muza81

Карпов — его фамилия такая. Прозвище само напросилось. А он только ухмылялся в усы: «Вы, крысы сухопутные, ничего в жизни не смыслите. Там, на льду... там жизнь, а не это вот всё».

Квартира у него снастями была уставлена, будто филиал магазина «Рыболов-спортсмен». Гараж побольше купил специально, чтобы лодка «Прогресс-2» к машине под бок влезла. Семьи-то нет, а он что наловит — часть отпускает («нечего мелочь брать»), чутка себе, остальное раздаёт соседям. Странный, но добрый дядька: всегда до получки выручит, если попросить — хоть последнюю купюру из запаса на новую леску отдаст.

Той зимой, под самые праздники, они с мужиками на недельку собрались на водохранилище. Всё по-взрослому: домик бревенчатый сняли, банька рядом. Выпили, как водится, по «сто грамм для сугреву». Решили прорубь пропилить, чтобы с пару нырять — и тут... Ледоруб звякнул о что-то твёрдое. Пригляделись — а там он. Карп. Не Витька, в смысле, а самый настоящий карпище. Не рыба — монстр подводного мира. Вмёрз в толщу, как мамонт в вечную мерзлоту, будто сама река решила сохранить его для потомков в качестве ледяного экспоната.

Азарта ради сначала хотели распилить лёд бензопилой — мужики уже предвкушали, как станут героями в Стограмме с трофеем размером с телёнка. «Зажарим на всех! — кричал самый пьяный сантехник Коля. — Хватит на три новогодних стола!» Но трезвомыслящий инженер Гена вдруг спросил: «А кто его потрошить будет? И вообще, он, может, сдох сто лет назад! Вонищу представили?» Энтузиазм сразу поутих. В общем, сошлись на том, что фоток для паблика «Рыбалка-76» хватит.

Администратор турбазы, тётка с предпринимательской жилкой, уже видела себя новой звездой туриндустрии: «Отдайте, ребята! Мы чучело сделаем — будет у нас „Карп ледникового периода“! Вас в памятную табличку впишем золотыми буквами: „Первооткрывателям посвящается…“»

Но тут Витька упёрся. Словно вожжа под хвост попала благородному скакуну. Со всеми перессорился, карпа себе присвоил с видом первооткрывателя гробницы Тутанхамона. Сам один, всю ночь карпа выпиливал.

— Я, — говорит, с таинственным видом учёного-вивисектора, — эксперимент проводить буду. Может, ещё оживёт — тогда и выпущу. Он же в анабиозе!

Бросил всё — и баньку с паром, и друзей-собутыльников, и перспективу поймать ещё пару десятков окуней. Собрал вещи с торопливостью грабителя и повёз свою добычу домой, еле на багажник сверху впихнули. Машина ехала, присев на задние колёса, будто несла не рыбу, а бетонную плиту.

Кто ему помогал разгружать эту ледяную глыбу и затаскивать в лифт — неведомо. Дворники потом неделю вспоминали, как лифт жалобно скрипел и выдавал ошибку «перегруз». Но одно могу сказать точно: когда лёд начал таять в Витькиной ванной, выяснилось, что рыбина не просто еле влезла — она заняла всё пространство от крана до слива, как престарелый бегемот в джакузи. Соседи снизу потом интересовались, почему у них на кухне странные капли с потолка свисали и пахли рыбой и тиной...

У всех Новый год на носу — мандарины благоухают, оливье майонезом пропитывается, а этот чудак лёд холодной водой поливает — ни дать ни взять, Эльза из мультика, только в засаленном свитере. В интернете ищет, как замороженного мастодонта оживить, между делом просматривая форумы аквариумистов-экстремалов. Дошло до того, что он пытался сделать рыбе искусственное дыхание через соломинку для коктейля, но быстро осознал всю глубину абсурда.

Друзья грозились приехать — не с шампанским, а с чугунной сковородкой размером с колесо от УАЗа. Пытались было вернуть приятеля на «путь истинный», но тот телефон отключил, дверь на цепочку поставил и подозрительно зыркал в дверной глазок на любой шорох на лестничной клетке. Так и встретил праздник — без ёлки, гирлянд и традиционной «Иронии судьбы», зато с пачкой пельменей «Столичные» и молчаливым свидетелем в ванной.

Оттаял зверюга на второй день, продемонстрировав миру потрёпанную чешую и удивлённо-круглый рыбий глаз. Витька, как заправская нянька, сменил ему воду, сделал аэратор из старого компьютерного кулера и сел на пятую точку, чеша затылок: что дальше? Ванна чудищу явно маловата: ни развернуться с комфортом, ни поплавать для тонуса — туда-сюда по десять сантиметров. Отпускать зимой тоже некуда: морозы такие, что даже городская река промёрзла чуть ли не до дна — хоть на танке теперь по ней езжай, а не на лодке.

Вот и помог, называется. Не доживёт зверь до весны в таком «бассейне» — ему бы в реку полноводную, а не в кафельную коробку. Маловата крынка для такого карпа-переростка. Прикончить — рука не поднимается, ведь Витька уже успел сродниться с карпом как с лучшим другом. За эти дни он ему такое порассказывал, что ни одному психологу не доверял — и про первую любовь, и про начальника-самодура, и про тайную мечту бросить завод и уехать с удочкой на Камчатку. А карп — слушатель идеальный: не перебивает, не спорит, не просит в долг. Только смотрит на Витьку умным, печальным глазом, словно говорит: «Ну чего ж ты, братан, наделал? На погибель привёз меня в эти каменные джунгли, где даже чайки по помойкам шляются, а не рыбу из воды таскают».

Сначала Карпов хотел позвонить друзьям — может, сообща что придумают. По телевизору он видел, как дельфинов на брезенте выносили. Но то дельфины — они хоть грациозные, а то — восемьдесят кило упитанного карпа на восьмом этаже. В лифте он сюда ехал вертикально, как ценный груз, во льду стоял себе, не шевелится, а теперь как? А теперь его только в сугроб из окна с восьмого этажа выпускать… Эх-х-х… Да и столько обидных слов с друганами наговорили друг другу на берегу — не поедут теперь карпа спасать. Максимум топор прихватят, чтобы «радикально решить проблему с ужином».

Карпуша в ванной глазом косит, всё понимает. Губами шлёпает, будто сказать пытается: «Вить, ну я же всё-таки речная рыба, а не аквариумный долдон! Мне бы ила, камышей, свободы…» Да рыбы по-человечески, увы, не выражаются. Витька вторую ночь не спит, голову ломает. Сидит рядом с карпом на складном табурете, трогает его прохладный бок и просит потерпеть: «Авось, брат, что-нибудь надумается. Может, глобальное потепление случится, может, бассейн бесплатный откроют...» А за окном метель бушует, и сугроб под балконом растёт, словно предлагая единственное логичное решение.

Тут — звонок в дверь. Настойчивый, будто кто-то трезвым взглядом на жизнь решил новогоднюю ночь испортить. Может, соседи с салатом зашли — видели свет на кухне. А может, друзья всё-таки добрались, простили и привезли ту самую сковородку-великаншу.

Витька, вздохнув, поплёлся открывать — а там... девушка. Не местная, видно сразу. Тонкая, как майский тростник, беленькая, в пушистом белом берете. Глаза огромные, синие-синие, ресницы до бровей достают. Смотрит осуждающе — мол, долго не открывал, праздник на носу! — и что-то говорит, а он стоит, словно парализованный, и не может оторваться от её глаз.

— Вы, — говорит она чётко, как начальник цеха, — нам всю отчётность под Новый год портите. Почему счётчики на воду поверку не прошли? Я уже третий день до вас попасть не могу. Вот с корпоратива решила заехать, чтобы вопрос закрыть... — и ещё что-то бормочет про акты, пломбы и дела водоканала.

Витька чуть в себя пришёл: и вправду куртка синяя, фирменная, «Горводоканал» написано золотыми буквами. Сердце ёкнуло — не иначе, судьба!

— Входите, только у меня тут... такое дело, — залепетал он, потея. — Вы только не удивляйтесь. У меня там рыба в ванне лежит.

Первый раз в жизни девушку увидел — такую, что за ней хоть в прорубь, хоть в ЗАГС, хоть хоть в магазин за новым счётчиком. А тут стоит, как дурак, губами шлёпает, словно сам карпом стал, и несёт какую-то ерунду про рыбу.

— Рыбой меня не испугаешь, — махнула она рукой в пушистой варежке. — Я в коллекторе не таких ужасов насмотрелась. Жалко, что домой к полуночи не успею — еле вас нашла в этих ваших многоэтажных лабиринтах.

И, сняв сапожки, ловко проскользнула мимо него в прихожую. Он было за ней, но она дверь захлопнула и как позвала нежно, с надрывом, будто родного человека увидела:

— Карпуша, дорогой ты мой!

— Я тут! Иду! — обрадовался Витька.

Ну не сказка ли? Только увиделись — а она вон как! Оказывается, есть любовь с первого взгляда! Витька ломанулся в ванную, чуть дверь с петель не снёс. А там девица, прям в фирменной синей куртке с рыбой обнимается, как с родным братом, вся мокрая. Воду расплескали — соседей снизу теперь точно затопит. Карп, словно потерянный пёс, из воды выпрыгивает, а она смеётся и плачет одновременно, заливается, будто серебряный колокольчик.

И такая, через этот свой смех-плач, выдаёт, мол, какое счастье, что карп живой и здоровый, никто Витьке мстить не будет.

— Мстить? За что? — Витька остолбенел.

— За то, что карпа увёз! Это же дедушкин любимец, он его одного и привез с речки старой своей. Мы все его искали, сети проверяли... А он у тебя в ванной!

Девушка осторожно обняла рыбу, прижала к груди:

— Ну что, Карпуша, домой поедешь?

Виктор только руками развёл:

— Так это... выходит, ваш карп?

— Наш, наш! — она рассмеялась. — А ты, значит, тот самый Карп, про которого дед рассказывал? Мол, мужик добрый, рыбу пожалел...

— Так я же не знал! — Виктор покраснел. — Думал, дикий он, одинокий... как я...

— Ладно, прощаю. — Девушка протянула руку. — Меня Русал... Руслана зовут.

— Виктор... — он нерешительно пожал её ладонь. — А как же... рыба? Отпустить бы, а сам не знаю как.

— Смешной ты чудак-человек. Ему богатства в руки плывут, а он про рыбу думает. Ужель и вправду готов награду на свободу карпью променять?

Голову подняла, в глаза глянула — Витька будто в омут нырнул. Всё, пропал мужик, совсем пропал, с концами.

Только и осталось, что кивнуть. Мол, отказываюсь от наград — надо карпа спасать. Ещё телефончик хотел попросить, да говорю ж, не везло ему с бабами. Как язык проглотил, наш рыбачок.

— Исполню твоё желание. Можешь с нами поехать. Познакомишься... со всеми нашими.

То ли она его заморочила, то ли он сам забыл — в себя пришёл уже на том самом водохранилище. Сидит за рулём машины; позади, на пассажирском сиденье, карп, пристёгнутый по всем правилам, а рядом — Руслана. Тихо вздыхает, нежно гладит Витьку по руке и будто сказать хочет: «Кончилось, мол, путешествие, пора прощаться».

