Принцип дуальности.
Тут поневоле задумаешься о ведьмах и их колдовстве. На мой искренний смех царь-таксист смотрит с ужасом. Ужас в секунду. Один ужас, пожалуйста, и я уже хочу смеяться снова, чувствуя глупое превосходство.
Да тут очередь. Да здесь могут по пять-шесть покупателей проходить за раз. Оказывается, мне не нравятся корзинки – они жутко неудобные. Отмечаю в голове – предложить на патент удобные корзинки. Чтобы ручка крепилась сама по себе, но корзинка сохраняла свои функции – держала в себе покупное. Эти мысли заставили положить эту металлическую штуку на место и взять себе тележку.
Шпроты – забавное слово. Я купил всё по списку. Продукты встали у стены в ряд. Я с повязкой на одном глазу зачитываю их имена. Они строем протискиваются в клетчатый вагон, толкаются там, давят мягких и норовят сломать хрупких пополам или хотя бы с краю. Ленивой рукой властелина их рока я переворачиваю всё с ног на голову. Сильных мира клетчатого вагона – поглубже, а слабаков, вроде десятка яиц – повыше к солнцу люминесцентных ламп. Галочки напротив каждого имени.
Теперь настало время подвига. Подвиг замарался о бытовуху. Об этот список, более точнее. Подвиг ведь совершается идеалом в идеале. Поправочные коэффициенты отсутствуют, побочные незначительные силы, коррекционные данные отсутствуют также в этом нелёгком деле подвига. Благо – чем проще подвиг – тем его легче совершить и тем он лучше выглядит. Вписывается в рамку образца.
«Что ей подарить?» - выражение, умноженное на количество единиц товара. Я взываю о помощи. С каменным лицом и сжатыми губами. Умора – лицо студента перед экзаменатором. Пустяковый вопрос, пустяковый ответ. Лишь желание, чтобы этот ответ понравился. Где ты, человек-консультант? Я кричу тебе на весь торговый центр. Так, что содрогаются снаружи фонарики. Они там, небось, пляшут бубенцами, прыгая по всему фасаду здания. Но я кричу тебе совсем тихо. Я начинаю верить в гипноз и параспиритические вещи.
- Что вам предложить?
Надо же. Хотя нет. Поздно верить всему, что очень просто. Есть ещё проще – я забрёл в специализированный отдел бытовой техники – здесь мало покупателей, но много консультантов. По всем законам таких отделов – я был обязан попасть к такому консультанту.
- Проценты? – я спросил не подумав. Полный вариант вопроса в моих мозгах звучал так: «Сколько процентов с продажи ты получишь?».
- Что, простите?
- Мне нужен подарок. Женщине.
- Эээ. А кто она вам?
- Она любит играть на пианино. Вернее – на фортепьяно.
- Тогда могу вам предложить отличный синтезатор производства... О, пройдёмте со мной, и вы сами посмотрите.
Таксист номер один украл меня от милого дома. И я благодарен, что он приехал так скоро, что он так рассеян, что вечно извиняется, что от неловкости делает лишённые логики вещи и что везёт меня длиннющей дорогой до неприятных лиц, действий и ощущений дня.
Сегодня наша годовщина с Глупышкой. Нелепое знакомство, ознаменованное нелепым началом нелепых отношений за гранью привычной, старой доброй консервативной морали. Не совсем за гранью – плюс минус несколько шагов. Но достаточно для шаткости таких странных отношений, рассудов и пересудов. Помню, я тогда сказал этому дьяволу на кухне: «отправляйся к чёрту» и встал с дивана, чтобы эффектно хлопнуть дверью.
И к чему это я. Ах да – ей нужно что-нибудь подарить. Глупышке. Без продюсера жизни здесь не обойтись. По крайней мере, до дня халявы манны небесной. Если считать бухгалтерию или заказчиков небесами, а эти бумажки-горчичники – манной. Горькая манна без запаха – эквивалент и символьное изображение материальных предметов, имеющих ценник.
- Подождите, давайте на этот адрес, - ткнул я в экран карты.
Продюсера жизни не было. Он ещё не приехал. Был мой младший брат. Фрик. Я не называю его по имени. Я вообще не хочу называть чьих-то имён. Имя неверно отображает человека, не показывает его сущности. Это маленькая ложь, данная с рождения ничего не понимающими людьми ничего не понимающему человеку, о котором ещё никто ничего не знает. Естественно, кроме того, что этот человек может кричать от шлепка по заднице или не может.
