Ruslas

Фотографии на фоне однотонной шторы наполняют фототеку. Объём живота увеличивается. Уменьшается объём бумажника. Работа старается вытеснить меня. Подчинённый больше бегает по своим личным делам, плюнув на свои неинтересные обязанности.
Я делаю погромче радио, слушаю умиротворённую песенку о том, что «я знаю, ты должен меня любить». Рисую на полях некрологов рисунки фиолетовым карандашом.
Сейчас ночь. Как и всегда. Жизнь – это сплошная ночь, с перерывом на неинтересный день. Я рисую в черновике сотенную камеру и откашливаюсь. Поправляю галстук (невидимый, конечно) и толкаю речь своим избирателям. Обещаю им хорошую жизнь, не веря этому.
- Я хочу киви...
Она поднимает нижнюю губу.
- И я должен тебе его принести?
- Внизу есть круглосуточный магазин.
- Есть. Ладно. Принесу. Но ты жестоко за это поплатишься.
- Сам поплатишься. Надо ещё молоко и сахар.
- Возьму ещё зелёнки и нарисую у тебя на животе арбуз.

Она села за синтезатор и принялась старательно тыкать в клавишу по одной. А я представил себе, что выхожу в необитаемую улицу. Планета заброшена и есть только один способ выжить – найти в магазине киви и зелёнку, молоко и сахар. Тёмный подъезд с потолком из сталактитов, покрытых инеем, убеждают меня, что так оно и есть. И где то в глубине моего звукоприёмника слышится лёгкий рок. Как перед исполнением опасной миссии.
Спускаться вниз несколько этажей – скучное занятие. Развлечение находится быстро – я включаю диктофон и бормочу в него, что, дескать, всё нормально. Скрипит холодная дверь.
Мир и вправду давно вымер. Двор пустынен, отчуждён. Лишь машины дают повод подозревать, что все ещё живы. В следующие несколько минут по добыванию необходимых предметов для продолжения жизни двух последних людей на планете могут быть почерпнуты из диктофона – я забыл его выключить и он в широком звуковом диапазоне записал мою краткую эпопею.
Звуки шагов, трения одежд. Контрольная точка – магазин. Контрольная точка – тёмный переулок под домом. Контрольная точка – неизвестные, жаждущие моих горчичников-эквивалентов материальных ценностей. Краткий диалог, в котором я изначально должен был проиграть. Основываясь на этом априори, я делаю соответствующие выводы и выбрасываю сжатые кулаки в стороны лиц неизвестных. К сожалению, моя лучшая оборона терпит крах.
Мне смешно и я со звериной решимостью удерживаю в руках первоочередно-необходимые предметы жизни: зелёнку и киви. Ибо тогда мир исчезнет – вымрут последние люди моего родного мира, на которых он держится. Ради которых я предал всех остальных и бросил, негромко защёлкнув за собой дверь в прихожей старого, некогда мне родного мира.
В подъезде всё так же темно. Один мой глаз скрывается за фиолетовым пятном гематомы, губы неестественно выворачиваются наружу – безумные хирурги вкачали ботекса и отрезвили разум через обыкновенную физическую боль.
Я поднимаюсь наверх. К своей обрюзгшей квартире. В скрипучем лифте, который где то снаружи трётся о стенки своей шахты металлическими когтями. Рядом стоит неизвестная мне старуха из другой вселенной и с опаской глядит на меня.
По странной аналогии в голове, я вообразил себя котом, у которого топорщатся усы. Когда у вас такие усы, то ими непременно надо шевелить. И я шевелю ими, обращаясь к старухе.
- Гораздо было бы больнее – избив они меня морально. Но у них недостаточно способностей на это.
Старуха погрузилась в тихую панику.
- Простите, - добавляю я.
Старуха в большей панике.
Я выхожу из лифта. Металлические помятые шторки взвизгивают и хлопают мне постыдной одноразовой овацией.
- Сумасшедший! – кричит из утробы бетонной шахты старуха.
Чёрт возьми, да она права.

- Что с тобой будешь делать?
- А что со мной будешь делать? – я рисую зелёнкой полосы арбуза, тщательно разграничивая каждую полосу, чтобы в дальнейшем обвести их маркером.
- Ничего, дурак, - она выключает диктофон и сердито косится на меня. Правдоподобно косится. А мне нравится изображать из себя того, кому всё нипочём.
- Ты гордишься мной? Я принёс кучу киви.
- Я горжусь тобой.
Я целую её живот. И ложусь напротив него, любовно его осматривая. Саму Глупышку тянет в сон. Она готова спать бесконечности.
- Хочешь, я вышью на подушке лемнискату?
- Хочу... А ты себе вышей уроборосу...
- Ты моя смешная... Апейрон моей вселенной не зря столкнулся с тобой. Оно даёт интересные результаты.
- Я спать... Спокойной ночи, я возьму твою подушку...
Я вышиваю тёмными нитками. Штопаю рисунок своего подсознания на белой материи. Неумело, но довольно сносно на первый раз. Первая бесконечность всегда выходит комом перевёрнутой восьмёрки.
Глупышка похрапывает. Интересный, только замеченный факт, приводящий меня в любовное изумление. Быть в любовном изумлении – быть в ещё большем изумлении – влюблённый всегда идиот, не замечающий ничего во вселенной, кроме своего обожаемого никому другому непримечательного объекта адорации.
Под музыку заунывной беседы самим с собой – я засыпаю в десятитысячный раз в этой жизни.

Помнится, мы с Фриком всегда хотели в прошлое. Нас неумолимо тянуло к тридцатым годам двадцатого века, восьмидесятым, девяностым. Различием в наших с ним путешествиях во времени было то, что Фрика тянуло ещё и девятнадцатому веку и фанерозою, в частности палеозою, а я ограничивался страстью к периоду первой мировой.
Сон начался с автобуса, словно украшенного гирляндами изнутри. Он проехал мимо, внизу, под окном, одинокий, по холодному утру. Я повернулся, чтобы рассказать об этом Фрику, но он опередил меня:
- Братец! Ответь мне как старший братец, если есть счастье, основанное на прошлом, и если есть счастье, основанное на будущем, то какое принципиально лучше?
- Ты девушку себе нашёл?
- В этой докучной сказке девушка не может быть счастьем. Она может быть утешением. Как и любой человек. Ну, так?
- Счастье, основанное на прошлом лучше. Оно более стабильно. Впрочем, во мне говорит консерватор, будущее часто сулит нечто неведомое и, как оно обманывает – неизведанное.
Мы в сбитом из кромешного дерева отеле. В тесном номере. Собираем свои автоматы системы Томпсона, по той причине, что на наших глазах полицейские посреди улицы перестреляли банду новоявленных бутлегеров и теперь рыскали в округе, надеясь выловить ещё двух, у которых при себе не было документов.
Длинные плащи и шляпы с широкими полями. Я ничего не успеваю сделать, как нас уже вытолкали из номера и строят возле стены. К счастью, приставленный к нам соглядатай теряет нас в куче выгнанных на простор коридора. Я быстро бегу в фойе. Там я вижу владелицу этого отеля и прошу её помочь…
- …Ты не усвоил главного! – орёт мне в ухо Фрик, стараясь перекричать толпу на стадионе, скандирующей овации рок-группе, выступающей в честь «перестройки».
- Чего же это?
- Такие как мы – никогда не будут счастливы!
- Почему?
Но он не слышит меня. Лишь улыбается и подпевает во весь голос песне, раздающейся сотрясающим шумом в окружающих городскую площадь стенах. Размахивает полой банкой пива и кричит, сияя от счастья.
- Почему?! – злюсь я на этот шум и выкрики со сцены.
- …Потому что мы не приспособлены, - теперь голос раздаётся тихо-тихо. Мы в уютном конференц-зале, где вот-вот состоится приём в честь прибытия Кайзера.
Я осторожно трогаю верхушечку своей каски и так же осторожно трогаю верхушечку на каске Фрика. Он неторопливо убирает мою руку, бряцают его ордена на мундире и отливает мне в глаза светом свечей его наградной крест. Я мельком осматриваю себя – у меня такого нет. И орденов у меня вдвое меньше, чем у него. Вот дьявол мелкий.
- Мы очень приспособлены…
- Притворяться…
- Не говори ерунды.
- Это эндогенно. Это не исправить.
- Чёртов ты пессимист.
- Да-да, братец, говори что угодно, прошли те времена, когда ты растолковывал, что есть плохо и что есть хорошо.
- Я никогда тебе не говорил, что есть плохо, я ограничивался фактами.
- Ну что ж. Скоро прибудет его величество Кайзер, не буду вам мешать. Мне пора…
- Прощай, приходи ещё.
- Обязательно посети выставку, в этих сжатых видах на происходящее – много удобоваримого смысла...
- Хорошо, я постараюсь сходить. Может, подождёшь ещё немного? Я очень мало вижу тебя в последнее время.
- Пангея не будет ждать, мне пора, братец...

