Судебный процесс в Международном военном трибунале Нюрнберга стал финальной точкой во Второй мировой войне, в которую были втянуты 62 из 73 государств мира, существовавших на тот момент. По официальным данным, на фронтах Второй мировой погибло 27 миллионов человек, общее же число жертв - 50-55 миллионов. В этом тире между цифрами и есть особый цинизм войны, для которой жизни пяти миллионов человек существенной роли не играют.
Язык судопроизводства лаконичен и сух. Но трудно даже представить, как звучали бы обвинения из уст людей, хоть и оставшихся в живых, но все равно убитых - войной: вдов, осиротевших детей, чудом переживших блокаду ленинградцев и еще миллионов тех, для кого жизнь разделилась на «до» войны и «после». Среди них могла бы быть и девочка по имени Лариса, которая предъявила бы военным преступникам отметины Освенцима, оставленные на ее теле в пятилетнем возрасте.
Сегодня она, председатель Макеевской городской организации бывших узников концлагерей, удивляет и своих ровесников, и тех, кто помоложе: если кому-то нужна помощь, Лариса Степановна забывает о собственных болезнях и идет по кабинетам. Недавно по ее инициативе в Макеевке появился памятник детям, которых фашисты делали донорами для солдат и офицеров немецкой армии. Пока это единственный в мире такой монумент. Лариса Симонова могла погибнуть много раз еще ребенком, но выжила, поэтому теперь знает истинную цену жизни.
Лариса Степановна при посещении музея, на бывшей территории лагеря смерти.
- Лариса Степановна, вашей бодрости духа и жизненной энергии могли бы позавидовать многие нынешние молодые люди. Вы регулярно принимаете участие в различных общественных благотворительных акциях, сборе гуманитарной помощи...
- А как иначе? Гуманитарную помощь мы собираем часто, в том числе для бывших узников, многие из которых живут в нищете, постоянно недоедают, нуждаются в лекарствах. Но дело не только в этом. Порой мы больше страдаем от черствости чиновников.
Когда-то для справки о том, что я пятилетним ребенком содержалась в концлагере, с меня потребовали документ, подтверждающий, что я не совершала преступлений против Родины. Дошло до того, что мое дело в 2005 году рассматривал Верховный суд: пришлось доказывать, что я - это я.
Когда решение было принято в мою пользу, я сказала, что мне никто не поверит - столько раз я сталкивалась с человеческой тупостью! Тогда заместитель председателя Верховного суда Анатолий Ярема достал свою визитку и передал ее мне: дескать, если не поверят, пусть звонят ему лично. Но долгое время я со своими обидчиками общалась только во сне, и муж наутро спрашивал меня, отчего я всхлипывала ночью. Вслух заговорила о себе только в 1991-м.
- Но те, кому надо, наверняка и так о вас знали многое...
- В анкете я указала, что вместе с тетей находилась в немецком плену, и директор школы, в которой я преподавала, предупредил, что я вылечу с работы, как только открою рот. А потом так случилось, что я помогала работникам СБУ в поиске подтверждающих документов, когда узникам начали выплачивать денежные компенсации. Пришла по своим делам, увидела, сколько у них работы, и предложила свою помощь. С утра до вечера в подвале архива мы перебирали десятки тысяч документов, фотографий, писем, завернутых в истлевшие газеты. Там, в подвале, от сырости и пыли я и заработала себе хроническую пневмонию.
- Среди людей, которым вы помогали в поисках и восстановлении документов, не довелось встречаться со знакомыми по Освенциму?
- Как-то ко мне на прием пришла женщина - села в уголке, сумочку держит. Я с людьми общаюсь, смотрю - а она все сидит и сидит, ждет, пока освобожусь. Дождалась и обратилась ко мне со словами: «Моника, ты меня помнишь? Я - тетя Аня...». Меня как током ударило: тетя Аня, конечно! Эта женщина - и не только она! - опекала меня в лагере.
- А почему она назвала вас Моникой?
- В целях конспирации в лагере мне давали имена погибших детей. Меня ведь не должно было быть...
- Понимаю, что вам больно рассказывать о пережитом ужасе. Может, начнем с приятных воспоминаний?