А ему хоть волком вой, хоть за карпом в воду прыгай следом.

Чем дело кончилось — толком никто знает. Свидетелей не было, а напраслину гнать неохота. Одно известно точно: уволился Карпов с завода. Теперь в Рыбохране работает. Говорят, женился, дочка у них. Дом на берегу построил, но с рыбалкой завязал — жена против.

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769

Всё бы хорошо было, да Катя перестаралась. На самом концерте, у сверкающей мишурой ёлки, она звенела так самозабвенно и громко, что от усердия у неё дрогнула рука — и с резким дребезжащим звуком металлический язычок выскочил из крепления и упал со сцены прямо в ноги зрителям. Рёва было — на весь актовый зал! Если бы она только знала, что вместе с язычком из колокольчика выпал самый важный, волшебный, звонкий звук, то рыдала бы ещё безутешнее.

Колокольчик, конечно, починили, концерт кое‑как продолжили, но Катюшка уже никак не могла успокоиться: выходило теперь не волшебное «дзынь‑бом», а лишь жалкое, сиротское «брямк». Не дзынь. Совсем не дзынь.

А тот самый, лёгкий, хрустальный звон, что должен был парить под потолком, от неловкого движения и всеобщей суеты соскользнул с края сцены и затаился на полу. Он лежал там, пока его не подцепила на металлическую набойку каблука какая‑то тётенька-торопыга в норковой шубе. Всю дорогу до выхода она удивлённо прислушивалась, звякая невидимой ношей: чего это там так странно бомкает? Уже держась за холодную ручку калитки, тётенька наконец подняла ногу, чтобы рассмотреть причину внезапного шума — и звон, дрогнув, отцепился. Чуть совсем не растоптала, такая неосторожная!

Дзынь-боом тут же подхватило ветром, завертело в хороводе с мириадами хрустальных снежинок. Он звенел, как серебряная струна, невесомый и невидимый. Один неосторожный вираж — и тонкий звон раздался от столкновения с шеренгой сосулек под карнизом крыши. Оттолкнувшись, рикошетом скользнул по глади чисто вымытого окна, на миг увидев в его тёмной глубине отражение гирлянд и уютный свет лампы, — и тут же, будто спохватившись, взмыл обратно в небо. Там, под самой крышей, распугал стайку воробьёв, и встревоженный «шшшурх» их крыльев слился с его летящим, затихающим эхом.

И город, обычно глухой к таким тонкостям, начал слушать. В эти дни вечно спешащие люди, кутаясь в воротники пальто, то тут, то там замирали на секунду. Они слышали лёгкий, едва уловимый перезвон, льющийся с самых небес. То нежно звякали игрушки на городской ёлке, то фарфоровая кружка в кофейне отзывалась глубоким чистым звуком от касания металлической ложки. А иногда, по вечерам, когда над заснеженными тротуарами стелилась колючая позёмка, кому-то из запоздалых прохожих чудилось и вовсе небывалое: сквозь рёв моторов, клаксоны и обрывки музыки из машин слышалось, будто бы мчалась куда-то лихая тройка, и далёкий, призрачный перезвон колокольчиков отражался от слепых стен тёмных домов, уносясь в зимнюю ночь.

Сбежавший звук, этот озорной дух, постепенно освоился в какофонии большого города. Он научился танцевать среди металлического скрежета трамваев, гула подземки и резких хлопков автомобильных дверей— и нигде не задерживался надолго, избегал шумных проспектов. Его влекли тихие, заснеженные дворы-колодцы, где можно было, как на невидимых качелях, парить на тонких сосульках над окнами верхних этажей. А по ночам, когда всё затихало, обожал проказничать: забирался в мусоропровод и гулко, с эхом, раскатисто «боомал» в пустые бутылки, заставляя спавших вблизи кошек настораживать уши и вглядываться в таинственную темноту.

Но вот за одну ночь пришла нежданная оттепель и растопила хрустальные замки зимы, превратив их в слякотные руины. Лёгкий морозец, обещавший искристый праздник и пушистый, хрусткий снежок под ногами — всё это сдулось, осело перед самым Новым годом под натиском тёплого, влажного ветра. Сначала было очень весело: длинные, как шпаги, сосульки с крыш плакали крупными каплями, и можно было, поймав их, звякать по подоконникам, будто по хрустальным фужерам, поднимая тост за уходящий год. Но эта игра быстро наскучила. Никому не было дела до их деликатного, одинокого перезвона, тонувшего в чавкающем гуле города.

Люди, казалось, впитали в себя всю сырую гнетущую тяжесть этих дней. Они ходили, ссутулившиеся, хмурые, их промокшие ботинки противно чвякали по раскисшему снегу. Люди хрипели в телефоны, жалуясь на погоду и дела, и хлюпали носами, подхватив простуду. Город наполнился унылыми звуками: глухо, с мокрым вздохом, плюхали шины по дорогам, утопая в коричневой каше из снеговой грязи и едких реагентов. Воздух стал вязким, тяжёлым, пропитанным влажным смогом, и совсем не держал лёгкое, звонкое «дзыынь» — звук падал в эту жижу, не долетая и до угла.

Даже первая городская красавица-ёлка, недавно сиявшая как символ чуда, безнадёжно поникла. Её зелёные ветви, когда-то пушистые и нарядные, обрели унылый, растрёпанный вид. Мокрая мишура висела тусклыми, безжизненными петлями среди мутных, заплаканных шаров. Гирлянды, что должны были дарить свет, лишь уныло мигали вразнобой с ленивыми уличными фонарями. Их неровный свет не освещал, а скорее сгущал промозглый мрак городских улиц, подчёркивая тоску этого бесформенного, растаявшего времени

Звон, обессиленный и промокший, метался по серым улицам. Он тщетно тыкался в закрытые окна, за которыми манил тёплый, жёлтый, недосягаемый свет домашних гнёзд. Пытался спрятаться в дверных колокольчиках ночных магазинов, но и это убежище оказалось фальшивым — китайские подделки отзывались глухо, их бряканье от сквозняка было пустым, жестяным, и они безбожно фальшивили, путаясь в тональности, словно пьяные музыканты.

Предпраздничное утро не принесло облегчения. Оно висело над городом серым, холодным, ватным туманом, который скрадывал не только очертания домов, но и сами звуки, и ту лёгкую радость, которую ещё пару дней назад так вольно было разносить в высоком и морозном небе. Потерянный, промокший насквозь, Дзынь-Боом поплёлся было за стайкой синичек — единственных, кто ещё пытался издавать что-то звонкое. Но нахохлившиеся птицы искали не игр, а спасения; они прятались под карнизами, и их тревожный писк был полон одного: стремления уцелеть.

И тут звону почти повезло: случайный прохожий, шаркая по луже, бомкнул ногой по железному баку у помойки. Но и это обернулось неудачей: жадная, ненасытная морось, словно вата, проглатывала все звуки, глушила их, придавливала к земле, к этой чавкающей грязи, не позволяя взлететь даже мысли. Родившийся было гулкий удар утонул, не успев отзвучать, растворился в общем мокром удушье, оставив после себя лишь ощущение безнадёжной тишины.

Деловитые городские галки давно уже с вожделением приглядывались к звонкому «дзыню». Они прекрасно помнили, как ещё несколько дней назад он весело и задорно разливался над крышами, заливисто смеялся, озорно звенел капелью. В прошлые разы шумный дух был неуловим: выскальзывал из цепких лап, проносился ветерком мимо распахнутых клювов — и вся стая, подняв гвалт, только заполошно металась по холодному синему небу, стараясь поймать ускользающую диковинку.

А теперь… Теперь звук жалко обвис мокрой, бесформенной тряпочкой на чёрной ветке липы. Он тщетно пытался зацепиться, собрать свои силы, чтобы взмыть вверх — но низкие тучи, набитые тяжёлой серой ватой, не выпускали его, давили всей своей сырой массой.

— Гаал! — резко прокричала самая смелая (или, быть может, самая глупая) галка. Не долго думая, она ткнула в потерянный звон острым, как шило, клювом. Схватила его — пока остальные товарки лишь растерянно крутили головами, перешёптываясь на своём каркающем наречии — и, взмахнув крыльями, попыталась сбежать с добычей. В её глазах горел не азарт охоты, а жадность: утащить вожделенную игрушку в укромный уголок на карнизе, чтобы ни с кем не делиться этим странным, но таким манящим сокровищем.

В самое промозглое, бесцветное утро, какое только могло случиться накануне Нового года, Маринка стояла у дверей Гнесинки и глотала злые, солёные слёзы. Они подступали комком к горлу — тому самому предательскому горлу, которое теперь подвело её окончательно. Марина глубоко дышала, пытаясь вобрать в себя влажный, холодный воздух, словно он мог охладить внутреннюю дрожь и успокоить её перед тем, как она распахнёт двери в собственный оглушительный провал.

Верхние ноты — те самые, что делали её сопрано лёгким и звонким, — после недавней, не до конца залеченной простуды, попросту пропали. Стоило бы, конечно, отложить выступление на итоговом годовом концерте — преподаватель ведь намекал. Но нет, она, Маринка, сама наврала, выдав бодренькое: «Я в порядке, я восстановилась!» — и никто её, конечно, за язык не тянул.

А ведь эта мелочь — одна-единственная, но такая важная нота, высокая и протяжная «си», переходящая в лёгкий, парящий фальцет, — была её коронной фишкой, визитной карточкой, тем, что заставляло комиссию поднимать брови и делать в блокнотах пометки. А сейчас ей бы до «ля» добраться и не захрипеть! Это был конец. Конец всем её мечтам, всем планам, всей будущей карьере примы в Большом и Малом. Жёсткая и ясная формула звенела в голове: провалит выступление — и домой, к маме, в её уютную, душную квартирку, где пахнет пирогами и несбывшимися надеждами.

Новый год уже завтра. За окном должны были сиять гирлянды, скрипеть морозный снег, а в груди — трепетать предвкушение чуда. Но того особенного, хрустального ощущения праздника, которое она так бережно взращивала в себе, гуляя по заснеженным улочкам сразу после болезни, — того, что согревало изнутри, — не осталось и следа. Оно растворилось за пару этих непогожих дней в сплошной серой хмари, выскользнуло и беззвучно упало на мокрый асфальт — из прохудившегося кармана этой оплывшей, бесформенной зимы.

Над головой как-то по-весеннему зло и бестолково орали галки. Они дрались в сыром воздухе, вырывая друг у друга и перекидывая жалобный, искалеченный «дзинь». И вдруг — будто перетянутая струна, не выдержав натяжения, лопнула — раздался короткий, чистый звук.

Маринка даже рот открыла от неожиданности и поперхнулась... нет, не городской сыростью, а внезапным, резким глотком мятной, морозной свежести. Сделала шумный вдох — и из её горла, из самого её нутра, вырвалось, набирая мощь и высоту:

— Кха-а-а... А-а-а! А-А-А-А-А-А-А!!!

