё там у тебя будет? — выковыляв из толпы, спросил Лелюкова ещё один урод, усиленно тряся кадыком и приглаживая языком космы взъерошенных волос.

— А что вы любите?

— Салаты!!! Сухие салаты!!! — выкрикнули уроды хором.

— Будут, будут вам салаты.

— А музыка?

— Магнитофон у меня. Panasonic. Не слишком большой, но...

— Годится! — выкрикнул кто-то из уродов, после чего вся компания поддержала своего товарища одобрительными возгласами.

Назвав уродам свой адрес и попросив явиться часам к семи, не раньше, Лелюков направился к остановке, опасаясь, как бы радостные выкрики его новоиспечённых знакомых не привлекли внимания других уродов.

«Семи уродов для вечеринки вполне достаточно, — рассуждал он по пути. — И даже более чем!»

* * *

На остановке Лелюкова нагнал Сашка Будылин. К удивлению Лелюкова, он уже был в курсе запланированной вечеринки, при этом выглядел непривычно серьёзным и даже взволнованным.

— Так ты и вправду решил уродам вечеринку закатить? — поинтересовался он у Лелюкова. — Я думал, мужики в гардеробе просто так болтают…

— А почему бы и нет? Ты же и сам мне говорил, что у меня не всё с уродами, как у других людей. Вот я и решился.

— А зачем ты их всех пригласил?

— Почему всех? Семерых.

— Ну так это считай, что всех. Они сейчас друг другу расскажут, по заводу разнесут. А по пути ещё всех встречных подхватят. Уроды по-другому не могут.

— Серьёзно, что ли? — с тревогой спросил Лелюков.

— Конечно! Когда речь заходит о вечеринке, уроды первым делом теряют концепцию личностной самоидентификации. Об этом даже на уроках в школе рассказывают. Если собираешься устроить вечеринку с участием уродов, приглашать их нужно совсем не так.

— А как?

— Ну, берёшь парочку — тех, что поближе к дому, — и тащишь сразу к себе, чтобы они другим сообщить не успели.

— Твою мать! — выругался Лелюков.

— Ну, теперь пути назад нет, — сочувственно произнёс Будылин. — Сотня, а то и больше, точно припрётся.

— Они ж все у меня в квартире не поместятся.

— Плохо ты уродов знаешь. А если и вправду не влезут, так на лестничной площадке побеснуются. Да ладно, ты уж не раскисай! Смотри на это с другой стороны: после вечеринки больше никто не скажет, что ты уродов избегаешь, правда? Да и сами уроды будут считать тебя своим.

— В смысле — побеснуются? Я не хочу, чтобы они бесновались, — побледнев, прошептал Лелюков.

О том, что иногда уроды начинают бесноваться, он когда-то мимоходом слышал. И пусть Лелюков не знал в точности, что именно означает эта фраза, предельная откровенность формулировки не оставляла сомнений в характере грозящей квартире опасности.

— Если будет сотня или около того — беснования не избежать. Крепись! — постарался поддержать Лелюкова Будылин и, похлопав его по плечу, направился к подъехавшему к остановке троллейбусу.

* * *

После разговора с Будылиным Лелюков некоторое время стоял неподвижно, придавленный внезапным осознанием того, что всего через каких-нибудь полтора часа он окажется в самой гуще беснующихся уродов, о которых по-прежнему ничего не знает.

К счастью, в ближайшем газетном киоске нашлась карманная энциклопедия об уродах, обложка которой бравурно утверждала, что любой человек при помощи данного справочника всего за каких-то полчаса узнает об уродах решительно всё, что только нужно, даже если до этого он не видел их вовсе.

Книга и вправду оказалась весьма познавательной.

За расстояние между Кировоградской и Кацедальной, которое троллейбус преодолел минут за двадцать, Лелюков и вправду узнал об уродах много нового. В частности, что в отношении уродов принципиально важно не нарушать данного им слова, особенно если дело касается вечеринок и еды.

