russiandino

У Евгении Исаковны, старенькой, небольшого формата дамы, носившей только чёрное, накануне умер сын. Она ещё ничего об этом не знала.

Шёл утром дождь, дело было ранней весной, одна часть Берлина отражалась в другой — пёстрое зигзагами в плоском — и так далее. Чернобыльские, старые друзья Евгении Исаковны, получили около семи утра телеграмму из Парижа, а спустя два часа — письмо (по воздуху). Фабрикант, у которого с осени служил Миша, сообщал, что бедный молодой человек упал в пролёт лифта с верхней площадки, — и ещё после этого мучился сорок минут, был без сознания, но ужасно и непрерывно стонал — до самого конца.

Между тем Евгения Исаковна встала, оделась, накинула на острые плечи чёрный вязаный платок и на кухне сварила себе кофе. Истовым благоуханием своего кофе она гордилась перед фрау доктор Шварц, у которой жила, — скупой, некультурной скотиной, — с нею Евгения Исаковна вот уже целую неделю не разговаривала, — и это была далеко не первая ссора, — но съезжать не хотелось — по всяким причинам, не раз перечисленным, но никогда не скучным. Несомненное превосходство Евгении Исаковны над тем или другим лицом, с которым она решала временно прервать сношения, состояло в следующем: просто выключался слух, весь помещавшийся у неё в чёрном аппаратике наподобие сумки.

Проходя с готовым кофе обратно к себе через прихожую, она увидела, как впорхнула в щель и села на пол открытка, просунутая почтальоном. Открытка была от сына, — о смерти которого Чернобыльские только что получили известие более совершенными почтовыми путями, — так что строки (в сущности недействительные), которые она сейчас читала, стоя на пороге своей большой нелепой комнаты, с кофейником в руке, можно было бы уподобить всё ещё зримым лучам звезды, уже потухшей. «Золотая моя Мулечка, — писал сын, так её звавший с детства, — я по-прежнему по горло занят и по вечерам прямо валюсь с ног, почти не бываю нигде...»

Через две улицы, в такой же нелепой, загромождённой чужими пустяками квартире, Чернобыльский, не поехав сегодня «в город», шагал по комнатам, большой, жирный, лысый, с громадными дугами бровей и маленьким ртом, в тёмном костюме, но без воротничка (воротничок с продетым галстуком висел хомутом на спинке стула в столовой), шагал и говорил, разводя руками: «Как я ей скажу? Какие тут могут быть переходы, когда нужно орать? Ах ты Боже мой, какой это ужас... У ней сердце не выдержит и разорвётся, у несчастной».

Его жена плакала, курила, скребла в жидких седых волосах, звонила Липштейнам, Леночке, доктору Оршанскому — и всё никак не могла решиться пойти первой к Евгении Исаковне. Жилица Чернобыльских, пианистка в пенсне, с полной грудью, чрезвычайно сердобольная и опытная, советовала не слишком спешить с извещением, — всё равно будет этот удар, — так пускай будет позже.

«Но, с другой стороны, — вскрикивал Чернобыльский, — нельзя и откладывать! Это ясно, что нельзя. Она — мать, она ещё захочет, может быть, в Париж (я знаю?) или чтобы везли сюда. Бедный, бедный Мишук, бедный мальчик, двадцать три года, вся жизнь впереди... Главное — я же советовал, я же его устроил, — подумать, что если б он в этот паршивый Париж...»

«Ну что вы, Борис Львович, — рассудительно говорила жилица, — кто это мог предвидеть, при чём тут вы, это смешно. Я вообще, между прочим, не понимаю, как он мог упасть. Вы понимаете?»

Напившись кофе и вымыв свою чашку (не обращая при этом ни-ка-ко-го внимания на фрау Шварц), Евгения Исаковна, с чёрной сеткой для покупок и зонтиком, вышла на улицу. Дождик подумал и перестал. Закрыв зонтик, она пошла по блестящей панели, — довольно ещё стройная, с очень худыми ногами в чёрных чулках, из которых левый был плохо подтянут; ступни же казались несоразмерно большими, и она их ставила носками врозь, чуть пришлёпывая. Несоединённая со своей слуховой машинкой, она была идеально глуха. Беззвучно (то есть не выделяясь на постоянном фоне ровного полушума) передвигался кругом мир: резиновые пешеходы, ватные собаки, немые трамваи, а над всем этим — едва шуршащие по небу тучи (там и сям как бы проговаривалась лазурь). Среди общей этой тишины она проходила бесстрастная, скорее довольная, очарованная и ограниченная своею глухотой, в чёрном пальто, — и делала свои наблюдения, и думала о разном. Она думала о том, что завтра, в праздник, вероятно, заглянут к ней такие-то; что нужно купить тех же, как и в прошлый раз, вафелек — да ещё мармеладу в русском магазине — и пожалуй, десяток буше в той маленькой кондитерской, где всегда можно ручаться за свежесть... Высокий господин в котелке, шедший навстречу, показался ей издали (правда — очень издали) страшно похожим на Владимира Марковича, Идиного первого мужа, который умер один, ночью, в поезде, от сердца, — а проходя мимо часовой лавки, она вспомнила, что пора зайти за Мишиными часиками, которые он с оказией прислал разбитыми из Парижа. Зашла. Бесшумно, скользко, ничего не задевая, ходили маятники, все разные, все вразброд. Она приладила свою машинку, вставила быстрым — бывшим когда-то стыдливым — движением наконечник в ухо, и далёкий голос знакомого часовщика отвечал... стал вибрировать... и опять отпал... но вдруг звук подскочил, ударил: «В пятницу... В пятницу...» — «Хорошо, я слышу, — в пятницу». Выйдя от него, она снова разъединилась с миром. Её карие глаза с желтизной на белках (точно слегка расплылся линючий цвет райка) приняли снова спокойное, пожалуй даже весёлое, выражение... Она шла по знакомым улицам, ставшим для неё за эти годы почти такими же привычно занимательными, как московские или харьковские, вскользь одобряла взглядом встречных детей, собачек — и вдруг зевнула на ходу — от мартовского упругого воздуха. Ужасно несчастный, с несчастным носом, в ужасной какой-то шляпе, прошёл знакомый её знакомых, о котором они всегда рассказывали что-нибудь, — и теперь она уже знала всё про него: что у него ненормальная дочь, и мерзавец-зять, и сахарная болезнь... Достигнув определённой торговки фруктами (открытой ею ещё прошлой весной), она купила чудных бананов; затем довольно долго ждала очереди в бакалейной, глаз не спуская с профиля нахалки, пришедшей после неё, однако протиснувшейся ближе к прилавку; вот профиль раскрылся, — но тут она приняла должные меры... В кондитерской она тщательно выбирала, перегибаясь вперёд, поднимаясь, как ребёнок, на цыпочки и поводя указательным пальцем, — и чёрная шерстяная перчатка была с дырочкой. Не успела она выйти оттуда и заинтересоваться мужскими рубашками в витрине, как её взяла под локоть здорово намазанная, оживлённая мадам Шуф. Тогда Евгения Исаковна, глядя в пространство, проворно устроилась, включила слух, — и только внидя в мир звуков, приветливо заулыбалась. Было шумно, ветрено; мадам Шуф наклонялась и тужилась, кривя красный рот, норовя попасть острием голоса прямо в сумочку с аппаратом: «Из Парижа — известия — имеете?» — «Как же, даже очень аккуратно», — отвечала тихо Евгения Исаковна и добавила: «Что же вы не заходите, не звоните?» — и рябь пробежала по её глазам оттого, что тут собеседница перестаралась: крикнула слишком резко.

Они расстались. Мадам Шуф, ещё ничего не знавшая, пошла восвояси, — а её муж, у себя в конторе, ахал, цыкал и качал головой вместе с трубкой, слушая, что говорит ему по телефону Чернобыльский.

«Моя жена уже отправилась к ней, — говорил Чернобыльский, — и я сейчас тоже пойду, но убейте меня, если я знаю, с чего начать, а жена всё-таки женщина, может быть, как-нибудь сумеет подготовить почву».

Шуф предложил постепенно писать на листочке: «Болен»; «Очень болен»; «Очень, очень болен».

«Ах, я об этом тоже думал, но выходит не легче. Какое несчастие, а? Молодой, здоровый, умница каких мало... А главное, — я же ведь его там устроил, я же ведь давал на жизнь... Ну да, всё это я прекрасно понимаю, но всё-таки эта мысль меня с ума сводит. Так значит, мы там, наверно, увидимся...»

Яростно и болезненно скалясь, откидывая назад толстое лицо, он наконец застегнул воротничок; со вздохом вышел из дому — и уже подходил к её кварталу, когда впереди себя увидел её самоё, спокойно и доверчиво шедшую домой с сеткой, полной пакетов. Не смея её нагнать, он задержал шаг, — только бы не обернулась. Эти старательные ноги, эта худая спина, ещё ничего, ничего не подозревающая... Ох, согнётся!