- Я родилась в 37-м. Мои родители познакомились на Макеевском коксохимзаводе: отец там работал, а мама этот завод строила - она приехала в Донбасс немного раньше, по комсомольской путевке. Отец был военным и вскоре отбыл к другому месту службы. Присылал мне откуда-то красивую одежду, в яслях я была самой нарядной из всех. Смутно помню, как отец приехал однажды домой с турецким одеялом для мамы и подарком для меня - это была огромная кукла с кроваткой. Потом родилась сестра Аллочка, и папа (он служил в Севастополе) настоял, чтобы мы к нему переезжали. Мы собрали вещи и приготовились к отъезду. А наутро началась война. Помню, что творилось в доме, когда люди узнали страшную новость: все шумели, кричали...
Так мы и оказались на оккупированной территории. Из суровой зимы 41-го в память особенно ярко врезалось воспоминание: я, маленькая, иду на рынок покупать ряженку (мама тяжело заболела), а руки примерзают к баночке. И я дышу на стекло, чтобы отогреть руки.
- С отцом вы так и не встретились?
- Нет. Пришла похоронка: «Степан Николаевич Конашевич погиб 16 июля 1942 года». Отец во время обороны Севастополя перевозил в укрытие раненых.
В том же 42-м году погибла и моя сестра Аллочка. Это страшная история. Как я говорила, у нас в доме были собраны вещи для погрузки в контейнер. Когда в Макеевке началась оккупация, мама брала кое-что из узлов и несла на рынок, чтобы обменять на еду. В один из дней мы с Аллочкой остались дома одни: я сидела у окна, сестра спала в своей люльке. И вдруг открылась дверь и вошли трое с рюкзаками и с автоматами. Стали обыскивать нашу комнату, рылись в шкафах.
- Немцы?
- Они мародерством не занимались. Мне кажется, это были итальянцы. Из шкафа вытащили куклу, которую подарил мне отец. Этого я не могла пережить, начала сопротивляться, открыла окно, стала кричать: «Дяди забирают мою куклу!». Один из них увидел на стене портрет отца в морской форме. Я услышала слово «marinaio». И тут он расстрелял портрет... Осколки разлетелись по всей комнате. Кроватка Аллочки стояла у этой же стены, и ей в глаз попало стекло. Я видела, как глазик ее вытек, представляете? Пыталась позвать соседей, а этот тип взял и вытолкнул меня в открытое окно. Я схватилась за ручку и повисла на ней. Он смотрел, как я пытаюсь удержаться, и улыбался. Потом ударил меня. Я упала на грядки, сломала руку, ребра... Аллу мы хоронили в маленьком фанерном ящике, куда я подложила свои игрушки - восковые уточки.
- Вам суждено было выжить тогда, чтобы потом попасть в Освенцим. Как это случилось?
- Спасая меня от голода, мама по-прежнему вынуждена была менять вещи на продукты, но рынок в Макеевке давно уже опустел, и ей пришлось отправиться в соседнюю Днепропетровскую область. Присматривать за мной приехала мамина сестра тетя Нина. Это было в июне 42-го. Только мама ушла, как в Макеевке начался массовый угон населения в Германию.
Тетя Нина, чтобы не попасть в облаву, среди ночи взяла меня, какую-то одежду и отправилась на вокзал. Мы подошли к кассе, где нам сказали, что билетов нет и поезда вообще не ходят. Но в темноте тетя разглядела товарный состав, весь облепленный людьми - они висели на бамперах, на крышах, на ступеньках. Мы с трудом нашли место. Ехали без остановок. В небе кружили немецкие самолеты, слышались взрывы. Бомба настигла наш состав под станцией Лозовая. Нас с тетей выбросило из поезда, и мы обе получили мелкие осколочные ранения (показывает шрамы. - Авт.).
- Но передвигаться вы хотя бы могли? Нужно ведь было немедленно бежать.
- Да какое там... Мы даже опомниться не успели, как загудели сирены, вспыхнули прожектора. В их свете я увидела женщину - она отрешенно сидела с ребенком на руках. Присмотревшись, я поняла, что от ребеночка осталась одна голова, и женщина прикладывала ее к своей груди. Другая женщина, без руки и половины лица, бежала по полю.
Тут же подъехали черные машины, и раненых людей стали заталкивать в них. Одна из машин остановилась у края оврага, в который выбросило нас. Я услышала крик: «Comme, comme!». Мы выползли на свет фонарей, и нас затолкнули в машину на головы других людей. Куда нас везли, как долго, не знаю. Я просила пить, и тетя Нина своей слюной смачивала мне губы. А потом нас всех пересадили в поезд, набитый людьми. Лето, жара... В дороге многие умирали, но было так тесно, что умершие продолжали стоять, потому что их собой подпирали живые. Пришлось выломать доски и сбрасывать трупы на рельсы. Трупный запах врезался в мою память навсегда... Я и сегодня не могу бывать на похоронах.