Это был он. Тот самый звук. Возрождённая «си» хрустальным колокольчиком прозвенела в промозглом воздухе, проскользнула в приоткрытую дверь и пронеслась по знакомым коридорам, отражаясь от нечищеных зеркал в фойе.

— Синельникова, мы вас ждём. Хватит на холоде распеваться — связки застудите, — суровый голос преподавателя прогудел из-за створки двери, и сильная рука почти что втащила обалдевшую, сияющую будущую приму в тёплое нутро училища.

За её спиной, на улице, надрывались птицы, потеряв в пылу драки своё разорванное сокровище.

А тяжёлый, гулкий «боом», оставшись без своей высокой, серебряной половинки, которую так бестолково подрали ненасытные галки, камнем упал на мокрый тротуар прямо под ноги прохожим. Те, не замечая, глухо «боомали» им своими громоздкими зимними ботинками, подбитыми металлическими набойками.

Он перекатывался по асфальту, цепляясь рваными, неуклюжими краями за грохот канализационных люков, вздрагивавших под колёсами машин, за назойливое дребезжание трамвайных рельс у остановки. Глухо стукнулись друг о друга в сумке спешащего человека бутылки шампанского — но «боом» уже выскользнул из этого хаоса, медной монеткой провалился сквозь прутья водосборной решётки, туда, вниз, к металлическим корням города.

В этом переплетении узлов и могучих звуков подземного органа «боом» мигом почувствовал себя дома. Там, в гуле земли, он наконец обрёл покой и братьев по голосу. Долго ещё потом сантехники и работники водоканала с удивлением рассказывали, что старые трубы взялись гудеть как-то глубоко, по-особенному мощно.

Концерт задерживался. Каждая минута ожидания растягивалась в липкую, бесконечную вечность. Маринка искусала губы до крови, боясь шевельнуться и спугнуть это хрупкое, свежеобретённое счастье. Она тихонько, про себя, почти беззвучно, тянула верхнюю ноту, вслушиваясь в каждую вибрацию, привыкала к этому ангельски чистому, нежному звучанию, по крупице приращивала к себе заново рождённый голос.

Зал жил своей, отдельной жизнью, наполняясь нетерпеливой симфонией предконцертной суеты. Протяжно, на одной низкой ноте, гудели остывающие батареи, будто настраивающийся духовой оркестр, лениво и разрозненно готовящийся к выступлению. Где-то скрипнула дверь, и ножки передвигаемого стула коротко и визгливо «подтянули лады» деревянных струн крашенного масляной краской пола. Высокое жюри, преподаватели, сокурсники и их родные гудели, как потревоженный улей, а директор в сторонке, хмурясь, вполголоса совещался с вызванным сантехником из-за прорвавшейся в подвале трубы.

И тут её преподаватель по вокалу, прошедший сотни таких вот нервных предконцертных пауз, решительно шагнул к организаторам. Без лишних слов он почти что вытолкнул Синельникову вперёд вне очереди. Ему было очевидно: протяни он хоть лишнюю минутку — и девчонка, эта тонкая, трепетная душа, от переживаний вообще без голоса останется. «Тонкая душа, нервная, — мелькнуло у него в голове с привычной смесью усталости и отцовской грусти. — Сколько их прошло через мои руки… И сколько ещё пройдёт?»

И началось, и воспарила Маринка... Рояль блестел чёрным лаком; открыв пасть, осторожно трогал пожелтевшими от времени зубами-клавишами нежные пальчики пианистки. Музыкальный зверь просыпался, чувствуя под собой нарастающий гул далёкого тяжёлого колокола, который откликался ясным низким звоном, а стоящая рядом живая свирель человеческого голоса поднималась выше и выше по нотам.

Казалось, что здание резонирует камертоном от подвала до железного конька крыши. Звук ставший объемным, цельным, на короткие мгновения гармонии расходился невидимой волной, накрывая и заполняя собой простуженный город, возвращая надежду на снежную зиму и веру в чудеса.

...А трубы в подвале им, конечно, починили. Перекрыли вентили на новогодних каникулах и заменили железо на пластик.

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769

Он оплатил все квартирные счета наперёд, пенсионную карточку положил на видном месте вместе с бумажкой, где пин-код написан. Вроде и всё. Немного у него земных дел оказалось, в самом деле держаться не за что. Даже комнатные цветы, которые когда-то разводила Анна Николаевна, давно засохли, несмотря на все его попытки за ними ухаживать — будто они последовали за хозяйкой, не пожелав оставаться в этом мире без неё.

Постоял у давно не мытого окна, посмотрел с двенадцатого этажа на чужую предпраздничную суету. Внизу, по серому слежавшемуся снегу, сновали люди, целеустремлённые, как чёрные муравьи, тащили домой кто ёлки, кто набитые продуктами авоськи, кто верещащих мелких детишек, как обычно, всё ещё не нагулявшихся. А где-то там, в подвалах и на чердаках этого дома, возможно, уже готовились к празднику другие существа — те, что шуршат за стеной, мерцают после полуночи в зеркалах или прячутся среди теней. Но их праздник тоже был не для него.

Жизнь продолжалась, катилась себе вперёд, и не было ей никакого дела до забытого всеми, бесполезного деда.

Иван Никанорович решительно дёрнул шторами — тяжёлые портьеры, которые Анна Николаевна когда-то выбирала с таким тщанием, — сомкнул на окнах пыльную, плотную ткань, отсекая солнечный морозный день вместе со всей его глупой суетой, и повернулся в полумрак спальни.

— Всё. Теперь помру спокойно. Под праздник — самое время. Нечего старые долги в новый год тащить. Люди веселятся, а я отмучаюсь.

Сказал он это в гулкую тишину пустой квартиры и лёг на кровать, отвернувшись к стене, к обоям с едва заметным цветочным узором, который Анна так любила. Лежал не шелохнувшись, будто притворялся, как в детстве делают, но в глазах у него застыла каменная, настывшая усталость. За окном, за плотными шторами, мир продолжал готовиться к празднику, а в квартире на двенадцатом этаже время начало медленно останавливаться, подчиняясь его воле.

Семья его, шумная, детородная, в последние годы рассыпалась, как бусы, в которых лопнула нитка. А ниткой той была жена его любимая, покойная Анна Николаевна. Стоило ей уйти — так и семья следом развалилась. Нет, дети, слава богу, живы-здоровы, да только у каждого свои хлопоты, собственные семьи и проблемы. Три дочери, давно замужние, разъехались по разным городам, одна аж в саму Италию укатила — Катя, та, что больше всех похожа на Анну и которую Иван Никанорович любил особенно нежно, хотя и не признавался в этом даже себе. Младший сын, вечный непоседа, носился по бесконечным командировкам, сам порой не зная, где будет ночевать завтра. Понятно, отца престарелого развлекать некогда было.

Справедливости ради сказать, звонили дети пару раз в неделю — чаще не получалось, видимо, а самому названивать Ивану Никаноровичу гордость не позволяла. Набиваться не хотел, обременять детей ежевечерним исполнением сыновне-дочернего долга — тем более. Иногда ему казалось, будто в паузах между их редкими звонками в квартире слышался тихий серебряный смех Анны — тот самый, что когда-то наполнял эти комнаты жизнью.

Иван Никанорович лежал день, лежал два. Есть не хотелось, только воду пил из-под крана. Соседка, Татьяна Васильевна, заходила раз в день, робко спрашивала с порога, не нужно ли чего, может, супа какого сварить — он лишь отмахивался. Зачем вся эта суета? Готовить он и сам умел, всегда жене помогал при случае — только для чего уже готовить? Теперь только готовиться осталось.

Квартира погрузилась в тишину, нарушаемую лишь тиканьем настенных часов — тех самых, что он починил прошлой зимой. Стрелки отсчитывали время с завидным упорством, будто и впрямь знали что-то, чего не ведал их хозяин.

Вспоминалось много. Всю жизнь, можно сказать, перебрал, как чётки — от счастья к горечи и обратно. Где всплакнул, а где и посмеялся. Плакалось поболе, чем веселилось, конечно... Но хорошую жизнь прожил, не позорную. Было что вспомнить, было... Порой ему чудилось, будто тени прошлого оживали: вот там, в дверном проёме, мелькнуло платье Анны, вот здесь пахнуло её духами — лёгкими, цветочными.

А вот смерть к нему не шла. Конечно, он знать не знал, как она приходит, помирал-то всерьёз впервые, но было предчувствие, что ли, что сны там какие-то должны предшествовать или знаки... Может, сама Анна должна была прийти проводить?

Чертыхнувшись, он сел на кровати. Сны, знаки! Что за бабские забубоны в голову полезли? Совсем из ума выжил, старый дурень! Помирать собрался — вот и помирай, а пустые суеверия плодить ни к чему!

Слегка кружилась голова. Шаркая старыми, любимыми тапками, сходил на кухню попить воды. За окном мельтешил мелкий снежок, сквозь облачное марево бледно маячило солнечное бельмо. Хорошо сыплет, как раз к Новому году сугробы наметёт! В воздухе висело ощущение приближающегося чуда — того самого, в которое он перестал верить много лет назад.

Спохватившись, одёрнул себя (не время глупости думать!), вернулся в спальню, полез в шкаф и вынул оттуда свой «смертный» костюм. Шкаф пахнул лавандой — так пахли все вещи Анны. Помнил, что в последний путь всё новое нужно — ну так этот костюм и был почти ненадёванный, он в нём только с Анной золотую свадьбу отметил, а потом в нём же и схоронил её через три года. Примерил. Застегнулся на все пуговицы — удивительно, но сидел почти как тогда, будто и не прошло столько лет. Покрутился перед зеркалом, и на миг ему показалось, что в отражении за его спиной мелькнуло знакомое лицо. Кивнул сам себе с мрачным удовлетворением и аккуратно повесил костюм на спинку стула, на самом видном месте, будто готовя декорации к финалу собственной пьесы.

А потом опять лёг, и к нему стали приходить видения. Не сны даже, а полуявь какая-то, что ли. Комната будто наполнялась тёплым золотистым светом, хотя за окном была глубокая ночь. Он то проваливался в прошлое, за считанные минуты заново проживая события нескольких лет — и вот он снова молодой, держит на руках только что родившуюся дочь, и Анна улыбается ему; то переносился в настоящее и видел своих детей словно бы воочию, с их домах и семьях. Тревожились почему-то дети, хмурились, дорожные сумки собирали... Старшая дочь Люда в своей питерской квартире вдруг остановилась, замерла над чемоданом и прислушалась, будто кто-то окликнул её по имени.

А потом явилась Аннушка покойная — и не призраком пугающим, а такой, какой он помнил её всю жизнь — с ясными глазами, пахнущая ванильной выпечкой и свежестью зимнего утра. Она не говорила ничего, просто стояла на пороге его комнаты, смотрела на него с безграничной печалью и манила за собой. Словно в гости звала, в тот мир, где уже не болит спина и не ноет на погоду сердце. За её спиной виднелся не туннель со светом, о котором пишут в книгах, а уютная кухня их старой дачи — та самая, где она пекла свои знаменитые пироги с капустой.