Только на лестнице она заметила его. Чернобыльский молчал, видя, что у неё ухо ещё голое. Она сказала:

«Вот это действительно мило, Борис Львович... Нет, оставьте, — несла, несла, так уже донесу, — а вот если вы зонтик возьмёте, тогда я открою дверь».

Они вошли. Чернобыльская и симпатичная пианистка уже давно там ждали... Сейчас начнётся казнь.

Евгения Исаковна любила гостей, и гости у неё бывали часто, так что теперь она ничему не удивилась, только очень обрадовалась и сразу принялась, как говорится, хлопотать. Её внимание привлечь было невозможно, пока она шмыгала туда и сюда, меняя направление под внезапным углом (в ней разгоралась чудесная мысль всех накормить обедом). Наконец пианистка поймала её в коридоре за конец шали, и слышно было, как она кричит ей, что никто-никто обедать не будет. Тогда Евгения Исаковна достала фруктовые ножи, насыпала вафелек и конфет в две вазочки... Её насильно усадили. Чернобыльские, пианистка и как-то успевшая за это время появиться барышня Мария Осиповна, почти карлица, сели тоже. Было таким образом достигнуто хотя бы известное расположение, порядок...

«Ради Бога, ради Бога, начни как-нибудь, Боря», — сказала Чернобыльская, пряча глаза от Евгении Исаковны, которая начинала приглядываться к лицам, не переставая, впрочем, изливать ровный поток милых, бедных, совершенно беззащитных слов.

«Ну что я могу!» — вскрикнул Борис Львович и, порывисто встав, заходил вокруг стола, за которым они все сидели.

Раздался звонок, и торжественная фрау Шварц ввела Иду Самойловну и её сестру, — на их белых страшных лицах было какое-то сосредоточенно-жадное выражение...

«Она ещё не знает», — сказал Чернобыльский, нервно расстегнул пиджак и снова застегнул его на обе пуговицы.

Евгения Исаковна, дёргая бровями, но ещё улыбаясь, погладила руки новым гостьям и уселась опять, пригласительно поворачивая свой аппаратик, стоявший перед ней на скатерти, то к одному, то к другому, — но звуки скашивались, ломались... Вдруг пришли Шуфы, а потом Соня, — а там Липштейн с матерью и Оршанские, и Елена Григорьевна, и старуха Томкина, — и все говорили между собой, но от неё отворачивали речи, вместе с тем душно и нехорошо вокруг неё группируясь, и уже кто-то отошёл к окну и там трясся от рыданий, и доктор Оршанский, сидя за столом, внимательно рассматривал вафельку и приставлял её к другой, как домино, — а Евгения Исаковна, уже без всякой улыбки, уже с какой-то злобой, совала свою машинку гостям... и Чернобыльский из угла комнаты, всхлипывая, орал: «Да что там в самом деле, — умер, умер, умер!» — но она уже боялась смотреть в его сторону.

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчёт с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нём и задумчивости среди общего темпа труда.

Вощев взял на квартире вещи в мешок и вышел наружу, чтобы на воздухе лучше понять своё будущее. Но воздух был пуст, неподвижные деревья бережно держали жару в листьях, и скучно лежала пыль на безлюдной дороге — в природе было такое положение. Вощев не знал, куда его влечёт, и облокотился в конце города на низкую ограду одной усадьбы, в которой приучали бессемейных детей к труду и пользе. Дальше город прекращался — там была лишь пивная для отходников и низкооплачиваемых категорий, стоявшая, как учреждение, без всякого двора, а за пивной возвышался глиняный бугор, и старое дерево росло на нём одно среди светлой погоды. Вощев добрёл до пивной и вошёл туда на искренние человеческие голоса. Здесь были невыдержанные люди, предававшиеся забвению своего несчастья, и Вощеву стало глуше и легче среди них. Он присутствовал в пивной до вечера, пока не зашумел ветер меняющейся погоды; тогда Вощев подошёл к открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел дерево на глинистом бугре — оно качалось от непогоды, и с тайным стыдом заворачивались его листья. Где-то, наверно в саду совторгслужащих, томился духовой оркестр: однообразная, несбывающаяся музыка уносилась ветром в природу через приовражную пустошь, потому что ему редко полагалась радость, но ничего не мог совершить равнозначного музыке и проводил своё вечернее время неподвижно. После ветра опять настала тишина, и её покрыл ещё более тихий мрак. Вощев сел у окна, чтобы наблюдать нежную тьму ночи, слушать разные грустные звуки и мучиться сердцем, окружённым жёсткими каменистыми костями.

— Эй, пищевой! — раздалось в уже смолкшем заведении. — Дай нам пару кружечек — в полость налить!

Вощев давно обнаружил, что люди в пивную всегда приходили парами, как женихи и невесты, а иногда целыми дружными свадьбами.

Пищевой служащий на этот раз пива не подал, и двое пришедших кровельщиков вытерли фартуками жаждущие рты.

— Тебе, бюрократ, рабочий человек одним пальцем должен приказывать, а ты гордишься!

Но пищевой берёг свои силы от служебного износа для личной жизни и не вступал в разногласия.

— Учреждение, граждане, закрыто. Займитесь чем-нибудь на своей квартире.

Кровельщики взяли с блюдечка в рот по солёной сушке и вышли прочь. Вощев остался один в пивной.

— Гражданин! Вы требовали только одну кружку, а сидите здесь бессрочно! Вы платили за напиток, а не за помещение!

Вощев захватил свой мешок и отправился в ночь. Вопрошающее небо светило над Вощевым мучительной силой звёзд, но в городе уже были потушены огни, и кто имел возможность, тот спал, наевшись ужином. Вощев спустился по крошкам земли в овраг и лёг там животом вниз, чтобы уснуть и расстаться с собою. Но для сна нужен был покой ума, доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении сознательности и не знал — полезен ли он в мире или всё без него благополучно обойдётся? Из неизвестного места подул ветер, чтобы люди не задохнулись, и слабым голосом сомнения дала знать о своей службе пригородная собака.

— Скучно собаке, она живёт благодаря одному рождению, как и я.

Тело Вощева побледнело от усталости, он почувствовал холод на веках и закрыл ими тёплые глаза.

Пивник уже освежал своё заведение, уже волновались кругом ветры и травы от солнца, когда Вощев с сожалением открыл налившиеся влажной силой глаза. Ему снова предстояло жить и питаться, поэтому он пошёл в завком — защищать свой ненужный труд.

— Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, — сказали в завкоме. — О чём ты думал, товарищ Вощев?
— О плане жизни.
— Завод работает по готовому плану треста. А план личной жизни ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном уголке.
— Я думал о плане общей жизни. Своей жизни я не боюсь, она мне не загадка.
— Ну и что ж ты бы мог сделать?
— Я мог выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность.
— Счастье произойдёт от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла. Мы тебя отстоять не можем, ты человек несознательный, а мы не желаем очутиться в хвосте масс.

Вощев хотел попросить какой-нибудь самой слабой работы, чтобы хватило на пропитание: думать же он будет во внеурочное время; но для просьбы нужно иметь уважение к людям, а Вощев не видел от них чувства к себе.

— Вы боитесь быть в хвосте: он — конечность, и сели на шею!
— Тебе, Вощев, государство дало лишний час на твою задумчивость — работал восемь, теперь семь, ты бы и жил — молчал! Если все мы сразу задумаемся, то кто действовать будет?
— Без думы люди действуют бессмысленно! — произнёс Вощев в размышлении.

Он ушёл из завкома без помощи. Его пеший путь лежал среди лета, по сторонам строили дома и техническое благоустройство — в тех домах будут безмолвно существовать доныне бесприютные массы. Тело Вощева было равнодушно к удобству, он мог жить не изнемогая в открытом месте и томился своим несчастьем во время сытости, в дни покоя на прошлой квартире. Ему ещё раз пришлось миновать пригородную пивную, ещё раз он посмотрел на место своего ночлега — там осталось что-то общее с его жизнью, и Вощев очутился в пространстве, где был перед ним лишь горизонт и ощущение ветра в склонившееся лицо.

Через версту стоял дом шоссейного надзирателя. Привыкнув к пустоте, надзиратель громко ссорился с женой, а женщина сидела у открытого окна с ребёнком на коленях и отвечала мужу возгласами брани; сам же ребёнок молча щипал оборку своей рубашки, понимая, но ничего не говоря.

Это терпение ребёнка ободрило Вощева, он увидел, что мать и отец не чувствуют смысла жизни и раздражены, а ребёнок живёт без упрёка, вырастая себе на мученье. Здесь Вощев решил напрячь свою душу, не жалеть тела на работу ума, с тем чтобы вскоре вернуться к дому дорожного надзирателя и рассказать осмысленному ребёнку тайну жизни, всё время забываемую его родителями. «Их тело сейчас блуждает автоматически, — наблюдал родителей Вощев, — сущности они не чувствуют».