Рядом сидел знакомец. Плыл интерьер в мути. Глаза хотели выжать галлоны слёз. В душе – прорвало от избытка жалости и бездонной жажды смысла. Я оплакивал всех мёртвых, но больше одного несчастного Фрика. Глупого и неповзрослевшего. Я бросил всех и плюнул на всё, с удовольствием растоптав привычный ритм жизни, сделав из него посмешище. И с наслаждением продолжал топтать, прыгая в своём монологе то к этой безалаберной и постыдной экзекуции, то к чему-то постороннему.
- Он был. Он был ещё совсем дурак. Или наоборот. Он стал мудрецом. Я не знаю. Ты знаком с задачей, когда монета. А она строго посередине и ты не знаешь, чему она принадлежит? Знаком?
- Я отведу тебя домой.
Знакомец – простейший. Одноклеточный.
- Ты простейший. Одноклеточный. Я знаю, что ты сейчас сделаешь. И в этом ты – не монета. В тебе нет интереса, раз ты такой. И значит – ты не имеешь право на развитие. Всё сублимируется в дерьмо. Разве ты не видишь?
И бар качается перед глазами. Живой оркестр исполняет какофонию. Меня рвёт беззвучно на зрителей за столиками. Правда, они этого не видят, потому как рвёт меня только в моём искажённом воображении. Внутри – бочка, в которую помещается весь алкоголь, что я сменил на горчичники из своего бумажника. А из своего ли. Из всех ваших. Чужих. Родных.
За кем я?
- А грызня? Достаточно лишь каждому – простора для любимых дел, еды, воды и тепла, - я перебирал пальцы, мягкие и податливые, - а драка, будто царь горы помирает и амбиций, будто сможете оплодотворить всех женщин мира. Да кто вы. Кто мы?
- Мы просто везём тебя домой.
- Но я не сказал вам адреса. Постойте.
Два знакомца. Мои чувства в состоянии пропойцы не так отравлены ядом. Я редко схожу в зелёные дебри и объятия треклятого змея, поэтому я всё понимаю, но так стараюсь не понимать, что ухожу в актёры, которые применили допинг. Я понимаю этих знакомцев. Они несут меня и не бросят. Я могу говорить что угодно – в этом вся прелесть мимолётного пьянства. На время я свободен. Главное – обеспечить себя окружением и чтобы алкоголь был недешёвым.
Шашечки лезут жёлтым в сетчатку глаз. В кошелёк. В карман. Мгновение – и шашечки далеко, в другом конце двора. Мгновение – и я внутри дома. Куда меня привела моя память? Я не слышу знакомого родного запаха Глупышки. Смутно понимаю, что не хотел бы, чтобы она меня видела таким ничтожным червяком.
Последняя мысль. Я поднимаю руку, чтобы меня выслушали:
- В этом и есть смысл – они достойны развития. Эти простейшие. А остальные, что посередине двух областей извечно – достойны лишь избавить этот мир от себя. Выживает сильнейший.
Меня баюкает цикличный тик знакомых с детства часов.

Размеренное пробуждение утром было нарушено кислотным отвратным ощущением во рту. Хотелось пережевать зубы и выплюнуть их вместе с толстым языком. Меня были рады видеть. Мне укоризненно качали головой под аккомпанемент цикличного тика часов. Я протянул своему детскому мимолётному прошлому шоколадку и сел пить чай, ощущая себя крошечным и всем нужным. Окружённым теплом и состраданием.
- Бабушкин сынок, - хлипко отозвался из кухни мой друг шизофреник.
- Скучаешь по нему... – Бабушка понимала.
Полные чашки крепкого чая, запах старины.
- Скучаю, - отвечаю я этому полному любви ко мне голосу. Но скучал я не только по нему. Вернее причина была более объёмного характера. И алкоголизм, к сожалению, ни от чего не вылечивает. Вылечивает интенсивная терапия и размеренный ритм пробежки по жизненным позициям, а не алкогольная бурда, что просто размазывает пальцем по запотевшему стеклу ясные черты проблем.
- Только я, да я... – прокричал друг из кухни.
- Домой поедешь? Или, может, ещё останешься?
Следовало б остаться, глупый ты кретин. Следовало. Раз уж ты пустил под откос размеренное дыхание этим жалким динамитом из пустых деструктивных дней, так почему бы и не присовокупить ещё один. Остаться, провести его здесь. Тебя же просят! Но вместо этого я почему-то собираюсь. Почему-то сбегаю. Торопливо целую в щёчку и сбегаю, как последняя сявка. Вместо того, чтобы остаться, задавать вопросы и слушать то, что всегда хотел неспеша послушать. Но вместо этого, как обычно, отложил на потом, сетуя на свои никчёмные дела.

Я приваливаюсь лбом к стеклу дребезжащего автобуса. Холодно и воняет гарью. Чёрный дым в голове. Я вижу, как этот дым ползёт по моим извилинам и въедается внутрь, не пропуская ни одну борозду. И я чувствую, что что-то случилось. Руки ищут телефон. Я открываю сообщения. И меня озаряет странным потрясением.
Глупышка беременна.
Вот так просто. Без обиняков. Она носит внутри маленькую жизнь.
Включается внутри телевизор, и оттуда произносят идиотским голосом: «в первом триместре беременности плод имеет размер с кунжутную семечку».
Во мне одновременно борются безграничное удивление, слепой восторг, апатия, желание жить, сомнение и мысли о еде.
Не будь знака Фрика – я бы исключил восторг. Теперь я такая же цепочка жизни.
Не будь Глупышка той, что я знаю – я бы исключил сомнение.
Не будь у меня друга, что вечно ошивается на кухне – я бы исключил удивление.
Не будь я самим собой – я бы исключил апатию.
Не живи я в обрюзгшей квартире с немытыми окнами – я бы не думал о еде.
Но я улыбаюсь, между половинами, где стояли два дуэлянта, один из которых трусливо велел слать всё к чертям, требовать анализа ДНК, в крайнем случае, отдавать часть доходов, а второй просто и с достоинством улыбался – победил второй. Я видел это ясно и чётко. Вызов принят. И будь, что будет.
Спасибо, Фрик за это. Баланс жизней восстановлен.
- Таких как я – миллиарды, - шепчу я, горячей ладонью прожигая на заиндевевшем окне след своей пятерни.

