rybisple4a

Лиза работала на обувной фабрике, в пошивочном цехе. Закончив смену, бежала на учебу в техникум, после занятий забирала сына из детского сада. Валерик допоздна оставался в группе, присматривала за ним дежурная воспитательница. Конечно, она входила в положение Лизы и все-таки:
– Елизавета Николаевна, поймите правильно у меня ведь тоже семья, ребенок. Если у Валерика нет папы, то, наверно, есть бабушка или дедушка, которые могли бы приходить за ним вовремя.
Слово «вовремя» было сказано с нажимом. Лиза постаралась улыбнуться, получилось что-то жалкое:
– Я детдомовская.
Дежурная смягчила напор:
– Наймите нянечку. В конце концов, другие как-то выкручиваются.
Разговор был неприятен для обеих. Лиза краснела, извинялась, обещала что-нибудь придумать. Дома Валерик, укладываясь спать, задал неожиданный вопрос:
– Почему у меня нет папы?
Лиза укрыла сына одеялом:
– Он у тебя есть.
– Тогда где он?
– В командировке.
– Наша воспитательница Инесса Викторовна тоже была в командировке и вернулась. А когда мой папа придет?
Лиза не знала, что ответить. Олег не отказывался оформить отношения, но и не торопился. После окончания института уехал отрабатывать диплом в южный портовый город и поначалу заваливал письмами. Он писал, что безумно скучает и счастлив тем, что у него есть сын: «Отцовство – это грандиозно, тысячу раз целую и обнимаю вас, мои шпанята…». Затем весточки стали приходить реже. В них упоминалась какая-то Алла, она взяла под опеку неопытного инженера. Последнее письмо от Олега пришло недавно. Он взахлеб сообщал о своей наставнице, о том какая Алла умница и что без нее, без ее помощи ему пришлось бы худо. Алла – гений. Дальше следовало туманное философствование на тему: человеку свойственно ошибаться, сапоги должен тачать сапожник, а пироги выпекать пирожник. Большому кораблю – большое плавание… и пр., и пр. Короткая приписка в конце послания рушила все надежды Лизы на счастье: «Завтра переезжаю на новый адрес, ты ведь понимаешь, ты все понимаешь, правда?» Лиза не понимала, отказывалась понимать. Сколько слез было выплакано в подушку!
Валерик засыпал трудно, боялся выпустить из рук мамину ладонь:
– А у меня бабушка, дедушка есть?
И на этот вопрос ответить было трудно. Еще в детдоме Лиза случайно узнала о том, что ее родители живы и вполне благополучны. Желание увидеться с ними и посмотреть им в глаза не давало покоя.
Дверь открыла холёная женщина в длинном шелковом халате:
– Вы к кому?
– Вы Анжелика Павловна Лепикова?
– Да.
– Я – Лиза Лепикова.
Анжелика Павловна, пропуская Лизу, отступила вглубь прихожей:
– Будешь стыдить? Не трудись. Ты ничего не знаешь. И, кстати, как тебе удалось найти меня?
Лиза мельком окинула богатую обстановку квартиры:
– Через адресное бюро найти человека не сложно. Не бойся, мама, мне ничего от вас не надо.
– Что же тогда?
Анжелика Павловна прошла в гостиную, опустилась в глубокое кресло и закурила длинную чёрную сигарету с ментолом:
– Ну, рассказывай, что сподвигло придти сюда?
– Хотела посмотреть на вас и спросить, почему вы отдали меня в детдом?
– Что ж, думаю, имеешь право знать правду. Лепиков не поверил в то, что ты его дочь. Он ревновал меня. Я любила его и не хотела терять. Кроме того у нас были стесненные жилищные условия. Володя готовился к защите диссертации. Вот и вся история. Ты очень плохо выглядишь: тусклые волосы, бледная кожа. Тебе надо больше употреблять витамины.
Анжелика Павловна аккуратно затушила сигарету в пепельнице:
– Ты очень похожа на отца. Те же глаза, прямой нос и вьющиеся волосы. Лепиков бросил меня. Год назад он уехал в Штаты. Ты никогда не должна была узнать о нас. По легенде для тебя мы погибли в автокатастрофе, но я чувствовала, что однажды явишься и начнешь задавать вопросы.
– Я не хотела верить в легенду. У нас в детдоме был сторож – дед Митя. Он писал стихи, например, такие: «Как хорошо – и жизнь прошла, и жив ишо!»
–Зачем ты рассказываешь мне об этом?
– Мама, тебе не бывает страшно?
– Бывает. Я страшно боюсь старости. Если у тебя больше нет вопросов, я хотела бы, чтоб ты ушла и никогда не возвращалась. Я выхожу замуж. Не пытайся меня шантажировать. У тебя ничего из этого не выйдет.
– Дед Митя помог мне. У него были ключи от кабинета заведующей. Я нашла свое личное дело. В папке лежало твое заявление: я такая-то и такая-то…
Вот оно как получается: у Лизы есть муж, который объелся груш, были отец и мать, которые не отец и не мать. Она никому не нужна, и сын её тоже никому не нужен. Зато Лизе необходим, как воздух. Она заменит собой всех разом. Она всё-всё для него сделает, будет много работать, её сын никогда и ни в чем не узнает нужды. У них сложится хорошая дружная семья.