— Отчего вы не чувствуете сущности? — спросил Вощев, обратясь в окно. — У вас ребёнок живёт, а вы ругаетесь — он же весь свет родился окончить.

Муж и жена со страхом совести, скрытой за злобностью лиц, глядели на свидетеля.

— Если вам нечем спокойно существовать, вы бы почитали своего ребёнка — вам лучше будет.
— А тебе чего тут надо? — со злостной тонкостью в голосе спросил надзиратель дороги. — Ты идёшь и иди, для таких и дорогу замостили…

Вощев стоял среди пути не решаясь. Семья ждала, пока он уйдёт, и держала своё зло в запасе.

— Я бы ушёл, но мне некуда. Далеко здесь до другого какого-нибудь города?
— Близко, — ответил надзиратель, — если не будешь стоять, то дорога доведёт.
— А вы чтите своего ребёнка, — сказал Вощев, — когда вы умрёте, то он будет.

Сказав эти слова, Вощев отошёл от дома надзирателя на версту и там сел на край канавы, но вскоре он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться. Вощев, истомившись размышлением, лёг в пыльные, проезжие травы; было жарко, дул дневной ветер, и где-то кричали петухи на деревне — всё предавалось безответному существованию, один Вощев отделился и молчал. Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принёс ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. «Ты не имел смысла жизни, — со скупостью сочувствия полагал Вощев, — лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить».

— Всё живёт и терпит на свете, ничего не сознавая, — сказал Вощев близ дороги и встал, чтоб идти, окружённый всеобщим терпеливым существованием. — Как будто кто-то один или несколько немногих извлекли из нас убеждённое чувство и взяли его себе.

Он шёл по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.Но уже был виден город вдалеке; дымились его кооперативные пекарни, и вечернее солнце освещало пыль над домами от движения населения. Тот город начинался кузницей, и в ней во время прохода Вощева чинили автомобиль от бездорожной езды. Жирный калека стоял подле коновязи и обращался к кузнецу:

— Миш, насыпь табачку: опять замок ночью сорву!

Кузнец не отвечал из-под автомобиля. Тогда увечный толкнул его костылём в зад.

— Миш, лучше брось работать — насыпь: убытков наделаю!

Вощев приостановился около калеки, потому что по улице двинулся из глубины города строй детей-пионеров с уставшей музыкой впереди.

— Я ж вчера тебе целый рубль дал, — сказал кузнец. — Дай мне покой хоть на неделю! А то я терплю-терплю и костыли твои пожгу!
— Жги! — согласился инвалид. — Меня ребята на тележке доставят — крышу с кузни сорву!

Кузнец отвлёкся видом детей и, добрея, насыпал увечному табаку в кисет:

— Грабь, саранча!

Вощев обратил внимание, что у калеки не было ног — одной совсем, а вместо другой находилась деревянная приставка; держался изувеченный опорой костылей и подсобным напряжением деревянного отростка правой отсечённой ноги. Зубов у инвалида не было никаких, он их сработал начисто на пищу, зато наел громадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневые скупо отверстые глаза наблюдали посторонний для них мир с жадностью обездоленности, с тоской скопившейся страсти, а во рту его тёрлись дёсны, произнося неслышные мысли безногого.

Оркестр пионеров, отдалившись, заиграл музыку молодого похода. Мимо кузницы, с сознанием важности своего будущего, ступали точным маршем босые девочки; их слабые, мужающие тела были одеты в матроски, на задумчивых, внимательных головах вольно возлежали красные береты, и их ноги были покрыты пухом юности. Каждая девочка, двигаясь в меру общего строя, улыбалась от чувства своего значения, от сознания серьёзности жизни, необходимой для непрерывности строя и силы похода. Любая из этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мёртвые лошади социальной войны, и не все пионеры имели кожу в час своего происхождения, потому что их матери питались лишь запасами собственного тела; поэтому на лице каждой пионерки осталась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты выражения. Но счастье детской дружбы, осуществление будущего мира в игре юности и достоинстве своей строгой свободы обозначили на детских лицах важную радость, заменившую им красоту и домашнюю упитанность.

Вощев стоял с робостью перед глазами шествия этих неизвестных ему, взволнованных детей; он стыдился, что пионеры, наверное, знают и чувствуют больше его, потому что дети — это время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели. И Вощев почувствовал стыд и энергию — он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их смуглых ног, наполненных твёрдой нежностью.

Одна пионерка выбежала из рядов в прилегающую к кузнице ржаную ниву и там сорвала растение. Во время своего действия маленькая женщина нагнулась, обнажив родинку на опухающем теле, и с лёгкостью неощутимой силы исчезла мимо, оставляя сожаление в двух зрителях — Вощеве и калеке. Вощев поглядел на инвалида; у того надулось лицо безвыходной кровью, он простонал звук и пошевелил рукою в глубине кармана. Вощев наблюдал настроение могучего увечного, но был рад, что уроду империализма никогда не достанутся социалистические дети. Однако калека смотрел до конца пионерское шествие, и Вощев побоялся за целость и непорочность маленьких людей.

— Ты бы глядел глазами куда-нибудь прочь, — сказал он инвалиду. — Ты бы лучше закурил!
— Марш в сторону, указчик! — произнёс безногий.

Вощев не двигался.

— Кому говорю? — напомнил калека. — Получить от меня захотел?!
— Нет, — ответил Вощев. — Я испугался, что ты на ту девочку своё слово скажешь или подействуешь как-нибудь.

Инвалид в привычном мучении наклонил свою большую голову к земле.

— Чего ж я скажу ребёнку, стервец. Я гляжу на детей для памяти, потому что помру скоро.
— Это, наверно, на капиталистическом сражении тебя повредили, — тихо проговорил Вощев. — Хотя калеки тоже стариками бывают, я их видел.

Увечный человек обратил свои глаза на Вощева, в которых сейчас было зверство превосходящего ума; увечный вначале даже помолчал от обозления на прохожего, а потом сказал с медленностью ожесточения:

— Старики такие бывают, а вот калечных таких, как ты, — нету.
— Я на войне настоящей не был, — сказал Вощев. — Тогда б и я вернулся оттуда не полностью весь.
— Вижу, что ты не был: откуда же ты дурак! Когда мужик войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы — идиотом живёт. Тебя ж сквозь скорлупу всего заметно!
— Эх!.. — жалобно произнёс кузнец. — Гляжу на детей, а самому так и хочется крикнуть: «Да здравствует Первое мая!»

Музыка пионеров отдохнула и заиграла вдали марш движения. Вощев продолжал томиться и пошёл в этот город жить.

До самого вечера молча ходил Вощев по городу, словно в ожидании, когда мир станет общеизвестен. Однако ему по-прежнему было неясно на свете, и он ощущал в темноте своего тела тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало начаться. Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и всё более уединяясь в тесноте своей печали.

Только теперь он увидел середину города и строящиеся устройства его. Вечернее электричество уже было зажжено на построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий запах сна приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в воздухе. Отдельно от природы в светлом месте электричества с желанием трудились люди, возводя кирпичные огорожи, шагая с ношей груза в тесовом бреду лесов. Вощев долго наблюдал строительство неизвестной ему башни; он видел, что рабочие шевелились равномерно, без резкой силы, но что-то уже прибыло в постройке для её завершения.

— Не убывают ли люди в чувстве своей жизни, когда прибывают постройки? — не решался верить Вощев. — Дом человек построит, а сам расстроится. Кто жить тогда будет? — сомневался Вощев на ходу.

Он отошёл из середины города на конец его. Пока он двигался туда, наступила безлюдная ночь; лишь вода и ветер населяли вдали этот мрак и природу, и одни птицы сумели воспеть грусть этого великого вещества, потому что они летали сверху и им было легче.

Вощев забрёл в пустырь и обнаружил тёплую яму для ночлега; снизившись в эту земную впадину, он положил под голову мешок, куда собирал для памяти и отмщения всякую безвестность, опечалился и с тем уснул. Но какой-то человек вошёл на пустырь с косой в руках и начал сечь травяные рощи, росшие здесь испокон века.

К полуночи косарь дошёл до Вощева и определил ему встать и уйти с площади.

— Чего тебе! — неохотно говорил Вощев. — Какая тут площадь, это лишнее место.
— А теперь будет площадь. Теперь здесь положено быть каменному делу. Ты утром приходи поглядеть на это место, а то оно скоро скроется навеки под устройством.
— А где же мне быть?
— Ты смело можешь в бараке доспать. Ступай туда и спи до утра, а утром ты выяснишься.

