Хлоп Арт. Часть 2
Первая часть http://pikabu.ru/story/khlop_art_chast_1_4353686
...Я передавал ему шары, и он тут же отрывался от земли и медленно взмывал в воздух. Когда он набирал достаточную высоту, его подхватывал ветер и нес вверх и вдаль. Чтобы остановиться на нужной высоте, Арт отпускал несколько шаров и начинал фотографировать. А когда решал, что пора на землю, отпускал еще несколько шариков. Я встречался с ним в месте посадки, и мы отправлялись к нему, чтобы смотреть на компьютере полученные фотографии. На этих снимках люди купались в своих бассейнах, чинили крыши, я стоял на пустых улицах, задрав голову к небу (на коричневом пятне лица мои черты были неразличимы). И почти всегда в кадр попадали болтающиеся ноги Арта.
Самые интересные снимки получались, когда Арт делал их с небольшой высоты, в нескольких футах от земли. Однажды он на трех шарах проплыл мимо моего дома, прямо над загоном Счастливчика. Счастливчик целыми днями сидел там и исступленно лаял на проходивших мимо забора женщин с колясками, на грузовичок мороженщика, на белок. Все пространство внутри загона он вытоптал, превратив газон в глинистое месиво, и усеял кучками дерьма. В этом жутком коричневом ландшафте он и пребывал, и на каждой фотографии Арта пес стоял на задних лапах, разинув розовую пещеру пасти и устремив взгляд на кроссовки Арта.
«Бедняга. В каких условиях ему приходится жить».
— Да высуни же свою башку из задницы! — сказал я. — Если бы существа вроде Счастливчика вырвались на свободу, они бы изгадили все, а не только свой загон. Он не хочет жить по-другому. Дерьмо и грязь — для него это воплощение райского сада.
«Я КАТЕГОРИЧЕСКИ не согласен».
Так написал Арт, но моя точка зрения по данному вопросу не смягчилась и по прошествии времени. Я твердо уверен: как правило, существа вроде Счастливчика — я говорю и о собаках, и о людях — слишком часто оказываются на воле, а их идеал — мир грязи и фекалий. Там нет места Арту и подобным ему людям, нет места разговорам о книгах, о Боге или о вселенных за пределами нашей вселенной, а единственное средство общения — истерический лай голодных и обозленных псов.
Как-то в апреле, в субботу утром отец распахнул дверь моей комнаты и швырнул в меня кроссовками, чтобы я просыпался.
— Через полчаса ты должен быть у зубного. Шевелись.
Я пошел туда пешком — это всего в нескольких кварталах — и просидел в приемной уже минут двадцать, изнемогая от скуки, как вдруг меня пронзило: я же обещал Арту, что прямо с утра приду к нему! Медсестра в приемной разрешила мне позвонить со служебного телефона.
Трубку сняла его мама.
— Он только что ушел к тебе, — сказала она мне.
Я позвонил отцу.
— Никто не приходил, — буркнул он. — Во всяком случае, я не видел.
— Поглядывай, ладно?
— Еще чего. У меня болит голова. Арт, надеюсь, догадается позвонить в дверь.
Я сидел в зубоврачебном кресле, широко разинув рот, весь в слюне и крови, и старался совладать с тревогой и нетерпением. Я не очень-то рассчитывал на то, что отец в мое отсутствие вежливо обойдется с Артом. Ассистентка врача все время гладила меня по плечу и просила расслабиться.
Когда меня наконец отпустили и я выскочил на улицу, меня поначалу ошеломила глубина и яркость неба. Солнечный свет резал глаза. Я встал два часа назад, но чувствовал себя вялым и не вполне проснувшимся, словно голова набита ватой. Я побежал.
Первое, что я заметил еще с тротуара, — Счастливчик выбрался из загона. Я подошел, и он даже не тявкнул. Он лежал на брюхе, положив голову между вытянутыми лапами. Приподняв тяжелые веки, он взглянул на меня, потом снова сомкнул их. Калитка загона была распахнута.