Фрик одевался строго не по сезону. Он носил старые вещи – был практичным и не любил новое, как он сам думал. Думал неправильно, потому что новое любил. Со стороны всегда заметнее, любит или не любит. Воодушевлённой этой новой теорией я спрашиваю Фрика:
- Как ты думаешь, я люблю Глупышку?
- Я думаю ты её не любишь.
Теория разбилась. Осколки по всему полу. Разлетелись и впились в тело. Либо Фрик дурак, либо дурак я. Сущая квантовая неопределённость повсюду. Проверить её нет возможности. Лучше оставить как есть. Но меня терзают сомнения, что я прав, потому как на груди Фрика я замечаю крошечный бинокль, которого раньше не было и маленькую машинку-радио в руках.
- Что это?
- Разве ты не видишь? Это радио, а это бинокль. Это было под ёлкой. Были ещё наушники, но один наушник не работает.
- Ты сказал об этом Продюсерам?
- Нет... Это бы их расстроило. Они вообще, наверное, расстроились, что я никак не проявил эмоций. Твоя теория действительно ошибочна – со стороны невозможно заметить: любишь ты что-то или нет. И я скажу тебе, братец, это ничьё дело. Только твоё. Любить тебе, жить тебе.
- Не возлагай на себя роль учителя. Ты что же, совсем ничего не показал?
- Нет... Я очень обрадовался. Я готов был прыгать от радости. Мне было так приятно. Я был так умилён и очарован. Но ничего не показал. Совсем. Теперь меня грызёт это.
- Я подумал о дрессировке, но это слишком унизительно звучит, поэтому я буду молчать. Хотя то, что ты носишь их на себе – уже знак.
- Это ты видишь этот знак, а они не видят, братец.
- Это ты так думаешь. И что же? Искупаешь вину? Ты идёшь по моим стопам.
- Это неудивительно. У нас одинаковый фильморяд воспоминаний и сценарий воспитания.
Он заливается смехом. Сумасшедший, также как и я воображает себе превосходство. Я смотрю на часы. Их тиканье пробивается сквозь толщу децибел смеха Фрика. Оно даже становится громче, напоминая мне картинку прошлого: будто я у бабушки дома, в нём пусто и слышен только этот цикличный тик. Запах из прошлого, ощущения из прошлого, размытые образы, видоизменённые настоящим. В будущем всегда прошлое. В настоящем этого добра поменьше, но это дополняется будущим.
За чаем пришёл Продюсер. Я молчал. Молчали все. Не напряжённое молчание, а простое, обычное, не витиеватое, а лёгкое молчание с ароматом тмина.
Я накидываю шарф, нахлобучиваю шапку, она сдавливает мои хрящи на ушах, скоро они нестерпимо будут болеть, но из-за безалаберности я ничего не делаю, а просто продолжаю готовиться к выходу в зимнюю сырость, присыпанную инеем.
Продюсер жизни суёт мне в руки купюры-горчичники. Ждёт он от меня чего-либо или нет. Я не могу понять. Мой разум строит мосты от рациональной половины мозга к тому, что «ждёт». Невидимые зрители в ложе эмоциональной половины весело хлопают зрительным образам «не ждёт». Зрители не знают, что прежде чем попасть к ним, «не ждёт» подвергается тщательной проверке агентами рационально-разумной половины, снующими по эмоциональной. И это значит – что большей частью этот проклятый разум диктует мне что-то делать. Душит хлипкую эмоциональную оппозицию. А на смертном одре эта оппозиция будет надо мной смеяться, потому что я буду думать, что не жил из-за этого «полной» жизнью.
Решение принято: «не ждёт». Хотя я уверен на 98% - «ждёт». Это странно. Я ненавижу этот многоэтажный мозг. Будь он наяву – это был бы бюрократический центр, выдающий неведомое и противоречивое за истинное, а желанное и явное за ложное и бессмысленное.
Я падаю на колени и начинаю рыдать. Что-то невнятно шепчу. Что-то вроде «прости», «я не умею быть правильным и продуктивным», «я бесполезен, от меня одни проблемы». Но я также пытаюсь в этот момент отговориться от этого, предлагаю аргументы, что, дескать, виноват не я один, да я вообще: мало в чём я виноват. И тут же одёргиваю себя и говорю, что виноват я и только я.