«Если вы что-то обещаете уроду, ни в коем случае не нарушайте своего обещания, — легко и даже как-то издевательски доступно объяснял справочник. — Все уроды легко ранимы и мнительны. В случае глубоких разочарований у уродов стремительно происходит процесс озлобления на окружающих, нередко принимающий агрессивные формы проявления. Поэтому данное уродам слово нужно выполнять всегда и без исключений. Согласитесь: меньше всего нашему обществу нужны озлобленные и агрессивные уроды».

Процессу беснования в справочнике также отводилась пара строк, в которых утверждалось, что беснование мало чем отличается от обычного поведения уродов, если не принимать в расчёт повышенную крикливость и растущий в геометрической прогрессии уровень антисанитарии, который чаще всего выражается в виде активной линьки. Ввиду этого авторы пособия настоятельно рекомендовали не пренебрегать простейшими мерами, направленными на снижение последствий беснования уродов. В частности, они советовали не скупиться на организацию праздничного антуража (флажков, конфетти и угощения), к которому уроды были особенно восприимчивы. И хотя интенсивность линьки уродов от этого, по признанию самих авторов, особенно не зависела, по их словам, «будет гораздо лучше, если мероприятие беснующимся уродам понравится, нежели наоборот».

Заскочив по пути в гастроном и закупившись на все деньги флажками, конфетти и сухими салатами, Лелюков прибежал домой и принялся лихорадочно украшать комнату, почитывая на ходу справочник и бросая тревожные взгляды на настенные часы.

До прибытия уродов оставалось менее часа, а значит, следовало поторопиться. Тот же справочник уверенно утверждал, что уроды, не способные при иных обстоятельствах воспринимать саму концепцию времени, на вечеринки являются всегда точно в срок, демонстрируя завидную ориентировку на местности и чудеса картографической памяти.

Наконец, завершив свои судорожные приготовления, Лелюков вышел на балкон и, нервно закурив папиросу, принялся с опаской поглядывать во двор. Робкая надежда, что в случае с его вечеринкой уродам всё же не удастся проявить своих лучших качеств и они попросту не найдут его квартиру, улетучилась неприглядно быстро: ровно без пяти минут семь из-за соседнего дома показалась весёлая ватага уродов, которая направлялась к подъезду Лелюкова.

Как и предупреждал Будылин, уродов действительно было где-то около сотни. Все они радостно махали руками, подпрыгивали и, кажется, уже прямо сейчас начинали бесноваться — их нестройная колонна местами сливалась в единую клокочущую массу, явно готовую к линьке и безудержному веселью.

И всего через пару минут эта масса должна была оказаться прямо здесь, в украшенной флажками квартире Лелюкова. Человека, всю жизнь избегавшего уродов.

* * *

Когда в двери начали стучать и звонить, Лелюков впал в ступор. Приникнув к дверному глазку, он молча наблюдал сменяющиеся физиономии уродов. Те отталкивали друг друга от двери и норовили заглянуть в глазок со своей стороны.

— Открывай! — выкрикивали уроды.

— Давай, открывай!

— Открывай! Открывай!

— Да открывай же уже!

— Открывай! Время начинать вечеринку!

Оторвавшись от дверного глазка, Лелюков обречённо обвёл взглядом родительскую квартиру, впервые в жизни перекрестился и медленно протянул руку к дверному замку. Он понимал, что настал тот самый момент, когда он должен открыть дверь и впустить уродов на свою вечеринку, совершив тем самым первый шаг навстречу новой и теперь уже совершенно нормальной жизни.

Редактор: Глеб Кашеваров

Корректор: Вера Вересиянова

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru

Комки делают нас людьми. (?)

Иногда бывают такие дни, которые напрочь стираются из памяти. В один из таких дней в атмосферу Земли впихнулся гигантский сверхмощный Космический Телевизор с щупальцами по бокам. Монстра — по приказу Тайного Мирового Правительства (ТМП) хтонических инопланетян — вызвали из глубин альфы Центавра.

Кодовое название: N320c.

Цель: высосать комки из голов людей.

Что такое комки?

Это хаотичный порядок мыслей. Переживания. Скомканные чувства. Сгустки всего того, что делает человека человеком. Именно они — топливо для вселенского сверхкомпьютера. А с его помощью пришельцы надеются наконец понять смысл существования всех существ.