В выходной день Лиза, как обычно, занялась уборкой, стиркой, приготовлением обеда. Валерик сосредоточенно строил из цветных кубиков дом. Дом разваливался. Малыш терпеливо начинал работу заново. В дверь комнаты постучали. На объявление «Срочно требуется няня» откликнулась немолодая, строго одетая женщина. Она осмотрела скромную обстановку, мельком взглянула на худенького болезненно-бледного ребёнка и со словами «извините, мне это не подходит», с достоинством удалилась.

Неожиданно Лизе повезло. Цеховой комитет выбил для нее комнату в коммунальной квартире. Как нельзя кстати, выдали тринадцатую зарплату. Лиза аккуратно завернула деньги в носовой платок и положила на дно сумочки. В этот день на учебу не пошла, а сразу отправилась за Валериком, хотела поделиться радостью с самым близким и родным человечком. Они обязательно зайдут в мороженицу, потом – в Детский мир, накупят игрушек, а после вместе будут упаковывать вещи.
В полупустом трамвае Лиза на секунду присела у окна, а в следующее мгновение кто-то крепко ухватил её за плечо. Водитель трамвая просил освободить вагон. Оказалось, Лиза крепко уснула. Сумочка пропала вместе с зарплатой, но самое главное – Валерик ждал маму. Лиза шагнула из теплого вагона в промозглый зимний вечер и зябко поежилась. Привыкая к темноте, осмотрелась. Слева громоздились какие-то постройки, справа простирался пустырь, а за ним цепью светились уличные фонари. Лиза, спотыкаясь и оступаясь, пошла на дальний свет. До закрытия метро оставалось полчаса.
– Гляньте-ка, баба! Да еще и пьяная, вот свезло.
Их было трое. Лизу сбили с ног, сунули в рот шерстяную перчатку и сказали: «Будешь паинькой, жива останешься». Она осталась жива и, когда истязатели ушли, не смогла подняться, не смогла вынуть изо рта кляп. Тело ее стало непослушным, онемело от боли, холода и стыда. Лиза повернула голову в сторону далёких уличных огней. Там, за линией света, далеко-далеко, на другом конце города, в беспокойном сне метался Валерик.

Во внешности и в характере Юры было что-то тигриное: тяжелый костяк, крупная голова, широкие ладони с короткими пальцами, плотное, как бы готовое к прыжку тело и расчетливая неторопливость движений. Был он человеком волевым, харизматичным и в то же время очень уязвимым. Мы называли его Тигр.
Он испытывал себя. Пилотируя самолетом аэроклуба, поднимался в небо, не раз прыгал с парашютом.
…Я падаю,
лишаясь
веса
тела
в объятья ослепительного ветра,
и с ним лечу к планете ошалело,
и сердце замирает от разгона:
стремясь до точки мир уменьшить будто,
Земля кольцо сжимает горизонта,
а я –
кольцо сжимаю парашюта.
В нуле кольца –
вся жизнь моя,
которой
так хочется,
как прежде,
стать просторной
вот с этого протяжного усилья,
с рывка! –
И парашютный тяжкий горб мой
взрывается на купольные крылья!
…Перед землёю преклонив колени,
от счастья приземленья ног не чуя,
привычный мир, разорванный в паденье,
воссоздаю –
из света,
звука,
тени…
И в этот миг лишь одного хочу я:
вдали от споров, от желанья славы
гасить росой лица живое пламя,
да целовать дрожащими губами
заплаканные радостные травы…

