Он любил птиц⁠⁠

Утро выдалось гнилым. Воздух висел, как мокрая простыня — тяжёлый, пропитанный сыростью, прелыми листьями и чем-то ещё, что не назовёшь, но чувствуешь кожей, чем-то неотпетым. Калитка кладбища скрипела, как кости старухи, которую никто не похоронил. Я шёл по аллее, разминая в пальцах сигарету, и вдруг увидел его — маленькое, почти игрушечное надгробие с крылатым ангелом. Камень был обвит плющом, будто природа пыталась задушить память.

Надпись на камне: «Лети высоко, сын мой. Ты всегда был чист, как небо».

Надпись будто бы смеялась. Невозможно было представить, чтобы кто-то, чьё сердце билось ради свободы полёта, закончил вот так — под землёй, в тени крестов и чужих слёз.

Местный могильщик, старик с лицом, похожим на смятый пакет из-под вина, ковылял между могил с ведром извести. Увидел меня — кашлянул:

— Да, мальчишка… Лет двадцать назад. Упал с крыши детского дома. Говорят, хотел полетать. Как птица. Как ангел.

Он сплюнул в траву. — Только ангелы не падают с шестого этажа. А он — падал. Головой вниз.

Я присел на край могилы, достал сигарету. Пальцы нащупали холодный, влажный гранит ангельского крыла. Я чиркнул спичкой, затянулся, и в этот момент кончик сигареты коснулся камня. Тихий, злой шип. И меня ударило. Не воспоминание. Не фантазия. Меня вывернуло наизнанку чужой жизнью, как будто в череп вкачали чужую рвоту. Башку свело спазмом, звон в ушах перерос в вой ветра, и земля ушла из-под ног.

Я стоял на крыше. Шестой этаж. Ветер рвал рубашку, как будто пытался содрать с меня кожу. Внизу — двор приюта, серый, как сон. Дети стояли кучкой, смотрели вверх. Кто-то плакал. Кто-то кричал: «Не надо!»

Но я не слышал.

Я слышал только ветер в ушах — как крылья.

Я шагнул к краю. Не из страха. Не из отчаяния. А потому что верил.

Верил, что если ты чист, если ты не боишься, если ты действительно хочешь — тебя подхватят.

Что падение — не конец, а пробуждение. Что страх — это грех. А вера — свобода.

Я вспомнил, как стоял внизу, когда заставлял других прыгать. Как смотрел на их падения. Как записывал в блокнот: «Недостаточно веры. Дух загрязнён».

Пятеро сломали ноги. Один — шею.

А я не сомневался. Просто они не были готовы.

Я смотрел на их переломанные тела без жалости. Только с брезгливостью. Мусор. Балласт. Их души были слишком тяжелы, пропитаны страхом, как старая ветошь — мочой. Они цеплялись за землю, за свои никчемные жизни, за боль. Они не хотели лететь, они хотели, чтобы их пожалели. А жалость — это грязь. Я был не мучителем. Я был фильтром. Проверкой на чистоту, которую они, сука, провалили.

А теперь — я. Теперь мой черёд.

Я поднял руки. Не как падающий. Как взлетающий.

И шагнул.

Воздух ударил по телу. Секунда — и я понял: я не падаю. Я лечу.

Но только на миг. Потом — боль. Асфальт. И последнее, что я услышал — смех.

Свой.

Я открыл глаза. Изо рта вырвался хриплый кашель. Руки тряслись так, что сигарета выпала из пальцев, оставив на граните грязный, дымящийся ожог. Последний смех пацана все еще звенел у меня в башке. Смех не надежды. Смех охуевшего от собственной важности ублюдка.

Я достал свой потрёпанный блокнот. Кривым, злым почерком перечеркнул лживую эпитафию про «чистое небо» и вывел под ней настоящую. Ту, которую здесь никогда не напишут.

«Здесь лежит тот, кто играл в Бога, но забыл, что у ангелов не бывает костей. Он не летел. Он падал. И его ад — это вечно смеяться над собственной шуткой».

Я захлопнул блокнот. Кожаная обложка глухо хлопнула, как крышка гроба.

Ветер донёс карканье воронья.

Одна из птиц взлетела с надгробия — чёрная, с переливом, как будто вырезанная из дыры в небе.

Первый найден.

Осталось шесть...