Никому эта затея не нравилась. Ни моему придурку с кухни (он напоминал мне этого вшивого дуэлянта номер один), ни продюсеру, который вконец отвернулся от меня, потому как я отвернулся от него, ни Глупышке, что с недоверием смотрела на меня по ночам, когда я отстукивал очередной штамп о смерти. Ни даже мне. Но как раз именно это – врождённое упрямство и нежелание делать так, как положено и убедили меня делать именно то, что перечило всем.
Я готовился стать отцом. Взвалить на себя ответственность за приход в мир ещё одного экземпляра человека, в тайне надеясь, что он будет точной копией меня, только получше. Аналитики из бюрократического центра левого полушария твердили об обратном – чтобы он был не копией, ибо в таком случае – я буду первым злом для этого человека. Как-никак, по моей вине его пригласили на этот банкет, где до шведского стола надо было пробивать путь локтями, до картин на стенах надо было идти по головам, а для того, чтобы эти картины писать – необходимо было что-то из себя представлять, пробивать путь локтями и бродить по головам.
Но эти заморочки были всего лишь заморочками в сотых долях всех мыслей. Мозг был занят другим. Поиском, анализом, выживанием, мойкой окон и фотографией.
Вспышка тискала комнату мимолётным объятием, охватывая еле видный животик Глупышки, стоящей боком на фоне однотонной шторы. Я просил её не вертеться, чтобы ежедневные фотографии при быстрой перемотке вперёд затем показали весь процесс становления живота-пуза как можно более чётко.
- Ты сегодня не пойдёшь на свои тёмные делишки. Я сказала.
- Не такие уж они и тёмные. На них просто падает мало света.
- Мне всё равно, что ты там бормочешь. Пообещай мне, что не пойдёшь.
- Я лучше расскажу тебе славную историю.
- Я знаю все твои истории.
- Я сочиняю их каждый день по сто штук в разных вариациях с разными концовками.
- Не уходи.
- Помнится, ты вообще хотела быть одной. И забрать его у меня.
- Тогда ты был далеко и рядом. Сейчас ты рядом и рядом. Это будет форменным предательством. Пусть не его, но меня, понимаешь ты меня? Не ходи.
Глупышка понимала. Но старалась поверить в сказку. Стала мягкой. Это было мило. Но эшелон моих личных мыслей тянул тот же экспресс, что и в прошлом. Вернее, до того, как появилось сплетение генов в её чреве. Я глянул на Глупышку и рассмеялся, потому как, услышав она такую формулировку о нашем детёныше – в данный момент она бы принялась активно обижаться, под влиянием бури гормональных цунами.
Оплата квартиры, транспортных и расходов еды, прогулок, раутов со знакомыми. В прошлом (опять же – до появления человека из половины Глупышки и меня) к этому прибавлялось залихватское сорение деньгами, откладывание на сберегательный счёт на чёрный день, бесчисленные взятки по заочному обучению. Всё это пожирало денежные знаки с быстротой броуновского движения разъярённых молекул.
Впрочем – любая задача на азарт – есть самое интересное в жизни.

У нас тесное и установившееся счастье. Я по-прежнему ей не верю. Я не верю маленькому счастью. Оно призрачно. В этом беда мозга – он не может принимать хорошее и бесится с жиру. Толстые бляшки жира по бокам мозга лениво посылают всё к скептицизму.
Она по-прежнему смотрит на меня с неудовольствием пополам с удовольствием. Она поёт песенки на еле слышной частоте, варит кофе и готовит постылые ужины. Пытается оправдаться и уверить меня в том, что я придумываю всё. И от этого я не верю ей ещё больше.

- И что, ни капельки эмоций? Опыта? Переживаний?
- Нет, почему же, опыт и эти твои синонимы эмоций присутствуют. Без них никуда, но теория... Теория знает всё и помогает во всём. Знаешь, все эти возбуждающие: тактометрический период, ритмическая система, полиметрия, а ещё вот это – тоническое стихосложение... Ты чувствуешь?
- Я хочу блевать... Ты бесчеловечна, когда говоришь такие гадкие вещи о таких прекрасных вещах.
- Мы все так говорим, когда упрощаем. Не будь занудой. Люди любят циников и практиков, - уже принесли заказ – невообразимой формы мороженое. Она принялась поедать его маленькой ложечкой, разграничивая каждую фразу единождым присестом поедания.
- Знаешь, люди не меньше любят и вдохновлённых усложнителей. Во многие слоя заворачивается простое и становится таким красивым и сложным, что руки прочь от него.
- Да. Ты прав. Но это, остаётся простым, - цезура из погружения ложки в вазочку с мороженым.
- Ты всё такая же упрямая ослица.
- А ты всё такой же непроходимый романтик.
- Хочешь, я прочитаю тебе хокку одного хоккуиста, - спросила она спустя нашу паузу молчания.
- Не хочу, но давай. У меня ещё пол-чашки.
- «На срединном пути. Ворон сидит одиноко. Осенний вечер». Всё.
- Но и в этом есть что-то прекрасное.
- Ты мне надоел. Вечно защищаешь всё, что тебе под руку попадёт.
- Всё достойно защиты. Даже твоё отвратительное поведение. Твой этот бестактный подход к рождению поэзии. Пойдём, я тебя провожу.
- А тебя никто не просит защищать, между прочим.
Чуть позже, возле крыльца её старинного дома, Лейбористская партия прицепляет мне на лацкан значок клуба поэтов. Я верчу носом и критично смотрю ей в глаза.
- У тебя что, синдром дефицита внимания?
Люди, которые вас понимают, эти близнецы по душам – самые замечательные для вас люди. Неважно будет, как они выглядят и кем они являются в материальной жизни. Это будут яркие пятна на холщовой ткани окружающей действительности.
- Может, зайдёшь? Посидим, выпьем чего-нибудь. Явная эпифора, но я не вижу препятствий, почитаем секстин, - она снова смеётся.
- Н-нет. Знаешь, препятствием стало то, что мы когда-то разошлись. Я домой. Кстати, отличное хокку, - мне неловко.
- Единственное, что у меня получается без словаря и пособий, - грустно изрекает она.
Я шагаю домой. Меня ждут.
Люди никогда не меняются. Гнутся, черствеют. Но, ни черта не меняются.
Меня ждут. Я шагаю домой.

Среди ночи раздался телефонный звонок. Тревожный, потому как других звонков среди ночи у меня не бывает. Глупышка спит в позе, будто собирается рожать. Странное зрелище. Я высвобождаю из-под неё руку и иду к телефонному аппарату. Поднимаю трубку.
- Твой брат бьёт себя по щекам во сне.
Со сна невозможно ничего понять. Только если тебя самого не бьют по щекам и не кричат: «Пожар!» или что-то в этом роде. Но меня никто не бьёт, запах дыма отсутствует, а значит – я ничего не понимаю и хочу просто спать дальше. Смысл ускользает и всё забывается.
- Он громко кричит, и я беспокоюсь за него.
- Не беспокойся, всем свойственно кричать во сне.
- Но не бить себя по щекам.
- Может быть, и не бить. Но это его дело.
- Может, ты знаешь причину?
- Я не знаю причины.
- Ты уверен? Можно ведь всё исправить.
Я вру. Я знаю эту проклятую причину и молчу. Потому что всё равно это не исправить. Да и что случится. Удары себя по щекам ни к чему серьёзному не приводили. Моя совесть в пятнах грязи, но посередине проходит светлый стержень чистоты.
- Можно, - снова вру и одновременно проговариваюсь я.
- Ты вернёшься? Было бы здорово, если бы ты вернулся домой, к нам.
Нет смысла объяснять. Нет желания объяснять. Тот, кто мыслит загодя по-другому - не поймёт. Да и я не смогу объяснить, потому что тоже мыслю иначе. Но продюсер решился на шаг. Позвать меня обратно. В тайной надежде, что всё будет хорошо. Как ему хотелось: «Хорошо». Но так уже не будет. Фальшь в обёртке из фольги. Вот что будет. За этим и звонил, наверное, удары по щекам здесь выступают фоном. Вечное враньё от тех, кто не знает, что, оказывается, врёт.
- Передавай ему привет.
Можно было бы добавить ещё и ещё. Но всё было не так. Была прозрачная гелевая стенка. Барьер. Моя сонная голова, весившая сотни тонн это понимала сейчас. А значит – в прогорклом свете ночной лампы, под стук пишущей машинки, отбивающей «...году жизни умер известный...», моя голова поймёт гораздо яснее, что пути назад нет никогда. Назад будет всегда по-другому.