Вощев пошёл по рассказу косаря и вскоре заметил дощатый сарай на бывшем огороде. Внутри сарая спали на спине семнадцать или двадцать человек, и припотушенная лампа освещала бессознательные человеческие лица. Все спящие были худы, как умершие, тесное место меж кожей и костями у каждого было занято жилами, и по толщине жил было видно, как много крови они должны пропускать во время напряжения труда. Ситец рубах с точностью передавал медленную освежающую работу сердца — оно билось вблизи, во тьме опустошённого тела каждого уснувшего. Вощев всмотрелся в лицо ближнего спящего — не выражает ли оно безответного счастья удовлетворённого человека. Но спящий лежал замертво, глубоко и печально скрылись его глаза, и охладевшие ноги беспомощно вытянулись в старых рабочих штанах. Кроме дыханья, в бараке не было звука, никто не видел снов и не разговаривал с воспоминаниями, — каждый существовал без всякого излишка жизни, и во время сна оставалось живым только сердце, берегущее человека. Вощев почувствовал холод усталости и лёг для тепла среди двух тел спящих мастеровых. Он уснул, незнакомый этим людям, закрывшим свои глаза, и довольный, что около них ночует, и так спал, не чувствуя истины, до светлого утра.

Повесть «Котлован» была переиздана в издательстве Чтиво в 2022 году. Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Обычное советское лето. Старый и давно размеренный быт советской дачи. Может ли в него вторгнуться судьба встречным поездом? И что она откроет?

Детство мне изрядно подпортила дача, как, вероятно, и большинству моих сверстников, которые вынуждены были сажать-выкапывать с родителями картошку, собирать урожай ягод. Я таскала к автобусу огромные корзины малины и смородины, тянувшие килограммов на пятнадцать, — где-то с километр до железнодорожной насыпи, потом ещё метров пятьсот по деревне. Дача у нас была вполне приличной по тем далёким временам развитого социализма. Это сейчас она выглядит избушкой на курьих ножках в окружении стильных коттеджей, которые выросли вокруг неё в последние годы. Да, сейчас я бы отказалась таскать такие корзины, сославшись просто на то, что я, извините, женщина, но тогда девушку осудили бы коллективно: «Ишь, молодая, здоровая, вот мы в твои годы…» И отсюда ещё проистекало чувство смутной вины, что наше поколение выросло в каком-никаком достатке, а родители в юности имели одни штаны или одну юбку, и то и другое притом неоднократно латаное.

Мама до сих пор сохранила любовь к заплаткам, то есть к вещам, которые ещё можно носить, если основательно подлатать. По сей причине их нельзя выбросить. А если можно носить эти старые вещи, тогда стоит поберечь новые, которые когда-нибудь обязательно пригодятся. Только сегодня утром я отругала маму за огромные осенние башмаки на тяжёлой платформе, в которых мама, несмотря на жару, приехала на дачу. «Но ведь их ещё можно носить…» Вдобавок они ей чуть велики, поэтому маме приходится приволакивать ноги и шествовать по дороге, как на лыжах.

Мы приехали собирать ягоды. Смородину, которой осталось на даче не столь много, как в прежние времена, но всё же на еду и заморозку хватает.

— По-моему, лето уже кончилось, — говорит мама.
— Сегодня только второе августа, — отвечаю я.
— А какой сейчас год? — спрашивает мама.
— Две тысячи тринадцатый.

Цифра звучит настолько страшно, что я сама пугаюсь.

— Я подозреваю, что нашу смородину обобрали соседские дети, — говорит мама. — В прошлом году мальчик прибегал от Веры Семёновны, говорит: «Дайте йоду, я палец поранил», а потом я заметила, как он с друзьями у дороги ягоды ел.

Наверное, это было лет двадцать пять назад, но для мамы вся жизнь случилась «в прошлом году».

Вообще, самой Веры Семёновны уже нет на свете, и мама вроде бы об этом помнит, но в то же время как будто не помнит. Если в каждое материальное тело замешан компонент времени — сумма частиц-хрононов, которые истекают как личное время данного вещества, то личное время мамы может не совпадать с общемировым. Это очень просто. О времени можно говорить с точки зрения материи и с точки зрения действия программы каждого живого организма или предмета. Если программа дает сбой, то человек оказывается в странном пространстве безвременья, где все моменты его прошедшего бытия существуют одновременно.

— Какое сегодня число? — спрашивает мама из-под смородинного куста, ощипывая ягоды в ковшик.
— Сегодня второе августа.
— Можно считать, лето кончилось. Я подозреваю, что ягоды обирают дети Веры Семёновны.

Там, где наш участок граничит с участком Веры Семёновны, ягоды случаются крупные, сочные, потому что потомки Веры Семёновны удобряют и обильно поливают собственные кусты, заодно перепадает и нашим. Некогда ягоды для детей действительно представляли большую ценность, потому что иных природных лакомств не было в магазине, особенно не в сезон. Случались в Новый год мандарины, ближе к осени — яблоки, в основном же под вывеской «Овощи-фрукты» была картошка, которая выезжала из недр магазина на ленте транспортёра и тут же засыпалась в бумажные пакеты, ну ещё — солёные огурцы и квашеная капуста.

— В прошлом году мальчик прибегал от Веры Семёновны, — продолжает мама. — «Дайте йоду, я палец поранил», а потом я заметила, как он с друзьями у дороги ягоды ел.

И эта вечная боязнь того, что на даче непременно что-нибудь да украдут, — из той же эпохи, а может, и глубже, из маминого деревенского детства. Я замечала за многими деревенскими людьми, что они слишком трепетно относятся к нажитому добру, даже такому, которое уже ни на что не годно. У нас на даче воровать нечего, кроме старых полотенец, видавшей виды одежонки, резиновых сапог и битой керосиновой лампы — электрификация почему-то обошла нас стороной, хотя, когда тянули линию электропередач, на нашем участке грубо и криво вкопали столб, без спросу срубив при этом яблоню, однако лампочка под потолком остаётся мёртвой…

— А какой сейчас год? — спрашивает мама.
— Две тысячи тринадцатый, — говорю я, наконец понимая, откуда эта странность: фраза будто выдернута из фантастического фильма времён моего детства. Космический корабль стартует в небо, унося во Вселенную отроков, которым предстоит повзрослеть в космосе и вернуться домой, когда на Земле пройдёт сто или даже двести лет. Титры на матерчатом экране: «Земля. Год 2013». Кинозал в парке пионеров. Летние каникулы 1973 года. Ну вот и прошло целых двести лет. Я вернулась на Землю ещё в довольно приличном виде, а мама состарилась, но всё-таки дождалась меня. И здесь, в этом домике, затерянном в зарослях смородины и малины, до сих пор продолжается 1973 год, выпав из общемирового времени, здесь под лавкой лежат, перевязанные бечёвкой, газеты и журналы моего детства, некогда привезённые на растопку, однако с течением этого самого общемирового времени обретшие особую ценность.
— Можно считать, лето кончилось, — говорит мама и, помедлив, добавляет: — Я наконец поняла, куда делись пятьсот рублей.
— Какие пятьсот рублей?
— Ну, помнишь, я думала, что пятьсот рублей потеряла. А я ведь ими расплатилась с Андреем.
— С каким Андреем?
— Да который туалет строил! — мама нервничает от того, что я будто её не понимаю.

Плотник Андрей реставрировал дачный туалет, когда я оканчивала школу, летом восемьдесят второго. Очко в нашем туалете смещено влево, потому что по простоте душевной Андрей намечал прорубить рядом второе, на двоих посетителей. Но я не буду говорить маме, что Андрея давно нет: той же осенью восемьдесят второго он утонул на рыбалке по пьяному делу.Покончив с ягодами, мы собираемся домой, потому что на даче больше нечего делать, да и откровенно скучно. Окружившие наш домик коттеджи кажутся необитаемыми, в окнах их не отражается ничего, кроме какой-то коричневой мути, похожей на речную илистую воду. Но река течёт внизу, под обрывом, поэтому никак не может отражаться в окнах.

Мы идём к автобусу вдоль реки. Можно пройти деревней, а потом по мосту перебраться на ту сторону к остановке. Когда по этому мосту проходят тяжёлые лесовозы или КАМАЗы, бетонное полотно шатается как верёвочное, и на узкой пешеходной дорожке, отделённой от проезжей части бордюром, сложно разойтись с идущим навстречу человеком. Можно, напротив, сперва пересечь железнодорожный мост, а потом пройти по деревне. И то и другое занимает не более получаса, но мама идет медленно, вдобавок приволакивая, как лыжи, тяжёлые башмаки.

— Мама, у тебя же полно босоножек, — говорю я, намекая на её неудобные башмаки.
— Босоножки — это для лета.
— А сейчас у нас что?
— Какое сегодня число? — мама останавливается, будто опомнившись, что сейчас именно лето.
— Второе августа.
— Можно считать, лето кончилось…

Железнодорожным мостом обычно мало кто ходит, да это и не поощряется: ветка довольно оживлённая. Собственно, это единственная ветка, по которой проходят все питерские, мурманские и местные поезда, направляющиеся на север. Правда, полотно моста довольно широкое, со специальными карманами по краям, в которых могут укрыться застигнутые врасплох пешеходы. Но ведь, наверное, очень страшно стоять в кармане, нависающем над рекой, когда мимо свистит длиннющий состав.