Иван Никанорович подхватился в холодном поту. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая странный ритм — будто отсчитывало последние минуты. «Зовёт», — прошептал он в тишину комнаты, и его слова подхватило эхо, которого в маленькой спальне быть не могло. Стало быть, зовёт. Стало быть, насчёт снов не наврали и никакие это не суеверия, а самая что ни на есть правда умирания. Выходит, и смерть уже не за горами.

И с этой мыслью ему стало почему-то спокойнее. Даже воздух в комнате стал мягче, будто само пространство приготовилось принять его решение. Где-то за стеной послышался тихий смех — детский, знакомый, будто его внучка-дошкольница, которая давно уже выросла и жила в другом городе, снова играла в соседней комнате.

Оставалось только дождаться смерти, и он терпеливо ждал.

За окном начинался рассвет, но в комнате по-прежнему царила мягкая, сумеречная дымка, будто время здесь текло по иным законам, подчиняясь не движению планет, а биению старого сердца, готового вот-вот остановиться.

Но за два дня до праздника в квартире начало твориться необъяснимое. Сначала примчалась старшая дочь, Люда, из соседнего города — деловая, подтянутая, но с испуганными глазами. «Мне приснилось, что папа зовёт», — сказала она соседке, не в силах объяснить, почему срочно бросила все дела. Потом, с пересадками, добралась из Италии младшая, Катя, привезя с собой запах чужого моря и дорогих духов. «Будто кто-то шептал мне всю ночь: „Езжай, он ждёт...“». Ночью нагрянула Наталья, невесть какими ухищрениями вырвавшаяся из своей многодетной семьи. И даже сын, Алексей, сорвался с важного проекта и возник на пороге отчего дома с помятым лицом и дорожной сумкой через плечо — ему почудился в метро мамин голос, настойчиво повторявший: «Домой».

В общем, все приехали. Взрослые, серьёзные люди, внезапно опять ставшие детьми в этих стенах, пахнущих старой книжной пылью и яблочными пирогами, которые когда-то так часто пекла мама... Ходили на цыпочках, переговаривались шёпотом в коридоре. Отец их словно бы и не видел, смотрел стеклянными глазами сквозь. Буркнул, что смерти ждёт — и всё на этом, больше ни слова не обронил.

«Он с неделю уже так, — виновато сказала соседка, передавая ключ. — А вчера в подъезде свет мигал, будто кто-то сигналил».

«Говорит, что мама его зовёт», — прошептала Катя, и у всех по спине пробежал холодок. В этот миг в гостиной сама собой заиграла музыкальная шкатулка — та самая, что не открывалась с тех пор, как умерла мать.

Но деятельная Люда, отринув суеверия, тут же развернула бурную деятельность. Вычитала в интернете, что так может начинаться деменция, нашла несколько клиник, готовых принять на консультацию — но «уже после праздников, все записи только на январь будущего года!»

Что ж, оставалось только ждать. Преодолев первую растерянность, начали заново обживать большую родительскую квартиру. Три комнаты после смерти мамы так и стояли закрытыми, но в ящике стола нашлись ключи, и всем хватило места.

Потом совершили набег на магазины, день готовили в поте лица и накрыли стол по-семейному, с тем самым оливье по бабушкиному рецепту и селедкой под «шубой». Ёлку купили, нарядили старыми, ещё стеклянными игрушками, которые помнили руки мамы. И когда Катя повесила последнюю фигурку — хрустального ангела, — все ёлочные огни вдруг зажглись сами собой, хотя гирлянду ещё не подключили к розетке.

Позвали к столу отца — в бессчётно какой уже раз.

— Пап, иди к нам. Праздник же.

Но Иван Никанорович лишь буркнул что-то невнятное и снова в стену уставился. Ему было всё равно. Мир сузился до размеров его кровати и тихого зова покойной жены в смутном полусне. Хотя сейчас зов был громче, настойчивее, и пахло вокруг не больницей и тленом, а тёплым тестом и мёдом — точно так же, как в их первый Новый год вместе.

Он смежил веки, отгораживаясь от ненужной уже, далёкой суеты, и не заметил, как снова заснул. Но на этот раз увидел совсем другой сон. Воздух в спальне заструился, заколебался, будто его трогали невидимые пальцы, а за окном, в зимней тьме, на миг вспыхнули и погасли сотни далёких звёзд — словно кто-то подавал сигналы через бездну, разделявшую миры.

Анна опять стояла в дверях, но не молчаливая и печальная, а очень даже сердитая, руки в боки, одетая в свой старенький тёмно-синий халат, который так хорошо оттенял её васильковые, даже к старости не выцветшие глаза. И голос её звучал так ясно и звонко — прямо как в те давние времена, когда распекала детей за непослушание.

— Ванька, да что ж ты делаешь-то, дубина стоеросовая?! — загремела она, и в её потемневших от злости глазах заплясали яростные искры. — Я тут из кожи вон лезу, всех собираю, ангелов упрашиваю, графики сверяю, чтоб все дома были, чтоб хоть раз всей семьей собрались! А ты? Ты улёгся, сложил лапки и решил всем праздник испортить?! Новый год на носу, а ты как тот старый пень — ничего не видишь, никого не слышишь, и понимать уже не понимаешь!

Она подошла к кровати, взяла его за руку. Рука была тёплой, живой.

— Вставай! — скомандовала она. — Хватит дурить. Иди к детям. Они ждут тебя, они к тебе из такой дали прилетели, все дела подвинули. Давай-давай! Собрался он, видите ли! А кто тебя туда звал? У меня дел сейчас знаешь сколько? Мне там без тебя скучно ещё не скоро будет. Так что тебе ещё жить и жить! Правнуков кто женить будет, а? То-то же! И сам женись! Чем бирюком маяться и глупости надумывать, иди вон к Татьяне сватайся, и живите вместе, я разрешаю! А сейчас к детям ступай, хватит уже капризничать!

Он проснулся от толчка, будто его и впрямь кто-то хорошенько подопнул. В квартире пахло хвоей, мандаринами, праздничной едой, слышался сдержанный смех и звон бокалов. Он лежал и слушал этот приглушённый шум за тонкой дверью, зовущий обратно в жизнь.

Иван Никанорович медленно поднялся. Подошёл к стулу, взял похоронный костюм и аккуратно повесил его обратно в шкаф, в самый дальний угол. Затем надел чистую рубашку, старенький, Аннушкой связанный кардиган, поправил воротник. Причесал седые, но всё ещё густые волосы на пробор и выпрямил плечи.

Дверь в гостиную скрипнула. Все за столом замерли, повернулись к нему. В глазах у детей тлела тревога, которая, впрочем, быстро сменилась крепнущей надеждой. Катенька, как всегда, самая чуткая из четверых его детей, несмело улыбнулась, словно боясь спугнуть удачу.

Иван Никанорович, ни говоря ни слова, подошёл к своему месту во главе стола, которое пустовало все эти годы. Аккуратно отодвинул стул и сел.

— Ну что, — хрипло произнёс он, глядя на блестящие от радостных слёз глаза дочерей и смущённую улыбку сына. — Давайте есть, пока не остыло.

Он взял в руки бокал с шампанским, который пододвинула к нему Катя. Поднял.

— За Новый год, — сказал он просто. — За жизнь. — И добавил, глядя куда-то в пространство над головами детей, туда, где ему одному была видна лёгкая, улыбающаяся тень в синем халате: — И за маму. Она старалась.

И в эту секунду все поняли, что праздник действительно удался. А Иван Никанорович решил, что ещё поживёт. В самом деле, правнуков растить нужно, внукам помогать. И дома нечего сидеть, можно и самому к детям ездить, всегда зовут. А то, может, и вправду к Татьяне посватается. Раз уж жена велела не спешить.

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769

Одним словом, условия для самовыгула были наилучшие. Идеально для мейн-куна его положения.

Правда, имелось всё-таки одно «но», седьмой месяц державшее в оккупации дом, и всю семью — в заложниках. Маленькое, крикливое и почему-то считавшее его хвост самой желанной игрушкой на свете.

Младенец Тёма после переезда почти не спал. Точнее, он спал урывками, а в остальное время орал так, будто у него забирали единственную во вселенной погремушку. Марс, чей сон был священен, терпел две недели. Ушами прядал, болезненно морщился на особо патетичных верхних «ля», но пытался принять ситуацию. Однако становилось только хуже. К исходу третьей недели он решил, что с этой вопящей экстатической катастрофой нужно что-то делать.

С соседской, домашней с виду бабушкой пока не складывалось. Она оказалась не в меру резвой, гоняла по округе с палками для скандинавской ходьбы, пока снег не выпал. А как только укрыло всю округу этим белым, от которого лапы промокают, встала на лыжи — и только её и видели! Ну и толку с такой бабушки, скажите на милость? Мотыляется по свету, а дом пустой стоит, холодный! Ни пирожка тебе с мясом, ни за ушком почесать. Ни выспаться в уютном кресле, на худой конец!

В тот день Марс с видом полководца, разрабатывающего план осады, отправился в разведку за речку. Деревня встретила его заброшенными избушками с пустыми глазницами окон. Жилых домов оказалось раз-два и обчёлся — да и те на зиму законсервированные. Пустая деревня, в общем. Грусть-печаль…

Искать там было нечего, ловить — тоже: мыши в пустых подполах водиться не жаждали, и их можно было понять — вкусно кушать хочется всем. Однако со свойственной ему обстоятельностью Марс обошёл все домишки, вдумчиво втягивая в себя странные запахи. И, как оказалось, не зря, совсем не зря вынюхивал!

В предпоследнем, почти развалившемся доме, смердящем прелыми досками, он нашёл-таки на свою голову отменное приключение.

На печке, свернувшись калачиком, лежало нечто. Ну, буквально нечто: полупрозрачное, похожее на клуб пыли существо с косматой бородой и грустными-прегрустными глазами. Марс таких никогда не видел и не понял, что это за зверь такой. Пахло от него странно, тревожно даже: стариной древней и заброшенностью. Марс чихнул несколько раз, смешно попискивая на вдохе.

— Ты кто? — спросил он, отойдя от приступа чихания и усаживаясь напротив существа в позе ревизора. — И почему так неэстетично разлагаешься?

Существо медленно подняло на него взгляд.

— Домовой я... Проша... — прошелестело оно едва слышно. — И не разлагаюсь вовсе — буржуи, знать, разлагаются, а я пропадаю. Помираю, в обчем... Дом мой помер, хозяйка моя, Аграфена, пять зим как к праотцам отошла. Вот и мне пора... Бо без живой души, без тепла... мы таем.

Марс призадумался, подключаясь к коллективной библиотеке кошачьей мудрости. Нужная информация нашлась сразу: оказалось, коты и домовые испокон веку сосуществовали бок о бок ко взаимной пользе. Хм-м... Дух-хранитель жилища... В хозяйстве существа сугубо полезные, если сарафанное народное радио не врёт.

Тут в голове у кота, просветлённой страданием от бессонных ночей, что-то щёлкнуло, и сложилась картинка, сногсшибательно прекрасная в своей простоте.

— Та-ак, — властно промурчал Марс. — Значит, ты специалист по... уюту? Можешь в доме навести порядок? Унять... гм... мелких беспокойных духов?