Я хватаю продюсера за руку, выбиваю купюры, они разлетаются осенними сухими листьями, засохшие, пожухлые, не нужные никому. Ни мне, ни ему. И в этом единстве (ни ему, ни мне), в этом совпадений взглядов мы союзники. Он прощает меня. Я прощаю себя. Но прощать ли мне его? Да и не за что, хотя я могу откопать в пещерах что-то против.
Я хватаю Продюсера за руку и требую меня простить. Уничтожить. Я некомпетентен. И меня это бьёт сильнее, чем всё остальное. Внутри поселился паразит совести и мученика-мазохиста. Разлетаются купюры. Влево. Вправо. И пропадают за краем поля зрения. А за краем поля зрения всегда остаются неактуальные и неважные вещи. То, что нужно и интересно – всегда в центре.
Я хватаю Продюсера за руку, но в этот момент аналитики, эти чёртовы агенты из половины разума перекрывают вентили трубопровода слёз. Они приносят мне распечатки, на которых чёрным по белому расписан баланс. Приход и расход. Составную эндорфинов, гарантий, полисов, страховых корешков и я ужасаюсь этому кошмару. Моим эмоциям ничего не осталось. Они голы. Их расщепили на составляющие, и они перестали быть чем-то красивым. Они просто распечатка логического умозаключения (агенты в воздухе подгибают пальцы на руках и выжидательно смотрят).
Я беру купюры и складываю их пополам. Во внутренний карман. Не надо их ложить сразу в кошелёк. Я ведь буду похож на суматошную курицу, трясущуюся над своими яйцами. Я ведь. Мне ведь. Совсем не это. Я снова кричу очень тихо. Так, чтобы не слышали агенты разума. Иначе они и это испортят. А я так хочу, чтобы хотя бы этот немой крик был чистой эмоцией. Без расщепления на логические, разумные, простые физические составляющие.
Прости меня.
Таксист номер два был настоящим таксистом. Он много матерился, был всем недоволен и постоянно давал наставления. Задавал похабные вопросы, не получая на них ответа, похабно же шутил. Он вёз меня навстречу рабочим будням. Я раньше не задумывался, но рабочие будни занимают ведь большую часть жизни большей части людей. И значит, именно они диктуют
Да тут очередь. Да здесь могут по пять-шесть покупателей проходить за раз. Оказывается, мне не нравятся корзинки – они жутко неудобные. Отмечаю в голове – предложить на патент удобные корзинки. Чтобы ручка крепилась сама по себе, но корзинка сохраняла свои функции – держала в себе покупное. Эти мысли заставили положить эту металлическую штуку на место и взять себе тележку.
Шпроты – забавное слово. Я купил всё по списку. Продукты встали у стены в ряд. Я с повязкой на одном глазу зачитываю их имена. Они строем протискиваются в клетчатый вагон, толкаются там, давят мягких и норовят сломать хрупких пополам или хотя бы с краю. Ленивой рукой властелина их рока я переворачиваю всё с ног на голову. Сильных мира клетчатого вагона – поглубже, а слабаков, вроде десятка яиц – повыше к солнцу люминесцентных ламп. Галочки напротив каждого имени.
Теперь настало время подвига. Подвиг замарался о бытовуху. Об этот список, более точнее. Подвиг ведь совершается идеалом в идеале. Поправочные коэффициенты отсутствуют, побочные незначительные силы, коррекционные данные отсутствуют также в этом нелёгком деле подвига. Благо – чем проще подвиг – тем его легче совершить и тем он лучше выглядит. Вписывается в рамку образца.
«Что ей подарить?» - выражение, умноженное на количество единиц товара. Я взываю о помощи. С каменным лицом и сжатыми губами. Умора – лицо студента перед экзаменатором. Пустяковый вопрос, пустяковый ответ. Лишь желание, чтобы этот ответ понравился. Где ты, человек-консультант? Я кричу тебе на весь торговый центр. Так, что содрогаются снаружи фонарики. Они там, небось, пляшут бубенцами, прыгая по всему фасаду здания. Но я кричу тебе совсем тихо. Я начинаю верить в гипноз и параспиритические вещи.
- Что вам предложить?
