Они стояли друг против друга — воплощение неукротимой мощи и животворящей неги. И между ними проскочила искра.

С тех пор все изменилось. Перун стал чаще спускаться с небес. Он садился на краю поляны и смотрел, как Додола будит цветы, как шепчет с ветром, как поит коренья земные живительной силой. Он, повелевавший молниями, учился у нее тишине.

Однажды, когда солнце клонилось к закату, он нашел ее печальной.
— Что с тобой, светлая? — спросил он, и его голос напоминал отдаленный раскат грома. — Кто посмел омрачить тебя?

Додола указала на увядающий в тени дуба цветок.
— Взгляни, Перун. Все, что я рождаю, — смертно. Лето проходит, цветы вянут, красота уходит. Ничто из того, к чему я прикасаюсь, не вечно. Моя сила — в миге, а я так хочу оставить что-то навсегда.

Перун смотрел на ее слезу, что скатилась на землю и превратилась в жемчужину. И могучее сердце его сжалось от боли. Он, чья воля была законом для туч и ветров, не мог подарить ей вечность.

— Я повелю солнцу замедлить бег! — грянул он.
— Но ночь все равно настанет, — тихо ответила Додола.
— Я остановлю реки!
— И они пересохнут.

Тогда Перун поднял голову к своим небесам, где уже сгущались тучи его гнева от собственного бессилия. И его осенило.

Он протянул руку, и в ладони его вспыхнула ослепительная молния. Но не разрушительная, а сжатая в комок чистейшего, живого света. Он был ярок, как тысяча солнц, и при этом не жалил глаза.
— Ты хочешь вечности? — сказал Перун, и в голосе его гремела вся мощь мироздания. — Я подарю тебе цветок из самого сердца моей стихии. Он не будет подвластен времени. Он будет рождаться из мглы, чтобы осветить ее. Он будет символом нашей любви — яростной, как гроза, и вечной, как небо.

Он опустил руку, и пылающая молния коснулась земли у ног Додолы. Раздался оглушительный удар, ослепительная вспышка озарила все вокруг, и там, где коснулся небесный огонь, вырос невиданный стебель с резными листьями. А на его макушке распустился цветок — неземной, сияющий алым и золотым пламенем. Он горел, но не сгорал.

Додола ахнула, подняв руку, чтобы прикрыться от сияния.
— Он… прекрасен! — прошептала она. — Но почему он так ярок?

— Потому что это сама молния, — ответил Перун. — Но сила небесного огня слишком велика для земли. Он не может сиять вечно. Он будет распускаться лишь на одну ночь в году, в самую короткую летнюю ночь, когда граница между мирами тонка. Ночь на Ивана Купалу. Тот, кто найдет его, обретет могущество, ибо прикоснется к нашей тайне.

С тех пор так и повелось. Раз в году, в купальскую ночь, в самой глухой лесной чаще расцветает Перунов Цвет. Он указывает путь к кладам, открывает тайны мироздания, но дается он лишь самым смелым и чистым сердцем.

А Перун и Додола с тех пор неразлучны. Его грозы оплодотворяют землю, а ее дожди наполняют ее жизнью. Они поняли, что вечность — не в застывшей форме, а в вечном возвращении. В обещании, что после самой темной ночи всегда вспыхнет огонь. Огонь любви, что сияет ярче любой молнии.

Поддержать автора: https://pay.cloudtips.ru/p/6e9a97f2

В случае, когда Баба-Яга воительница, ее призывают или она сама приходит в дом угнетенного, совершает какие-нибудь неприятные манипуляции с ним или его предметом (вырезает ремень из спины, выковывает меч из кости животного, делает оружие из огня очага и т.д.), и с помощью этого предмета отправляет героя на битву и, обычно, идет с ним сама.