«Умер. Умер. Погиб при исполнении. Скоропостижно скончался. Покинул нас».
Третий час ночи. После звонка – не уснуть. Глупышка проснулась. Прошлёпала на кухню. В клетчатой рубашке. Милая, сонная. Что больно смотреть. Посмотрела на меня. Осуждающе. Принялась варить кофе.
За стеной загудел пылесос. На этот раз, под шум кофеварки, он не показался таким громоподобным и анархичным.
- Эта твоя бесплодная война с самим собой ни к чему хорошему не приведёт.
- Не твоё дело, лживая ты шлюха, - вяло проецирую я на неё своё тусклое женоненавистничество.
- Пошёл ты, знаешь ли, - вяло же отвечает она. Бьюсь об заклад, её голова сейчас тоже весит сотни тонн.
- Почему ты не спишь?
- А почему не спишь ты? И не говори, что ты работаешь.
- Не говорю. Я не вижу смысла в этой работе. На меня косятся, терпят и с радостью б выгнали оттуда.
- Слышала. Тебе кофе налить?
Мы пьём кофе. Мусор попадает в горло, скребёт по стенкам внутри. За окном гудят провода и всё бы хорошо, но я не здесь. И не здесь сейчас мои мысли. Они неведомо где. Шагают по просторам памяти и, смешивая всё, что попадётся под руку – заталкивают меня в эти обрывки прошлого, дезориентируя меня и сбивая с толку.
Я держу её руку, целую её руку и приваливаюсь к её руке. Я ищу спасения в Глупышке, замечая, что я совсем не вижу того, как она ищет спасения во мне. Когда она отвернётся, я постучу себя по голове, чтоб неповадно было.
- Завтра рано вставать. Пойдём? – она встаёт и потягивается.
- Иди, я сейчас, - затем бросаю вдогонку, - ты у меня чудо понимающее.
- Я знаю...
Она польщена. Немного. А я болван. Такая глупая и всё понимает. А может именно поэтому и понимает.
Бью себя по щекам. Не во сне – наяву. Так больнее, дружище Фрик.
Я открываю окно и поддеваю носом снег, лежащий на карнизе. Его много. Хлопья постарались на славу. Огромный псевдо-сугроб за окном. Закрываю окно, поворачиваюсь, Глупышка стоит рядом и осуждающе смотрит на меня.
- Дурак, - вытирает с моего носа растаявший снег и целует.
На столе смятый листок, на котором я вижу строчку, кривым изгибом выползшую к прогорклому свету: «...мерзкая душонка при исполнении своих обязанностей...».

Удары по щекам во сне – это был всего лишь предупредительный сигнал.
Твёрдая земля. С серёдкой из мёрзлых кристаллов льда. И обугленных застывшей грязью краёв. Осыпаются, если ударить по ним всей силой. Звон инструментов в памяти как рыли. Сейчас, когда уже позади. Впереди – скупые, жалкие в падении комья. Тело внизу. Брошено внутрь ямы. Один на один пустое тело без души и желаний и твёрдая монолитная, повидавшая всё земля.
В моих руках маленький бинокль. Я верчу его, словно это поможет мне лучше понять моего младшего брата. Я не верю, что он решился на шаг по вертикали вниз. На несколько секунд свободы. Что оставил нас с носом. Я завидую ему долю секунды. И в следующую - уже ничего не могу понять и ищу виноватых.
Понимание приходит сразу. Принцип двойственности. Мы ведь были похожи. Те же картинки и прочее. Но так ли это. Принцип ведь работает и сейчас.
Я смотрю по сторонам. День солнечный и яркий. Отличный морозный день хрустящей под ногами зимы. Мы с Фриком разлюбили зиму одновременно. Он рос быстрее, судя по этому. Обогнал меня, может, опираясь на меня, а может просто был таким от природы.
Продюсер жизни не находит места. В эти минуты мы рядом. Принцип единства. Только он не может держать слёз, а я ещё могу. Тёмная волна поглотит меня вечером, когда я останусь наедине с собой. А сейчас, держись.
Я за поминальным столом.
И проносится всё бессмысленным, как ничем не заполненные люди, обрывки газет с маленькими заголовками, пресная еда, дешёвые женщины, атавизмы жизни, хиреющие традиции.
- Знак. Знак! Зна-а-ак! – на меня уставлены лица, так или иначе причастные к фильморяду воспоминаний наших с Фриком жизней. Я кричу. Они не понимают того, что видели знак. Видели, но не поняли. Знак видел только я.
Устроил сцену. Продюсер жизни будет огорчён спустя время. Позор и так далее. Но это я. И это моё маленькое представление, которое закончится точно так же. За таким же столом. А сцены, которые я снимал шаблоном и по идеалу - впишутся в шаблонный и идеальный некролог, не принеся мне ничего, кроме ощущения, что фильм банален и никакой радости в процессе создания мне не принёс.
Я бросаю маленький бинокль о стену. Он разбивается на мелкие кусочки.

- Давай возрадуемся. Я мелок, раз так слаб. Чтоб утопить вину и горе в коньяке.
- Тебя потянуло на строфы. Не спасёт.
- Да плевать. Покинул нас. Покинул светлый человечек. Сумасшедший, каких мало. Не средний серый пиджак, каких много, не идиот, нашедший смысл жизни в ерунде.
- А кто тогда?

...как смотреть, на что ругаться, о чём думать и с какой колокольни оценивать. С этим надо что-то делать. Превращать хобби в работу и требовать за это денег. Вот что надо делать.
Ещё я понял, что осуждающие взгляды будут всегда. Поменяются обладатели глазных яблок. А взгляды останутся. И никогда не наступит того момента, когда это просто исчезнет по мановению и желанию. Это иллюзия, что нечто прекрасное произойдёт в один момент. Этого не будет никогда. Как бы ты ни был пессимистично настроен. Впереди затор, за которым ничего не видно, но всё досконально ясно. И чувство, будто меня ударили по голове толстым дном стеклянной бутылки. А таксист всё говорил. А мне не хотелось его слушать.
Пора было выходить. Отстёгивать ремень. Класть горчичник. Хлопать дверцей. Встречаться с рабочими буднями лицом к лицу. Тянуть время и делать какие-то результативные действия, оправдывающие денежное пособие в конце месяца, называемое зарплатой. Но я завис. Я не знал с чего начать. Выходить не хотелось.
- Эй.