— Духов — нет... — Проша печально покачал головой. — Шишигу разве что могу из дома турнуть, но они редкость сейчас. А вот деток укачивать... это я могу. Раньше, бывало, Аграфенины внуки...

Этого было более чем достаточно. Дальше можно было не раздумывать — Марс уже увидел решение всех своих проблем.

— Отлично. Ты поступаешь ко мне на службу. Пакуй барахлишко, переезжаем!

Однако паковать оказалось нечего. Вся энергия Проши уходила на поддержание его призрачной формы, все свои былые прибытки он уже проел. Ну, не в зубах же его тащить, хилого-полупрозрачного? Марс, пораскинув мозгами, вспомнил об одной честно стыренной у хозяйки и надёжно припрятанной вещице. Вот как знал, что для такого дела пригодится, берёг, не топтал с неприличными целями! Он помчался назад, в квартиру, и минут через пятнадцать вернулся, гордо волоча в зубах полосатый носок — тот самый, тёплый, вязанный ещё бабкой хозяйки.

— Влезай, — скомандовал Марс, бросая носок перед Прошей.

— Куда? — недоуменно прошелестел Домовой.

— В носок! Это теперь твой лимузин. И не спорь, у меня ребёнок орёт опять!

Путь через заснеженное поле с полупрозрачным домовым в носке был подобен подвигу. Марс пыхтел, отдувался и мысленно составлял список своих заслуг перед человечеством в целом и одним отдельно взятым семейством — в частности. Дома он вытряхнул Прошу за батарею в детской комнате, а носок, как трофей, повесил на самую видную ветку вчера поставленной новогодней ёлки.

— Что это? — удивилась хозяйка, обнаружив странное «украшение».

— Марсик, наверное, играл, — пожал плечами хозяин. — А что, креативно! Намекает на вкусный подарочек!

Первые два дня ничего не менялось. Проша лежал за батареей, покрывался пылью и тихо плакал о своей Аграфене. А Тёма орал, всё так же задушевно — в смысле, за душу брал основательно. Марсова душа, как и последние нервы, держались на тонюсенькой ниточке упрямства. Не привык он сдаваться и пасовать, тем более перед мелочью в мокрых подгузниках! Однако все попытки расшевелить Прохора и заставить его приступить к выполнению домовых обязанностей успехом не увенчались. Тот, видать, ещё в своей избушке-развалюшке твёрдо решил помереть и от намерения этого отступать не собирался.

Но на третью ночь произошло чудо. Младенец, как обычно, зашёлся в крике, а потом вдруг замолчал и уставился в тёмный угол. Марс, приоткрыв один глаз, увидел, как из-за батареи высунулся кусок бороды, похожий на жёваную паклю. Тёма задумчиво гукнул и принялся энергично размахивать ручонками, словно подзывая к себе кого-то. И тогда Проша неловко выбрался из своего укрытия и медленно побрёл к кроватке. Колыбелька качнулась раз, другой, Тёма заинтересованно затих, а домовой тем временем затянул свою древнюю, как мир, колыбельную:

Тише, дитятко, не плачь,

Домовой твой сон хранит.

Катит котик лунный мяч.

Мама спит, и папа спит...

Тёма засопел и уснул. В квартире воцарилась благословенная тишина. Марс расплылся в довольной кошачьей улыбке.

На следующее утро, когда хозяйка подогревала молоко для кофе, он подошёл к своей миске и требовательно стукнул по ней лапой. Миска звякнула. Марс повторил свой маневр — снова и снова, пока хозяйка не оглянулась на него. Тогда он подскочил к ней и принялся тереться о ноги, исступлённо тряся хвостом. Так он делал, только когда выпрашивал свои обожаемые креветки — но сейчас ими даже и не пахло.

— Что это с ним? — спросила хозяйка, с улыбкой глядя на мужа. — Раньше молоко не жаловал.

— Может, к Тёме ревнует, решил в маленького поиграть? — предположил тот, и они рассмеялись.

Марс едва удержался, чтобы не фыркнуть в голос. Ревнует! Слушать подобную чушь мастеру манипуляций было даже немного обидно, но своего он в любом случае добился: хозяйка налила молока полное блюдце, до краёв.

Марс с ленцой полакал — понятно, для вида — терпеливо дожидаясь, пока хозяева покинут кухню. Тут же из-за батареи вынырнул Проша и, припав к миске, стал жадно лакать, понемногу обретая очертания и становясь видимым. Молоко, как оказалось, было для домовых настоящим эликсиром жизни.

Так и пошли дни, тёплые да уютные. Проша креп, хорошел, помолодел даже. В квартире стало на удивление комфортно: вещи сами вставали на места, потерянные пульты находились на самом видном месте, каши не пригорали, полки в шкафах не перекрашивало, а Тёма теперь спал как идеальный ребёнок из учебника по педиатрии.

Как-то вечером Марс, развалившись на диване, наблюдал, как Проша невидимой рукой поправляет сползающее с кресла одеяло.

— Скажи мне, Прохор, — лениво начал кот, — а много вас там, в этих развалюхах, томилось? Или ты был один, в гордом одиночестве?

Проша, чьи очертания стали уже вполне различимы, вздохнул.

— Один-то?.. Какое уж один... Жили мы, милок, испокон большим семейством. В каждой избе — по хозяину. И в бане — банник сердитый, и в овине — овинник... А на посиделках, бывало... — Он умолк, и в его глазах мелькнули огоньки далёких деревенских вечеров. — Собирались, рассказывали, у кого какая живность в доме, кому какую кашу хозяева сварили... Шумно было, весело.

— И куда же все подевались? — поинтересовался Марс, прибирая лапой воображаемую пылинку. — На пенсию?

— Люди ушли, котусик... Люди ушли, — просто ответил Проша. — Старики — к праотцам. Молодые — в города, за лучшей долей. Дома осиротели. А нет дома — нет и домового. Мы ведь от домашнего тепла питаемся. От запаха щей, от детского смеха, от хозяйских разговоров... Без этого — вянем, как цветок без солнца. И гаснем.

Марс, привыкший к городскому комфорту, с трудом представлял эту катастрофу локального масштаба.

— То есть, вы все... испарились?

— Не все, — Проша грустно улыбнулся. — Кого-то и спасли. Помню, Афоньку... Совсем дурик мелкий был, зелёный домовёнок. Жил в доме у учительницы Марьи Игнатьевны. А она замуж за городского пошла. Собирается, плачет, дом продаёт, а его, Афоньку, бросить не может. Говорит: «Пропадёшь тут». Взяла она его, значит...

Проша сделал паузу, и по его лицу пробежала тень тёплой усмешки.

— Взяла она его, засунула в старый валенок, набитый душистой соломой, чтоб не трясло... И увезла. Чин по чину. Говорили потом, письмо приходило, прижился, мол, Афонька в новой «хрущёвке», балкон цветами обставил... А я вот... — он обвёл взглядом уютную гостиную, — до тебя дожил, котик. До своего валенка.

Марс фыркнул, но в его фырканье слышалась нотка гордости.

— Носок, — поправил он величаво. — Не валенок, а носок полосатый. И это тебе не простая «хрущёвка», а монолитно-кирпичный жилой комплекс с панорамным остеклением. Так что не порти мне картину своими деревенскими сравнениями.

Проша улыбнулся своей тихой, мудрой улыбкой и поправил мелкую складку на пледе. А Марс закрыл глаза, размышляя о том, что он, выходит, не просто котик, а чуть ли не оператор службы спасения вымирающих видов. И это звание обязывало как следует выспаться — что он с чистой совестью и отправился исполнять.

В новогоднюю ночь, когда часы пробили двенадцать, а семья обнималась под бой курантов, малыш Тёма потянул ручонку к углу, где невидимо присутствовал Проша, и радостно залопотал:

— Деда! Деда!

В воздухе заискрился счастливый смех: Тёма сказал первое слово! Правда, почему-то не «мама» и не «папа», а «деда» — но зато как чисто!

Проша смотрел на эту новую, шумную, живую семью и понимал, что его долг выполнен. Он сберёг старый дом до конца. А теперь у него появился новый.

Марс, растянувшись на диване, блаженно мурлыкал. Тишина была восхитительной. Он посмотрел на свой полосатый носок, болтающийся на ёлке, и закрыл глаза. Лучшего подарка он себе и представить не мог. Теперь у него был собственный, персональный Домовой. И это был самый разумный поступок в его жизни. Ну, кроме того раза, когда он спрятал под диваном назначенные ветеринаром таблетки.

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769

Квартира у неё была на первом этаже — стратегически верная позиция. Возле лифтов не постоишь, не покуришь: обязательно нос, похожий на высохший гриб-трутовик, высунет в щель двери и просипит: «Чё встал, как пень колодный? Навоняли цигарками своими, продыху от вас нет!» Даже местные бабки — гладиаторши, в дворовых скандалах поднаторевшие, к родным скамейкам приросшие, и то и её побаивались. Зато бонус был налицо: алкаши, бродяги и распространители ненужного счастья в подъезд не заглядывали — с таким-то цербером!

Под Новый год случилась одна история. На улице метель разыгралась не на шутку, холодрыга — ровно как в волчьи свадьбы на Пилиповку. И на тебе: кто-то заказал доставку к праздничному столу, но ошибся адресом. В итоге вместо семейного ужина получил шиш с маслом, а мы — сказку страшную, но до жути волшебную.

Костя в большом городе жил первый год. Ему повезло: из такой глубинки, где даже областной центр мало кто из москвичей знает, поступил в столичный вуз на бюджет. Специальность не ахти, но не в ней дело. Главное — шанс отличный и перспективы.

Их родной металлургический завод ждал оператора производственной линии на отработку — но Костян иголки из металлической проволоки ну никак не собирался всю жизнь делать. Отец его там пахал, и дед — от зари до самой пенсии, а вот Костя мечтал о несбыточном. Вот бы тут зацепиться, найти приличную работу, человеком стать!

Денег лишних в семье не водилось, приходилось крутиться самому. Общежитие у Кости почти бесплатное было, но есть хочется каждый день, а не только когда стипендия приходит. Повышенной, и той хватало от силы на пару дней. Вот и крутил педали Костян, объезжая сугробы и мечтая хотя бы о непродуваемой куртке и перчатках на меху.

Заказ в тот раз попался богатый — доставишь такой, и можно больше никуда не ехать. Да и не влезло бы больше в сумку на багажнике. В общем, под завязку гружёный ехал, тянул, как вол. Не смотрите, что тощий: Костик жилистый, упёртый и всегда голодный, как стая гиен.

Крутил себе педали, и мысли разные в голове крутил между делом. На Новый год хотел домой усвистать, но глянул, сколько билеты туда‑обратно стоят, и решил: лучше после праздников рвануть, когда хоть чуть‑чуть цена упадёт.

Да и по работе сейчас самый чёс, в новогодние праздники курьер без дела сидеть не будет. Вскочил на вело-коня и крути педали, пока не дали. И город посмотреть, и денег заработать — одна польза кругом, только вот есть хочется постоянно. А из съестных припасов в общаге — две пачки «Роллтона», и последняя мышь с тоски повесилась месяц назад. Соседи кто куда разбежались-разъехались на праздники, оставшиеся, наверно, уже гудят вовсю. Так что вернётся Костик к шапочному разбору — опять зубы на полку класть.