Я пытался разглядеть, не лежит ли он на куче измочаленного пластика, и вдруг различил слабый стук. Повернув голову, я увидел, что на заднем сиденье отцовского микроавтобуса сидит Арт и стучит ладошками по стеклу. Я подошел и открыл дверцу. В тот же момент раздался бешеный лай, и с газона к нам бросился Счастливчик. Обеими руками я схватил Арта, развернулся и помчался со двора. Клыки пса сомкнулись на моей штанине. Я услышал звук рвущейся ткани, споткнулся, но сумел не упасть и побежал дальше.
Я не останавливался до тех пор, пока в боку не закололо. Оглянулся — никакая собака за нами не гналась, по крайней мере, в зоне видимости никого не было. Увидев подходящий забор, я перемахнул через него, даже не думая о том, что лезу в чужой двор. Одна из штанин оказалась разорванной от колена до щиколотки. Потом я взглянул наконец на Арта. Его вид чуть не разорвал мне сердце. Задыхаясь после бега, я смог только тоненько и жалобно скрипнуть пересохшим горлом — такой звук обычно производит Арт.
Его тело потеряло зефирную белизну и приобрело золотисто-коричневый оттенок — цвет поджаренного тоста. Арт сдулся примерно до половины своего обычного объема. Подбородок его лежал на груди. Он не мог поднять голову.
Арт пересекал лужайку перед нашим домом, когда Счастливчик выскочил из своего укрытия в зарослях кустов. В тот критический момент Арт понял, что он не в силах убежать от нашей собаки. Побег приведет только к одному: его задницу быстро раздерут в клочья. Поэтому он не бросился наутек, а вскочил в микроавтобус моего отца и захлопнул дверь.
Окна управлялись электрическим приводом, поднять стекла вручную было невозможно. Какую бы дверь Арт ни приоткрывал, Счастливчик тут же пытался просунуть в щель свою морду. Снаружи машины было двадцать градусов, а внутри — за сорок. Арт с тяжелым сердцем смотрел, как Счастливчик плюхнулся на траву перед автомобилем.
Арт сидел внутри. Счастливчик не двигался. Где-то неподалеку гудели газонокосилки. Время шло. От перегрева Арт начал сдуваться. Он чувствовал себя плохо. Пластик его кожи стал прилипать к сиденью.
«Потом появился ты. Вовремя. Ты спас мне жизнь».
Я читал, а буквы перед глазами расплывались. На записку капали слезы. Я не успел — я пришел слишком поздно.
Арт так и не поправился. Его кожа навсегда осталась желтоватой, он все время сдувался. Родители надували его, и некоторое время он был в порядке, пухлый от кислорода внутри, но быстро становился мягким и вялым. Врач, лишь взглянув на Арта, посоветовал родителям не откладывать поездку в Диснейленд на следующий год.
Я тоже изменился. У меня пропал аппетит и начали мучить частые неожиданные боли в животе. Я стал мрачным и несчастным.
— Хватит кукситься, — сказал мне как-то за ужином отец. — Жизнь продолжается. Надо справляться с неприятностями.
Я и справлялся. Я знал, что калитка в загоне Счастливчика открылась не сама. Я продырявил шины микроавтобуса своим складным ножом и оставил нож торчать в резине, чтобы отец не сомневался насчет того, кто это сделал. Он вызвал полицейских, и они сделали вид, будто арестовывают меня. Мы поездили в патрульной машине по нашему району, и полицейские говорили со мной «по-мужски». Потом они сказали, что отвезут меня домой, если я обещаю «держать себя в рамках».
На следующий день я запер Счастливчика в микроавтобусе, и он обгадил водительское сиденье. Тогда отец собрал все книги, что я читал с подачи Арта, — Бернард Маламуд, Рэй Брэдбери, Исаак Башевис Зингер — и сжег их на садовом гриле.
— Ну и как тебе это нравится, умник? — спросил он меня, поливая книги жидкостью для розжига.
— Мне-то что, — сказал я. — Они записаны на твой абонемент.
В то лето я часто оставался у Арта на ночь. «Не злись. В этом никто не виноват». Так писал Арт.