- Это фрактал, - мой подчинённый рассматривал мой проект, который никогда не будет приведён в жизнь.
- Кривая дракона ещё скажи. Ты же подчинённый. Ты должен восхищаться работами своего начальника.
- А разве фрактал – это плохо? Это интересно...
- Вот, уже лучше. А теперь мне нужны практические выкладки. Расчёты на вентиляционные вытяжки, количество огнетушителей и всяческой дребедени.
Подчинённый взял карандаш и придвинул к себе чистый лист. Изображает, будто сейчас начнёт работать. Может и начнёт. Всё равно бессмысленно. Я угробил кучу времени на такие никому не нужные проекты. И время это мне почему то не кажется потраченным зря. Так или иначе – я бы потратил его впустую.
Я забрал чертежи у Подчинённого из-под носа.
- Ладно, студент, тут всё равно без толку всё.
- Но как же? Лучше сделать и ждать, чем не делать и рвать волосы.
- Да вы посмотрите на этого гения вероятности, - издевался я (я уже упоминал о садизме).
- Мне ничего не стоит это сделать.
- Ладно. Делай. Только я сомневаюсь в том, что когда-нибудь будет презентация. Вероятность этого чересчур мала.
- На самом деле не мала.
- Простите, молодой человек?
- На самом деле – пятьдесят процентов.
- Интересно. Выкладывай. Или нет. Подожди. Иди, купи кофе. Вот тебе деньги. Придёшь и выложишь.
Я стоял у окна и казался себе безнадёжно старым в свои очень сопливые годы. Скорее не старым, а появилось неприятное ощущение, что тебя отодвигают в сторону. Что уже не ты смотришь с ясным взором на блестящие перспективы, а кто-то пододвинул тебя вперёд, сузил твою смотровую щель на эти перспективы. И самое неприятное – что ты уже чётко понимаешь то, что когда то тебе говорили – всё пройдёт молниеносно быстро. И через это молниеносно быстро лет отодвинут от злачного обозрения перспектив ты уже будешь наверняка. Знак обречённости штампом по лбу.
Молниеносно быстро – и уже говорят о том, как было тогда. О том, что так уже не делают, как тогда. О том, что уже не пользуются тем, что было тогда. И самое ужасающее: такого уже нет. И ты относишься не к сейчас, а к тогда.
- Я взял крепкий и круасанов.
- Продолжай.
- Так вот. Любая вероятность сводится к пятидесяти процентам: будет или не будет.
- А если предлагаются три варианта случая? Максималист.
- Всё можно свести к двум случаям.
- Либо да, либо нет?
- Либо-либо! Либо состояние ясно, либо промежуточно. Либо да, либо нет!
- А центр границы двух областей? И нам предлагается установить, кому принадлежит монета, к примеру. Области условной «право» или области условной «лево»?
- Не понял. А нет, подождите. Монета строго посередине?
- Строго. Это показывают все приборы, рентгены и прочая электроника. И она строго в центре границы двух областей. Плоскость по центру одной совпадает на сто процентов с другой. Исходная вопроса: кому принадлежит? Правой или левой.
Наморщил лоб. Наверное, думает, что я знаю ответ. Мне положено его знать. Хотя я сам не знаю. Наверное, думает, что я проверяю его. Не знает, что я проверяю себя.

- И что он тебе ответил? – Глупышка стояла у плиты и готовила ужин. Вместо того, чтобы жарить картошку, в угоду мне (я попросил быстрее просто из-за вредности) она стала её парить – накрыв крышкой.
- Не скажу. Тогда ты сразу поймёшь, люблю я тебя или нет.
- Ты меня не любишь. Иногда любишь. А иногда нет.
- Тебе пора в ванную. Ватерлиния статична, а вода прибывает.
- Тогда дожаришь сам.
Я открыл черновик, нарисовал там камеру, направленную объективом на меня, тщательно откашлялся.
- Моё повествование есть докучная сказка. Рекурсия. С элементами порочного круга.
Я поправил невидимый галстук. Прислушался к шуму воды в ванной, помешал картошку и закрыл черновик. Сказать больше было нечего. Это нервирует, когда от тебя чего-то ждут, а ты не можешь из себя ничего выдавить. Опустошённый тюбик зубной пасты на краю полки вместо головы.
Я ударил по опустошённому тюбику и потребовал попробовать метод аппроксимации. Впрочем, ничего из этого не выйдет. Ответ известен заранее.
- Послезавтра ты узнаешь ответ. Стал ли ты отцом моего ребёнка или нет.
- Легче сойти с ума может? И почему это твоего? Я стану отцом своего ребёнка, в крайнем случае, нашего.
- Это будет мой ребёнок. Тебе я не доверяю.
С ней приятно обниматься. Тело реагирует, словно на наркотик (так оно и должно быть). И вселенский покой. Она меня любит. Это видно по её глупым дурацким глазам. А что она видит в моих глупых дурацких глазах, интересно.

Справа – человек. Слева – человек.
Они берут меня под руки, потому что я бормочу несусветный монолог. «Бледность немощная мысли» и в таком духе. И я продолжаю, не останавливаясь, потому что эти двое очень бережно со мной обращаются. Они будто ласково держат меня под руки и ведут неизвестно куда. По этой темноте, мимо столбов, в свете которых проносятся тощие и удлинённые хлопья белесого снега.
- С дураками дело имел! Дуракам и разглагольствовал! Всё пустое... Оставьте! – Я понимаю, что меня не оставят и поэтому я могу с полной уверенностью говорить: «Оставьте». Брось они меня – и я замолчу.
- С жиру бесятся совсем, - бормочет один.
Второй молчит, но я чувствую его согласие с первым. Я ненавижу их, но и не пытаюсь вырваться. Полностью подчиняюсь их воле. Пусть несут. Не всё ли равно, куда.
Так есть, а значит – так тому и быть.

Сегодня в сыром, пропахшем табаком клубе – корпоративный слёт поэзистов-стихоплётчиков. Добровольно-принудительное мероприятие от лица моей фирмы по доставке некрологов. Я получил приглашение, расписался, поставил завуалированный под стилизованную букву моей фамилии крестик и, медля, отправился в путь, не понимая, зачем мне это надо.
Со сцены надрывались голоса вопящих о боли души, зачитывались эпитафии, рифмы, забитые в строфы, ямбы, спондеи, трохеи, дактили, анапесты и прочее. Я был настроен скептически по причине огромного количества бытовых дел. Бытовые дела и касающиеся их действа отодвигают эмоции и бессмысленные копания в душе. А в таком состоянии – слушать чувства других, а тем более проецировать свои на их – дело безнадёжное и отклик не находящее.
Ты сидишь и думаешь над насущными, хлеб приносящими, материально-полезными делами и тебя раздражает вся эта канитель над тем, как ах, меня не понимают, ах, меня не любят, ах, меня понимают, ах, меня любят. Безусловно, это прекрасно. Безусловно, это отвратительно. Всё зависит от тонкой настройки инструмента состояния души.
Я жевал факты и сухие цифры. Переносил их на бумагу сточенным карандашом и косо посматривал на сцену и сидящих рядом. Совершенно не заботили грамотно построенные стихотворения, хотя в другое время, ссылаясь на чувственность организации внутренней каши – я бы слушал и сопереживал. Но не сейчас. Сейчас это было делом десятым. Сейчас главенствовал рационализм и практицизм – те милые творения логики, которые давали целебного пенделя к нормальной, с точки зрения обывателя, жизни.
Внезапно я услышал голос моей давней худой любви – партии Лейбористской. Она стояла у микрофона и торжественно распиналась о потерянной эклоге. В вызывающем бирюзовом платье. Весь её облик требовал цветов и шоколада. Я вспомнил то, потом это, потом ещё и ещё. И, как это бывает, захотел воссоздать прошлое. Тщетно меня уговаривали взяться за карандаш мои нескромные аналитики левого полушария. Правое полушарие пользовалось поддержкой гормонов, хлынувших водопадом на голодную до чувств душу и оно победило в этой короткой предвыборной гонке.