Бордовый туман растёкся по всему миру. Небо фиолетовое, ночь наполнена плеядой звёзд. Весь мир окутали: скрежет, писк, шум радиопомех. Липкие щупальца из экранов телевизоров выползли и проникли людям в головы, пробираясь сквозь глаза к самому мозжечку. Теперь смешные картинки всех мастей заполонили людские головы.

Телевизор был так велик, что его было видно невооружённым глазом из любой точки планеты.

Мало кто мог противиться силе злых щупалец. Те, кому удалось одолеть великое притяжение Телевизора, были в неописуемом ужасе: их близкие стали заложниками собственной головы.

Гигантские присоски щупалец Космического Телевизора вибрировали. Смерчи с корнем вырывали дома. Вулканы извергались, леса горели адским синим огнём. Воды вышли из океана. Шаровые молнии взрывали стратосферу. Ещё немного — и людской род иссякнет из вечного однообразия своего бытия.

Тогда-то на сцену и вышел Легенда.

Никто не знал этого человека. Не знали его пол и возраст. Будто этот человек появился из воздуха, из могучего эфира, чтобы спасти человечество от забвения. Длинные рыжие волосы Легенды развевались на горячем бордовом ветру.

На теле — чёрный горящий плащ. На спине — красная блестящая гитара Monterey Stratocaster, с грифом из сахарного клёна и корпусом из пухлой ольхи. Плоть Легенды дымилась. Кожа горела. Вместо глаз — дымчато-белые круги. Вместо рта — искривлённая гримаса, сжатая вокруг сигареты Marlboro. Акульи зубы торчали наружу.

Легенда ударил по струнам. Из-под ног вырос колоссальный фонарный столб, освещая половину планеты белым светом. Его улыбка озаряла мир ярче самого яркого фонаря. Он стоял на мизинчике левой ноги, играя самую хардкорную мелодию во вселенной.

Мировое Правительство встрепенулось. Они решили уничтожить бунтаря. Великий Телевизор направил свои громадные щупальца в сторону Легенды. Ещё немного — и его снесут с пьедестала. Легенда заулыбался ещё больше: так, что почти половину его лица занимала жуткая лыба. Легенда жадно затягивался сигаретой, выпуская туман дыма.

Легенда взмахнул рукой — и ударил по струнам. Пальцы танцевали по грифу, транслируя пульсирующую мелодию прямо в головы людей по всему миру. Гитара вздыбилась от рыжих искр.

Огромное щупальце с рёвом разрывало воздух — оно достигло фонарного столба, на котором стоял Легенда.

Один шаг.

Шаг с фонарного столба.

Шаг, который изменил весь мир.

Щупальца не успели снести Легенду. Человек пролетел высоту, равную высоте самой большой башни в мире. Во время падения Легенда ускорился до сверхзвуковых скоростей, занёс гитару над головой и в самый последний момент… ударил ей о землю.

Взрывная волна от удара подкинула человека в небо, к летящему навстречу Телевизору. Тело этого человека закрутилось в красную острую спираль. Спираль резала сиреневые щупальца, словно острый нож — бумагу.

Она достигла цели.

Экран Телевизора треснул.

Легенда бил N320c со всех сторон: влетая в его нутро, вылетая наружу, зачёркивая монстра, словно художник — неудачный рисунок. И вот — из ударов образовался огромный бело-красный шар, горящая острая спираль. Она взлетела в стратосферу и… сгорела.

Телевизор лопнул. Время на секунду остановилось. Воздух скис. Нечем было дышать. Последнее, что видели очевидцы, — большой взрыв, белый шум и сотня миллионов мыльных пузырей. На месте удара Легенды гитарой о землю образовался кратер — величиной с Тунгусский метеорит. Рядом валялись обломки великого фонарного столба. С того дня Легенду никто больше не видел. Его гитара Monterey Stratocaster развалилась на части и разлетелась по всей планете.