— Пойдём по рельсам, — говорит мама, в то время как мы взбираемся на железнодорожную насыпь по полуразрушенной лестнице.
— Зачем? — я держу, почти тяну её за руку. — Это займёт те же двадцать минут.
— На том мосту слишком много машин. И у меня кружится голова, особенно если смотреть вниз, на воду.

Если шагать по шпалам, бегущей внизу воды действительно не видно. Но это не так-то просто — шагать по шпалам в тяжёлых башмаках.

— Пойдём! — мама упрямо сворачивает на шпалы и неуклюже делает пару шагов. Ей придётся семенить, наступая на каждую шпалу: переступать через одну никак не получится. Так медленно мы продвигаемся вперёд. У меня в руках корзина с ягодами — не тяжёлая, ягод там только на дне, но мама всё равно переживает за урожай: «Корзиной не тряси: смородину подавишь!». В такие минуты я чувствую себя маленькой девочкой, абсолютно беспомощной, наивной и глупой в мире взрослых людей.

Путь впереди и позади чист. Над речкой висит глухая тишина, застывшая внутри самой себя и этим напоминающая вечность. Потом вечность кончается: со стороны деревни раздается протяжный вой бензопилы.

— Кошка орёт, — говорит мама.
— Это бензопила.
— Бензопила? — мама останавливается, прислушиваясь. Кошка не может орать так долго, поэтому мама мне верит. Мы сейчас на середине моста, остаётся преодолеть всего-то ничего.
— Не стой на месте! — я тяну маму вперед.
— Корзиной не тряси! И не торопи меня, я начинаю нервничать!

Я замечаю, что мама просто устала от этой ходьбы по шпалам. Мы чрезвычайно медленно, шажок за шажком, преодолеваем последние метры моста, теперь остаётся только сойти с рельс на насыпь и лестницу, выходящую на просёлочную дорогу. И тут я улавливаю далёкий, еле слышный гудок поезда и, кажется, ступнями ощущаю лёгкое подрагивание рельсов. Поезд приближается неумолимо, рано или поздно железный Ахиллес догонит черепаху.

— Мама, поезд!
— Что?
— Поезд!
— Только не торопи меня, я нервничаю!

И она действительно нервничает. То есть она почему-то делает пару шагов вперёд по шпалам, будто пытаясь убежать от поезда. Так иногда испуганная собака бежит впереди автобуса вместо того, чтобы свернуть в сторону! Теперь гудок поезда отчётливо различим, и семафор на том конце моста отчаянно мигает нам своим бело-лунным глазом!

— Не торопи меня, — произносит мама как-то медленно и застывает на рельсах, не в силах сдвинуться с места, как будто её держат пудовые башмаки.
— Мама, поезд! — я перекрикиваю сигнал семафора, который кажется отчаянно громким. И вот уже тепловоз выныривает из-за кромки леса.

Бросив корзину и выскочив на рельсы, я силой, в спину, выталкиваю маму на насыпь, пудовые башмаки её цепляются за шпалы, она ещё будто сопротивляется, не желая спасаться. Течение времени становится каким-то медленным — может, я попадаю в хрональное поле мамы, в котором минуты, запинаясь, едва ковыляют вперёд, как давеча мама.

Потом мы стоим на лестнице. А мимо нас, грохоча и сотрясая воздух, пролетает на всех парах огромный состав — огнедышащее чудовище. И только когда оно скрывается из виду, мы рискуем продолжить путь уже в безопасности, по деревенской дороге.

— Ягоды подавились в корзине, — сокрушается мама, как будто это и есть самое важное, и, спохватившись, спрашивает: — Какое сегодня число?
— Второе августа.
— Мы больше никогда не пойдём через этот мост, — говорит мама.
— Да, — отвечаю я. — Никогда.

Мы идём мимо основательных деревенских домов, мимо двориков, усаженных флоксами и ягодными кустами. За нами внимательно наблюдают бойкие местные собаки, которым хозяева доверили охрану нехитрого имущества. В руках у меня корзина смородины весьма печального вида. Местный автобус, не дождавшись нас, только что отчалил. Вот он, пыхтя и кашляя дымом, преодолевает мост. Но это не страшно: через пятнадцать минут из аэропорта выйдет автобус, который обязательно подберёт нас.

— Лето кончилось, — говорит мама.
— А какой сейчас год? — спрашиваю я.
— Две тысячи тринадцатый, — отвечает мама, и я внезапно останавливаюсь возле самого шоссе.

Потому что этого просто не может быть. Неправда! На дворе тысяча девятьсот семьдесят третий год, и у меня молодая мама! Сейчас мы отвезём ягоды домой, а там ещё успеем в летний кинозал на фильм «Москва-Кассиопея». Билеты по десять копеек.

Редактор Никита Барков

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

За кем приходит смерть? Почему? Можно ли вымолить у неё прощение? Что она потребует взамен?

В деревне стояла изба. В избе жили два человека — отец и мать. Ещё у них был сын — совсем маленький. Но маленьким он был только ростом, а с виду — древний старик. Из-за этого люди думали, что он — отец отца, а сами отец с матерью — его дети. Слух об этом разнёсся повсюду, а когда он вернулся обратно, ему поверили уже все, даже отец с матерью. Они стали называть своего сына отцом, а он их — детьми. И когда в деревню пришла смерть, всем было ясно, что с нею пойдёт сын.Мать с отцом вымыли сына в бане, обрядили его в белые одежды, дали кусок хлеба в котомке, перекрестили и отправили в путь-дорожку, а сами легли на печь и стали отдыхать.

Пошёл сын на кладбище. Когда он пришёл, была уже ночь и смерть спала. Не стал он её будить, а съел кусок хлеба, забрался в могилу и уснул. И так сладко спалось ему в могиле, что проспал он три дня и три ночи, а когда проснулся и вылез, то увидел, что смерть ушла.

Сын проголодался, но на кладбище есть было нечего, поэтому он пошёл обратно в свою деревню — авось, отец с матерью накормят. Пришёл он домой и видит — сидят отец с матерью за столом и горюют. Спрашивает у них сын:

— Что случилось, дети мои?

Отвечают ему родители:

— Приходила к нам смерть. Говорила, что пропал наш отец и теперь она заберёт нас вместо него.
— Что же отвечали вы ей?
— Отвечали мы, что привыкли жить на белом свете. Не хотим умирать.
— И что же, помиловала вас смерть?
— Помиловала, отец. Да только одно условие поставила.
— Какое же условие, дети мои?
— Пообещали мы родить сына и ей отдать.
— И что же, согласилась ли смерть?
— Согласилась, отец. Да только одно условие поставила.
— Какое же условие, дети мои?
— Нужно нам сына родить сегодня к вечеру.

Сказав такие слова, горько плакали отец с матерью. Не ведали они, как можно за одну ночь сына родить.

Подумал сын и так отвечал родителям своим:

— Не кручиньтесь, дети мои. Знаю, как помочь вам. Я у вас маленький. Заберусь я к матери под подол и спрячусь там. Когда смерть придёт, тряхнёт мать подолом, я и выпаду. Увидит смерть, что я родился, и заберёт меня.

Обрадовались отец с матерью, что сын у них такой смышлёный вырос. И порешили сделать, как он сказал.

Пришла вечером смерть. Подошла к отцу с матерью и спрашивает:

— Где же сын, которого обещали мне?

Возликовала мать, что сейчас ей спасение будет, да так сильно подолом тряхнула, что покатился сын по полу кубарем и через творило улетел в подполье. Рассердилась смерть, что не дали ей сына — и забрала отца с матерью. Стали они мёртвые. Увидел это сын, перепугался и решил никогда уже не вылезать из подполья. Так всю жизнь там и прожил.

Петербург, 18 сентября 2022 года

Редактор Анна Волкова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

При фантомной боли беспокоит часть тела, которой уже нет. Это расстройство памяти, требующее лечения. Но что, если искажение воспоминаний связано с любимым человеком?

Я шёл по Тверской к метро. На баннерах — предвыборная агитация. Портреты кандидатов. Рыжий фон, на нём — лысый мужик, координатор «ЛизыАлерт», и подпись: «С таким кандидатом не пропадёшь». Цинично.

***

Один слепой ветеран Афгана имел привычку: он очень боялся потерять руку, боялся проснуться и обнаружить, что нет никакой руки, поэтому утром первым делом подносил её к включённой газовой конфорке. А потом уже шёл в туалет, умывался и так далее. Всё бы ничего, только не было у ветерана руки. Он потерял её где-то на тревожных просторах далёкой грязно-жёлтой страны. Каждое утро он протягивал несуществующую руку к горящему на максимум газу, к огненному цветку голубого цвета. Ветеран чувствовал запах опаляемого мяса, ощущал, как распираемые лимфой волдыри ожогов набухают промеж пальцев. И думал: «Заебись».

***

Сколько раз я пытался написать о тебе? Сколько сочинил никудышных стихов, в рифму и верлибром, сколько составил корявых подборок, отправленных в толстые журналы и паблики «ВКонтакте»? Сложно посчитать. В любом случае уже больше двух лет я только и делаю, что пишу о тебе стихи. Но ничего не выходит — кажусь себе заикой, который изо всех сил старается выговорить такое знакомое слово, а оно нагло прячется под кадыком и злорадно похохатывает оттуда.