- ...так значит, всё ещё ваяешь своих тёмных предвестников апокалипсиса?
Мне импонирует её манера выражаться.
- Да, Лейбористская партия, а ты всё ещё ваяешь эпиграммы?
- Уже давно нет, как ты не заметил. Я пошла на повышение.
- Боже, как интересно, - скептицизма больше, - И много ты находишь муз? Где ты их сыскиваешь?
- Ты бы не задавал вопросы, не будь тебе что-то от меня нужно. Значит – притворяйся до конца, пока не получишь того, что тебе нужно.
- Не нужно лирических отступлений, моя дорогая, отвечай на музы.
- Зачем?
- Глупее вопроса не слышал.
- Слышал. Я вот глупее ответа не слышала. К чему тебе мои музы?
- Тасовка опыта, не более. Глядишь, и мне пригодится.
Она рассмеялась, передвинула кружки с кофе и махнула рукой. Живо подскочил официант, подобострастно выслушал заказ, и удалился. Лейбористская партия, проводя своим французским маникюром по поверхности столика, обратилась ко мне.
- Тасовка говоришь? Пасьянсы-марьяжи. Ну, в таком случае слушай, мой милый мальчик. Сухая теория и словарь – вот мои музы. И мотивация. Ещё и ещё раз.
- Что, так отвратительно?
- Да, вот так, - её руки сплелись под подбородком, расплелись, разошлись в стороны и соединились обратно. Я строил из себя дурака и показательно следил за её манипуляциями, зная, что её это скоро начнёт раздражать. Синдром дефицита внимания.

Тут поневоле задумаешься о ведьмах и их колдовстве. На мой искренний смех царь-таксист смотрит с ужасом. Ужас в секунду. Один ужас, пожалуйста, и я уже хочу смеяться снова, чувствуя глупое превосходство.
Да тут очередь. Да здесь могут по пять-шесть покупателей проходить за раз. Оказывается, мне не нравятся корзинки – они жутко неудобные. Отмечаю в голове – предложить на патент удобные корзинки. Чтобы ручка крепилась сама по себе, но корзинка сохраняла свои функции – держала в себе покупное. Эти мысли заставили положить эту металлическую штуку на место и взять себе тележку.

Шпроты – забавное слово. Я купил всё по списку. Продукты встали у стены в ряд. Я с повязкой на одном глазу зачитываю их имена. Они строем протискиваются в клетчатый вагон, толкаются там, давят мягких и норовят сломать хрупких пополам или хотя бы с краю. Ленивой рукой властелина их рока я переворачиваю всё с ног на голову. Сильных мира клетчатого вагона – поглубже, а слабаков, вроде десятка яиц – повыше к солнцу люминесцентных ламп. Галочки напротив каждого имени.
Теперь настало время подвига. Подвиг замарался о бытовуху. Об этот список, более точнее. Подвиг ведь совершается идеалом в идеале. Поправочные коэффициенты отсутствуют, побочные незначительные силы, коррекционные данные отсутствуют также в этом нелёгком деле подвига. Благо – чем проще подвиг – тем его легче совершить и тем он лучше выглядит. Вписывается в рамку образца.
«Что ей подарить?» - выражение, умноженное на количество единиц товара. Я взываю о помощи. С каменным лицом и сжатыми губами. Умора – лицо студента перед экзаменатором. Пустяковый вопрос, пустяковый ответ. Лишь желание, чтобы этот ответ понравился. Где ты, человек-консультант? Я кричу тебе на весь торговый центр. Так, что содрогаются снаружи фонарики. Они там, небось, пляшут бубенцами, прыгая по всему фасаду здания. Но я кричу тебе совсем тихо. Я начинаю верить в гипноз и параспиритические вещи.
- Что вам предложить?
Надо же. Хотя нет. Поздно верить всему, что очень просто. Есть ещё проще – я забрёл в специализированный отдел бытовой техники – здесь мало покупателей, но много консультантов. По всем законам таких отделов – я был обязан попасть к такому консультанту.
- Проценты? – я спросил не подумав. Полный вариант вопроса в моих мозгах звучал так: «Сколько процентов с продажи ты получишь?».
- Что, простите?
- Мне нужен подарок. Женщине.
- Эээ. А кто она вам?
- Она любит играть на пианино. Вернее – на фортепьяно.
- Тогда могу вам предложить отличный синтезатор производства... О, пройдёмте со мной, и вы сами посмотрите.

Таксист номер один украл меня от милого дома. И я благодарен, что он приехал так скоро, что он так рассеян, что вечно извиняется, что от неловкости делает лишённые логики вещи и что везёт меня длиннющей дорогой до неприятных лиц, действий и ощущений дня.
Сегодня наша годовщина с Глупышкой. Нелепое знакомство, ознаменованное нелепым началом нелепых отношений за гранью привычной, старой доброй консервативной морали. Не совсем за гранью – плюс минус несколько шагов. Но достаточно для шаткости таких странных отношений, рассудов и пересудов. Помню, я тогда сказал этому дьяволу на кухне: «отправляйся к чёрту» и встал с дивана, чтобы эффектно хлопнуть дверью.
И к чему это я. Ах да – ей нужно что-нибудь подарить. Глупышке. Без продюсера жизни здесь не обойтись. По крайней мере, до дня халявы манны небесной. Если считать бухгалтерию или заказчиков небесами, а эти бумажки-горчичники – манной. Горькая манна без запаха – эквивалент и символьное изображение материальных предметов, имеющих ценник.
- Подождите, давайте на этот адрес, - ткнул я в экран карты.