Добрался наконец-то до заказчика, а домофон не работает. Хорошо, хоть дверь в подъезд заклинило — раму замело снегом. Костя еле протиснулся в щель. Не успел позвонить в заветную квартиру, как в нос ему ткнулась вонючая, похожая на высохшую кикимору, тряпка.

— Куда прёшь с мешком, ирод?! Опять мусор под дверь подкидывать собрался?! — просипел голос, похожий на скрип несмазанной телеги.

Бабка — злющая, сгорбленная, растрёпанная — стояла в дверях со шваброй наперевес, как древний воин с копьем. Страшная, что та смертушка! Костя и рад бы дёру дать, но адрес верный — эта самая квартира.

— Бабуль, я курьер, доставка! Продукты привёз! Это вам на Новый год! — выпалил он, выставляя перед собой термосумку, словно магический щит. Сумку, конечно, было жалко, но себя — ещё жальче.

В голове вертелось: «Сами бы и ехали, везли гостинцы этой ведьме сумасшедшей. Свалили на курьера — и сидят себе, родственнички, в ус не дуют».

Оскалившись, бабка-психичка ткнула шваброй в раздутый бок сумки. Чуть бы сильнее пихнула — Костик бы с лестницы кувыркнулся. От следующего тычка точно на ногах не устроит. Баба-яга натуральная! Да за такую работу надбавка за вредность полагается!

И тут он выпалил, сама от себя не ожидая:

— Не вели казнить, бабушка, вели слово молвить!

От стресса, не иначе, подсознание кульбит выдало.

Старуха замерла с занесённой вверх шваброй.

— Ну, молви, добрый молодец. Ишь, какой вежливый попался! Давненько таких не ела, на костях не каталась.

Костя собрался с духом:

— Ты, бабушка, сперва накорми, напои, в баньке попарь, за сумку распишись, а потом уже и в печку можно. Я погреться точно не отказался бы.

Он смотрел поверх своей курьерской термосумки на эту старую, никому не нужную женщину — и вдруг так жалко её стало. Худая, что та швабра; на глазу бельмо; одета в обноски: драный халат и шаль, молью битую.

— Давайте я вам сумки сам занесу. Они тяжёлые. Вы только скажите, куда ставить.

Аккуратно оттёр плечом от двери, шагнул внутрь. Расстегнул сумку в коридоре и начал выставлять пакеты.

— Куда ставишь, изверг, на грязь?! На кухню неси! Поглядим, чего принёс. Я и не ждала никого, не прибрано у меня, — заворчала бабка, но уже без прежней ярости.

Квартира оказалась тёмной, съёжившейся какой-то, заросшей грязью и пылью. Сразу было понятно, что швабра тут явно не для мытья полов применялась. Под ноги бросился тощий, облезлый кот, похожий на оживший пылевой комок с горящими глазами. Костя наклонился погладить. Вспомнил своего домашнего — знатного, «хозяйского» кошака — не чета этому доходяге с торчащими рёбрами.

— Я принёс то, что заказывали. Ехал точно по навигатору. Вот, смотрите, уведомление: вы прибыли в точку назначения. Можно закрывать.

Костик ткнул в планшет, тот моргнул, крутанул загрузку и сдох.

— Б-блиин… Привет, премия, приплыли. Можно не торопиться теперь.

Бабка проковыляла мимо, опираясь на древко своего «шваберного копья». Одна нога сухая, еле волочится. С такой не то что полы мыть — ходить непонятно как.

— «В баньке тебя попарить», говоришь? Так у меня из пару нынче только чайник на плите и есть. Не стой на пороге, припёрся — так хоть гостем побудь, добрый молодец. Кличут-то тебя как? Ивашкой, поди? — голос её смягчился, стал напевным, сказочным.

— Костей.

Поломка планшета пробила дно Костиного оптимизма пудовой гирей. Как ни терзал кнопку, проклятый девайс не подавал признаков жизни — разрядился на морозе. Не закроет заказ — придётся оплачивать из своего кармана. А карман был тощ, как этот кот…

— Кощеюшка, дорогой ты мой! Не признала старая, глазки не те уже. Чего ж на пороге встал? Проходи, дорогой, гостем будешь. Накормлю досыта тем, что сама не доела.

— Мне бы розетку какую-нибудь, планшет зарядить. Очень нужно! Я у вас чуть-чуть задержусь, если позволите. Сумки разберу, могу полы помыть, — с надеждой произнёс Костя.

Перспектива быть выставленным в метель с незакрытым заказом казалась концом света. Есть — да что там, жрать! — хотелось уже до головокружения, но отбирать у старухи продукты он не собирался — совесть не позволяла. Тем временем кот, названный Баюном, уже воровато обнюхивал сумку, и бабка, не медля, извлекла из пакета палку колбасы. Откусила кончик, бросила коту, а сама с набитым ртом прошамкала:

— Электричеством, значит, питаться будешь? Ну добро, нам больше достанется. Куртку-то сыми, запаришься.

Костик покорно вытряхнулся из одёжки. Бабка на него глянула и только руками всплеснула:

— Ох и тощий ты! Слышь, Баюн? Натуральный Кощеюшка пожаловал! Розетка на кухне, — уже обычным, бытовым тоном добавила она.

Пока Костя рылся в карманах в поисках зарядки, бабка успела полностью распаковать заказ и поставить чайник. Только вот с замороженной уткой так и не решила, что делать: крутила тушку в руках, прикидывая, куда её пристроить. Морозилка маловата оказалась.

— Это где ж такого селезня ты нашёл? В этакую птичку натурально зайца запихнуть можно! Запечь, может, дичь? С плитой справляться умеешь, богатырь земли русской? Да оторвись ты от своей железяки проклятой! Пришёл помочь — так помогай. Коня где оставил, али пешим брёл?

— Коня у подъезда снегом, наверно, уже замело. Давайте вашу тушку… Ну не вашу, то есть. Всё равно планшет не включается. Сейчас разберёмся, — ответил Костя, чувствуя, как от голода в животе взвыл трубами духовой оркестр. Есть за счёт хозяйки было неловко, да и нарезки, которую она щедро выставляла на стол, для него было на один зуб.

Утку он сунул в раковину, под тёплую воду — пусть оттаивает под магией современного водопровода. Руки понемногу отогревались. Костя заглянул в духовку, зажёг газ, смёл мелкий мусор и пыль прямо на пол — грязнее точно не станет. Мысленно он уже махнул рукой на незакрытый заказ. «Будет, что будет». В офис в любом случае не успевал.

Бабка сняла засвистевший чайник, достала чашки с облезлыми цветочками, разломила булку пополам. От горячего пара запотели окна, запахло выпечкой, чаем и травами, и показалось вдруг, что Новый год удастся встретить почти как в сказке — не в общаге с «Роллтоном», а в комнатушке на курьих ножках, в странной компании, но зато в тепле и со вкусняшками.

За чаем она продолжала выспрашивать, где хоромы его царские да велико ли войско. Отогревшийся Костян жевал пятый бутерброд и, позёвывая, рассказывал про общежитие, где его «войско» уже, поди, напилось до зеленых крокодилов и сейчас комендантшу насчёт «добавки» донимает. Было тепло, хорошо, будто у родной бабушки, и как-то по-домашнему волшебно.

Пока запекали утку под чутким бабусиным руководством («Дух должен войти в дичь!»), Костя успел вымыть полы и сбегать во двор за еловой веткой. Какой Новый год без ёлки?

Хорошо посидели тогда. Бабка ему в пустой комнате постелила, не отпустила в метель. А на следующее утро случилось странное. Проснувшись на раскладушке в бывшей гостиной, Костя первым делом потянулся к планшету. Гаджет, вчера безнадёжно мёртвый, теперь бодро мигал зелёным огоньком. Парень торопливо запустил приложение курьерской службы, ожидая увидеть штрафы и гневные сообщения от менеджера.

Но вместо этого его встретила лаконичная надпись: «Заказ № 734-Щ завершён. Премия начислена». В истории операций красовался внушительный бонус — ровно втрое больше стандартной ставки. И комментарий: «За доставку в сложных погодных условиях и... культурное общение с клиентом».

Костя недоумённо моргнул. Он точно не закрывал тот заказ. Да и как мог бы, с разряженным планшетом? Вмешательство высших сил, не иначе... Он перевёл взгляд на Баюна, сидевшего на подоконнике, но тот только прищурился загадочно, словно намекая, что не всё в этой жизни исчисляется сухой логикой.

С тех пор Костя так и остался у Ядвиги Сигизмундовны. Сначала заходил помочь — то полки прибьёт, то сумки с продуктами из магазина притащит. Потом перевёз свои нехитрые пожитки из общаги. Бабка сдала ему пустующую комнату за смешные деньги, точнее, не за деньги даже — за вечерние разговоры за чаем, за посильную помощь, за живую душу рядом. Теперь он у неё и живёт. В институт, конечно, далековато ездить, но Костя после курьерской карьеры не жалуется — «бешеной собаке семь вёрст не крюк». Зато тепло, уютно и всегда пахнет пирогами да целебными травами. Баюн отъелся и превратился в пушистый шар с глазами-щёлочками, который мурлычет громче трактора.

И что удивительно — Ядвига Сигизмундовна стала меняться. Перестала на людей со шваброй кидаться, начала иногда даже кивать соседкам. А однажды, к всеобщему изумлению, выставила на подоконник горшок с геранью — верный признак того, что в душе воцарился если не мир, то перемирие точно.

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769

Раньше уживались они мирно, границу по реке уважали, а для особых случаев даже замшелую тропку через Вертлявку поддерживали — ту самую, что вилась по самому мелкому месту в реке и показывалась только тем, кто знал, куда смотреть. Но однажды пришли люди: дороги провели, лес повырубили, СНТ понаставили — «Садоводство Непуганых Торопыг», как язвительно обозвал их Космат. А большую асфальтовую дорогу и вовсе проложили поперёк их владений, словно чёрный шрам, по которому день и ночь теперь сновали заполошно ревущие железные кони, испускающие дурной дух. Любая, даже самая зелёная нечисть знает: если люди пришли, малым не ограничатся — плодовитый их род, суетный, жадный, и главное — шумный. Вот и теснили год от года леших со всех сторон, отбирая по кусочку то грибную полянку, то ягодный угол, то просто тишину, которую не купишь ни за какие коврижки.

И пошла между братьями из-за последнего нетронутого кусочка — того самого ельника на холме, что стоял, будто забытая временем крепость, — вражда вынужденная, но неизбежная. Много лет она, точно костёр из сырых веток, тлеет и чадит — разгореться не может, и потухнуть не хочет. Каждый из них мечтал уединиться на этом островке тишины, чтобы не видеть кривых заборов, не слышать противного визга дрелей и не чувствовать въедливого запаха шашлыков, столь противного лесному носу, привыкшему к ароматам хвои, мха и урожайных грибниц.