Управляя мотоциклом, путешествовал по Средней Азии, по трудно проходимой местности. Мне думается, для него была важна не цель путешествия – конечный пункт, а сама дорога, движение по ней, преодоление её, как преодоление себя. После серьезной аварии, Юра перенес операцию на позвоночнике. Остался жив, а главное сохранил за собой возможность перемещаться самостоятельно. Он купил машину и организовал первую литературно-историческую экспедицию по России. Впоследствии паломнические автопробеги проводились ежегодно в течение семи лет. Маршрут разрабатывался задолго до поездки.
География наших экспедиций была обширной. Не стану утомлять длинным перечнем городов и весей, где нам довелось побывать. Обозначу границы. Забирая севернее Вологды и Великого Устюга, мы добрались до крошечного, с населением две тысячи человек, города Лальска, что находится за рекой Сухоной. Южное направление освоили вплоть до Новороссийска. На запад продвинулись до белорусского города Витебска, на восток – до Нижнего Новгорода.
В конечном счёте, все дороги вели на юг, в село Богословка Белгородской области – малую родину Юры. Его тянуло туда, и он увлекал нас за собой.
Так вышло, что в судьбе моей два дома:
Мой город, где в гранит одето небо,
Моя деревня, где все так знакомо…
И, если там я больше года не был,
становится и грустно, и неловко.
Для нас это было счастливое время познавания, духовного возрастания, путешествия к солнцу, к теплу. Для Юры – некая временная ретроспектива, неспешный возврат в детство.
Я в детстве жил, как будто в центре мира,
и вечным мир тогда, казалось, был…
Возможно, возвращаясь в тот центр мира, он на какое-то время обретал мир в себе, и это помогало ему жить.
Родные и друзья Юры встречали нас с исключительным радушием. Как не вспомнить дядю Федю, трогательно заботливого человека со светло-рыжим ёжиком волос на голове, его гостеприимный дом, где с вечера рекой лился самогон, с утра – парное молоко. Усталые путники, мы оккупировали душистый сеновал и в приятной прохладе его засыпали, перегруженные впечатлениями.

В центре хоровода одинаково безликих жилых домов, над билльярдной плоскостью двора зелёным островом возвышается территория детского сада «Теремок». Ребячья «империя» огорожена высоким частоколом и зарослями акаций. От металлических воинственно-решётчатых ворот три дорожки ведут вглубь «острова». Центральная, посыпанная красным песком, – на игровую площадку и дальше, к двухэтажному серому зданию, где надо входом висит плакат «Всё лучшее детям!». Две другие, менее заметные, огибают здание с двух сторон и смыкаются у яблоневого сада. Каждую осень аромат «имперских» отяжелевших яблок просачивается сквозь ограду во внешний мир, и пацанва совершает набеги на «остров». Вечерами свисток сторожа заливается соловьём на все двенадцать колен. Хозяева «империи» привычно живут согласно распорядку дня, по команде садятся на горшок, моют руки, завтракают и, построившись в колонну по двое, идут на прогулку. Их звонкие голоса сливаются в один гул. То и дело из вязкого гомона упругим мячиком выскакивает возглас воспитателя:
– Это ещё что такое? Сейчас же выплюнь песок!
– Дети, возьмитесь за руки, будем играть в «Каравай»!