Надо же. Хотя нет. Поздно верить всему, что очень просто. Есть ещё проще – я забрёл в специализированный отдел бытовой техники – здесь мало покупателей, но много консультантов. По всем законам таких отделов – я был обязан попасть к такому консультанту.
- Проценты? – я спросил не подумав. Полный вариант вопроса в моих мозгах звучал так: «Сколько процентов с продажи ты получишь?».
- Что, простите?
- Мне нужен подарок. Женщине.
- Эээ. А кто она вам?
- Она любит играть на пианино. Вернее – на фортепьяно.
- Тогда могу вам предложить отличный синтезатор производства... О, пройдёмте со мной, и вы сами посмотрите.
Таксист номер один украл меня от милого дома. И я благодарен, что он приехал так скоро, что он так рассеян, что вечно извиняется, что от неловкости делает лишённые логики вещи и что везёт меня длиннющей дорогой до неприятных лиц, действий и ощущений дня.
Сегодня наша годовщина с Глупышкой. Нелепое знакомство, ознаменованное нелепым началом нелепых отношений за гранью привычной, старой доброй консервативной морали. Не совсем за гранью – плюс минус несколько шагов. Но достаточно для шаткости таких странных отношений, рассудов и пересудов. Помню, я тогда сказал этому дьяволу на кухне: «отправляйся к чёрту» и встал с дивана, чтобы эффектно хлопнуть дверью.
И к чему это я. Ах да – ей нужно что-нибудь подарить. Глупышке. Без продюсера жизни здесь не обойтись. По крайней мере, до дня халявы манны небесной. Если считать бухгалтерию или заказчиков небесами, а эти бумажки-горчичники – манной. Горькая манна без запаха – эквивалент и символьное изображение материальных предметов, имеющих ценник.
- Подождите, давайте на этот адрес, - ткнул я в экран карты.
Продюсера жизни не было. Он ещё не приехал. Был мой младший брат. Фрик. Я не называю его по имени. Я вообще не хочу называть чьих-то имён. Имя неверно отображает человека, не показывает его сущности. Это маленькая ложь, данная с рождения ничего не понимающими людьми ничего не понимающему человеку, о котором ещё никто ничего не знает. Естественно, кроме того, что этот человек может кричать от шлепка по заднице или не может.
Фрик одевался строго не по сезону. Он носил старые вещи – был практичным и не любил новое, как он сам думал. Думал неправильно, потому что новое любил. Со стороны всегда заметнее, любит или не любит. Воодушевлённой этой новой теорией я спрашиваю Фрика:
- Как ты думаешь, я люблю Глупышку?
- Я думаю ты её не любишь.
Теория разбилась. Осколки по всему полу. Разлетелись и впились в тело. Либо Фрик дурак, либо дурак я. Сущая квантовая неопределённость повсюду. Проверить её нет возможности. Лучше оставить как есть. Но меня терзают сомнения, что я прав, потому как на груди Фрика я замечаю крошечный бинокль, которого раньше не было и маленькую машинку-радио в руках.
- Что это?
- Разве ты не видишь? Это радио, а это бинокль. Это было под ёлкой. Были ещё наушники, но один наушник не работает.
- Ты сказал об этом Продюсерам?
- Нет... Это бы их расстроило. Они вообще, наверное, расстроились, что я никак не проявил эмоций. Твоя теория действительно ошибочна – со стороны невозможно заметить: любишь ты что-то или нет. И я скажу тебе, братец, это ничьё дело. Только твоё. Любить тебе, жить тебе.
- Не возлагай на себя роль учителя. Ты что же, совсем ничего не показал?
- Нет... Я очень обрадовался. Я готов был прыгать от радости. Мне было так приятно. Я был так умилён и очарован. Но ничего не показал. Совсем. Теперь меня грызёт это.
- Я подумал о дрессировке, но это слишком унизительно звучит, поэтому я буду молчать. Хотя то, что ты носишь их на себе – уже знак.
- Это ты видишь этот знак, а они не видят, братец.
- Это ты так думаешь. И что же? Искупаешь вину? Ты идёшь по моим стопам.
- Это неудивительно. У нас одинаковый фильморяд воспоминаний и сценарий воспитания.
Он заливается смехом. Сумасшедший, также как и я воображает себе превосходство. Я смотрю на часы. Их тиканье пробивается сквозь толщу децибел смеха Фрика. Оно даже становится громче, напоминая мне картинку прошлого: будто я у бабушки дома, в нём пусто и слышен только этот цикличный тик. Запах из прошлого, ощущения из прошлого, размытые образы, видоизменённые настоящим. В будущем всегда прошлое. В настоящем этого добра поменьше, но это дополняется будущим.