Пакости друг другу творили по нарастающей, с истинно лесным размахом. Космат, бывало, напустит такого густого молочного туману, что Колюч, выйдя на вечернюю прогулку, вместо родной, веками натоптанной тропинки утыкается носом в ярко-оранжевый забор с табличкой «Участок охраняется добрым словом и системой наведения залпового огня». А то, того хуже, запутывал грибников так, что те, вместо выпестованной Колючем поляны с боровиками, выходили прямиком к палатке с шаурмой, чем наносили брату-гурману моральную травму на неделю вперёд. А Колюч в отместку заводил под окна западного СНТ соловьёв-безобразников, которые пели так громко, пронзительно и фальшиво, что дачники неделями маялись от густой бессонницы, а Космата от этого душераздирающего пения дико пучило, и он, маетно животом скорбея, начинал вязать носки из паутины — верный признак тяжёлого нервного расстройства у лешего.

В общем, давно уже братья мирно не жили, лишь худо-бедно держались на грани, как два старых замшелых камня на обрыве, что вот-вот рухнут, но пока ещё стоят, за почву общую цепляются.

Но в тот год всё пошло наперекосяк. Старый Водяной, общий друган, который завсегда их мирил, вразумлял и варил успокоительный отвар из кувшинок, не выдержал всё более прирастающего соседства с людьми и сбежал жить ниже по течению, в огромное глубокое водохранилище. Вскочил на спину своего огромного ездового карпа, внучек рядом усадил — и был таков.

Лишившись третейского судьи, братья пошли вразнос, словно малые дети, оставшиеся без присмотра строгой няньки. И почала меж ними вражда разрастаться, ровно кто им в уши шептал, подливая масла в и без того разгорающиеся угли. А мож, и того хуже — разладницу между ними пустили. Старые домовые сказывали, что некоторые кикиморы болотные, дожившие лет до пятисот, умеют этакие штукенции из ряски да злобности вязать и с ума сводить честную нечисть. А кто с кикиморами вась-вась и ближе некуда? То-то и оно, братцы мои, то-то и оно — да только лешие наши в ту сторону даже не думали, иначе разве вышло бы такое?

Космат, более хмурый и решительный, страшное задумал: Колюча окончательно извести, а вожделенный островок раз и навсегда себе прибрать. И пошёл он на сделку с совестью, а точнее — к новому водяному, что обосновался в заболоченных низинах у старицы. Пообещал ему Космат те самые низины, сплошь заросшие ивняком, со всеми тайными тропами да клюквенными местечками, если уж тот сумеет его братца как следует притопить, чтобы, значит, больше не выныривал.

Новый водяной, по имени Тинарий, был парень пришлый, на редкость мутный и сильно себе на уме. В недавнем прошлом носил он гордое имя Тинарио ди Лимончелло и жил себе поживал на знаменитом озере Комо, откуда и сбежал с первым же туристическим катером, когда местным водяным выкатили унизительные требования стать «кристальными, как слёзы кинозвёзд». Услышав от перелётных уток, что в северных болотах ценят характер, а не прозрачность, и к тине относятся с должным почтением, он махнул сюда, без оглядки бросив на произвол судьбы и свой комфортный тёплый грот, и коллекцию ракушек.

Больше года добирался, и путь его был тернист. Поначалу пытался путешествовать классически — по рекам, но в Дунае его чуть не заклевала стая раздражённых венских русалок, приняв за неопрятного конкурента, а в Рейне он едва не задохнулся от требовательных немецких порядков, где даже река, казалось, текла строго по регламенту и пахла чистящим средством. В итоге, махнув на приличия рукой, срезал путь через канализационные коллекторы, пробрался по дренажной канаве какого-то польского фермерского предприятия и, пропахший навозом, но несломленный, вышел, наконец, в желанную, густую, пахнущую грибами и вековой тишиной муть почти не обжитой старицы. Воистину, через тернии — к звёздам!

Связей прочных он здесь пока ни с кем не завёл, держался своего интереса. И с самого начала у него особый, коварный план имелся: не просто братца неугодного утопить, а весь островок как следует залить, низины себе забрать, а двух вредных, вечно галдящих дедов оставить с замшелыми носами. На словах он, кивая тинной своей шевелюрой, Космату подмогу пообещал, конечно, а сам даже под зиму спать не лёг — чтобы всё проконтролировать, все ниточки в руки забрать и свой тухлый интерес наверняка не упустить.

Тем временем Космат, прикинувшись добродеем, пригласил Колюча на примирительную встречу — мол, давай, брат, враждовать бросим, поделим островок честь по чести и заживём как в старые добрые времена, когда и волки были добрее, и медведи учтивее. Место для исторического рукопожатия назначил на самом тонком льду, который припорошило снегом, будто сахарной пудрой пирожное. А сам, потирая лапы, по сговору с Тинарием, по дну невидимые сети из корней и тины натянул, да пару сомов-неудачников, вечно голодных и неразборчивых в работе, впряг, чтоб утащили несчастного Колюча, если что, прямиком в глубокое водохранилище — откуда ещё ни один уважающий себя леший не возвращался, если не считать того случая с лешим Филимоном и шишигой, но то была совсем другая история.

И вот настал час Х: стоит Космат на берегу, брата поджидает, вроде бы и совесть щемит, и дело горит. И вдруг замечает — вода подниматься начала! Не по-зимнему булькает, к краю льда подбирается, уже и сквозь первые льдинки на снег выползает.

— Эй, Тинарий! — зашипел он, чтобы не кричать во весь лес. — Мы так не договаривались! Куда воду-то поднимаешь? Смотри, мои ёлки затопит! Лучшие ёлки, столетние! На них Лесной Совет заседать будет, когда из города вернётся!

Молчит Тинарий, под корягу забившись, глумливо ржёт в тинистую бороду. А вода знай себе прибывает, уже на снег выползла и подбирается к корням ближайшей берёзы. Космат давай орать благим матом, забыв про всякую осторожность. И тут из чащи, на крик, выбегает Колюч. Он, оказывается, тоже не промах — подошёл пораньше, чтобы со своей стороны сети поставить, да пару волков-хулиганов прикормить на всякий случай. Видит — брат его с водяным сцепился, горячо спорят, Тинарий уже в свой водяной облик перешёл, мутный и склизкий, вот-вот Космата под воду утащит! И забыл Колюч все обиды-каверзы, кинулся на помощь брату, отвлекать недруга.

— А ну-ка, отстань от старика, тиноед вонючий! — закричал он и треснул Тинария по макушке замшелым сучком, что припас для важных переговоров.

Тот аж зашипел от злости, развернулся — и давай за Колючем гоняться! Бегают они по льду, как на катке, а Космат кричит: «Осторожней, дуралей, лёд тонкий!» Не успел он договорить, как раздался противный хруст — и Колюч провалился в пробитую водяным полынью, оставив на поверхности лишь облако пара да свою мохнатую шапку, медленно погружающуюся в тёмную воду.

Уж было Тинарий обрадовался, потирая смердючие свои ручонки, — думал, сейчас обоих притопит, как мух в компоте, да и дело с концом. Но тут случилось то, чего он, со всеми своими коварными планами, никак не ожидал. С одной стороны дачных участков, где жил бывший столичный бухгалтер с профдеформацией, помешанный на пиротехнике, потом с другой — от бывшего военного, хранившего припас салютов на случай всякой нештатной ситуации, — как хлопнули залпы, как раскрасили небо алыми, изумрудными, сапфировыми звёздами! Лешие-то привычные — люди уже давно рядом живут, шумят по праздникам, то мангалы жгут, то петардами балуются. А вот Тинарий, новенький, третью зиму тут всего, обычно на Новый год, как положено уважающему себя средиземноморскому ундину, впадал в спячку, укрывшись тиной и грёзами о тёплых волнах. Он так перепугался этих внезапных, оглушительных хлопков и ослепительных сверканий, что застыл на месте, вытаращив глаза, в которых росла и ширилась первобытная паника.

Этой драгоценной секундой растерянности братья, забыв все распри, и воспользовались. Как были — мокрый Колюч только что из полыньи, а Космат с берега — так синхронно и накинулись на ошалевшего водяного. И давай его, простите за выражение, ломать! Ух, и били они его, нещадно, от всей души, накопившейся за годы раздоров! Всю бороду, что столетиями росла да лоснилась, повыдёргивали с корнем, чешую на хвосте пересчитали (оказалось, с каждой стороны ровно по триста тридцать три чешуины — как есть, нечистая, математически точная сила!), и по всем колючим, цепким елям мордой его слизистой повозили, пока он, бедолага, не взмолился сиплым голосом о пощаде. Загнали его, наконец, в самую глубокую яму старицы, в принудительную спячку на три года, чтоб ума-разума набрался и не смел более каверзы свои чинить да братьев кровных меж собой ссорить.

С того самого Нового года речка Вертлявка, как назло, в одно русло вошла и больше уж не менялась, будто её водяной дух окончательно присмирел и понял, что с местными лешими шутки плохи. А на дачных посёлках около того места сады попёрли невиданно: малина с каждого куста по два урожая даёт, яблоки — размером с детскую голову созревают, а грибов в ихних куцых, не забалованных магией лесочках собирают теперь полные корзинки, причём лисички почему-то исключительно на старых леших похожи — такие же замшелые и кряжистые.

Правда, знающие люди, те, что постарше и побывалее, шепчутся за самоваром, что в тот самый ельник у реки лучше без очень острой нужды не соваться. А если уж край как надо — зайди как человек воспитанный, поклонись на все четыре стороны, оставь на опушке краюшку хлебушка, да не абы какого, а ржаного, душистого, щепотку соли крупного помола, да и ступай себе с миром, не оглядываясь. Мало ли что… Братья-то хоть и помирились, но характер у них, как и прежде, — не сахар. Теперь вдвоём на том островке живут, людей сторонятся, а по ночам, попивая чай из сосновых шишек, старый добрый спор ведут о том, чья половина ельника всё-таки лучше, солнечная или тенистая. И, говорят, до сих пор к согласию не пришли.

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769

Мимо, в тёплое, ярко освещенное нутро подземки, торопилась слепая, одурманенная предпраздничной суетой толпа. Ангелы трепетали на ветру своими немудрящими крыльями, вглядывались в проносящиеся мимо лица в тщетной надежде найти того, кто сможет их разглядеть. Но кому в этом водовороте мог понадобиться простой носовой платочек, обвязанный нитками?

У самого выхода из метро, под мерцающей гирляндой, замерли двое: высокий, худой, чуточку несуразный парень с бронзовыми кудрями, выбивавшимися из-под капюшона, и хрупкая, едва достающая макушкой до его плеча девушка в огромной вязаной шапке с помпонами на длинных шнурках. Она сосредоточенно рылась в карманах пуховика, пытаясь отыскать потерявшийся проездной, а молодой человек терпеливо ждал, глядя по сторонам. Его взгляд, скользнув по занесённой снегом фигуре бабушки, вдруг зацепился за одного из ангелов — того, что был навязан из клетчатой ткани и смотрел на мир из-под цветной тесёмки на лбу.

