Любимая дочь⁠⁠

Кладбище встретило меня тишиной. Не той, что давит или успокаивает. А той, что бывает в конце. Пустой, выцветшей тишиной.

Я нашёл её там, где хоронят тех, о ком не забывают — практически в центре, у большого дерева. Маленький холмик. И тонкая, дешёвая плитка из мраморной крошки, на которой было выведено всего два слова. Не эпитафия. Диагноз.

«Любимая дочь».

Подпись была такой отчаянно-нежной, что от неё пахло формалином и виной. Я присел на корточки, стёр с плиты мокрую грязь. Пальцы коснулись холодной, зернистой поверхности.

И меня не ударило. Не вывернуло.
Меня затопило. Чужой, густой, удушающей нежностью, от которой хотелось блевать.

Я — в его теле. В его доме. Я сижу в кресле и смотрю, как она делает уроки. Моя дочь. Ей шестнадцать. Она — само совершенство. Волосы, пахнущие яблочным шампунем. Движения — лёгкие, как у бабочки.
Я люблю её. Но моя любовь — это не то, о чём пишут в книгах. Моя любовь — это болезнь.

Моя похоть была не в члене. Она была в глазах. В руках. В самом воздухе, которым я дышал рядом с ней. Я желал не её тело. Я желал её чистоту.
Я хотел владеть её нетронутостью. Её невинностью. Запереть её в стеклянный ящик, чтобы ни одна грязная рука, ни один пошлый взгляд, ни одна посторонняя мысль не коснулась её.

Я смотрел, как она спит, и боролся с желанием лечь рядом, чтобы вдыхать её дыхание. Я покупал ей платья, не модные, а те, что делали её похожей на ангела. Я ненавидел её подруг, я ненавидел парней, которые смотрели на неё. Каждый их взгляд был грязным следом на моей безупречной картине. Каждое их слово — царапиной на стекле моего ящика.

Я не запирал её. Я стал её миром. Я читал ей книги, чтобы её голова была полна моими словами. Я выбирал ей музыку, чтобы её сердце билось в моём ритме. Я был её солнцем, её воздухом, её клеткой, стены которой были сотканы из моей любви.

Но она начала расти. В ней проснулось то, что я не мог контролировать. Её собственное желание.

Однажды я вернулся домой раньше. Её не было. Я нашёл её в парке, на скамейке. С мальчишкой из её класса. Они не говорили. Они целовались. Нежно. Неумело. И в этот момент я увидел не любовь. Я увидел, как вор пачкает руками мой шедевр.

Я не устроил скандал. Я молча дождался, пока она вернётся. Я не кричал. Я налил ей чаю. Сел напротив. И посмотрел ей в глаза с бесконечной, убивающей скорбью.
— Ты испачкалась, — сказал я тихо. — Ты позволила ему прикоснуться к твоей чистоте.
Она плакала. Говорила, что это ничего не значит.
— Конечно, не значит, — согласился я. — Для них это ничего не значит. Они просто пачкают всё, до чего дотягиваются. А я… я должен тебя защитить. Чтобы этого больше никогда не повторилось.

Я пошёл в ванную. Взял её снотворное, которое прописал ей врач от тревожности. Высыпал все таблетки в стакан с водой и размешал.
Я принёс ей.
— Выпей. Это лекарство. Чтобы ты больше никогда не пачкалась.
Она смотрела на меня, на стакан, и всё поняла. В её глазах был ужас. Но она была моей дочерью. Она привыкла слушаться. Она привыкла, что я знаю, как лучше.
Она выпила. До дна.

Я отнёс её в кровать. Сел рядом и держал её за руку, пока она засыпала. Она смотрела на меня, и в её глазах гасла последняя искра. Я гладил её волосы, вдыхал её яблочный запах.
Мой ангел. Наконец-то в безопасности. Навечно чистый.

Я очнулся, стоя на коленях. Меня вырвало. Прямо на могилу. Желчью и омерзением, которое было не моим, но теперь стало частью меня.

Я достал блокнот.

«Его похоть была не в теле. Она была в душе. Он желал не её, а её чистоту. Он убил её не из ревности. Он убил её, чтобы законсервировать. Как бабочку на булавке».

Я захлопнул блокнот. Кожаная обложка глухо хлопнула.
Всё.
Коллекция собрана. Семь грехов. Семь лживых эпитафий.