В тебе нет ничего особенного. Это наверняка. Ты родилась и выросла в Рязани, не поступила в СПбГУ — не добрала несколько баллов, поэтому пришлось выбирать филфак в вузе средней руки, но уже в Москве; ты любишь читать Акунина; ростом ты выше среднего; когда-то занималась лёгкой атлетикой, каких-то там секунд не хватило до КМС; твои родители — железнодорожники, у тебя есть младшая сестра, которую ты считаешь намного красивее себя; ты отказываешься делать минет, говоря, что его делают только те, кто не хочет заниматься настоящим сексом; ты неохотно тратишь деньги; ты раньше любила западный рок, а теперь слушаешь мало кому известные русские группы со странными названиями; ты живёшь в общежитии; ты любишь молочный шоколад без орехов и прочих добавок; ты всегда говоришь правду; ты носишь фруктовые духи; у тебя на подбородке родинка. Ничего особенного.

***

Я стою и курю возле бара «Ровесник». Я приехал сюда один — вот идиот. «Ну ничего, — думаю, — зато можно послушать, как говорят люди, это полезно для писателя. Речевые характеристики, все дела».

— Серёга — мудак, блядь. В Питере бухой сел на каршеринг и поехал с корешем. Антон который. Знаешь, да? Он в «Тиньке» работает.

Это всё, что запомнил.

***

Ветерану Афгана по ночам снится, что его давно умершая мать возвращается домой. От неё пахнет прелой землёй, в руках она держит посылку. Ветеран говорит ей: «Мама, ты же умерла восемь лет назад». На что она отвечает: «Я просто ходила на почту». На картонной коробке, которую принесла мать, детским почерком выведено: «ИЗ АФГАНИСТАНА». Ветеран стриженными ногтями миллиметр за миллиметром отдирает непослушный скотч. От матери пахнет Богом. В коробке лежит рука, она тут же бросается на слепого ветерана Афгана. Ногти, под которыми — песок пустыни Регистан, накрепко впиваются в щетинистое горло. Сухие пальцы пахнут конопляным маслом. Душно. Ветеран Афгана просыпается в мокрой от мочи постели.

«Синдром чужой руки — сложное психоневрологическое расстройство, форма апраксии, при которой одна или обе руки действуют сами по себе, вне зависимости от желания хозяина. Современная нейровизуализация показала, что к синдрому приводят поражения в разных областях мозга, следствием чего являются феноменологические изменения. В 1991 году Делл Салла описал две формы: "острую", возникающую после поражений мозолистого тела, и "хроническую", вызванную поражениями мозолистого тела и переднемедиальной части лобной доли» [1 — Отрывок из статьи на Википедии «Синдром чужой руки»].

***

Мы впервые занялись с тобой сексом 9 мая. Тогда мы ходили в зоопарк, и начался ливень. Мы стояли возле вольера с ламами и целовались под проливным дождём. «Как в кино», — подумал я. После — поехали ко мне домой, пили вино, разделись и занялись сексом. Не было в нём страсти или необычных поз. Но нам было окей. Когда всё закончилось, мы лежали голые и разговаривали.

На следующий день мы рано утром поехали в Тулу, были в усадьбе Толстого, в краеведческом музее, где я выиграл блокнот в викторине на знание истории города. Мы жарили шашлык во дворе частного дома, в котором снимали комнату. Шашлык оказался пересоленным, но мы всё равно съели кастрюлю за один присест под фильм «Гарри Поттер и философский камень». Потом попробовали заняться сексом, но у меня не встал. «Тебе нужно просто отдохнуть», — сказала ты. Я отвернулся к стене и заплакал.

Я пишу об этом и не чувствую ничего. Наверное, поэтому мои стихи — такое говно. Их не взяли ни в один журнал. И плевать, что не взяли. Хуже то, что я знаю, почему не взяли.

Этим летом я ездил в Ясную Поляну участвовать в Школе литературной критики. Был там один жалкий паренёк. Хотя какой паренёк? Ему 35. Он называет себя поэтом, который иногда пишет литературно-критические статьи. Он нигде не работает. Живёт в Кемеровской области. Имеет библиотечное образование. Ростом — метр шестьдесят. Его рецензии желчные и многословные. Каждый вечер за ужином он напивался, приставал ко всем: «А сейчас я буду читать свои стихи». Но так ни разу и не прочитал.

Я не просто так о нём пишу. Ведь если задуматься, то ничем я не лучше. Мне хочется написать о тебе, но стоит подойти к делу, придумать первое слово, разорвать фразу строфой, как вместо стихотворения раздаётся одетое в буквы молчание. Я даже не заика, я немой, которому кажется, что он умеет разговаривать.

***

И зачем я попёрся через пол-Москвы в этот мудацкий бар? Бармен, чернявый паренёк в очках, ждёт, пока закажу что-нибудь. Судорожно ищу в меню алкоголь.

— Подсказать что-то? — людей очень много, они громкие, девушки в кожаных куртках, парни с длинными волосами говорят, говорят, смеются, говорят — я понимаю усталость бармена.
— Да, сориентируй по коктейлям.
— Послаще, покислее? — он смотрит на меня. Стою, как совдеповская «Хельга» в хипстерской квартире, грузный, бесполезный. Наверное, жалкий. — Покрепче?
— Да, давай покрепче.

Коктейль сладкий. На цвет — красное вино. На вкус — яблочный виски плюс какая-то настойка. Очень липко. Похоже на микстуру. Попрошу повторить.

***

Слепой ветеран Афгана проснулся, как обычно, в шесть пятьдесят. Руки не было. Он в панике вбежал на кухню, открыл газ, но подносить к огню было нечего. Рука исчезла. Тогда слепой ветеран Афгана вернулся в комнату, лёг в кровать и умер.

***

Мы расстались с тобой в феврале. Немножко не хватило до года вместе. Трёх–четырёх дней. В последние месяцы я чувствовал, что устал. А ты чувствовала, что я чувствую. Ругались долго и вязко. Помню, мне надо было за что-то извиниться, а я не стал. Ничего особенного. Ты назвала меня мерзким гандоном, а ещё отправила эмоджи с рукой, показывающей средний палец. Ничего особенного.

Я без тебя не тоскую. Я без тебя не плачу. Я по тебе не скучаю. Ты мне не снишься. Тебя нет в моей жизни.

Тогда почему я пишу о тебе пустые стихотворения? Почему, поняв, что в стихах не выходит, перешёл на прозу (этот текст, он ведь тоже о тебе)? Мне бы ответил слепой ветеран Афгана, но я не дождусь от него ни слова. По двум причинам.

Первая: он умер.

Вторая: я его выдумал.

Рассказ «Фантомная б...» вышел в сборнике «А где же Слава?» (Чтиво, 2022). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Чем могут обернуться наши желания? Не ждут ли печали при их исполнении? И главное — как связаны друг с другом разочарования и суета?

Случай, пустяк, стечение обстоятельств иногда становятся самыми драматическими моментами в жизни человека. Если хотите знать, какую заветную шутку сыграло стечение обстоятельств на самом заветном чувстве Катеньки Иголкиной, то садитесь в центре города на автобус, сойдите на третьей остановке, сверните на тихую безавтобусную улочку. Кажется, на правой стороне вы увидите промтоварный магазин и уютно прислонившийся к нему домик с двумя окнами, в одном из которых вы, может быть, и заметите Катеньку, которую теперь горькие раздумья то и дело отвлекают от её обыденных занятий и гонят к окну в позу грустной и нежной девицы из старинных баллад. Немного дальше вы найдёте парикмахерскую, зайдите туда, разговоритесь с парикмахером, на общительность которого всегда можно положиться, и он расскажет вам если не эту, то какую-нибудь похожую на неё историю.

Катенька Иголкина — особа счастливой наружности и той молодости, когда хочется уже быть ещё чуть моложе. Катенька от полных поэтического смысла, но ничего не дающих слов «где мои семнадцать лет!» перешла к делу, в котором быстро преуспела и которое так заполнило её душу и время. Тем утром она возвращалась из парфюмерного магазина, где приобрела сезонный эликсир молодости. Доро́гой Катенька думала о том, что ей не везёт, и мечтала о счастье. В этих мечтах она залетала не выше уютной квартиры в строящемся четырёхэтажном доме, мимо которого она проходила. Ей нужно было удачно выйти замуж. Неудачно она выходила уже два раза. Раз она пробовала работать, но тоже неудачно.