В сказках Баба-Яга всегда – вспомогательный персонаж, и существует для того, чтобы решить нерешаемую для героя задачу – дать информацию, дар, направить по правильному пути. Даже если ее действия агрессивны (есть детей – это всё-таки агрессия), последствия встречи с ней для героя все равно положительны, потому что он, так или иначе, получает ценный лот.

Я всегда считал бабушкины истории красивыми сказками. Ну, знаете, как в детстве: леший, водяной, русалки, травы, что клады открывают. Антураж. Приятно, конечно, думать, что в знакомом с детства лесу есть капля магии, но в тридцать лет, когда у тебя ипотека и дедлайн на работе, не до того.

Пока не встретил Алину.

Она появилась в моей жизни так же внезапно, как летний ливень. Мы столкнулись в буквальном смысле в кафе, она роняла папку с эскизами, а я помогал собирать. Ее улыбка была грустной, какой-то отстраненной, будто она постоянно видела что-то за моим плечом. Глаза цвета речной воды на закате.

Мы стали встречаться. Она была художницей, странной и прекрасной. Говорила, что черпает вдохновение в старых легендах. Часто уводила меня за город, на берег озера, в те самые дебри, где, по словам бабушки, «нечисть бродит».

— Ты веришь в русалок? — как-то спросила она, глядя на воду, в которой пламенел закат.

Я усмехнулся, обнимая ее за плечи.
— В смысле, в девушек с хвостом? Вряд ли.

— Нет. В девушек, которых забрала Водяница. В девушек, которые тоскуют по земле, по любви, по теплу человеческого сердца. Их слезы, говорят, падают на берег и превращаются в плакун-траву.

У меня по коже пробежали мурашки. Плакун-трава. То самое растение из бабушкиных сказок.

— А что? — я попытался шутить. — Хочешь найти? Говорят, клады открывает.

Она повернула ко мне свое бледное лицо, и в ее глазах стояла такая бездонная тоска, что мое сердце сжалось.
— Клады… Да. Но не золотые. Она может открыть дорогу домой. Для тех, кто потерялся между мирами.

В ту ночь мы сидели у костра дольше обычного. Алина прижалась ко мне, как будто замерзала, хотя лето было знойным. И мне почудилось, что в чаще, за кругом света от огня, кто-то ходит. Слышался тихий шепот, хруст веток, будто кто-то невидимый наблюдал за нами.

— Это они, — прошептала Алина, не поднимая головы. — Лесная мелочь. Боятся тебя. Но меня… меня чувствуют.

— Кто? — спросил я, чувствуя, как по спине ползет ледяной холод.

— Нечисть. А плакун-трава… она над ними власть имеет. Заставит служить тому, кто ее сорвет с правильным заговором.

После того вечера она стала пропадать. Телефон не отвечал, а на мои сообщения приходили односложные: «Занята. Вдохновение». Я сходил с ума от ревности и беспокойства. И в конце концов, вспомнив все ее странные слова, пошел к бабушке.

Старушка долго молчала, когда я все выложил.
— Плакун-трава, внучек, — наконец сказала она, качая головой. — Сила великая. Но растет она не везде. Только там, где слезы русалки-землянки упали. Той, что по своей прошлой жизни тоскует. Она ищет способ вернуться. А для этого… для этого ей нужна жертва. Любовь настоящая, которую она отдаст Водяному в уплату за свою свободу.

Ледяной ком встал у меня в горле.

В ту же ночь я поехал на озеро. Интуиция, предчувствие — не знаю, как назвать, — вела меня. Луна была полной и яркой, заливая лес мертвенным серебристым светом. В воздухе пахло тиной и дикими травами.

Я вышел на поляну и замер.

Алина стояла на коленях у самой кромки воды. В ее поднятой руке, освещенная лунным светом, росла высокая, стройная трава с темно-лиловыми соцветиями-свечками. Плакун-трава. Она была настоящей.

