BEPREMIER

Гленн Мартенс, новый глава Maison Margiela: как будто в психушку зашёл новый санитар — с золотыми руками и бензопилой. Все стены — в следах былой славы, а в углу тихо светится фантом Гальяно, от которого даже мебель подёрнута краской. В этом заведении не лечат, тут культивируют безумие до статуса высокой моды. И вот в эту ауру входит Мартенс. С ложкой. Серебряной. Одинокий жест — размешивать чай, пока модная тусовка пучит глаза от ужаса. На коробке написано: приглашение. На лице Мартенса — всё остальное.

Начать свою эпоху с линии Artisanal в Margiela — всё равно что вкатиться на похороны с саксофоном и сыграть «Toxic» Бритни Спирс. После Гальяно. После той самой коллекции, которую уже вписали в пантеон. И Гленн знал. «Единственное, что нам говорили, когда узнали, что я начну с Artisanal — это: “Вот это яйца”». Не реакция, а эпитафия. Но ему этого и надо. Он пришёл не на фуршет. Он пришёл треснуть по столу.

Вместо тканей — бумага. Вместо кружева — пластик. Вместо предсказуемости — альхимия, собранная из хлама и хоррора. Всё это выглядело не как мода, а как аутопсия по бренду, где каждый шов — вскрытие, а каждый образ — признание в любви и насилии одновременно.

Мартенс не играет в милоту. У него смех — как звук ржавого турникета в вагоне метро. Жесткий, саркастичный. Как приговор и диагноз одновременно. И это не поза. Это его способ общаться с реальностью, которая с каждым годом всё больше напоминает промо-кампанию фаст-фэшн с бюджетом апокалипсиса.

Пластик в его руках становится почти религиозной категорией. Он его не просто драпирует, он его обожествляет. Один из образов — платье-купол, словно покрывало над викторианским телом. Другая модель — вся в трёхмерных пластиковых цветах, будто восставших из помойки IKEA. Сам Мартенс говорит: «Это как будто пластик из XVI века». Вот эта фраза — ключ ко всей логике показа. Контекст абсурда. Дискурс абсурда. Кутюр из мусора. Престиж в целлофане.

Добавим краску. Куда же без неё. На кожу, на холст, на бумагу, на чью-то память. Поверхность становится полем сражения между Рубенсом и обоями бабушки из Брюгге. Деградé-эффекты, слои как в картинах Марка Брэдфорда. Вроде декор, а вроде манифест: всё, что ты считал красивым, давно сгнило — и это прекрасно.

Сверху — маски. Вся коллекция — в масках. Не модные балаклавы с TikTok, а театральные ловушки. Микс Гильермо дель Торо с Тобом Хупером. Пугающе красиво. Потому что лицо больше не важно. Это не про лицо, это про форму. Не про музу, а про каркас. Это был камбэк к первородному Маржелии, где люди — не герои, а носители конструкции. Иронично, что под этими масками всё равно оказались модельные лица из глянца. Лицо стерли, но бюджет остался.

Гленн не делает пол-мер. Он не реставратор. Он не «уважает наследие». Он его поджигает и смотрит, как тлеет. Но делает это с таким же трепетом, с каким японский мастер разбивает вазу, чтобы потом склеить её золотом.

Откуда в нём это всё? Ответ — из юности, из Бельгии, из серого готического Брюгге, где дождь — как фон. Там он и рисовал первые скетчи. Туда он и сбежал от шума Венеции, чтобы пересобрать себя. Там умер его дед. Осталась бабушка — 97 лет, 80 из которых с ним. Эта утрата, этот холодный воздух, эти стены, дышащие фламандским средневековьем — всё это просочилось в ткани, в силуэты, в скорбную грацию образов.

Некоторые платья держались так, что казались магией. Невидимые каркасы. Подпорки из воздуха. Он сам говорит: «Нам не до конца понятно, как это держится. Et voilà!» — и смеётся, как фокусник в дурдоме.