— Вынь свою башку из задницы, — отвечал я, но продолжать не мог, потому что при одном только взгляде на него у меня на глаза наворачивались слезы.
В конце августа он позвонил мне. Скарсвел-коув, где он назначил мне встречу, был в четырех милях ходьбы через холмы, но за месяцы прогулок от школы до дома Арта я перестал бояться расстояний. По его просьбе я нес с собой воздушные шары.
Скарсвел-коув — это уединенный галечный пляж на море, куда люди приходят постоять в прибое и порыбачить. В тот день там не было никого, кроме двух престарелых рыбаков. Арт сидел на берегу. Его тело обмякло и поникло, голова упала вперед и слабо покачивалась на несуществующей шее. Я сел рядом с ним. В полумиле от нас взбивались в ледяную пену темно-синие волны.
— Что-то случилось? — спросил я.
Арт наклонил голову еще ниже. Подумал немного. Потом начал писать:
«Ты знаешь, что люди сумели добраться до ближнего космоса без ракет? Чак Йигер [37] улетел на скоростном самолете так высоко, что начал падать — падать вверх, а не вниз. На той высоте гравитация не действовала на самолет, и он начал вылетать из стратосферы. А небо стало бесцветным Как будто голубое небо — это лист бумаги, в центре которого выжгли дыру, а за той дырой — сплошная чернота. И все в звездах. Только вообрази себе, каково это — падать ВВЕРХ».
Я прочитал записку и поднял взгляд на Арта. Он уже писал новую. Вторая записка была попроще:
«С меня хватит. Серьезно — больше не могу. Я сдуваюсь пятнадцать-шестнадцать раз за день. Каждый час меня нужно подкачивать. Я все время плохо себя чувствую, и мне это ужасно надоело. Это не жизнь».
— Нет, — пробормотал я. В глазах у меня защипало. Набухли и покатились по щекам слезы. — Ты поправишься.
«Я так не думаю. И вопрос не в том, умру ли я. Вопрос в том — где. И я решил. Хочу проверить, высоко ли я смогу взлететь. Хочу узнать, правда ли это. Правда ли, что небо на самом верху открывается».
Не помню, что еще я ему говорил. Много всякого, наверное. Я просил его не делать этого, просил не бросать меня. Говорил, что это несправедливо, что у меня нет друзей, кроме него. Говорил, что я навсегда останусь одиноким. Я говорил и говорил, пока мои просьбы не переросли в невнятные беспомощные всхлипы. Он обнял меня своими мягкими пластиковыми руками и держал, пока я плакал, уткнувшись лицом ему в грудь.
Потом он забрал у меня шары и обвязал нитки вокруг одного запястья. Я взял его за другую руку, и мы дошли до края воды. Прибой замочил мои кроссовки. Море было таким холодным, что у меня заныли кости ног. Я приподнял Арта и крепко сжимал его обеими руками, пока он не пискнул печально. Мы застыли в прощальном объятии. И затем я развел руки. Я отпустил его. Надеюсь, что в ином мире, если он существует, нас не будут судить слишком строго за поступки, совершенные на этой земле, — по крайней мере, простят нам ошибки, сделанные из любви. Я не сомневаюсь, что это грех — позволить такому человеку уйти.
Он поднялся, и воздушный поток развернул его так, что он смотрел на меня, взлетая все выше и выше над волнами, с левой рукой, вытянутой вверх привязанными к запястью шариками. Его голова свисала под таким углом, что казалось, будто он изучает меня.
Я сидел на берегу и смотрел, как он улетает. Я смотрел до тех пор, пока не перестал отличать его от чаек, круживших над водой в нескольких милях от берега. Он стал еще одной черной точкой в небе. Я не двигался. Я не знал даже, смогу ли я встать. В конце концов горизонт окрасился розовым, а голубизна над моей головой потемнела. Я откинулся на спину. На черное безбрежье неба высыпали звезды. Я наблюдал за ними так долго, что у меня закружилась голова, и я вообразил, как отрываюсь от земли и падаю вверх, прямо в ночь.