Размахивая шнурком, продетым в ключи от квартиры, Любка вприпрыжку шла вдоль частокола. На её голове трепетал, как мотылёк, гигантский алый бант. Заметив щель в заборе, Любка заглянула в неё. По другую сторону изгороди «теремчата» водили хоровод. Под навесом летней веранды пестрели сложенные пирамидой большие пластмассовые кубики. Рядом с верандой, обездвиженная толстой цепью, ржавела карусель. На её арене замерли и потускнели вздыбленные деревянные лошадки. Они-то больше всего и занимали Любкино воображение. Вечером она из своего укрытия следила за сторожем, который, пыхтя цигаркой, закрывал ворота детского сада. Его длинные с проседью волосы, и в особенности большой с красными прожилками «бармалейский» нос, наводили ужас. Возвращаясь от ворот по узкой дорожке, сторож прошаркал мимо алеющего среди зелени гигантского мотылька, потом шаги стихли. Любка втянула голову в плечи и, затаив дыхание, полезла на забор. Она балансировала на полутораметровой высоте, и, когда тонкая перекладина неожиданно подломилась под ней, скользнула вниз. Широкий подол платья зацепился за острый край забора, и Любка, пиная ногами воздух, повисла над землёй. Неожиданно из зарослей акаций появился сторож, в ту же минуту раздался треск разрываемой ткани. Любка холодеющим кулём упала к ногам «злодея».







– Эх, хе-хе… – вздохнул он, – давай руку, я отведу тебя за ворота.
Любка сейчас же спрятала руки за спину и, попятившись, отчаянно замотала головой; алый бант затрепетал.
– Зачем же ты полезла на забор?
Любка мотала головой.
– Видишь, на коленке-то у тебя кровь, йодом надо бы, и платье вон порвала.
От страха Любка забыла все слова, не могла говорить, онемела будто, и только головой мотала.
– Где ты живёшь?
Любка мотала головой.
– Что ж мне с тобой делать?
Любка молчала.
– Хочешь, я покатаю тебя на лошадке?
И вдруг из Любкиных глаз брызнули слёзы. Она ухватилась за ушибленную коленку и запричитала по-старушечьи:
– Коленку раскровянила. Мама ругаться будет.
Сторож глубоко вздохнул, отвернулся и, тряхнув космами, достал из кармана обрывок газеты и, не торопясь, начал скручивать цигарку.

Продолжаю выкладывать рассказы моей мамы.