Он хочет, чтобы вещи были неочевидны. Чтобы даже зная технику — ты не понимал, как. Чтобы ум за разум заходил от уровня конструкта. Чтобы всё было не по правилам, а вопреки.

А теперь сделаем паузу. Потому что он не просто эксцентрик. Он коммерс. Стратег. Циник, который любит цели. В Diesel он показал, что умеет двигать масс-маркет в сторону культа. И в Margiela тоже будет продавать. Он не дурак. Он знает: у Рензо Россо аппетиты не только к творчеству. Там ещё и вертолёты надо обслуживать.

Он сам говорит: «Я хочу быть хорошим мальчиком. Мне нужно чувствовать, что я выполнил план». И в этот момент весь фасад безумного гения чуть проседает. Появляется системный менеджер в коже провидца.

Коллекция заканчивается несколькими «продаваемыми» образами. Чёрные платья с неоновым налётом digital-ада. Всё равно странно. Но уже ближе к носибельности. Он сам говорит: «Я должен хоть что-то продать». И смеётся. Смеётся так, будто сам себе не верит.

Гленн — не просто дизайнер. Он дирижёр на грани распада. Он собирает арт из хлама. Но у него есть карта. Стратегия. Он говорит: «Мы не будем больше делать “интригующие вещи” в стиле Мартина. Сегодня это не сработает. Эпоха стала слишком поверхностной».

Это не жалоба. Это вызов. Он готов играть по новым правилам, но на своём поле. Вдохновляется ли он самим Марженом? Нет. Он хочет перезапустить дом, а не чествовать архивы. Кстати, видел ли он самого Мартина? Даже не знает. Может, да. Может, это были ноги на фото с Сейшел. Grognard прислала. В кадре — мидии и мужские ступни.

Смех Гленна Мартенса — это не просто звук. Это язык. Он смеётся, когда говорит о завышенных ожиданиях. Когда его просят «успокоиться с идеями». Когда Рензо Россо предлагает «разрезать коллекцию пополам». И в этом смехе слышно: «А вот хрен вам». Он делает не потому что надо, а потому что не может иначе. И да, у него любимое слово — "опулентность". Что-то между католическим великолепием и постапокалиптической свадьбой на помойке.

Margiela под Мартенсом — это не логичное развитие бренда. Это реверсивное вскрытие архива с помощью клеевого пистолета и фламандской тоски. Он не оживляет прошлое. Он делает с ним фотомонтаж. Подкрашивает. Сжигает. И ставит на витрину.

Любой другой дизайнер бы попытался «найти баланс». А Гленн идёт вразнос. Берёт костюм из секонда, покрывает его слоем бумаги и делает это модой. Превращает найденную в Брюсселе штору в couture-образ. Стыдно должно быть не ему, а тем, кто продолжает штамповать шёлк с перьями, как будто TikTok не существует.

Всё, что делает Мартенс, — это вызов. И одновременно — инструкция по выживанию. Он не просто играет в деконструкцию. Он делает её новым нормальным. Показывает, как выжить в мире, где всё уже было, а всё новое — либо скучно, либо банально.

И при этом — он не забывает про уличную культуру. Его ready-to-wear не будет отлетевшей фантасмагорией. Он понимает: улица — не музей, ей надо дышать. «Хочу вернуть реальность улицы в Дом», — говорит он. Улица — его соратник. Там, где раньше проходили показы Маржела, теперь дети в кроссовках. И это нормально. Пусть они тоже носят «дефортированные» плащи и кожаные халаты, которые держатся на честном слове и паре невидимок.

Он не поэт в башне из слоновой кости. Он системный человек в одеяле сумасшедшего. Да, он был отличником. Да, он любит быть «хорошим мальчиком». Да, он хочет, чтобы все получили бонусы — и дизайнеры, и президент, и сам Мартенс. Но он будет вести себя как анархист, пока Excel’ы не смотрят.

