13 февраля 1892 года в центре города Гори Иосиф Джугашвили вместе со своими одноклассниками наблюдал казнь двух крестьян через повешение. Свидетелем этой казни также был Алексей Пешков, будущий писатель Максим Горький, который во время своего знаменитого путешествия по России 1891–1892 годов заехал в провинциальный кавказский городок. Спустя несколько лет, 26 ноября 1896 года, Горький опубликовал в газете «Нижегородский листок» свой фельетон «Разбойники на Кавказе». Горький описывает, как приговоренные приняли казнь:
"Один из них, рыжеватый имеретин в рваной куртке, обнажавшей жилистую шею и крепкую грудь, облокотясь на перила и улыбаясь, беседовал с людьми, пришедшими посмотреть, как он умрет; другой, весь черный, тоже рваный, похожий на большую головню, стоял под виселицей и покручивал одной рукой усы, другой оправлял петлю, уже, накинутую ему на шею. Сзади его стоял коренастый палач, человек с лицом монгола, страшно обезображенный сифилисом, и узенькими глазами смотрел вниз, в лица публики, показывавшей ему кулаки, посылавшей краткие ругательства. Загорелые русские солдатики, держа ружья на плече, стоя со скучными лицами, точно деревянные, или вкопанные в землю, смотрели перед собой ничего не выражавшими глазами.
У самого помоста стояли власти в мундирах, с сухими и строгими физиономиями, и среди яркой говорливой толпы их официальные фигуры были чем то беспочвенным и чуждым всему, что окружало их. Один из этих людей что-то монотонно читал, держа пред своим лицом лист бумаги, и иногда смахивал этим листом капельки пота со лба, набегавшие ему на брови. Вот он кончил... палач полез наверх по одному из бревен, уселся на перекладине верхом и стал что-то мастерить там, громко и зло хохоча и подмигивая зрителям.
Приговоренный к смерти поднял голову вверх и посмотрел на него. Но на этом смуглом, почти черном лице отражалась скорее усталость и скука, чем страх перед будущим. Священник с красным лицом, толстый и большой, взошел на помост, и доски скрипели под тяжестью его тела. Палач спустился вниз, ударив нотами о помост, что-то сказал преступнику, и вокруг помоста говор стал тише.
Черному человеку палач связал за спиной руки и посмотрел себе под ноги. Этот человек чмокнул поднесенное ему к устам изображение Распятого за грехи людей, изображение беспристрастного Судьи всех судей, чмокнул и вспрыгнул на табурет. Палач присел за чем-то, тогда преступник сам спрыгнул с табурета и, не достав ногами до помоста, — повис в воздухе. Одно мгновение он висел неподвижно, потом задвигал связанными руками, весь вздрогнул и вдруг, дергая ногами, стал извиваться в воздухе. Лицо у него стало красное и странно надулось, точно вспухло все сразу.
Толпа глухо гудела. Многие сняли шапки... Кто-то пронзительно и заунывно запел.
— Хорули! — вдруг крикнул толпе другой осужденный, указывая на товарища все еще бившегося в воздухе. Раздался смех: хорули — гурийский танец.
Человек, которому через минуту предстояло тоже танцовать в воздухе этот хорули, сплюнул в сторону и улыбнулся, вставая под перекладину и осторожно поглядывая на ноги товарища, все еще судорожно вздрагивающие в воздухе. Очевидно, он боялся, что повешенный товарищ заденет его своими босыми ногами.
— А ты, Васо, давай перхули! — крикнул кто-то из толпы по русски. Васо кивнул головой. Перхули — тоже танец. Васо вязали руки, и он что-то серьезно говорил палачу, указывая кивками головы куда-то на толпу. Она опять замолкла. Вот Васо кивнул головой направо... налево...
— Прощай! — крикнули два — три голоса по грузински. Снова головы обнажились.
И Васо начал танцовать перхули... Когда же он неподвижно повис рядом с товарищем, при чем головы обоих их свесились на грудь, а шеи странно выгнулись — толпа стала расходиться."
В фельетоне Горький не говорит, за что двое крестьян были повешены. Потому ли, что писатель был ограничен цензурой, или он не имел достаточно информации, или таков был его художественный замысел, — мы не знаем.
По воспоминаниям друга Сталина Петре Капанадзе крестьян звали Сандро Хубулури и Тотэ Джиошвили. Во время казни Тотэ не принял священника, отказался от креста и причастия. Когда вешали Сандро, веревка оборвалась под тяжестью его огромного тела. По народным законам считалось, что в этом случае приговоренный к смерти должен быть помилован. «Даже пословица говорит: „Веревка простила“». Но казнь всё равно состоялась: «У палачей были свои законы. Они повесили Сандро второй раз, и Сандро умер».
Полицейские согнали на казнь жителей окрестных деревень, желая их запугать, но вызвали этим еще большую ненависть. На казни присутствовали воспитанники духовного училища, так как преподаватели считали, что увиденное внушит им чувство страха и подчинения. Возвращаясь домой, Иосиф Джугашвили сказал другу Петру: «Все равно найдутся такие смельчаки, которые отомстят. Непременно отомстят!»
В мемуарах Симона Тер-Петросяна (Камо) раскрываются подробности казни, не упомянутые ни Горьким, ни Капанадзе. На одном из занятий, когда Иосиф Джугашвили учил Симона грамотно писать по-русски, молодые люди стали обсуждать «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса. Симон вспомнил казнь «разбойников» в Гори, которая вызвала у него такие же сильные переживания, как у Иосифа. Вот что пишет Камо:
"В детстве на меня произвела большое впечатление казнь двух крестьян-побратимов, отомстивших молодому князю Амилахвари за бесчестье. Князь, известный своим беспутным нравом, развлекался тем, что крал девушек и бесчестил их. Жених одной из несчастных девушек решил отомстить. Вдвоем со своим побратимом они застрелили негодяя, когда тот выходил из церкви. Какие-то крестьяне подняли руку на сиятельного князя Амилахвари! Да еще на церковных ступенях. Суда еще не было, но все понимали, что несчастных крестьян ждет веревка, несмотря на то что по людскому закону их ни в чем нельзя было обвинить. Такой позор, как бесчестье невинной девушки, смывается только кровью. Если бы крестьяне обесчестили невесту князя, а он за это их убил, то его бы никто не упрекнул. Напротив – им бы восхищались как благородным мстителем. У древних римлян была очень точная пословица: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». Крестьяне – это одно, а князья – совсем другое. Дураки говорили: «Крестьян много, а князей мало. Что будет, если все крестьяне начнут убивать князей? Мир рухнет!» Мой отец тоже так говорил, а я сочувствовал крестьянам и надеялся на то, что губернатор или царь их помилует. Они же были мстителями, а не грабителями. Но никто их не помиловал. Я присутствовал на казни и до последней минуты надеялся, что случится чудо – вот сейчас прискачет гонец из Тифлиса с письмом от губернатора или же нападут абреки и отобьют несчастных. Чуда не случилось.
Читая «Манифест», я вспомнил о повешенных крестьянах и сказал о них Иосифу. Он тоже помнил их, весь уезд их помнил, такие дела случаются раз в сто лет.
– Мы и за них расплатимся! – пообещал Иосиф."