- Вас привезли в Освенцим?
- Нет, первое время мы работали на хозяина. Кормили свиней. Приносили им еду и высыпали в механизированные контейнеры. Если в уголках оставалось хоть что-то, я собирала остатки и складывала в свой фартук. Однажды за этим занятием меня застала хозяйка. Она со всего маху ударила меня по затылку, потом ногами встала на мои пальцы. А вскоре нас увезли в лагерь. Там стали сортировать детей и взрослых. Тетя держала меня, не хотела отпускать, и тогда два рыжих мордоворота схватили меня за руки, дернули их с силой и сорвали с плеч. Больше я ничего не помню, потому что от боли потеряла сознание. Руки вправил мне потом немецкий фельдшер.
Фотография маленькой Ларисы. 1940 год.
- Вы попали в лагерный госпиталь?
- Нет, меня бросили на гору трупов - многих расстреливали тут же, на месте. Это уже потом, в мужском бараке, немецкий фельдшер, политический узник, придумал, как мне помочь. Из телефонных проводов он сплел лангеты, прикрепил к моим рукам и сверху замотал тряпками, чтобы не было заметно. Я эти цветные проводочки долго хранила. Они казались мне тогда такими красивыми.
- Простите, но трупы, среди которых вы оказались без сознания, сжигали ведь в печах крематория. Как же вам удалось выжить?
- В крематории я очнулась, открыла глаза, попросила пить. Надо мной склонился какой-то человек. «Яка гарна дiвчинка. - сказал. - Вона повинна жити». Меня спрятали в одном из ящиков, куда складывали одежду, снятую с трупов, после чего перенесли в мужской барак. Мой спаситель со своими товарищами рисковали жизнью, и не только своей: если бы о моем спасении стало известно, расстреляли бы весь барак.
- С тетей Ниной вы потом нашли друг друга?
- Нет, конечно. Роман Евсеевич (так звали моего спасителя) поставил мои ноги на свои, накрылся одеялом, и так мы с ним дошли до плаца, где узники выстраивались для проверки. Он передал меня стоявшей рядом женщине, которая точно так же приняла меня под свое одеяло. Вот так я попала в женский барак, но моей тети Нины там не было. Ухаживали за мной другие женщины, а среди них - Анна Бочарова, та самая тетя Аня, с которой я встретилась потом через много лет. Я кочевала из барака в барак: как только где-то умрет ребенок, меня - туда. Мне давали имена умерших детей.
- Извините, но в лагере смерти все равно ведь шла какая-то жизнь, а дети всегда остаются детьми. Хотелось, наверное, и поиграть, и покапризничать?
- Конечно, у меня были друзья, мы с ними играли. Но делали все очень тихо. Нам нельзя было ни общаться, ни смеяться, ни шуметь. За малейшую провинность били резиновой палкой. Бараки наши плохо отапливались, и дети грелись в золе печей крематория. Когда начальница женского лагеря Мария Мендель, при виде которой все замирали от ужаса, застала нас там, подружки мои спрятались, а я не успела. Она наступила мне на грудь сапогом, и я услышала, как затрещали мои кости, а спина запекла от тлеющих углей. Я, конечно, не знала тогда, что лежу на сгоревших человеческих костях.
- У детей в Освенциме были какие-то игрушки?
- Да, взрослые заботились о нас: женщины делали из тряпок куклы, мужчины передавали нам такие фигурки фанерные и кремешки - их вытачивали для нас на каменоломне. А Мария Мендель игрушки у нас отбирала. Ели мы строго по команде. В бараке, на всю его длину, стоял стол, а за спиной у нас - надсмотрщики. Не дай Бог повернуться или заглянуть кому-то в миску, перекинуться с соседом хоть словом - избивали тут же. Комендант дает команду: «Achtung!», и все должны повернуть головы. «Eine Loffe Suppe und ein Brot!» - это значит, что надо набрать только одну ложку супа и только один раз откусить хлеб.
- Что это была за еда?
- Раз в день давали прокисший суп из нечищеной брюквы, с землей, с червями. Потом - ломтик хлеба в палец толщиной и мармелад из свеклы или маленькую картошку. И больше ничего. Вода - в строго ограниченном количестве. Напиться, когда хотелось, было нельзя. Руки вымыть было нечем, мы все были грязные, страшные. И у каждого - вши, несметное количество. У меня на ноге до сих пор осталось пятно - я тогда расчесала рану, и в ней завелись черви. Рана выгнила, и из нее выглядывала желтая кость.