Я стал нервным. В школе снова начались занятия, и вид пустого места за партой вызывал у меня слезы. Я не в состоянии был отвечать на вопросы учителей, перестал, делать домашние задания. Меня оставили на второй год.
Еще хуже было другое: никто уже не верил, что я опасен. Оно и понятно — человека, рыдающего у всех на глазах, невозможно бояться. Складного ножа у меня больше не было, его забрал отец.
Однажды после уроков Билли Спирс избил меня — расквасил нос, чуть не выбил зуб. Потом Джон Эриксон прижал меня к полу и несмываемым фломастером написал у меня на лбу: «КАЛАПРЕЕМНИК». Он так и не научился писать это слово правильно. В другой раз Кассиус Деламитри спрятался в кустах и набросился на меня, когда я проходил мимо, сбил с ног своим весом и уселся сверху. Он так меня сплющил, что выдавил из моих легких весь кислород. Я был побежден путем стравливания воздуха; Арт понял бы это.
Родителей Арта я избегал. Больше всего на свете мне хотелось повидать его мать, но я не мог. Я боялся, что если заговорю с ней, то все расскажу: что я был с ним, что я держал его и отпустил. Я боялся увидеть ее глаза. Боялся ее боли и гнева.
Через шесть месяцев после того, как сдувшееся тело Арта нашли в полосе прибоя на пляже Норт-Скарсвелл, перед домом Ротов появилась табличка «ПРОДАЕТСЯ». Больше родителей Арта я никогда не видел. Миссис Рот иногда писала мне, спрашивала, как мои дела, но я ни разу не ответил. Свои письма она заканчивала словами: «С любовью».
В старших классах я занялся легкой атлетикой и очень преуспел в прыжках с шестом. Мой тренер говорил, что законы гравитации на меня не действуют. Он ни хрена не знал о законах гравитации. Как бы высоко я ни взлетал на миг или два, в конце концов я всегда падал вниз, как и все остальные.
Прыжки с шестом принесли мне место в государственном колледже. Там я держался особняком. В колледже меня никто не знал, и я смог восстановить давно утерянный имидж социопата. Я не ходил на вечеринки. Я никому не назначал свидания. Я не желал ни с кем знакомиться.
Как-то утром я шел по студенческому городку. Навстречу мне попалась юная девушка с волосами такими черными, что они отливали синевой, как густая нефть. Она была одета в широкий толстый свитер и длинную юбку, и этот совершенно асексуальный наряд не мог скрыть ее изумительную фигуру, стройные бедра, упругую высокую грудь. Глаза у девушки были из голубого стекла, а кожа белая, как у Арта С тех пор как Арт улетел в небо на связке воздушных шаров, я впервые встретил надувного человека Парень, шагавший позади меня, издал восхищенный свист. Я отступил на шаг и, когда он поравнялся со мной, подставил ему подножку. Его книги разлетелись во все стороны.
— Ты что, псих? — завопил он.
— Ага, — сказал я. — В точку.
Ее звали Рут Голдман. На одной пятке у нее была заплатка из черной резины — в детстве Рут наступила на осколок стекла. Еще одна заплатка покрупнее сидела на ее левом плече, куда воткнулась однажды ветка, сорванная порывом ветра. Домашнее образование и неусыпная забота родителей уберегли девушку от других повреждений. Она, как и я, училась на факультете английского языка и литературы. Ее любимым писателем был Кафка, потому что он понимал абсурдное. Моим любимым писателем был Маламуд, потому что он понимал одиночество.
Когда я окончил колледж, мы поженились. Хотя и по сей день вечная жизнь представляется мне сомнительной, в иудаизм я перешел без разговоров, получив наконец возможность беседовать о духовном. Можно ли назвать это переходом в другую веру? По правде говоря, раньше у меня вообще не было веры. В любом случае, свадьба у нас была еврейская, и я разбивал каблуком стекло под белой тканью.
Однажды я решился рассказать Рут про Арта. Она написала мне цветным мелком:
«Как это грустно. Мне очень жаль».
Она накрыла мою ладонь своей.
«А что случилось? У него кончился воздух?»
— У него кончилось небо, — сказал я.