Если бы кто-нибудь позвонил мне и спросил: «Как ты себя чувствуешь?» Я ответила бы: «Прекрасно!» Ложь. Враньё чистой воды. Я – что выжатый лимон, по чьей-то лености оставленный, забытый на краешке стола, который не сегодня-завтра отправят, куда следует. Хотя, кто б додумался спросить у цитруса о самочувствии, кто стал бы сопереживать ему?! Я – лимон, умеющий задавать себе честные вопросы и, что важнее важного, дающий честные ответы. Викторина помогает мне разобраться в себе и в том, что окружает. Я хочу задержаться хотя бы и на краешке как можно дольше, я ещё могу послужить, могу быть нужной и полезной, меня ещё не до конца отжали.
Проснулась утром, открыла глаза и смотрю на чёрную дыру в потолке. Надо бы встать. А зачем? Кому нужно моё вставание? Ну, допустим, поднимусь, почищу зубы, выпью вчерашнего чая с сухариками, а дальше что? А дальше, как писал Екклесиаст, «суета и томление духа». Я не страдаю абулией – удобной болезнью ленивых. Просто ни в чём не вижу смысла. И всё-таки жизнь привлекает меня.
Всякая вещь в добрых руках хозяина пользуется его заботой. К примеру, обувь начищают специальным кремом, сушат, протирают, обновляют набойки, хранят в коробке и прочее. Я не вещь, но кто позаботится обо мне? Кто скажет: «Доброе утро!», отдёрнет штору и наполнит комнату светом? В сущности, мне так мало надо. У меня есть друзья-приятели, единственного нет. Я одинока. Вот, что гложет меня не по-детски. Говорят, все болезни от нервов. Думаю, все болезни от одиночества. Одиночество – ловушка. Увяз коготок – всей птичке пропасть. Лежу, не рыпаюсь. Вру: рыпаюсь. Дрыгаюсь на крюке действительности. Невесёлые мысли, что раковая опухоль, ржа, выедающая внутри меня здоровые клетки. Ищу выход, но всякий раз упираюсь в тупик. Я хочу выбраться из тупика, хочу зацепиться за что-нибудь позитивное. Хочу вырваться из ловушки.
По «теории пяти рукопожатий» все люди земли связаны друг с другом. Я дружу с одним человеком, тот с другим, второй с третьим и т.д. Если предположить самые невероятные узы, в цепочке между мной и президентом Америки или, скажем, вождём племени «мумба-юмба», или аборигеном Австралии максимум пятеро. Возможно, поди проверь. Если взять на веру, между мной и моим единственным расстояние составляют те же максимум пять человек. Может быть, он совсем рядом и сейчас занят поиском меня. Может быть, мы живём в одном городе, на одной улице, в одном доме и при встрече, как слепые, проходим мимо друг друга.
Мысли мои разлетаются в разные стороны, как бильярдные шары от удара кием. Чего я достигла в своей деятельной жизни? Посмотрим. Мне почти пятьдесят. Можно сказать иначе: ещё и пятидесяти нет. Так звучит гораздо лучше. У меня есть сын, единственный, замечательный, добрый и очень самостоятельный. У него своя жизнь. Он не нуждается во мне и в моих советах. И хорошо, надо радоваться. Я радуюсь. Что ещё? Работы нет. А что я умею? Многое. Например, наклеивать почтовые марки. Не берут. Спрашивают: «Сколько вам лет?» Отвечаю честно. В ответ слышу: «Спасибо, динозавры нам не нужны». К чёрту работу и работодателей!
К слову сказать, выгляжу я на десять лет моложе своего возраста. Друзья и знакомые твердят об этом в один голос. Я привыкла верить людям. Глаза у меня цвета бирюзы. Неверно. У меня необыкновенные глаза охренительного цвета бирюзы. Так будет правильно. По-моему, я нашла ёмкий, впечатляющий эпитет. Одним словом, я красавишна, но окружают меня отнюдь не поклонники, а кривые стены двухкомнатной квартиры. На её приобретение ушло двадцать три года. Двадцать три года я скиталась по чужим углам. На старте у меня был обтянутый дерматином фанерный чемодан, в него умещались все мои вещи, включая зимнюю одежду. Переезжая с места на место, я, как черепаха, таскала на горбу свой переносной дом. И вот загнала себя в брутально-бетонную клетку, чтобы, наконец, задвинуть подальше чемодан скитаний и расправить плечи. После всех временных жилищ, этих вокзалов ожиданий, я обрела независимость, исчисляемую в квадратных метрах, при этом лучшее осталось в прошлом. За финишной чертой оказались и молодость, и моя необходимость сыну, и все те, кто любили меня, и те, кого я любила. К Богу, который любит всех, так и не пришла, но я верю в существование Высшего Разума. «Дух укрепляется трудами и аскезой», – учит Православие. Я верю в истину: человеку нужен человек.
Но кто оказался рядом? Разве я выбирала их?! Звукопроводность в нашем доме высочайшая. Посторонний шум вторгается в моё личное пространство, врезанное в уродливую многоквартирную коробку. Надо мной живёт полоумная бабка. Она целыми днями кричит, как на митинге, вот и теперь на переходном балконе двигает лозунги. Голос у неё гортанный, хриплый, истеричный, отвратительный: «Свободу Луису Корвалану*! Да здравствует партия рабочих и крестьян! Все сволочи! Сволочи, впе-е-рёд!» Я не знаю её имени и называю Кларой Цеткин*. Скукоженное личико Клары торчит над широченным круглым воротом терракотового драпового пальто. Ворот похож на сдувшийся спасательный круг. Хозяйка утонула в своем безумии. На голове ее тарелочкой лежит плоская шляпка – а-ля шапокляк. Шляпка удерживается бельевой резинкой, завязанной бантиком под подбородком. Иногда Клара принимается петь, чаще других песен поет эту: «Ромашки спрятались, поникли лютики». В такие минуты митинг кажется меньшим злом. Кто бы заткнул полоумную? Она сводит меня с ума. Мне тоже хочется кричать, хочется исторгнуть из себя боль. Я на грани.
Каждое утро, в одно и то же время, Клара роняет что-то тяжёлое, может быть, десятипудовую гирю, а потом сверлит у себя в квартире пол. Чувствую вибрацию, исходящую от стен и внутри себя, будто нахожусь в зубодробильном кресле. Бируши не спасают. Бабка пробурила бетонную