И вокруг… Вокруг шевелилась тень. Не одна — множество. Из-за деревьев выглядывали бледные, вытянутые лица с пустыми глазницами. В воде плескалось что-то большое и темное. Воздух звенел от тихого присвиста, шепота, хохотка. Вся нечистая сила окрестностей сошлась сюда, на зов травы. Они теснились, но не смели подойти ближе, будто упирались в невидимую стену.

— Алина! — крикнул я.

Она обернулась. Ее лицо было залито слезами, которые блестели в лунном свете.
— Прости, — простонала она. — Я так хотела вернуться. Снова стать человеком. Я так устала быть между небом и водой!

Из озера с гулом поднялась высокая фигура, сотканная из воды, тины и старого коряжника. Водяной. Его рот был щелью, полной ила.

«Цена уплачена?» — проскрипел он, и звук был похож на скрип разрываемого дерева.

— Нет! — закричал я, бросаясь к Алине. — Я не отдам тебе ее! Что бы это ни значило!

Водяной повернул ко мне свое страшное лицо. «Ты ее не отдаешь. Она отдает тебя. Ее любовь к тебе — вот ключ. Вот плата за ее свободу. С твоей душой она сможет снова стать живой девушкой».

Я посмотрел на Алину. Она смотрела на меня с такой мукой и такой любовью, что все внутри перевернулось. Она не хотела меня губить. Она просто хотела жить.

— Руби! — вдруг крикнул кто-то сзади. Я обернулся и увидел маленького, сморщенного человечка, прыгающего от нетерпения. — Руби траву! Она их сдерживает! Повелевай!

Я не думал. Я действовал. Рывком выхватив перочинный нож, я бросился к стеблю и перерезал его у самого корня.

Раздался оглушительный вопль. Свет плакун-травы вспыхнул ослепительно, и все тени вокруг взвыли и отхлынули. Водяной с ревом рухнул обратно в озеро, подняв фонтан брызг.

Когда свет угас, я стоял один, сжимая в руке теплый, пульсирующий стебель. Поляна была пуста. Нечисть исчезла.

Исчезла и Алина.

Только на песке, на том месте, где она стояла, лежала лужица воды, похожая на гигантскую слезу.

Я остался один. С травинкой в руке, что может открывать клады и повелевать всей нечистой силой. Но самый большой клад, любовь, она у меня отняла. И теперь по ночам, когда луна светит особенно ярко, я выхожу к озеру. Сижу на берегу и жду. И мне кажется, что в шепоте камышей слышу ее голос.

А плакун-трава… она плачет. Ее сок, похожий на слезы, сочится по моей ладони. Напоминая о цене, которую мы чуть не заплатили. И о той, что я заплатил сполна.

Поддержать автора: https://pay.cloudtips.ru/p/6e9a97f2

Тот год выдался на редкость знойным. Смоленские леса стояли, будто вырезанные из малахита, а Днепр медленно катил свои мутные воды, унося в седую Балтику думы да слезы. Воевода Святогор, что держал заставу на самой границе, чувствовал — пахнет грозой. Не небесной, а ливонской. От заката до рассвета сторожили его ратники движение по реке, но вместо ладей вражеских, однажды, прибило к причалу челн, а в нем — девицу.

Не местная была. Волосы — цветом на спелый мед, глаза — как две лесные черники, а взгляд — испуганный и гордый одновременно. Назвалась Веленой, бежавшей от крестоносного плена из-за Западной Двины.

— Родичей посекли, а меня в полон… — голос ее прервался, а пальцы белыми мотыльками вцепились в грубый борт челна. — Смогла уйти. Донеси, мол, весть вашей княгине, что немцы копья точат.

Святогор, мужчина кряжистый и видавший виды, смотрел на нее и чувствовал, как каменеет что-то внутри. Не верилось. Слишком чиста, слишком прекрасна для этого жестокого времени.

— И легко же тебе, девица, сквозь ихние кордоны пройти? — хмуро спросил он, поглаживая седую бороду.