N320c не был полностью повержен. Его ядро унесло в космос вместе с пузырьками. Когда-нибудь… он вернётся. Чтобы навсегда завладеть всеми комками человечества.

Инцидент с Великим Космическим Телевизором решили замять. ТМП хтонических инопланетян стёрло все воспоминания с помощью Вышек Стирания, промыв мозги всему населению Земли. Кратер, взрыв, щупальца — всё это списали на метеорит. ТМП потерпело поражение. Им не удалось поглотить все комки и превратить людей в безмозглых зомби за один раз. Но ТМП не собиралось сдаваться. Именно тогда они начали Заговор, какого ещё не видел свет.

* * *

Прошла пара десятков лет. Мир оказался под властью пандемии мозгогноя.

Симптомы: лихорадка, температура, гниение мозгов, пена изо рта, светочувствительность.

Никто не мог понять, откуда взялся мозгогной. До тех пор, пока учёные из Мирового Университета Научных Наук не выяснили: во всём виновато искусство. Они провели эксперимент.

Взяли несколько тысяч людей: тех, кто пил, кололся, совершал преступления, и культурно-образованную прослойку — людей, что любят и ценят искусство. Испытуемым выдали инструменты для самореализации: гитары, кисти, камеры, чернила, перья. Полтора месяца учёные следили за мозговой активностью. У образованных испытуемых началось стремительное гниение нейронов.

Спустя три месяца вся культурная прослойка погибла.

Люди необразованные рисовали кружки, треугольнички, не используя весь свой творческий потенциал. Их мозги остались в полном порядке.

Так учёные пришли к выводу: мозгогной вызывает искусство. Даже если ты просто вкушаешь плод искусства — не создаёшь, лишь смотришь, слушаешь — итог один: ты умрёшь.

ТМП провело масштабную кампанию по промывке мозгов. Через Вышки Внушения человечеству сообщалось: искусство разжижает мозги.

Кампания прошла успешно.

Люди в страхе за свои извилины жгли картины мирового искусства, взрывали чудеса света. Из музеев, кинотеатров и театров делали заводы. Производство игр запретили. Бывшие продавцы превратились в барыг, продающих консоли в подворотнях. Из переработанных книг делали картон, упаковки, строительную вату. Особый упор сделали на запрет музыки: ни тебе гитар, ни звуков, ни песен.

Художников, скульпторов, архитекторов, режиссёров, драматургов, гейм-дизайнеров, писателей, музыкантов — всех загнали в клетки. Кто сопротивлялся — истребляли. Остальных… Заставляли пройти процедуру архирейки (в переводе с древнеинопланетного — «довести до дерева»).

Процедура выглядела так: щупальца из экранов телевизоров проникали сквозь глазницы и добирались до самого мозжечка, засасывая сочные комки. Процесс был болезненный, поэтому пришельцы изобрели обезболивающее: смешные картинки, квадратики, кружочки, прямоугольнички и — самое страшное — треугольнички. Эти примитивные формы глушили боль и творческие порывы. Усыпляли волю. Отучали мечтать. Заставляли забыть.

Прошла ещё пара десятков лет.

Заговорщики выпускали телефоны, планшеты, телевизоры, ноутбуки, компьютеры — порталы для проникновения щупалец в мозги. Человечество поставили на конвейер: мы потребляли фигурный контент в промышленных масштабах. Квадраты, круги, треугольники — теперь они моделировали наш быт, досуг, мышление. Люди сами согласились на этот супрематизм.

И просили ещё.

Эра человеческого творчества подошла к концу. Эра индивидуализма сошла на нет. Человек теперь просто кушал с ложечки то, что подавал ему Заговор.

Человеческую волю к творчеству не сломить. Именно поэтому остались и те, кто помнит перформанс Легенды, остались те, кому удалось избежать промывки мозгов. Эти люди решили пойти против Заговора. Они решили восстановить творчество людей, пойти войной против ТМП. Именно о тех, кто решил сражаться за искусство, и пойдёт речь.

Отрывок из романа призёра пятого сезона конкурса рок-прозы «Гроза».

Редактор: Катерина Гребенщикова
Корректор: Александра Каменёк

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru