Допогуэра (8)⁠⁠

17

Дворняжка-бездельница беспокоилась. И почему так болит бок? Пока не появились эти ребята, все шло хорошо. Ночью накрапывал дождик, и утром она успела хлебнуть свежайшей воды из лужицы, а позже навестить мягкосердечного скорняка, у которого завалялась пара сухариков. Те сухарики она благополучно выклянчила, таращась на скорняка трогательными глазками-бусинками. После продолжительного сна в планах было наведаться к старой бензоколонке — понюхаться и потолкаться с местными кобельками. Неплохо было бы разузнать, где они околачивались последние пару дней. Может, нашли, где поживиться вкусненьким? Жадины! Никогда не делятся. Ох, какая же боль в боку-то. Эти мальчишки пока не пришли, ничего не болело. И ведь странные какие-то, у одного красноватая сыпь на руках и коленях — и зачем она ему? Ведь сам же ее прикошачил к своей коже, и держит на поводке, и отпускать не хочет. А второй малый? Лицо у него простецкое: нос прямой, как телеграфный столб; губы тонкие, как рыбьи плавнички; уши острые, торчком стоят, будто начеку он всегда; волосы светлые-пресветлые, как выцветшая шерстка; еще у него красуется фиолетовое пятно под зеленым глазом. Ну в общем крестьянин крестьянином. Но что-то знакомое было в том пареньке. Что-то… Точно! Вспомнила! Она видела его с девочкой, что живет на той улице, где много месяцев кряду стоит подъемная телега. Та девочка всегда добра к дворняжке, говорит ласковые слова, чешет за ушком, гладит по голове и обнимает крепко-крепко. А главное — подкармливает. Не деликатесами, конечно, но и на том спасибо. Что-то бок совсем разнылся. Не понимаю, кто-то вцепился в него, что ли? Вроде бы нет. Быть может, та девочка поможет прогнать это наваждение.

Дворняжка ковыляла и видела, как повсюду вспыхивали лиловые обручи, кольца, бублики. Они искрились холодным светом и падали с голов прохожих, выпрыгивали буквально из-под лап, накатывались справа и слева, рассыпались в виде звездочек и вздымались вверх, к небу, густой россыпью. Чудеса какие! Но идти что-то совсем тяжело. И воды поблизости нету. И почему, интересно, от нее так шарахаются люди? Так, так, так, ага! Вот он, палисадничек, вот она, изгородь, обвитая плющом, вот запахло вареными яблоками. Она пошевелила горячим сухим носом. Странно, запахи не такие, как обычно, запахи отчего-то тусклы, приглушены и прозрачны. Запахи словно потеряли душу, и будто в них остановилось сердце. Бедный бочок. Как же колет в нем. Ой! А вот же моя девочка, у палисадника! А ну-ка, хвостик, помаши нашей спасительнице. Ох! Почему она плачет? Почему осторожно тянет ручки ко мне? Она что-то говорит, но я не слышу и не чувствую запаха ее рук, да и дышать трудно, будто дышу через пыльную тряпку. А знает ли девочка, что у меня был когда-то хозяин, нас было три сестры, но любимицей была я…

— Сильвия, — сказал отец, — иди в дом, я займусь собакой.

— Папа, она умирает, — всхлипнула девочка.

— Увы, дочь, мне жаль.

— Ты обещал, что мы возьмем Душку к себе, — упрекнула девочка.

— Я говорил: «посмотрим».

— Да, — вздохнула Сильвия, — а еще ты говорил: «Поживем — увидим».

— Я хотел взять ее, честно, но мы пока и сами не обустроены, а тут еще и собака. Как все наладится, я куплю тебе щенка.

Слова отца и девочки улетали от Душки, как площадные голуби, и были где-то за горами, в долине беззвучья. А впереди открылся большой сводчатый зал. Здесь так хорошо и светло, и не чувствуется голод, и не колет в бочок невидимка. А кто это стоит у арочного окошка и смотрит на зеленые поля, в которых проказничает ветер? Да это же человек, что жил за решеткой, а теперь он не за решеткой, теперь он глядит на раскинувшиеся вдали дубовые рощи и даже окно открыл нараспашку. Интересно. Меня подзывает. Последую-ка я за ним, посмотрю, чего там за окном, может, и по травке побегаю. Слышу лай моих сестричек. Пойду посмотрю.

Душка мирно улеглась на здоровый бочок, дернула ухом, затаила дыхание и закрыла глаза. Боль ее больше не тревожила.

Сильвия с обидой посмотрела на отца, но тот отмалчивался, как каменный бюст.

18

Сильвии Мьеле двенадцать лет. Она единственная девочка в компании «сынов Италии». Скромная, стеснительная, с красивыми круглыми голубыми глазами, длиннющими ресницами и миловидным, немного вытянутым вперед лицом, напоминающим лисью мордочку.

Сильвия стала для товарищества неким талисманом. Их умиляла ее наивность, привычка наступать одной туфелькой на другую, когда она смущалась, и волнительно белеть, если речь заходила о драках с «детьми дуче»: она переживала за ребят. Помимо борьбы за идеалы справедливости, борьбы с сильнейшим противником и жаждой страстных отношений со зрелыми женщинами, их компания испытывала потребность в присутствии доброго ангела, который уравновешивал бы их дерзость, не давая горячей крови сжечь подростковые жилы. Когда Сильвия была рядом, ребята остепенялись, вели себя потише и всячески опекали ее, а она частенько таскала им из дому кусочки сахара да рассказывала всякое разное, когда не так стеснялась. Ее мать была «важным лицом», что ущемляло ее отца — обычного трудягу на заводе «Альфа-Ромео».

Все ребята были тайно влюблены в Сильвию, но та любовь была скорее проявлением рыцарства, отцовского покровительственного отношения. Таилось в этой девочке нечто интересное, нераскрытое, но угадываемое внутренним чутьем — так угадывается душистый аромат, дремлющий за витринным стеклом в изящном флаконе. Между собой они звали ее сестрой. Ее внутренняя и внешняя красота отчетливо раскрывались в фантасмагоричном уме Массимо. Для него ее рыжие волосы имели цвет медного ключа с проступающей патиной, что покоится на дне быстрой и чистой реки, — владей он словом, он воспел бы этот образ в стихах. Цвет ее кожи — это цвет дозревающей груши. Будь он Тицианом, он перенес бы ее на холст, и Мадонна с вишней потеснилась бы, уступив Сильвии с грушами. А еще он представлял ее скульптурой, выброшенной волнами на песчаный берег. Вот Бессмертный Зодчий разводит костер подле нее. Долго смотрит на прекрасное лицо, в глаза с отблесками пламени. Восхищается ее контурами. И, вдохновившись, рисует палочкой на мокром песке чертежи монастырей, в чьи фасады будут врезаны ниши в форме открытых створок раковин. Те ниши приютят обсидиановых львов с грозным оскалом; серафимов с пылающими мечами; алебастровых невест, что будут жаться под сенью виноградных ветвей; базальтовых скатов, возлежащих на россыпях золотых монет и цепей. И над всеми нишами будут укреплены геральдические щиты, высеченные из белесого камня, инкрустированного фианитовыми созвездиями. А купаться те монастыри будут в свете новолуния. И Зодчий складывает ладони в молитве. Аминь.

19

Обратно Карло и Массимо брели в молчании. Они прошли по мостовой, вымощенной гладким морским камнем; миновали груду битого кирпича, о которую оперлось зеркало; проследовали под самым носом работяг, что разбирали кованую ограду. На крики «Здесь запрещено шарахаться!» они не обратили внимания. Все, что попадалось на пути, значения не имело. Мальчишки впервые увидели безобразие смерти, и это нужно было обдумать в немоте и глухоте. Трещины. Деревья. Фрески. Распятия. Винные ящики. Облитые бензином рубашки. Остовы автомобилей. Порванные афиши на стенах. Пыль в воздухе. Разбитый чемпионский кубок. Дух гвоздики. Букет гвоздики высохшей. Трафаретная надпись белой краской: «Стоять здесь». Кокарда в пыли. Просвет извилистой узкой улочки, где стоит темный неизвестный в шляпе. Рокот мотора. Запах машинного масла.

Первым молчание прервал Карло:

— Зачем оно тебе?

— Что? — сказал Массимо.

— Каменное лицо, которое ты нашел в сквере. Мы побежали к поэту, и ты оставил маску там. Но зачем она тебе? Повесить на стену? Ты серьезно?

— У моей матери нет лица, — ответил Массимо, — оно будто смыто.

— Прости. Я не знал, — сказал Карло.

— После прошлогодней бомбежки она прикована к постели. Лицо в нарывах и бинтах. Я хотел подарить ей гипсовое, красивое лицо. Понимаешь?

Карло не ответил. Он не знал таких слов, что могли бы утешить или увести беседу в иное русло.

— Вернее, я держал бы маску при себе и всякий раз, заходя в ее комнату, брал бы маску с собой и представлял, что это ее лицо, — сказал Массимо.

