Меткость

Эрих Мария Ремарк Черный обелиск

Это фельдфебель Кнопф, возвращающийся со своего инспекционного обхода пивных. Мы следом за ним входим во двор и видим, что он стоит перед черным обелиском и отправляет свою малую нужду.

— Господин Кнопф! — говорю я. — Как вам не стыдно?

— Вольно! — отвечает он, не оборачиваясь.

— Господин фельдфебель! Это неприлично! Это свинство! Почему вы не делаете это в своей квартире?

Он на секунду поворачивает голову в нашу сторону.

— Чтобы я ссал на стены в своей собственной квартире?.. Вы что, спятили?

— Не на стены! У вас дома прекрасный туалет. Почему бы вам не воспользоваться им? Это всего в десяти метрах отсюда.

— Чушь собачья!

— Вы оскверняете символ нашего дома! А кроме того, вы кощунствуете. Ведь это же надгробие. Своего рода святыня.

— Надгробием эта штуковина станет на кладбище, — отвечает Кнопф и топает к двери. — Всего доброго, господа!

---------------------------------------------

Перед домом стоит кусок водосточной трубы, оторвавшейся во время последнего дождя. Кровельщики только что закончили работу; они заменили недостающую часть водосточной трубы новой.

— А что делать с этой? — спрашивает мастер. — Она ведь вам уже не нужна? Мы можем ее взять?

— Конечно, — отвечает Георг.

Старая труба стоит рядом с обелиском, уличным писсуаром Кнопфа. Она метра три-четыре длиной, и конец ее загнут под прямым углом. Мне вдруг приходит в голову одна мысль.

— Оставьте ее здесь, — говорю я. — Она нам еще пригодится.

— Для чего? — удивляется Георг.

— Увидишь сегодня вечером. Это будет интересное представление.

----------------------------

Над городом неподвижно застыла тихая, звездная ночь. Я сижу у окна в своей комнате и поджидаю Кнопфа, для которого приготовил водосточную трубу. Выведенная из моего окна, она проходит над аркой ворот до самого подъезда Кнопфа, а там под прямым углом загибается во двор. Но снизу ее не видно.

Я опять слышу шаги на улице и, распознав в них шаги Кнопфа, смотрю на часы: половина третьего. Значит, гроза многих поколений несчастных новобранцев нагрузился основательно. Я выключаю свет. Кнопф уверенно берет курс на черный обелиск. Я, прильнув к отверстию водосточной трубы, произношу:

— Кнопф!..

На другом конце трубы, за спиной фельдфебеля, мой голос звучит глухо и зловеще, словно из могилы.

Кнопф оглядывается в поисках источника звука.

— Кнопф!.. — повторяю я. — Свинья ты паршивая! Как же тебе не стыдно? Разве я сотворил тебя для того, чтобы ты жрал водку в три горла и ссал на могильные памятники?.. Скотина ты безрогая!..

Кнопф опять испуганно озирается по сторонам.

— Что? — заплетающимся языком произносит он. — Кто это?

— Харя немытая! — говорю я еще более грозно. — Ты еще имеешь наглость задавать вопросы?.. Мне, своему начальнику?! Ты должен стоять по стойке «смирно» и молчать, когда я с тобой говорю!

Кнопф таращится на свой дом, со стороны которого звучит голос. Все окна закрыты, и ни в одном нет света. Дверь тоже закрыта. Трубу на стене ему не видно.

— Руки по швам, федьфебельская морда! — гневно повторяю я, — Так-то ты исполняешь свой долг? Разве я для того дал тебе офицерские нашивки и саблю, чтобы ты осквернял камни, предназначенные для кладбища? Для Божьей нивы?.. — И еще резче, «с оттяжкой»: Смирррнааа! Подлый пакостник и богохульник!

Команда производит магическое действие: Кнопф стоит, вытянув руки по швам. В его широко раскрытых глазах отражается луна.

— Кнопф! — продолжаю я голосом привидения. — Если я еще раз застукаю тебя здесь, ты будешь разжалован в рядовые! Ты понял меня, ходячее клеймо позора немецкой армии и союза фельдфебелей запаса?

Кнопф слушает, вытянув шею, как собака, страдающая сомнамбулизмом.

— Кайзер?.. — полушепотом произносит он.

— Застегивай штаны и проваливай! — зловещим шепотом отвечаю я. — И не забудь: еще одно свинство — и ты будешь разжалован и кастрирован! Да, и кастрирован! А теперь пошел вон, крыса тыловая! Бегом марш!!

