“Она сидела рядом с печью, сложив натруженные руки на коленях и склонив голову. Шел пятый день оккупации. За окном трещал тридцатиградусный мороз. И этим надо было тепло. Этим, которые пришли в ее дом, долго и основательно выбираемый с мужем за год до войны, пришли, сломав ворота, загоняя танк во двор, пришли и забрали все – свободу, дом, еду. Они топили печь постоянно, без перерыва. Все дрова, подготовленные для зимы на топку с помощью солдат, которые привезли машину старых шпал, распили их, покололи и сложили в поленницу уже после ухода мужа на войну, сожгли. Теперь в ход шло все – от поваленных взрывами деревьев до бревен почты разбомбленной.
Эти гомонили за стеной. Зашли с грохотом и шумом еще несколько солдат, затаскивая в дом небольшое бревно, которое они хотели, раскрыв настежь дверцу печи, засунуть в топку, оставив большую часть в комнате. Поправив платок на голове, практически полностью закрывавшем ее лицо, со вздохом и мыслью в голове: «Ведь избу спалят ироды!», отодвинула их от печи и потащила бревно во двор. Там, с трудом положив его на дровни, начала пилить. Солдаты высыпали за ней во двор. «Матка, гут!» гоготали они на ломанном русском. А она, распилив и расколов на поленья бревно, понесла их в дом. Подкинув в печь дрова, опять тяжело опустилась на лавку. И снова тяжелой, черной волной накрыла ее тревога за младшенького. Сегодня пошли они за водой к колонке. Ее давали по часам, и набрать надо было побольше. И хотела ведь оставить его дома, но испугалась. Этот постреленыш десятилетний мог залезть от голода в котелки к солдатам, а уж что они могли с ним сделать за это никто не знает. Вот и взяла с собой. Если бы знала, чем это закончится, то загнала бы его на печку к старенькой бабушке и никуда бы не пустила. Но случилось так, как случилось. Пока они стояли за водой в очереди, его присмотрел немецкий офицер, и увел ее светловолосого мальчика с ярко – синими глазами, ее кровиночку, нагрузив бидоном с водой. Увел неизвестно куда. Бросилась она за ними, но ее грубо оттолкнули и ударили прикладом. Как дошла до дома она не помнила – темно было в глазах и сердце останавливалось. Теперь тяжелая неизвестность накрывает ее с головой, не давая возможности двигаться и дышать. А ведь надо было до комендантского часа сбегать в подвал, где прятала пятнадцатилетнюю дочь от немцев, отнести хоть немного еды. Но руки не поднимались, и сердце не хотело работать.
Сердце, ее сердце первый раз отказалось нормально работать уже после начала войны, когда семья услышала, что идут жестокие бои за Смоленск. Там служил ее старший сын Михаил, Мишенька. Его только-только зачислили в военно-политическое училище, и так было радостно за него, переполняла гордость. Потом начало войны и неизвестность. Только после войны она узнает, что тяжело был ранен ее сын – пуля прошла в сантиметре от сердца, и не мог он писать. Второй раз сердце дало о себе знать, когда в августе 41-го проводила мужа на фронт и осталась одна с двумя детьми. Ведь ясно становилось понемногу, что война близко, что не пройдет она стороной. Когда же пошли беженцы по соседней улице, пошли нескончаемым потоком вместе с всем скарбом своим, они окончательно поняли, что немцы придут к ним. Вот только уходить им было некуда, да и не от кого – старенькая, практически не двигающаяся бабушка была дома.
Удивительно, но когда же шли бои за город, когда бомбили, когда прятались по подвалам, сердце держалось. Даже, когда в дом пришли эти, оно не давало о себе знать. Но теперь сбивалось с ритма, останавливаясь.
И не знала она, что совсем скоро услышит она под окнами торопливые детские шаги, стук открывающейся двери, и зазвучит звонкий голосок ее сына: «Мама, я пришел!» И сердце снова забьется, заработает, застучит. А в голове только одно: «Живой!» И подхватит она его, замерзшего, начнет растирать руки и ноги, а потом подсадит на печку, к бабушке, чтобы согрелся, нальет немного молока, сунет в руки вареную картошку – хорошо, что корову не тронули эти, любили
они молочко парное. Овце же отрубили голову и фотографировались с ней. А потом побежит к Симе в подвал, отнесет еды немного, поцелует и побежит обратно.
Что потом Толя тяжело заболеет, простудившись от долгого хождения по улицам с немцем, и один из этих, смилостивившись, даст порошок от простуды.
Что эти из дома вынесут все, но не смогут найти спрятанных ею свиных ножек.
Что не будет она спать долгих ночей, приткнувшись в закутке за печкой, волнуясь за детей. Да и как спать, когда в доме твоем враги.
Что сердце ее чуть не остановится от радости, когда увидят они первых разведчиков на улице своей, когда пойдут домой из подвала соседского, где прятались от немцев, которые начали жечь город.
Что буквально повиснет она на бойце в белом маскхалате, а он будет успокаивать ее и говорить, что все закончилось.
Что очень скоро муж даст весточку и пришлет с попуткой кусочек мыла и немного сахара. Что проходит он с войсками будет всего в 15 километрах о них, но даже не сможет забежать на минутку.
Что напишет старший сын.
Что она была в списках на повешение у этих, как мать и жена красноармейцев и как секретарь сельсовета Семьянского.
Что в самую первую очередь после ухода этих, они с дочерью будут добела отмывать дом. А потом достанет она ножки свиные, замесит из подгоревшей муки, которую собрала на месте взорванного элеватора, тесто и сварит лапшу. И эту лапшу ее дети будут помнить всю жизнь, как самое вкусное из того, что они ели в своей жизни.
Все это будет потом, а пока она сидела, склонив голову и опустив натруженные руки на колени – маленькая, худенькая женщина, на плечи которой легло горе всей страны, и ждала сына....”