Гленн — это парадокс. Слишком умный, чтобы быть просто кутюрье. Слишком уличный, чтобы быть просто концептуалистом. Слишком ироничный, чтобы верить в собственные заявления. Слишком одержимый, чтобы просто «удовлетворять бренд». В нём всё на контрастах. Как вся его коллекция. Как сама Margiela.

Он мог бы пойти по лёгкому пути. Делать правильные образы, ласковые цитаты, умеренную деконструкцию, чтобы радовать фанатов архива. Но он выбрал тропу босиком по битому стеклу. И не потому, что мазохист. А потому что всё остальное — это смерть вкуса.

Что будет дальше? Он сам не знает. «Это был первый показ. Самый сложный. Ты задаёшь тон». Да, это было мощно. Но это было только вступление. Он установил планку — теперь надо либо перепрыгнуть, либо сжечь. А зная Мартенса — скорее второе.

Он не хочет быть еще одним лицом в зоопарке модных директоров. Не хочет быть мальчиком с хорошими цифрами. Он хочет, чтобы его вещи жили. Пугали. Вдохновляли. Чтобы кто-то захотел взять эти бумажные платья, выкатиться в них в метро и спровоцировать нервный срыв у пятерых пассажиров.

Если есть бог в этой индустрии — он должен сейчас смотреть и хлопать стоя. Потому что Мартенс делает то, что мода давно забыла: он рискует. Не играет по алгоритму. Не продаёт «образ жизни». Не закатывает в шелест мрамора. Он раздражает. Он пугает. Он вдохновляет.

Maison Margiela снова жив. Не как мертвец с накрашенными глазами. А как мутация. Как нечто, что нельзя объяснить, но невозможно забыть.

Гленн не спас моду. Он просто показал, что она ещё может быть неприличной. И это, возможно, единственное, что сейчас стоит аплодисментов.

Конечно, весь этот психодел бы не сработал без команды. Без Симона, который за евро купил джинсы и закрасил их вручную. Без 200 сотрудников, которые «тоже хотят купить квартиру». Без Дженсена, который включил Smashing Pumpkins вместо обычного транса. Показ был в культурном центре на севере Парижа — именно там Мартен провёл свой последний показ. Судьба, совпадение или закольцованный ад? Кто знает.

В финале — море шаров. Самого Мартенса нигде нет. Он растворяется в моменте, как будто наблюдает из-под сцены, курит, смотрит, как толпа не понимает, что только что произошло. И, конечно, смеётся.

Ничто так не объединяет поколение, как вещь, которую никто не должен был полюбить. Страшненькая, абсурдная, бессмысленная — и, конечно, дефицитная. В мире, где даже мемы живут меньше, чем батарейка в AirTag, на сцену вышел пушистый монстр с кроличьими ушами и оскалом на девять зубов. Его зовут Лабубу. Он родом из мрачно-волшебного подсознания художника Кэсинга Лунга, но в 2025-м он стал иконой новой эпохи. Эпохи, где тревога, бедность и желание быть «особенным» слились в одно: коллекционирование пластмассового бреда.

Пока взрослые спорят, почему инфляция ест завтрак у детей, подростки носят на сумках Лабубу — и этим отвечают на все вопросы. Эта игрушка, если её вообще можно так называть, стала новой валютой. Больше не нужны крипта, Cartier и коучинг по саморазвитию. Достаточно обзавестись кривозубым грызуном, чтобы почувствовать себя в клубе избранных. Особенно если он висит рядом с Birkin.

Что в нём такого? Формально — ничего. Ушастый мутант на стыке скандинавской сказки и кошмаров младшего брата. Он как будто из мультфильма, который запрещали показывать в детстве за подозрительную мимику. Щёки алые, глаза как после трёх ночей на ТикТоке, улыбка — как у стоматолога из постапокалипсиса. И всё это в формате «блайнд-бокса»: покупаешь вслепую, надеешься на редкость, получаешь дубликат и… радуешься. Потому что суть не в выигрыше. Суть — в ритуале.