Кнопф, как побитый пес, плетется к двери

Поздно ночью я слышу, как возвращается Кнопф. Судя по звуку шагов, надрался он прилично. Мне сегодня совсем не до воспитательной работы, но именно поэтому я и иду к водосточной трубе. Кнопф останавливается в воротах и, как старый солдат, оценивает боевую обстановку. Вокруг все тихо. Он осторожно подходит к обелиску. Я, конечно же, не ожидал, что федьфебель запаса оставит свою пагубную привычку после первого же предупредительного выстрела. Вот он стоит в боевой готовности перед памятником и прислушивается. Затем на всякий случай делает еще один, контрольный осмотр подступов к объекту. После этого прибегает к военной хитрости: сделав вид, что расстегивает ширинку, он в последний раз вслушивается в тишину. Наконец, убедившись, что все спокойно, он с торжествующей ухмылкой в моржовых усах занимает позицию перед обелиском и начинает очередной акт кощунства.

— Кно-опф!.. — возглашаю я через трубу гнусавым заунывным голосом. — Ты опять за свое, скотина?.. Ведь я предупреждал тебя!

Перемена в выражении лица Кнопфа с трудом поддается описанию. Я всегда с недоверием относился к утверждению, что кто-то от ужаса широко раскрыл глаза: я думал, что человек, наоборот, должен в такие минуты прищуривать их, чтобы острее видеть. Но Кнопф и в самом деле распахивает их, как испуганная лошадь при разрыве тяжелого снаряда. И даже вращает ими.

— Ты недостоин звания фельдфебеля саперных войск! — продолжаю я грозным голосом. — Я лишаю тебя этого звания! С этой минуты ты разжалован в рядовые, ссыкун несчастный! Вольно! Пшел вон!

Из глотки Кнопфа вырывается хриплый вой.

— Нет!.. Нет! — каркает он и затравленно озирается, тщетно силясь понять, откуда звучит глас Божий.

Звук исходит от угла между воротами и стеной его дома. Но там нет ни окон, ни отверстий. Кнопф в отчаянии.

— Всё, дружок! Теперь никаких сабель, никаких фуражек и нашивок! — зловещим полушепотом прибавляю я. — И никаких парадных мундиров! С этой минуты, Кнопф, ты — сапер второго класса! Понял, ты, болт свинячий?..

— Не-ет!.. — воет Кнопф, пораженный в самое свое солдафонское сердце. Истинный тевтонец скорее позволит отрезать себе палец, чем согласится лишиться воинского звания. — Не-ет!.. — уже шепотом молит он невидиомго Судию, воздев грабли к небесам.

— Застегни штаны!.. — приказываю я и вдруг, вспомнив все ругательства и оскорбления, которыми меня осып;ла Изабелла, чувствую почти физическую боль в груди, и у меня темнеет в глазах от отчаяния и безысходности.

Кнопф покорно выполняет команду.

— Только не это! — жалобно каркает он, задрав голову и уставившись на облака, залитые лунным светом. — Только не это, Господи!..

Он стоит внизу, напоминая центральную фигуру скульптурной группы «Лаокоон», и борется с невидимыми змеями бесчестия и воинского позора. Точно так же стоял час назад и я, приходит мне в голову; боль с новой силой вгрызается мне в сердце. Меня вдруг охватывает жалость — к Кнопфу, к себе самому… У меня начинается внезапный приступ человечности.

— Так и быть!.. — тихо произношу я в трубу. — Хоть ты этого и не заслуживаешь, но я хочу дать тебе еще один шанс. Я решил разжаловать тебя не в рядовые, а в ефрейторы, да и то — условно. Если ты до конца сентября будешь ссать, как все цивилизованные люди, я верну тебе офицерское звание. Но не сразу: в конце октября ты будешь произведен в сержанты, в конце ноября — в вице-фельдфебели, а к Рождеству — в ротные фельдфебели. Ты меня понял?..

— Так точно, господин… господин… — Кнопф ищет подходящее обращение, и я, опасаясь, что он колеблется между «Богом» и «казером», вовремя прерываю его: — Это мое последнее слово, ефрейтор Кнопф! И не думай, что после Рождества ты снова сможешь взяться за старое! Зимой ты уже не скроешь следы своего свинства — они будут тут же замерзать. Только посмей еще раз подступиться к обелиску — и получишь удар током, а заодно такое воспаление простаты, что будешь ползать на карачках от боли. А теперь катись отсюда, куча навозная, вошь в галифе!