- Хотя бы детям медицинскую помощь оказывали?
- Больных отправляли в госпиталь, но это была верная смерть. Там на детях ставили медицинские опыты, поэтому женщины до последнего старались уберечь нас от такой «помощи». Помню, как приезжал очень красивый человек, напыщенный такой. Он отбирал детей, в том числе и близнецов. Это был сам Йозеф Менгеле (доктор, проводивший опыты над людьми, отличавшийся уникальной жестокостью и получивший кличку от заключенных Ангел Смерти. В конце войны бежал на Запад, переодевшись в форму солдата. Был задержан, а потом отпущен. Скончался в 1979 году в Бразилии. - Прим. ред.).
Детей, отобранных Менгеле, увозили в центральный лагерь. Меняли им цвет глаз, впрыскивая в них химикаты, делали инъекции прямо в сердце, анатомировали живьем - обращались с ними, как с материалом. И над взрослыми опыты ставили тоже.
Кстати, в соседнем бараке было что-то наподобие родильного отделения - но не в том смысле, что женщинам помогали справиться с родами. Там работала полька-акушерка и уличная девка-немка, которые следили за тем, чтобы роженицы топили своих младенцев, или же делали это сами. Когда в нашем бараке, прямо на земляном полу, родила женщина, к ней подошла немка из заключенных, подцепила ребенка лопатой и живьем кинула в печку-буржуйку.
Узник Освенцима Роман Продиус Евсеевич заменил Ларисе отца.
- Узников Освенцима освободили 27 января 1945 года. Вы знали, где ваш дом, как искать маму?
- Ничего я, конечно, не помнила. Вышла из барака, ноги мои обмотаны тряпками, потому что обуви не было никакой. И вдруг меня окликает какой-то человек. Оказалось, это тот самый Роман Евсеевич Продиус, мой спаситель. Он был уже не узником, а освободителем. Из Освенцима бежал, когда стало ясно, что освободительное движение подходит к границам Польши.
- Как же он узнал вас в толпе измученных людей?
- Сказал: «А очi твої, дiвчинка, не змiнилися». Рассказывал потом, что искал меня по всем баракам, - видимо, чем-то запомнилась я ему. Больше он меня уже не отпустил. Привез в село под Киевом, где жил его отец, оставил там, а сам уехал работать в Донбасс. Относились ко мне в деревне очень хорошо, даже отдавать меня не хотели. Но Роман Евсеевич сказал: «Це моя дитина».
У него и свои дети были, но после того, как Роман Евсеевич был серьезно ранен в голову, жена его бросила, написала ему в письме: «Ти менi не тре». Я долго не могла понять, что это за слово такое «не тре». А детей своих, сына и дочь, он позже забрал. В общем, увез он меня в Донбасс. Правда, на шахту работать его не взяли, потому что в лагере он перенес туберкулез. Зато нашлась работа на металлургическом заводе. И место в общежитии тоже, но только для него. О том, чтоб в общежитии разрешили жить ребенку, и речи быть не могло. Наказывали за это строго, могли даже посадить.
- Да, времена... Куда же одинокому мужчине ребенка пристроить?
- Меня пристроили в... тумбочку. Стояла в комнате такая высокая прикроватная тумбочка, в которой я отлично помещалась. Днем приходила уборщица, мыла полы, а когда передвигала тяжелую тумбочку, то материлась по-черному. Потом Роман Евсеевич сколотил для меня уже фанерный шкафчик. На прогулку я выходила ночью - через окно, ну а вслед за мной - он, но через дверь, конечно. Как-то он принес с завода портянки. Покрасил их бузиной и сшил мне костюм, представляете?! Шаровары и «бобочку». Под выходные покупал семечки, чистил их для меня, угощал зернышками. А еще - макуху приносил. Для меня это был такой праздник - я вам передать не могу. Вскоре ему стали выдавать продпаек, в котором был рафинад синеватого цвета и хлеб. Вкус этого сахара, запах того хлеба я никогда не забуду.
- И как долго пришлось вам ютиться по тумбочкам да шкафчикам?