У своего дома, когда мысли об одиночестве стали уже невыносимо мрачными, она вдруг столкнулась с мужчиной, для которого это столкновение тоже оказалось неожиданным. Катенька кокетливо ахнула и, споткнувшись, запрыгала было с тротуара, но мужчина со вкусом поддержал её за локоть, извинился, улыбнулся и пошёл дальше. Катенька успела взглянуть ему в глаза продолжительным откровенным взглядом. Входя в свой двор, она обернулась, мужчина обернулся тоже, но имитировал безразличие, делая вид, что рассматривает что-то в окнах магазина. Он был замечательно красив, высок, недурно одет. Катенька зашла домой и в волнении присела к окну.

С четверть часа она сосредоточенно и мечтательно осматривала всех прохожих мужчин и уже было хотела отойти к своему рабочему столику, где её ждал вновь приобретённый эликсир с многообещающим названием «Розы на щеках», как вдруг заметила виновника своего возбуждения. Он двигался по другой стороне улицы грациозным прогулочным шагом и лишь скользнул («хитрец!») взглядом по Катенькиному окну, задержав его на витрине магазина. Поравнявшись с магазином, он замедлил шаг. Сообразительная Катенька поняла это как приглашение выйти на улицу. Но из деликатности и девической гордости, появившейся у неё, видимо, вследствие действия омолаживающих косметических средств, она не вышла, решив, что он ещё вернётся. «Такой мужчина зря бродить под окнами не будет», — подумала она и ограничилась тем, что влюблённым взглядом проследила исчезновение с поля зрения его драповой стати.

Она не ошиблась. Было время обеденных перерывов, когда он появился снова. «Забегал», — подумала Катенька, злорадствуя. На этот раз он шёл с другой стороны, остановился, немного не доходя до Катенькиного окна, и, также косвенно взглянув в его сторону, осторожно зашёл в магазин. «Это уже наивно», — подумала Катенька. Потом в ней, перебивая друг друга, закопошились сложные человеческие чувства. После неравной и короткой борьбы женское благоразумие взяло верх над девической жестокостью, и Катенька решила выйти. Не теряя времени, она уселась за свой столик, и начался захватывающий процесс. Незнакомец был смугл, она решила стать блондинкой. Но когда через полчаса она выпорхнула из дома, смуглого незнакомца на улице не было, а магазин, куда он заходил, был закрыт на обеденный перерыв.

Катенька в отчаянии вернулась и заняла исходную позицию у окна. Незаметно для добросовестных ночных сторожей кончился полный жизни, яркий, солнечный день, и улицы, просеянные от малых детей и стариков, зажили весёлой вечерней жизнью горожан в возрасте от семнадцати до тридцати лет. Катенька много перенесла за это время. Против обыкновения она провела бессонный день. Кроме того, она провела вторую его половину, не отрываясь от окна. Она подивилась усидчивости царицы Тамары, которой довелось провести у окна своего замка лучшую часть своей жизни. Катенька была человеком совсем иного характера. Ей нужно было двигаться хотя бы от окна к зеркалу и обратно.

Было уже безнадёжно поздно, когда в небе вдруг вспыхнула и замерцала, интимно подмигивая, маленькая звёздочка Катенькиного счастья. Тень киоска, находящегося напротив Катенькиного окна, раздвоилась, и кто-то лёгкими шагами стал пересекать улицу. Катенька с удовольствием узнала своего незнакомца и, думая о том, что она много уже страдала, что довольно страданий, что она выбежит сейчас и бросится к нему на шею и повиснет на ней, быстро стала одеваться.

Через три минуты, изнемогая от нежности, со слезами счастья на глазах, она открыла свою дверь, но незнакомца не увидела, а услышала в соседнем дворе шум и чей-то страстный крик: «Не уйдёшь!», на который соловьиными трелями отозвался милицейский свисток. Движимая встревоженным любящим сердцем и подстрекаемая любопытством, Катенька вошла в соседний двор. В глубине его, у складов промтоварного магазина, уже собралось небольшое общество из нескольких милиционеров и двух-трёх любознательных граждан. В центре этого избранного круга Катенька увидела своего незнакомца в объятиях ночного сторожа Степана Христофоровича. Степан Христофорович обнимал его неистово нежно и крепко, и Катенька поняла, что она бессильна перед этой верной и прочной привязанностью.

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Парторга колхоза арестовали и отвезли в районную тюрьму. Что готовит ему встреча со старым знакомым?

День был безоблачным и тёплым. Гаджи, удобно устроившись у окошка, увлёкся новой книжкой, которую недавно привёз из города. Ласковый ветер убаюкивал. Гаджи подставлял лицо ветру, любуясь открывающимся пейзажем. Насыщенно синим, бездонным небом, которым можно было любоваться бесконечно. Зелёными, подпирающими небо горами, чьи нескончаемые вершины уходили вдаль.

Скрип ворот заставил Гаджи отложить книжку в сторону. Несколько незнакомцев в синих фуражках вошли во двор без стука. Зайдя, они бесцеремонно принялись осматривать двор, что было неслыханно. Гаджи догадался, что за незваные гости явились к нему, но лица их были незнакомы. Ни в районе, ни в городе он их не встречал.

Пришедшие уверенным шагом направились в дом. Они не знали, что Гаджи с семьёй живёт на втором этаже, а первый, где раньше жили родители, сейчас пустует. На второй вела незаметная на первый взгляд лестница, расположенная чуть в сторонке.

К тому моменту, когда незнакомцы вышли обратно во двор, Гаджи, надев черкеску и папаху, встречал их у лестницы. Он предусмотрительно оставил кинжал дома, хотя обычно носил его по традиции на поясе

— День добрый, гости! Какими судьбами? — нарочито вежливо обратился он к ним, заставив вздрогнуть.

— Вот ты где, — улыбнулся один из них, видимо, бывший за старшего.

— Проходите в дом, — продолжал Гаджи.

— Пройдем, конечно, — ответил старший, кивком указывая остальным на Гаджи. — Неплохо замаскировал ход, хитро.

— Замаскировал? — удивился Гаджи. Он хотел сказать ещё что-то, но не успел. Двое незнакомцев в мгновение подскочили к нему и заломили руки за спину.

— Двухэтажный дом у него, смотри, — всё так же улыбаясь, продолжал старший, — и на первом этаже не живёт, какие баре, однако.

— Папа! Отпустите папу! — выбежавший из дома сын с кулаками набросился на удерживающих Гаджи незнакомцев. Один из них отбросил мальчика локтем в сторону. Мальчик, кувыркнувшись на деревянном настиле веранды, вскочил и вновь бросился на обидчика. Гаджи, не в силах наблюдать за этим, попытался вырваться. Но не вышло, на него навалились все четверо. Сына затащила в дом заплаканная жена, а вскоре начался обыск.

Самым тяжким был путь от дома к автомобилю, на главную площадь села. Подъехать к дому Гаджи было невозможно, улочки в селе узкие, крутые, извилистые.

Автомобиль, чёрная «эмка», был для жителей села невиданным зверем, особенно для ребятни. Ведь дорогу расширили совсем недавно, ранее по ней могла проехать разве что арба. «Эмка» была облеплена ребятами, мужчины постарше тоже с интересом разглядывали автомобиль. Рассуждали о том, кто это приехал в гости к парторгу села Гаджи. До сего дня в селе появлялись только грузовые автомобили — привозили разную технику и инвентарь для колхоза. Легковой автомобиль появился тут впервые. И гости, четверо военных в форме с фуражками синего цвета, поинтересовавшись, где живёт Гаджи, сразу же направились к нему.

— Далеко пойдёт наш Гаджи, — рассуждал старик Ильяс, — на такой арбе за ним приехали.

— Это не арба, — возразил ему Дауд, мужчина лет сорока, — это автомобиль.

— Просто так за ним бы не приехали, — сплюнул Али, указывая пальцем в небо, — он же партийный, ещё выше повезут.

— Как бы не ниже, — вполголоса пробурчал хмурый Шабан, — шайтан-арба не к добру приехала.

— Ниже, выше, зависть вас гложет, разве приехали бы за ним на таком красивом аппарате, замыслив плохое, — обратился к ворчащим Алихан, улыбчивый мужчина лет тридцати.

За обсуждением время пролетело незаметно. То время, что для Гаджи тянулось так долго.

Послышались восторженные крики ребятни: «Идут, идут», которые, к удивлению собравшихся, постепенно сменились на удивлённо-подавленное: «Ведут, ведут».

К моменту, когда Гаджи вывели на площадь с заломленными за спину и закованными в наручники руками, площадь застыла в безмолвии. Бесцеремонно запихнув Гаджи на заднее сиденье «эмки», незнакомцы укатили вниз, оставляя за собой белёсую пыль.

— Видно, как далеко пошёл! – торжествующим возгласом прервал всеобщую тишину Шабан, — Безбожник хренов.

— Молчи! Молчи! Доиграешься, и тебя заберут, — зашикали на Шабана со всех сторон.

Шабан замолчал, но улыбку с лица согнать он был не в силах. Площадь же зашумела, загалдела, обсуждая произошедшее. Наблюдая, как исчезает, оседая, пыльный след «эмки».

— Садись, Гаджи, — произнёс знакомый, доброжелательный голос.