Они шли и шли и не смотрели друг на друга. Глядели перед собой, разговаривали. И не заметили компанию «детей дуче», трапезничающих постным хлебом и молоком. Одна буханка на всех, один кувшин на всех. Пенек обвалившейся колонны служил им столом, а обгоревший ангел на краю ветхой кровли закрывал их от солнца тенью раскинутых крыльев. Они были мрачны, и разговоры их велись подозрительным шепотом. Это были не жизнерадостные дети, что день-деньской снуют туда-сюда, беззаботно смеясь и проказничая. Это были отпрыски тех, кого окрестили врагами нации, и призраки родительских злодеяний не давали им проходу. Очень рано они узнали, что такое шепот за спиной, тыканье в тебя пальцем, прилюдное оскорбление. Ненависть. Ненависть. И ненависть. Они жили в страхе. Но загнанные, как дикие кабаны, «дети дуче» были сплочены, подобно фасциям. Их главарь Микеле, что вчера отделал Карло, заприметил мальчишек, однако остановил своих ребят, которые уже намеревались отдубасить «сопляков Италии». Уж очень несчастными и измученными выглядели Карло и Массимо.

— Они нас даже не заметили.

— Ничего. Пускай идут. Пускай пока залижут раны. Пай-мальчикам вчера и так хорошо влетело.

Уличные часы на столбе показывали четыре. Карло и Массимо решили разойтись по домам. Каждый хотел побыть в одиночестве. Обсуждать виденное они не желали, слова их были бы слишком сухими, как цитаты из шаблонных листовок. Сокращая путь, мальчишки свернули на Виа Монтенаполеоне, где в знакомом дворе столкнулись с отцом Сильвии. Высокий полноватый мужчина, вечно не выпускающий из губ сигареты без фильтра, нес в руках нечто, завернутое в рваную простыню. Он подмигнул ребятам, и те закивали в ответ.

Сильвия сидела на скамейке между широкими вазонами и тихо плакала, уткнув лицо в ладони. В воздухе держался сильный запах яблочного пюре и мокрой земли — дух кладбища, удрученно подумал Массимо.

— Что случилось? — поинтересовался он.

— Тебя обидели? — спросил Карло.

— Д-д-душка, — сквозь слезы сказала девочка, — п-погибла.

— Теперь я вспомнил, — сказал Карло. — Собаку звали Душка.

— Вы что-то в-в-видели? — Сильвия подняла глаза.

— Задиры Птицелова стреляли неподалеку, рикошетом пуля угодила в собаку.

Сильвия всхлипнула и придвинулась ближе к вазону, где вовсю цвели и толпились оранжевые бархатцы:

— Я нарву Душке цветов. Она была умницей.

— Они не правы, — сказал Карло. — Нельзя вот так стрелять по прохожим. Нельзя казнить человека без суда. Это не защитники, это палачи.

Молчание.

Сгорбленная, сложившая ладоши лодочкой и уткнувшая их в колени, Сильвия была похожа на Русалочку с разбитым сердцем. Карло захотелось приободрить ее:

— Сильвия, завтра… э… в общем, мама просила помочь ей и сходить на рынок. Ну… э… в общем, пойдешь с нами?

— А ребята? — оживилась она. — Вроде все собирались поплескаться в пруду на Виджентино?

— Ну ничего, — сказал Карло, — поплескаются и без нас.

— Сходим, сходим, — согласился Массимо. — И я пойду, пруд никуда не денется.

— Здорово, — обрадовалась Сильвия. — Тогда поищу сумочку, мама отдала мне недавно старую сумочку.

Карло возгордился: умерить девичьи слезы — это вам не пуговицу пришить. Это умение, за которое потом скинут пару грешков, когда будут наводить о вас справки.

Мальчуганы удалились, а Сильвия вернулась домой искать сумочку.

Карло нравился ей, но почему? Ведь бойкий, взлохмаченный, слишком уж прямолинейный и твердолобый. Так почему же нравится? Ну, кто ж его знает, как оно там все.

А из кухни тем временем повеяло яблочным компотом с корицей, что варила ее мама. Попробовать того компоту с корицей — что испить месяц август и наполниться симфонией фруктового сада. Сильвия сделал пару глотков — и яблочные деревья зашелестели в ней. Взмах дирижерской палочки — и юный бог Эфир унес ее тревоги, и она позабыла о сумочке, Душке, рассказе о стрельбе. Вот только Карло никак не выходил из головы. Гм. Принести ему сахару, что ли? И она пожала плечами самой себе. Как выразить чувства? Ну, кто ж его знает, как оно там все. Как-то, наверно, можно и выразить.