— Жень, может, не поедешь? Смотри, как метёт. Мне подкинули проблему, сам как‑нибудь справлюсь, не маленький. Тебе бы дома отлежаться, — Андрюха тронул помпон у Женьки, жалея, что вообще согласился на эту затею.

— Нет, похоже, всё‑таки забыла, растяпа. — Женька с досадой вывернула пустой карман.

Тут её взгляд упал на бабушку, замерзающую среди своего вязаного великолепия.

— Стой! Смотри, какие забавные!

Она шагнула ближе:

— Бабушка, а вы носки продаёте? Ой, а это на ёлку? Андрюш, надо купить обязательно вот эти носки! — она уже теребила парня за рукав. — Смотри, какая вязка! Меня бабушка в деревне так пятку вывязывать учила. Я всё хочу! Вот эти давайте, и вот ажурные, и в полоску тоже!

Девушка набрала целую охапку, словно боялась, что всё это волшебство сейчас растает вместе со снегом.

— Вы уже замёрзли совсем тут стоять. Почем у вас эти ангелочки?

Парень сделал «большие» глаза: чего? зачем?

Раскрасневшаяся Женя чуть ножкой не топнула:

— Как — зачем? Конечно, нужны!

Он пробормотал что-то себе под нос, но Женя, конечно же, услышала, как всегда:

— В смысле, налик не взял?

Она мило улыбнулась бабушке: «Подождите, мы на секундочку», отвела в сторонку ничего не понимающего Андрюху и начала горячо что‑то нашептывать, жестикулируя в сторону старушки, чьи плечи и пуховый платок на голове уже основательно замело снежной пылью. Под конец своего спича девушка даже притянула любимого за ухо — видимо, чтобы быть услышанной сквозь вой ветра, — и тот наконец понял, расцвёл широкой, хулиганской улыбкой и шагнул обратно к рукодельнице, открывая рюкзак.

— Бабушка, мы у вас всё берём! — торжественно объявила Женька, а Андрюха тем временем уже аккуратно складывал носки и варежки в свой рюкзак, освобождая старушку от груза. — И ангелочков этих тоже! Всех! Всё пригодится, народу у нас много, носочков всем не хватит. И вам хорошо, и нам! Нечего тут стоять. Новый год на дворе, а у вас уже руки от мороза не гнутся.

Андрей сунул рюкзак в руки Жене:

— Так, я сейчас в магазин быстренько, карту обналичу, а вы никуда не уходите. Пакуйте в пакеты, что не влезло. Женя, помоги бабушке!

Бабулька плакала, тихонько утирая краешком платка щёки, которые прихватывал небывалый для декабря мороз. Слёзы стыли на ресницах хрустальными бусинками. Она пыталась отдать оставшееся вязаное богатство просто так, засовывая Женьке в руки последних ангелов: «Так бери, внученька, денег не надо за них! Нам с дедом и этого хватит на все праздники. Куда старым столько?» Её кривые, скрюченные артритом пальцы с неожиданной силой сжимали Женькины руки, и старуха, глядя девушке прямо в глаза, шептала хрипло и убеждённо, обещая и вправду исполнение желаний, но только одного на семью — для каждого ангела. Она бережно тыкала в головку каждого тряпичного посланника, предостерегая, что до следующего Нового года разворачивать платочек никак нельзя: «Там секретик в голове завязан. Вот как исполнится задуманное, так и развернёте. Не раньше!»

Андрюха вернулся бегом, запыхавшийся, с двумя огромными, туго набитыми пакетами, в которых виднелись оранжевые мандарины и золотистый окорок. На лице у него всё так же сияла та самая, немного дурацкая, но до слёз искренняя улыбка. Он видел, как Женька, взволнованная, принимает этот трогательный тряпичный дар, и его собственное сердце сжималось от какого-то щемящего, светлого чувства. Он поставил пакеты возле старушки — та лишь ахнула, начала отнекивался, но ребята даже слушать ничего не хотели: вам, бабушка, с наступающим!

Андрюха шепнул на ухо Жене:

— Вправду, что ли, носки им подарить…

Женька энергично закивала, расплываясь в улыбке.

— Если меня после этого уволят, будешь кормить безработного, — улыбаясь в ответ, тихо сказал он.

Женька только фыркнула:

— Тоже мне, напугал! У мамы закруток на полк солдат, и картошки в погребе на даче нам лет за пять не съесть. Проживём. Пойдёмте, бабушка, мы вас проводим.

Причитающая благодарности бабулька вела их дворами от метро — в тихий дворик пятиэтажки, где на первом этаже выглядывал в окно встревоженный патлатый дед. На улице было мало что стыло, но ещё и гололёдно — хорошо, что ребята с двух сторон держали свою подопечную. Непонятно, как она сама утром до метро добиралась.

— Похоже, вас встречают! — Андрей кивнул на окно первого этажа. — Ну, с наступающим Новым годом!

Он всучил открывшему дверь старичку упирающуюся бабулю, деньги и полные сумки продуктов. Развернулся и с гиканьем ускакал по лестнице, прихватив внизу пакет с вязаными дарами и Женьку под ручку.

IT‑компания, где вкалывал будущий безработный программист, славилась своими корпоративными мероприятиями. Они всегда проводились с размахом и той самой — фирменной — заковыркой, которая заставляла новичков седеть, а старожилов — злорадно потирать руки. Свежеиспечённым сотрудникам в рамках тимбилдинга неизменно вручались задания по организации игровой части. Бывалые работники с содроганием вспоминали свои провалы — кто-то, заказав квест в полной темноте, остался без половины коллектива, сбежавшей через аварийный выход; кого-то, наоборот, спустя годы хвастался, как смог выкрутиться из немыслимой ситуации. Директор, человек с непроницаемым лицом, таким образом то ли на стрессоустойчивость молодняк проверял, то ли просто изощрённый шутник был по жизни. Так что вчера, за сутки до праздника, настал и для Андрюши «час Ч» — вручили ему пару хрустящих красных купюр, велев купить призы и подарки на ёлку. Празднество — сегодня вечером. Тут уже времени нет ни через интернет заказать, ни даже толком подумать, как вообще всё это устроить.

Оставшиеся после вязаного «загула» деньги ребята пустили на красочную упаковочную бумагу, стопку открыток и рулончики блестящих лент. И тут выяснилось, что Жека недаром в цветочном полгода проработала. Пока Андрей отогревался чаем, она, словно добрая фея, навертела десятки изящных свёртков, на каждом каллиграфическим почерком подписав циферки с длиной стопы или загадочный «?» для сюрприза, и аккуратно сложила их обратно в пакет. Для конкурса, как смогли, нарисовали на альбомных листах смешные отпечатки босых ног разных размеров — от младенческих до богатырских. С ангелами оказалось ещё проще: заменили скромные нитки на нарядные красные ленточки и прикрепили к каждому открытку с тёплыми, идущими от самого сердца словами. Вот и вся подготовка…

В квартире пахло мандаринами и свежей хвоей: густой, смолистый аромат тёк с балкона в приоткрытую форточку, смешивался со сладковатой цитрусовой свежестью, и создавалась та самая, неповторимая новогодняя аура.

Кот с Афоней сидели тихонечко на подоконнике, прижавшись друг к другу, словно два пушистых изваяния. Мешать такому волшебству — настоящее кощунство! Шутка ли дело: их подопечные, оказывается, настоящую добрую фею на улице встретили! Подарки, завёрнутые в яркую бумагу, словно светились изнутри тёплым, домашним светом. Самодельные ангелы, разложенные на столе, казалось, тихонько посмеивались и подмигивали обалдевшим домочадцам. Столько счастья разом в дом привалило — за год не разгрести. Это как радиации хапнуть: по чуть‑чуть оно у каждого есть, а если в реактор залез — то пиши пропало. Фонит на весь подъезд нездешним теплом, гляди, соседи сбегутся, почуяв халяву, — не отмахаешься тогда. Правда, одного ангелочка, самого маленького и лопоухого, Афанасий всё же припрятал за пазуху: на ёлку повесит, пока молодые на корпоративе развлекаться будут. Пусть у них тоже дома кусочек этого нежданного уличного счастья поживёт. Ёлка‑то эвон где, на балконе — когда ещё заметят.

Пушнило, наглая полосатая морда, не выдержав искушения, уже примеривался залезть в пакет с подарками, но лишь бесславно рассыпал несколько аккуратных свёртков. Так его Андрей и достал за жирную, бархатную холку.

— Эх ты, мешок пушистый, — покачал головой парень, но беззлобно. — Смотри, Жек, Пушок себе тоже подарок выбрал — вот этот, с вопросиком. Бумагу, конечно, порвал, ну и ладно, — он разгладил помятый уголок, — там всё равно хватит на всех.

Точно так и вышло — всем хватило. В шикарном ресторанном зале, где обычно царила строгая деловая атмосфера, творилось нечто невообразимое. Солидные дяди в дорогих костюмах и элегантные тёти на каблуках, сбросив годы и статусы, азартно прыгали по разложенным на полу смешным бумажным следам, стараясь попасть на свой размер ботинка. И каждый, получив от Андрея мягкий заветный свёрток, расплывался в счастливой улыбке, будто на секунду снова становился ребёнком. А на корпоративной ёлке, трепеща самодельными крылышками, сияли довольные ангелы. Казалось, они и впрямь обрели волю и теперь сами решали, в чьи руки дароваться, неся с собой в дом кусочек того самого уличного чуда.

Когда мешок с подарками показал дно, и оставались лишь два свёртка — самый большой и самый маленький, в игру неожиданно вступил сам Генеральный. Раздухарившись дорогим коньяком и всеобщим весельем, он скомандовал: «Дорогу!» — разбежался и с шумом прыгнул, намеренно не попав ни на один след. Зал взорвался дружным, чуть подобострастным хохотом

— У нас и для таких особых случаев подарок найдётся, — Женька, которую Андрюха всё время старался держать поближе к себе, быстро сориентировалась. Ловко спрятав за спину оба свёртка, она лукаво подмигнула шефу: — Вам левый или правый?

Генеральный, оценив её находчивость, прищурился.

—Ты смотри, какая смелая! А если я сам не знаю, чего выбрать? — поддразнил он, наслаждаясь моментом.

— Тогда оба берите! — не моргнув глазом, протянула она ему призы с обеих рук, эффектно завершив конкурс.

— А и возьму! — с театральным вздохом согласился босс, принимая неожиданный трофей. — Алевтина Павловна, — обернулся он к строгой кадровичке, — запишите девочку на собеседование после праздников. Мне такие находчивые продажники нужны. Смотри, не растерялась — оба всучила!

Пока раскрасневшаяся, как маков цвет, Женька сбивчиво объясняла кадровичке, что образование у неё хотя и профильное, но опыта работы почти нет, Генеральный с любопытством развернул большой подарок. Из груды разноцветной бумаги появился длинный, до смешного яркий, полосатый шарф. Гендир ахнул от удивления, а затем громко рассмеялся и с комфортом повязал его на шею поверх дорогого галстука.

— Хо‑хо! Я такой, кажется, в школе таскал! Ну угодили, молодцы. За такое и премии к Новому году не жалко!

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769