Велена подняла на него влажный взгляд.
— Бог, воевода, путеводной звездой шел передо мной. Да трава одна целебная помогла — одолень-травой зовется. От ран лечит, от дурного глаза бережет.

С тех пор она поселилась на заставе. Лечила травами раненых, пела старинные песни, и скоро вся дружина смотрела на нее с обожанием. Святогор же избегал ее, будто огня. Но сердце, привыкшее лишь к звону стали и грубой братии, начало сдаваться. Он видел, как лунным светом серебрится ее коса, как ловко ее тонкие пальцы перебирают сухие стебли, и в душе поднималась буря, слаще любой битвы.

Однажды ночью, на берегу Днепра, он не выдержал.
— Велена, — голос его, обычно громовой, звучал приглушенно. — Сердце мое изныло без тебя. Будь мне женой.

Она обернулась, и в глазах ее плескался весь лунный свет.
— А не страшно тебе, воевода, на беглянку незнамую сердце положить? — прошептала она.

— Страшнее, чем на тысячу мечей! — вырвалось у него. — Но нету силы бороться с этим.

Она молча подошла к воде и сорвала белый цветок кувшинки, что качался на темной воде, будто призрак.
— Возьми, Святогор. Это одолень-трава. Она оберег мой. Пока она с тобой — никакая сила тебя не одолеет. Ни сталь, ни колдовство.

Он взял цветок. И в тот же миг губы их встретились, а Днепр, свидетель немой, уносил их клятвы вдаль.

Счастье было недолгим. Через неделю гонец примчался от князя — большая рать ливонская прорывается к Смоленску. Святогору велено было идти на перехват.

Перед походом он зашел в ее светлицу. Велена стояла у окна, бледная, как тот самый цветок.
— Вернись, — сказала она, и в голосе ее звенели слезы. — Клянусь, что все мои думы будут с тобой. И сила одолень-травы не даст тебе пасть.

— Вернусь, — коротко бросил он, сжимая рукоять меча. — Жди.

Битва была страшной. Немцы, закованные в железо, шли стеной. Святогор, как черный демон, рубился в самой сече. И творилось невероятное — стрелы летели мимо, мечи вражеские скользили по его кольчуге, а сам он будто черпал силу из невидимого источника. Он вспоминал ее улыбку, ее слезы, ее белый цветок, зашитый в ладанку на груди. Он был непобедим.

И вдруг, в самый разгар боя, сердце его сжала ледяная рука. Острая, невыносимая боль пронзила грудь. Он пошатнулся, и в этот миг вражеская секира обрушилась на его шлем.

Святогор пал. А когда дружина, отстояв поле, вернулась на заставу, то нашла светлицу Велены пустой. Лишь на столе лежал засохший цветок одолень-травы.

Старый знахарь, осматривавший тело павшего воеводы, покачал головой.
— Не от раны он умер, — прошептал он. — Сердце разорвалось. Будто связь его с жизнью кто-то оборвал в один миг.

Легенда же, рожденная в народе, гласила иное. Будто бы Велена была не простой девицей, а дочерью древнего духа вод, отдавшей свое сердце смертному. Цветок одолень-травы был не просто оберегом — он был ее собственной жизненной силой, ее душой, которую она ему подарила. Пока он был с ним — он был под защитой самой судьбы.

Но в тот роковой час на заставу пробрался лазутчик, подосланный темным колдуном, служившим ливонцам. Он нашел спящую Велену и пронзил ее сердце серебряным шипом. В тот же миг пал и Святогор.

А наутро на том месте у причала, где когда-то пристал ее челн, зацвели белые кувшинки. Люди говорили, что это душа Велены превратилась в одолень-траву, чтобы вечно ждать своего возлюбленного на берегу. И по сей день растет она в тихих затонах, белая и чистая, как девичья любовь, и горькая, как соленые слезы. Цветок-оберег, что одолевает любое зло, кроме одного — зла разлуки.

Поддержать автора: https://pay.cloudtips.ru/p/6e9a97f2