- До тех пор, пока в моей жизни не случилось еще одно удивительное событие. В три часа ночи Роман обычно поднимал меня, чтобы я шла занимать очередь за хлебом, и я по темноте шагала в магазин на соседней улице. Становилась в очередь, но люди были тогда сердобольные - так что очень часто меня пропускали вперед. К положенной порции продавщица давала мне еще и кусочек сверху. Я несла это богатство так осторожно, чтоб ни единой крошки не потерять, не дай Бог кусочек откусить! Карточки ведь полагались только ему, на меня никто не рассчитывал, потому что обо мне никто не должен был знать.
В одну из ночей подхожу я к магазину, а кто-то в очереди лампочку с потолка ко мне разворачивает, чтобы лицо мое осветить, и навстречу мне вдруг бросается какая-то женщина: «Лариса! Дочечка, чаечка ты моя!». Я как дала деру - по ступенькам, в темноту! Подбегаю к общежитию, стучу в окно, плачу: «Меня какая-то тетя хотела забрать...». Продиус ничего понять не может, но все же поднялся и пошел со мной. А там опять эта женщина, и в руке у нее два петушка на палочке, один темно-красный, другой желтый. Протягивает их мне. Я за спину отца спряталась, но петушки, правда, взяла. Женщины вокруг все плачут. Роман ей: «Тетка, ты кто? (Он у меня грубоватый был). Чем тебе ребенок мешает?». Она говорит: «Я - мама этой девочки». И фотографии показывает довоенные. Тогда он понял все.
- А вы разве маму не узнали?
- Как же я могла ее узнать? Она всегда видная была, с большой косой, а тут стоит худенькая женщина, с короткой стрижкой... Оказывается, в магазине меня соседка приметила. Прибежала к маме и говорит: «Там девочка в очереди за хлебом - вылитый Степан твой. Молчит все время, ни с кем не разговаривает. Ты бы пошла посмотрела». Мама не поверила ей - столько времени прошло, что она уже и не надеялась меня увидеть когда-нибудь.
- Мама, конечно, думала, что домой вернется уже с дочкой, но ваш новый отец ей вас не сразу отдал?
- Он предложил ей встретиться, поговорить. Когда мы пришли к ней в гости, я сразу все вспомнила - как летела в тот страшный день из окна. На столе нас ждало угощение: сладкие клецки, облитые яйцом и посыпанные сахаром. Честное слово, вкуснее этих клецек я не ела ничего и никогда.
- Ночевали вы уже в родном доме?
- Нет, мы вернулись в общежитие. На другой день Роман Евсеевич вымыл мне голову, сказал, что нужно надеть мой «парадный» костюм, сшитый из портянок. Мы собирались в кино! Мне купили две порции мороженого с вафельками и бутылку крем-соды. Вот это был праздник... Мы сидели в ложе и смотрели фильм «В шесть часов вечера после войны».
После этого мы стали часто встречаться втроем. Как-то Роман Евсеевич пришел с работы, побрился, достал одеколон «Душистый горошек», приготовленный, как оказалось, для мамы (я сразу вспомнила: это были ее любимые духи), даже мне за ухом помазал. Такой мягкий, сладкий, довоенный запах... И мы снова пошли в гости к маме. Она приготовила борщ из лебеды, Роман выложил на стол баночку смальца. Мы пообедали, и он сказал: «Ось, доця, слухай. Ми з тьотею Олею прийшли к такому рiшенню, що будемо жити разом. Як думаєш, якщо ми з гуртожитка переїдемо до Олi?». Помню, соседи в складчину устроили нам незабываемый праздник. Несли к столу все, что у кого было. А меня, как куклу, нарядили в одежду своих детей. Вот такая у них была свадьба. Они прожили вместе больше 30 лет.
- Вот ведь как судьба распорядилась - в награду за все испытания маме двойное счастье выпало.
- Отчим мой был человеком необыкновенным. Мастер на все руки. По образованию юрист, он все свои документы спрятал от НКВД. Работал в прокатном цехе, но директор завода понял, что человек этот очень грамотный, и сделал Романа Евсеевича своим помощником. Мама моя настояла, чтобы своих детей он привез к нам.
Отчим Ларисы - Роман Евсеевич Продиус.
- А ваша тетя Нина вернулась из Освенцима?
- В 47-м мама получила от нее письмо, из которого мы узнали, что тетя Нина вышла замуж и у нее родился ребенок. После освобождения она служила в какой-то воинской части, так как знала немецкий. Потом тетя приехала к нам в гости, но с мамой они не ладили. Мама никак не могла простить ей, что она тогда бежала со мной из дома.