За чаем пришёл Продюсер. Я молчал. Молчали все. Не напряжённое молчание, а простое, обычное, не витиеватое, а лёгкое молчание с ароматом тмина.
Я накидываю шарф, нахлобучиваю шапку, она сдавливает мои хрящи на ушах, скоро они нестерпимо будут болеть, но из-за безалаберности я ничего не делаю, а просто продолжаю готовиться к выходу в зимнюю сырость, присыпанную инеем.
Продюсер жизни суёт мне в руки купюры-горчичники. Ждёт он от меня чего-либо или нет. Я не могу понять. Мой разум строит мосты от рациональной половины мозга к тому, что «ждёт». Невидимые зрители в ложе эмоциональной половины весело хлопают зрительным образам «не ждёт». Зрители не знают, что прежде чем попасть к ним, «не ждёт» подвергается тщательной проверке агентами рационально-разумной половины, снующими по эмоциональной. И это значит – что большей частью этот проклятый разум диктует мне что-то делать. Душит хлипкую эмоциональную оппозицию. А на смертном одре эта оппозиция будет надо мной смеяться, потому что я буду думать, что не жил из-за этого «полной» жизнью.
Решение принято: «не ждёт». Хотя я уверен на 98% - «ждёт». Это странно. Я ненавижу этот многоэтажный мозг. Будь он наяву – это был бы бюрократический центр, выдающий неведомое и противоречивое за истинное, а желанное и явное за ложное и бессмысленное.
Я падаю на колени и начинаю рыдать. Что-то невнятно шепчу. Что-то вроде «прости», «я не умею быть правильным и продуктивным», «я бесполезен, от меня одни проблемы». Но я также пытаюсь в этот момент отговориться от этого, предлагаю аргументы, что, дескать, виноват не я один, да я вообще: мало в чём я виноват. И тут же одёргиваю себя и говорю, что виноват я и только я.
Я хватаю продюсера за руку, выбиваю купюры, они разлетаются осенними сухими листьями, засохшие, пожухлые, не нужные никому. Ни мне, ни ему. И в этом единстве (ни ему, ни мне), в этом совпадений взглядов мы союзники. Он прощает меня. Я прощаю себя. Но прощать ли мне его? Да и не за что, хотя я могу откопать в пещерах что-то против.
Я хватаю Продюсера за руку и требую меня простить. Уничтожить. Я некомпетентен. И меня это бьёт сильнее, чем всё остальное. Внутри поселился паразит совести и мученика-мазохиста. Разлетаются купюры. Влево. Вправо. И пропадают за краем поля зрения. А за краем поля зрения всегда остаются неактуальные и неважные вещи. То, что нужно и интересно – всегда в центре.
Я хватаю Продюсера за руку, но в этот момент аналитики, эти чёртовы агенты из половины разума перекрывают вентили трубопровода слёз. Они приносят мне распечатки, на которых чёрным по белому расписан баланс. Приход и расход. Составную эндорфинов, гарантий, полисов, страховых корешков и я ужасаюсь этому кошмару. Моим эмоциям ничего не осталось. Они голы. Их расщепили на составляющие, и они перестали быть чем-то красивым. Они просто распечатка логического умозаключения (агенты в воздухе подгибают пальцы на руках и выжидательно смотрят).
Я беру купюры и складываю их пополам. Во внутренний карман. Не надо их ложить сразу в кошелёк. Я ведь буду похож на суматошную курицу, трясущуюся над своими яйцами. Я ведь. Мне ведь. Совсем не это. Я снова кричу очень тихо. Так, чтобы не слышали агенты разума. Иначе они и это испортят. А я так хочу, чтобы хотя бы этот немой крик был чистой эмоцией. Без расщепления на логические, разумные, простые физические составляющие.
Прости меня.
Таксист номер два был настоящим таксистом. Он много матерился, был всем недоволен и постоянно давал наставления. Задавал похабные вопросы, не получая на них ответа, похабно же шутил. Он вёз меня навстречу рабочим будням. Я раньше не задумывался, но рабочие будни занимают ведь большую часть жизни большей части людей. И значит, именно они диктуют