Гаджи, ослеплённый ярким светом направленной в лицо настольной лампы, после полутёмной камеры и ещё более тёмных коридоров районной тюрьмы не мог различить говорящего. Говоривший, сообразив, в чём дело, резким движением отвернул лампу в сторону.

— Саид! – с некоторой радостью в голосе произнёс Гаджи, протягивая руку для приветствия.

— Как видишь, — улыбнулся Саид.

— Ты какими судьбами опять в районе? — Гаджи, засомневавшись в уместности рукопожатия, отдёрнул было руку.

— Да вот, командировали чистку проводить, — Саид без сомнений, крепко пожал руку Гаджи.

— Вижу, — голос Гаджи стал глух и бесцветен.

— Сам знаешь, какая обстановка, — погрустнел Саид.

— Знаю! – выдохнул Гаджи. — Давай бумагу, что там надо подписать, чего время терять.

— Тут такое дело, — Саид забарабанил пальцами по столу, – на район разнарядка, шестерых взять.

— Чего так мало-то? — усмехнулся Гаджи.

— Но эти архаровцы притащили семерых, — продолжал Саид, — считать разучились, видать.

— План перевыполнить — это почётно, — скривил рожу Гаджи, — на доску почёта повесят, гляди.

— Повесят-то повесят, верёвки на всех хватит, — по губам Саида пробежала еле заметная улыбка, — но перевыполнять план в нашем деле опасно, да и…

— К чему эти разговоры, давай, что там подписывать? — вновь потребовал Гаджи, перебив Саида.

— Такая дилемма: из этих семерых я близко знаю двоих, — словно не замечая слов Гаджи, продолжал Саид, — тебя и Абдуллу, ну ты знаешь, мой родственник.

— Ну да, у вас в селе председателем, — Гаджи удивлённо уставился на Саида.

— Я могу отпустить одного, — Саид пододвинул под свет лампы листок, где значилось пять фамилий, — не выполнить план я не могу.

— Скажи, да, что хочешь сказать, — почти выкрикнул Гаджи, — устроил тут цирк.

— За это я уважал тебя всегда, отчаянный, — улыбнулся Саид. — Столько раз спасал меня, помнишь, в Гражданскую, когда ещё пацанам были.

— Честное было время, — Гаджи внимательно рассматривал список, — а сейчас что? Кто из этого списка враги? Да никто.

— Ладно, молчи, ещё услышит кто, — Саид торопливо вписал своего родственника в список, подписал его и поставил печать, — идём, провожу тебя.

— И как ты своим сельчанам в глаза смотреть будешь? — Гаджи с вызовом смотрел прямо Саиду в глаза.

— Мне надо было сделать выбор, и я его сделал, — Саид не отводил взгляда, — идём, надо выйти отсюда затемно, тебя никто не должен видеть.

Гаджи, ничего не ответив, сверлил взглядом Саида. Вдруг в нём будто что-то надломилось, он опустил голову, обхватив её руками. Саид, получив этот безмолвный ответ, подошёл к двери и приоткрыл её. Гаджи так же молча, вышел во тьму коридора.

Сельские улочки были непривычно безлюдны. Гаджи ступал неторопливо, осторожно, словно боясь нарушить тишину. Но сапоги «со скрипом» горделиво давали знать о себе. Гаджи, остановившись, удивлённо огляделся по сторонам.

Горские сакли уступами карабкались ввысь по склону. Башня, венчающая село, наполовину была скрыта в тумане, нередком в этих местах. С самого детства он не помнил здесь такого безмолвия. Лишь стёкла позвякивали в рассохшихся рамах. Краем глаза он заметил мелькнувшую тень в одном из окон. Качнулась занавеска в другом. Вздохнув, он двинулся дальше, не смотря по сторонам. Дом его располагался почти в середине села.

Ворота во двор, собранные из грубо отёсанных досок — Гаджи хорошо помнил, как дед сам тесал эти доски из огромных брёвен — были приоткрыты.

«Хм», — нахмурился Гаджи, это было непривычно. Так сложилось, что ворота всегда плотно прикрывали, закрывая на засов, дабы не забежала соседская коза. Или корова какая, что могла немало шороху навести на огороде. Войдя во двор, Гаджи плотно прикрыл жалобно скрипнувшую створку — всё никак не смажет, а ведь дёготь вон, лежит под навесом, в жестянке.

Дверь в конюшню и вовсе была нараспашку, сама конюшня, судя по всему, была пуста. Заглянув туда, Гаджи всё же поднялся в дом.

— Папа! — кинулся ему навстречу сын. Гаджи сходу подхватил его на руки. Как и дочку, выбежавшую следом.

— Папочка, а что ты мне привёз? — выспрашивала дочка, крепко обняв отца за шею.

— Папа, ты их победил, я знал, что ты их победишь! — шептал на ухо сын.

Жена, худенькая, высокая Фируза, выбежавшая на шум, просто обняла его, не говоря ни слова. Да и невозможно было вставить и словечка. Дети галдели, засыпая отца вопросами. Просили подарки, которые он неизменно привозил из каждой поездки. Но в этот раз подарков не было.

Быстро накрыв на стол, Фируза выпроводила детей в другую комнату. Только она принялась разливать чай по стаканам, как послышался скрип дворовых ворот.

Фируза невольно вздрогнула, пролив заварку мимо стакана, и напряжённо посмотрела на дверь, ожидая гостя. Гаджи, поймав испуганный взгляд жены, обернулся к входной двери.

Послышались торопливые шаги, дверь приоткрылась и снова захлопнулась. В следующее мгновение дверь приоткрылась уже пошире, в дверях показалась фигура, что плечом толкала дверь. В руках гость нёс что-то явно тяжёлое, объёмное.

Фируза подбежав, отворила дверь. Это был сосед Магомед, дом которого был прямо напротив. В руках у него была швейная машинка со специальным столом, обеспечивавшим кроме всего прочего ножной привод машинки. В дверной проём эта конструкция проходила с трудом.

— С возвращением, сосед, — наигранно весело заулыбался Магомед, не выпуская из рук свою ношу. — Как съездил?

— Нормально, Магомед, вот только домой зашёл, садись чай пить, — Гаджи внимательно рассматривал, с чем пришёл сосед.

— Нет, нет, чайковать времени нет, вот, всё что нужно, пошили, обратно принёс, — торопливо проговорил Магомед.

— Так быстро пошили всё? — послышался удивлённый возглас дочери. — Вчера вечером только забирали.

— Всё пошили, всё! — Магомед вновь схватился за стол и одним рывком поставил его туда, где он и стоял во все времена.

— Налей гостю чай, — обратился Гаджи к жене.

— Нет, нет, нет! — запротестовал Магомед, и, пожав на ходу руку хозяину дома, выскользнул за дверь.

Гаджи подошел к швейной машинке, удивлённо оглядел её, поправил, немного придвинув к стене. Только сейчас он заметил, что швейной машинки не было на привычном месте. Машинально погладил ладонью забытый под иглой кусок красной атласной материи.

— Мешок муки тоже забрали, — голос Фирузы задрожал. — Сахар успела спрятать.

— Кто? — только и успел спросить Гаджи, как вновь послышался скрип створки ворот и торопливые шаги. Но в дом никто не зашёл. Ворота скрипнули вновь. Гаджи вышел из дома, за дверью, почти в центре двора стоял мешок муки.

Вздохнув, Гаджи подошёл к воротам, плотно прикрыл ворота и закрыл на засов. Впервые в жизни он пожалел, что ворота вообще не имели никакого замка. Засов можно было открыть с любой стороны, он преграждал путь лишь козам да коровам. Схватив мешок, он направился в дом: собирался дождь, оставлять муку под открытым небом было нельзя.

— Всё нормально у тебя? — голос жены дрожал, на лице были видны прочерченные слезами дорожки.

— Да, — улыбнулся Гаджи, обнимая жену, — всё нормально.

— Они как коршуны сбежались, — громко шептала жена, — говорили: вас всё равно заберут, чего добру пропадать.

— Быстро они, — хмыкнул Гаджи.

— Так ведь с Мусой так и было, — голос жены перестал дрожать, — всё забрали, всех забрали, где они сейчас…

— Может, и мне пойти, если заберут кого, всё хватать из их дома? — разозлился Гаджи.

— Я могу их понять, — неожиданно твёрдо произнесла жена, — это у нас и муки и сахара вдоволь.

— Понять можно всех, – возразил Гаджи, — вот только как шакалята себя вести не надо!

Фируза хотела ответить, но не успела. Послышался скрип ворот и следом цоканье копыт. Второй раз створка не скрипнула.

— Даже нормально закрыть не могут, — воскликнул Гаджи, – ворьё.

— Скажи спасибо, что вернули, — вздохнула жена.

— Испугались, вот и вернули, – ответил Гаджи, уже в дверях. Ему не терпелось погладить своего коня. Своего лихого жеребца, с которым он не расставался. До того дня.

Редактор Никита Барков

Другая современная литература: chtivo.spb.ru