В какой-то момент стало очевидно: Лабубу не просто игрушка, он — психоаналитик в формате 12-сантиметровой пугалки. Его обнимают те, кому надоело быть серьёзным. Его покупают те, кто вырос в эпоху «вечного взросления», где ипотека, тревожность и сторис с пляжа стали одним большим «должен». Лабубу ничего не должен. Он просто есть. И его любят за это.

Куклы стали массовым фетишем с лёгкой руки Лизы из BLACKPINK. Она первой вывела Лабубу в свет — буквально прицепила к сумке, как будто он давно был её эмоциональным багажом. Потом потянулись остальные: от Рианны до Дуа Липы, от Централь Си до Марка Джейкобса. Сначала все думали, что это шутка. Потом — что тренд. Теперь — что диагноз.

Очереди за ними выстраиваются по всему миру. На TikTok — марафоны по распаковке, где эмоции искреннее, чем в «Сенате». Один стрим — полтора миллиона долларов продаж. Повторим: игрушка с рожей как у персонажа Тимура Бекмамбетова приносит миллионы. За вечер. Потому что внутри Лабубу спрятан не только пластик. Там — легализованный дофамин. Сюрприз. Иллюзия редкости. И главное — ощущение, что ты, в отличие от всех этих скучных людей в метро, понимаешь, в чём прикол.

И это не просто «милота». Это милота с подножкой. Лабубу — не кавай, а его мутировавший двоюродный брат, который вырос в эпоху пост-иронии и знает, что в мире, где никому не до веселья, самым остроумным жестом будет выглядеть как ошибка в дизайне. Именно поэтому его любят Gen Z и их маленькие цифровые братья Gen Alpha. Потому что он — как они. Слишком странный, чтобы быть массовым. Слишком массовый, чтобы быть маргинальным. Вечный ребёнок с лицом анархиста.

В этой безумной гонке за индивидуальностью Лабубу вдруг стал символом своего. Он работает как татуировка в невидимом черниле: только свои считывают, только свои поймут. Его коллекционирование — это новая религия замены идентичности. Кто ты? Я — тот, у кого «ночной Лабубу с блёстками» и «медицинский выпуск лимитки». Ни слова о профессии, политике или любимом сериале. Только Лабубу. Только флекс.

Эта волна не случилась в вакууме. Она совпала с падением микротрендов, когда ни один «кор» не доживает до следующего апдейта iOS. Всё надоело. Всё повторяется. И тут выходит Лабубу — не как тренд, а как ошибка системы. Он не говорит «будь как все». Он шепчет: «стань страннее всех». Он как если бы Hello Kitty переспала с Гремлином и решила начать карьеру инфлюенсера.

Экономика, конечно, тоже подыгрывает. В кризисное время люди тратят на то, что создаёт иллюзию контроля. Маленькие предметы с большой символикой. «Индекс губной помады» теперь живёт в формате «индекса Лабубу»: когда Hermès слишком дорог, но хоть какую-то персонализацию хочется — выбираешь баг-чарм. Тот, кто раньше мечтал о брелке LV, теперь копит на лимитку с девятью зубами. Потому что это уже не просто игрушка. Это тикет в клуб «в курсе».

Pop Mart, китайский производитель этой магии, сейчас купается в золотом дождике. Рост на StockX — 748 процентов. Редкие Лабубу уходят за тысячи. А те, кто в 2023-м не понимал, кто это, теперь объясняют друзьям, как отличить подделку (их зовут «Лафуфу», и это уже само по себе анекдот) от оригинала по кривизне уха.

Но всё хорошее однажды становится скучным. И Лабубу, как любой мем, рискует умереть от передоза популярности. Чем больше он в ленте, тем меньше у него магии. Он уже не тайный знак, а вирусная форма. Его «уникальность» обесценивается с каждым новым репостом. Те, кто кричали, что он — «часть меня», теперь шепчут, что это было «в шутку».

В этой точке начинается обратный отсчёт. Когда редкость становится доступностью. Когда символ ироничного вкуса превращается в ещё один товар на полке. Когда то, что должно было быть маркером уникальности, вдруг оказывается в руках у соседа. И ты начинаешь сомневаться: а ты точно в клубе?