Продюсера жизни не было. Он ещё не приехал. Был мой младший брат. Фрик. Я не называю его по имени. Я вообще не хочу называть чьих-то имён. Имя неверно отображает человека, не показывает его сущности. Это маленькая ложь, данная с рождения ничего не понимающими людьми ничего не понимающему человеку, о котором ещё никто ничего не знает. Естественно, кроме того, что этот человек может кричать от шлепка по заднице или не может.
Фрик одевался строго не по сезону. Он носил старые вещи – был практичным и не любил новое, как он сам думал. Думал неправильно, потому что новое любил. Со стороны всегда заметнее, любит или не любит. Воодушевлённой этой новой теорией я спрашиваю Фрика:
- Как ты думаешь, я люблю Глупышку?
- Я думаю ты её не любишь.
Теория разбилась. Осколки по всему полу. Разлетелись и впились в тело. Либо Фрик дурак, либо дурак я. Сущая квантовая неопределённость повсюду. Проверить её нет возможности. Лучше оставить как есть. Но меня терзают сомнения, что я прав, потому как на груди Фрика я замечаю крошечный бинокль, которого раньше не было и маленькую машинку-радио в руках.
- Что это?
- Разве ты не видишь? Это радио, а это бинокль. Это было под ёлкой. Были ещё наушники, но один наушник не работает.
- Ты сказал об этом Продюсерам?
- Нет... Это бы их расстроило. Они вообще, наверное, расстроились, что я никак не проявил эмоций. Твоя теория действительно ошибочна – со стороны невозможно заметить: любишь ты что-то или нет. И я скажу тебе, братец, это ничьё дело. Только твоё. Любить тебе, жить тебе.
- Не возлагай на себя роль учителя. Ты что же, совсем ничего не показал?
- Нет... Я очень обрадовался. Я готов был прыгать от радости. Мне было так приятно. Я был так умилён и очарован. Но ничего не показал. Совсем. Теперь меня грызёт это.
- Я подумал о дрессировке, но это слишком унизительно звучит, поэтому я буду молчать. Хотя то, что ты носишь их на себе – уже знак.
- Это ты видишь этот знак, а они не видят, братец.
- Это ты так думаешь. И что же? Искупаешь вину? Ты идёшь по моим стопам.
- Это неудивительно. У нас одинаковый фильморяд воспоминаний и сценарий воспитания.
Он заливается смехом. Сумасшедший, также как и я воображает себе превосходство. Я смотрю на часы. Их тиканье пробивается сквозь толщу децибел смеха Фрика. Оно даже становится громче, напоминая мне картинку прошлого: будто я у бабушки дома, в нём пусто и слышен только этот цикличный тик. Запах из прошлого, ощущения из прошлого, размытые образы, видоизменённые настоящим. В будущем всегда прошлое. В настоящем этого добра поменьше, но это дополняется будущим.
За чаем пришёл Продюсер. Я молчал. Молчали все. Не напряжённое молчание, а простое, обычное, не витиеватое, а лёгкое молчание с ароматом тмина.
Я накидываю шарф, нахлобучиваю шапку, она сдавливает мои хрящи на ушах, скоро они нестерпимо будут болеть, но из-за безалаберности я ничего не делаю, а просто продолжаю готовиться к выходу в зимнюю сырость, присыпанную инеем.
Продюсер жизни суёт мне в руки купюры-горчичники. Ждёт он от меня чего-либо или нет. Я не могу понять. Мой разум строит мосты от рациональной половины мозга к тому, что «ждёт». Невидимые зрители в ложе эмоциональной половины весело хлопают зрительным образам «не ждёт». Зрители не знают, что прежде чем попасть к ним, «не ждёт» подвергается тщательной проверке агентами рационально-разумной половины, снующими по эмоциональной. И это значит – что большей частью этот проклятый разум диктует мне что-то делать. Душит хлипкую эмоциональную оппозицию. А на смертном одре эта оппозиция будет надо мной смеяться, потому что я буду думать, что не жил из-за этого «полной» жизнью.
Решение принято: «не ждёт». Хотя я уверен на 98% - «ждёт». Это странно. Я ненавижу этот многоэтажный мозг. Будь он наяву – это был бы бюрократический центр, выдающий неведомое и противоречивое за истинное, а желанное и явное за ложное и бессмысленное.
Я падаю на колени и начинаю рыдать. Что-то невнятно шепчу. Что-то вроде «прости», «я не умею быть правильным и продуктивным», «я бесполезен, от меня одни проблемы». Но я также пытаюсь в этот момент отговориться от этого, предлагаю аргументы, что, дескать, виноват не я один, да я вообще: мало в чём я виноват. И тут же одёргиваю себя и говорю, что виноват я и только я.
Я хватаю продюсера за руку, выбиваю купюры, они разлетаются осенними сухими листьями, засохшие, пожухлые, не нужные никому. Ни мне, ни ему. И в этом единстве (ни ему, ни мне), в этом совпадений взглядов мы союзники. Он прощает меня. Я прощаю себя. Но прощать ли мне его? Да и не за что, хотя я могу откопать в пещерах что-то против.
Я хватаю Продюсера за руку и требую меня простить. Уничтожить. Я некомпетентен. И меня это бьёт сильнее, чем всё остальное. Внутри поселился паразит совести и мученика-мазохиста. Разлетаются купюры. Влево. Вправо. И пропадают за краем поля зрения. А за краем поля зрения всегда остаются неактуальные и неважные вещи. То, что нужно и интересно – всегда в центре.
Я хватаю Продюсера за руку, но в этот момент аналитики, эти чёртовы агенты из половины разума перекрывают вентили трубопровода слёз. Они приносят мне распечатки, на которых чёрным по белому расписан баланс. Приход и расход. Составную эндорфинов, гарантий, полисов, страховых корешков и я ужасаюсь этому кошмару. Моим эмоциям ничего не осталось. Они голы. Их расщепили на составляющие, и они перестали быть чем-то красивым. Они просто распечатка логического умозаключения (агенты в воздухе подгибают пальцы на руках и выжидательно смотрят).
Я беру купюры и складываю их пополам. Во внутренний карман. Не надо их ложить сразу в кошелёк. Я ведь буду похож на суматошную курицу, трясущуюся над своими яйцами. Я ведь. Мне ведь. Совсем не это. Я снова кричу очень тихо. Так, чтобы не слышали агенты разума. Иначе они и это испортят. А я так хочу, чтобы хотя бы этот немой крик был чистой эмоцией. Без расщепления на логические, разумные, простые физические составляющие.
Прости меня.

Таксист номер два был настоящим таксистом. Он много матерился, был всем недоволен и постоянно давал наставления. Задавал похабные вопросы, не получая на них ответа, похабно же шутил. Он вёз меня навстречу рабочим будням. Я раньше не задумывался, но рабочие будни занимают ведь большую часть жизни большей части людей. И значит, именно они диктуют

Несчастная судьба многих людей – следствие несделанного ими выбора.
Они ни живые, ни мертвые. Жизнь оказывается бременем,
бесцельным занятием, а дела – лишь средством защиты
от мук бытия в царстве теней.