Тетя Нина умерла рано. Она сильно болела, у нее была отбита стопа, вся спина в шрамах. Когда в Освенциме я упала без сознания, тетя плюнула в лицо немецкому офицеру, ее избили, пытали. Но если бы мы не бежали с ней тогда, ее угнали бы в Германию, а меня вообще могло бы не быть на свете, как и многих макеевских детей. Немцы здесь у нас устроили приют «Призрение», куда свозили детей со всего города. Эти дети становились донорами для солдат и офицеров немецкой армии. От приюта к кладбищу курсировала подвода, с которой сгружали в яму детские трупы. Недавно в Макеевке мы установили памятник детям-донорам, пока единственный в мире.
- Я знаю, вам несколько раз доводилось и потом бывать в Освенциме. Наверное, не каждый из бывших узников решался подвергнуть себя такому испытанию...
- Я и без этого помню все подробности прошлого, переживаю их в душе. Когда мы приехали в Освенцим, все подумали, что я экскурсовод, - так я запомнила все детали. Показывала, где стояла буржуйка, где были бараки и печи крематория. Хотя мы, дети, тогда и не понимали, что такое крематорий. Видели трубы, из которых вылетал коричневый дым. Его запах я запомнила на всю жизнь. Из-за этого никогда не бываю на пикниках, где жарят мясо. Стоит кому-то закурить под моим окном, и я уже задыхаюсь. Как собака, чую запах нечистот - и это тоже метка Освенцима. Дети, изнуренные дизентерией, ходили в грязной одежде - ни помыться не было возможности, ни постирать.
- Есть такой фильм: «Помни имя свое». Вернее, был - потому что сегодня в программе телепередач места для подобного кино уже нет. Но, выйдя на экраны впервые, картина потрясла миллионы зрителей своей достоверностью. Судьба Гены Муравьева из Ленинграда повторилась в судьбах множества других маленьких узников. Вы с ним почти ровесники...
- Посмотрите, вот фотография. Она сделана в день освобождения Освенцима. А это Гена Муравьев. Он был самым маленьким среди нас, все время плакал. Когда 15 лет назад мы с экскурсией приехали в Освенцим, нас предупредили, что готовится сюрприз. Мы собрались на обед, и вдруг заходит красивый, статный мужчина и обращается к нам по-польски. Оказалось, это Геннадий Муравьев, только его давно уже зовут Збышек. После лагеря его усыновила польская узница. А спустя много лет, кажется, в 70-х, Гену разыскала родная мама. Но обе мамы решили, что ему лучше остаться в Польше. Он выучился и стал профессором, преподает. Так же сложилась судьба у многих детей Освенцима.
- Вы не раз бывали и в Германии и в составе делегации бывших узников концлагерей общались с немцами. Как вы сегодня общаетесь с детьми этих людей, превративших Европу в фабрику смерти?
- Вину тех, кто убивал тогда, сегодня искупают их потомки. Они не заискивают перед нами, но делают доброе и хорошее дело: приглашают в гости, оплачивают авиаперелет и лечение в санаториях. Не было такого, чтобы какая-либо из наших групп уехала домой без материальной компенсации. Пусть это небольшие суммы, но все же... Они знают, как живут бывшие узники в нашей стране.
Около 1,4 млн человек, были умерщвлены в Освенциме в 1941—1945 годах. В то же время по оценке историка Г. Д. Комкова в статье в Большой советской энциклопедии общее число жертв составило свыше 4 млн человек. Освенцим-Биркенау был крупнейшим и наиболее долго просуществовавшим из нацистских лагерей уничтожения, поэтому он стал одним из главных символов Холокоста.
За всю историю Освенцима было совершено около 700 попыток побега, 300 из которых увенчались успехом, однако если кто-нибудь бежал, то всех его родственников арестовывали и отправляли в лагерь, а всех заключённых из его блока убивали. Это был весьма действенный метод препятствовать попыткам бегства.
Лагерь освобождён 27 января 1945 года советскими войсками. День освобождения лагеря установлен ООН как Международный день памяти жертв Холокоста. После освобождения лагеря советскими войсками часть бараков и зданий Аушвица 1 была использована как госпиталь для освобожденных узников. После этого часть лагеря была использована до 1947 года как тюрьма НКВД СССР и Министерства общественной безопасности Польши. Химический завод был передан польскому правительству и стал основой для развития химической промышленности региона. После 1947 года на территории лагеря был создан музей, который включён в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Музей зарегистрирован в Государственном реестре музеев Польши.