Эрих Фромм

Справа – человек. Слева – столб.
Странно, что в такой последовательности. Обычно ведь отсчёт идёт слева направо, а не наоборот. Главное – не забыть: слева – столб, справа – человек. Я подхожу к тому, что справа.
- Темно, - говорит мне человек.
- Теория мирового заговора в действии, - отвечаю я ему.
- Только не переусердствуй, - ухмыляется человек.
- Не твоё дело, - грубо проговариваю я, стараясь отчеканить каждое слово, чтобы человек почувствовал всё моё пренебрежение к происходящему вокруг.
...
- Ты должен стать отцом моего ребёнка.
И эта – туда же. Глупая шлюха.
- Я буду некомпетентным отцом. Разве ты видишь во мне хорошую наследственность? Я живу в обрюзгшей квартире с немытыми окнами.
- Ну так в чём проблема? Помой их, - она закуривает, - И я не глупая шлюха, как ты себе вообразил. Ты просто мне не веришь и не хочешь меня понимать и...
- Замолчи, пожалуйста, этот мир и так наполнен кучей непроходимых слов.
- ...и принимать. И мир этот ты не хочешь принимать. И мир не будет тебя спрашивать: достаточно ли ему непроходимых слов или нет.
Дьявол, она уделала меня, эта курящая глупая шлюха. Но она здорово улавливает мои мысли. Она замечательный друг, если бы только не была женщиной.
- Кто дал тебе расшифровку моей криптограммы души? – спрашиваю я её с живым интересом.
Это точно – кто-то ей дал эту криптограмму. Иначе – она моё клонированное неизвестное.
- Считай, что я просто угадала. А сейчас – стань отцом моего ребёнка. И не волнуйся – можешь считать его чужим. Я и без тебя справлюсь.
Она снова меня уделала. Тяжёлыми перчатками красного цвета. Прямо по моральному центру где-то в темени. Вот так. Вот так. Я почти не обижаюсь. Я сделаю ей этого ребёнка. А если не получится – значит, на то была воля случайной генерации судьбы её и меня. Впрочем – моё дело малое, моя судьба здесь не перетрудится.
- Я люблю тебя, - странное словосочетание. Я и верю в это и не верю. Я чувствую это и не чувствую. Единственное, что я знаю – это то, что я хочу выпотрошить себя и что я себя ненавижу.
Позже, когда сел за печатную машинку печатать эти богом забытые, никому, кроме меня и заказчика ненужные некрологи – за стеной загудел пылесос. Мне даже на секунду показалось, что в кружке моего тёмного, с прожилками молока кофе пробежали круговые волны. До края и обратно. Мелкой дрожью. Цунами в керамике. Но это понятно, что всего лишь показалось. Просто гул чересчур резко и неожиданно появился среди этой тихой (под стать сочинительства некрологов) ночи.
Глупышка ведь спит. И я всё-таки работаю.
...
Это называется – общественный долг. Мне это не нужно, меня это мало заботит. Да, причиняет время от времени неудобство, но я могу потерпеть, плюнув на эти понятия относительно непогрешимости воли каждого в частности и индивидуальности (сильный духом и всё такое прочее). И остальных это тоже мало заботит. Так – звенит иногда: «А может нельзя так терпеть, вдруг меня сочтут слабаком?». Вот и доведут себя и требуют общественного долга.
Я нажимаю на кнопку звонка. Я стучу в тонкую дверь. Мне кажется, что если на неё надавить – то она прогнётся как алюминиевая банка пива – вкривь, вкось, пока не станет лепёшкообразной. Я так зачарован этим представлением двери-банки, что очень удивлён тому, когда замечаю лицо в очках, открывшее дверь.
За этим удлиненным наигранно-умном лицом в очках – тесный коридор, где на полу, словно писаная красавица, возлежит пылесос. Пылесос в плавном изгибе гофры демонстрирует блестящую ножку и светит мне в глаза бликом.
- Будьте добры – не сосите пыль ночью. Люди работают, - я чувствую себя эгоистом и лидером общественности одновременно. Замечательное чувство, но оно приносит неудобство, когда вступает в бесстыжую связь с совестью. Я успокаиваю их, тем, что всего-навсего выполняю долг.
- Какую пыль?
- Бытовую. Обычную.
- А...
- Или бесшумно.
- Ладно.
- В общем – это надо заканчивать.
- А...
- Хорошо? – можно было бы и прекратить, но мне нравится выступать в роли истязателя. Особенно тогда, когда мне ничего не могут сделать. Я сволочной сорт мелкого садиста.
- Хорошо. Только вот я не понимаю, что в этом особенного?
Он меня раздражает, этот человек в очках.
- Я просто говорю о том, чтобы не было шума ночью. Вас линчуют когда-нибудь такие же как вы. Я от лица общественности, - от лица общественности говорить легче. Есть куда сбросить мусор ответственности.
- Можно подумать, я один тут всем мешаю.
- Можно. Я пойду.
Да, я могу потерпеть, мне наплевать. Честно. Пусть шумит свои пятнадцать минут раз в три ночи. Мне приятнее слышать пятнадцать минут звуки процесса минета пылесоса ковру, нежели полминуты тратить на «общественный» диалог с этими псевдо-умными очками.
...
Плотность населения хлопьев снега на данный момент составляет пятнадцать-десять штук на кубический метр. Эти беженцы-переселенцы с одного кубика метра на другой неспешно мигрируют, олицетворяя вселенский покой и безмятежность. Они врезаются мне в лицо. Изредка. Будто в вас врезался джентльмен на тротуаре, приподнял шляпу, извинился и пошёл дальше. Изредка (реже, чем в меня врезаются хлопья) я проговариваю: «Сэр» и тянусь к несуществующему цилиндру.
Общественность в лице Глупышки покинула меня, обменяв на несколько часов работы. И я остался в страшной очной ставке с самим с собой. И разговаривать теперь придётся – с самим собой. В этом есть плюс: можно быстрее постичь мир. Потому как мир вокруг – не что иное, как ты сам. Эгоистичный сам с привкусом приправ окружения.
Я долго оттягивал это пустое интервью: смотрел фильм до середины, готовил ужин, напевал песни и сортировал книги, но дела кончились, а время осталось. Сложив на пузе руки, переплетя пальцы, оно уставилось на меня, требуя желанного диалога. Шизофреник и шизофреник расселись по местам. Один стал у плиты на кухне, другой слёг на диван в зале. Каждый из них старался крикнуть как можно тише, но ничего не выходило – шоу есть шоу. Выяснение несуществующей и утопичной истины – это всё-таки чистой воды выяснение истины. Тут уж ничего не поделаешь.
Чтобы как то начать пришлось нагрубить. Грубость она всегда затягивает. В отношениях, в книгах, фильмах. Она создаёт мнимую опасность борьбы. Голословный звон на почве фрустрации.
- Ты неудачник! Ты просто-напросто неудачник.
- Легче сказать – гедонист, - это был провокационный ответ.
Внезапно грубость была встречена как конструктивная критика.
- Нет. Я очень страдаю от того, что получаю.
- Так почему твоё страдание не ведёт к нарушению? Почему ты не возьмешься и не сделаешь что-то сам?
- Потому что то, что я хочу сделать – сделают без меня. Если бы хотели сделать по-другому, а я по-другому – я бы взялся.
- Кого ты обманываешь?
- Я не обманываю, я в уверен в том, что говорю. Как может быть ложью то, в чём я уверен? Это правда.
Крик из кухни всё-таки сомневался. Он всегда сомневается в том шизофренике, что лежит на диване.
- Допустим. Тогда зачем ты страдаешь? Это ведь не толкает тебя даже на раскаяние. На искупление.
- Допустим, толкает на самобичевание. И я уверен ещё и в том, что это толкает меня на альтруизм и совершенно необъяснимые деяния. Созидательного характера я имею в виду.
Шизофреник из кухни замолчал. Крик замолчал. Либо пришла Глупышка. Либо я просто был оставлен в полном, в полном смысле этого слова, одиночестве. Вряд ли он бросил меня. Мы с ним неплохо сосуществуем. Нам не скучно, в отличие от тех, кто вечно жалуется на скуку и ищет развлечения в других, мастурбирая ими.
- Ты снова эгоцентричен и самолюбив, - эхо кухни искажает этот крик.
- А сколько жалости к себе... Сколько-сколько...
Качать головой на пустынную публику зала – вещь бессмысленная. Впрочем, как и всё остальное.
Меня разбудила Глупышка. За окном играло красным и белыми цветами – машины внизу вновь собрались в пробку. Центр сумрачного города хотел быть как и остальные центры остальных городов – в пробках, злобе, грязи, муниципальных службах и безразличных людях.
К счастью – я и Глупышка были как раз такими людьми.
...
До конца срока в две недели оставалось ровно три четырнадцатых.
Четвёртый таксист на сегодня вяло изображал недовольного жизнью ворчуна. Он скупо отозвался о заторе. Машина была похожа на саванный дом. Её несло по скользкому покрытию дороги. Я зевал и отбрыкивался ответами на заданные мне еле уловимым акцентом вопросы.
- Вы торопитесь?
- Не знаю.
- Понятно. Светофор – да тут могут пять-шесть-восемь машин проехать за раз, а пока один тронется. Глазами хлопает...
Почему он пытается мне это объяснить. От людей требуется исполнение функций. Функция разговора сейчас не к месту. Я смотрю на дорогу. Вернее – на заляпанный и скучный зад микроавтобуса. Хочется домой. Заретушировать образом милого дома неприятные лица, действия и ощущения дня.
Пакеты с покупками на коленях. Банка шпрот неприятно давило на бедро. Саванный домик не позволял развернуться – нам со шпротами мешала коробка прямоугольной формы между колен. Размерами – сто двадцать, на шестьдесят, на тридцать.
Таксист номер три был полон достоинства и царственно, как может, мне показалось, молчал. Пахло вкусным (сирень или что-то вроде этого, этакий фиолетовый запах) и вспомнилось, что такое же было во флаконе, которым прыскалась Лейбористская партия. Она была склонна к таким ароматам. Идолопоклонно гонялась за всем тем, что приукрашало её.
- Приехали.
Очень мятые купюры ложатся горчичниками на элегантную панель. Взгляд царя удостоил меня тусклым вниманием. Фонарики магазина призывают меня на подвиг. Я дёргаюсь, забыв отстегнуть ремень безопасности. Затем я дёргаюсь, чтобы отстегнуть его. Царь недоволен. Прости меня. Ты получил за эту клоунаду бесплатно. Нет, мне не неловко, просто очень смешно, что я Так хочу подвига неизвестно за что.