Labubu работает не как бренд, а как зеркало. Он не обещает быть вечным. Он сам знает, что временный. Его задача — дать ощущение, что ты успел на поезд до того, как он стал маршруткой. Что ты был первым в очереди за «никому не нужным», и именно поэтому стал кем-то. Пусть даже на восемь секунд TikTok-ролика.

В мире, где всё — маркетинг, где даже искренность продаётся с наклейкой «лимитед», Лабубу — парадокс. Он фейк, который работает как правда. Он милота, которая отпугивает. Он детство, пережитое взрослыми. И в этом его суть. Он — наше странное «да» в эпоху, когда всё хочется послать.

Можно ли его всерьёз считать культурным феноменом? Уже поздно спрашивать. Если китайское правительство начало борьбу с контрафактом, если ленты завалены распаковками, а TikTok учит, как «собрать семью Лабубу» — значит, да. Мы все участвуем в этом спектакле. Даже если делаем вид, что «просто наблюдаем».

И вот что странно. Несмотря на весь сарказм, на всю осознанность, на весь инфошум, есть что-то абсолютно честное в том, чтобы прицепить к своей сумке лохматую зверушку с оскалом. Что-то, что говорит: «Да, мне тоже страшно. И я тоже хочу, чтобы хотя бы кто-то меня понял. Даже если это пластмассовый монстр с ушами».

Лабубу — это не просто игрушка. Это наш способ сказать миру: «Мне плевать, что ты думаешь». И в этом, как ни парадоксально, больше свободы, чем во всех luxury-брендах мира. Потому что иногда, чтобы стать собой, надо прижать к груди самого уродливого друга — и не отпускать. Даже если он улыбается слишком широко.

Если бы этот текст был Лабубу, он бы сидел на полке, пил матчу с бергамотом и говорил: «Я — не милый. Я — необходимый».

В мире, где всё давно превращено в контент, Chanel решила сыграть в старую игру: музей под видом модного шоу. Гости пришли на кутюр в Grand Palais и получили в руки золотую книжицу, блестящий том «Chanel Haute Couture», отполированный Софией Копполой до состояния семейной Библии. Сто десять лет ателье, ностальгия, священные стены Rue Cambon. Всё чинно, дорого, будто на лекции по истории моды, где студентам втирают, что кутюр — это не просто шитьё, а секта.

И вот под торжественное шуршание ковра и застывшие в позе антикварные банкетки зрители вдруг оказываются не в музее, а в лесу. Но лес этот не из сказки братьев Гримм, а скорее из сна охотничьего клуба, где баронессы с поллитрой шампанского в крови путают твид с мхом и надевают сапоги до бедра так, будто идут не на охоту, а на вечеринку в Berlin Club. Chanel вывела публику на «дикую тропу» — и это был самый неожиданный поворот вечера.

Музей, который решил пошалить

Сначала всё выглядело как идеальная реконструкция буржуазного прошлого. Grand Palais, переживший бесконечный ремонт, превратился в копию исторического салона Rue Cambon. Зеркала, бежевые сиденья, мягкий свет. Атмосфера из серии «шёпотом о шёлке», когда даже кашель должен звучать как вздох богемы. Всё говорило: мы уважаем наследие, мы смотрим назад, мы продолжаем линию.

Но Chanel слишком давно играет в эту роль. И публика, привыкшая к музейным реконструкциям, явно ждала подвоха. Подвохом оказалась коллекция, которая началась не с салонной дамы, а с массивного пальто, сапог и лесного камуфляжа. Контраст настолько яркий, что создавал ощущение: сейчас в зал выйдет не манекенщица, а охотничья собака, и под ногами у публики действительно пройдётся кабан.

Chanel в сапогах по колено

Коллекция выглядела как кутюрный эксперимент в жанре survival. Твид — та самая ткань, что родилась в шотландских холмах, — здесь зазвучал громче, чем в любых лекциях о наследии. Он то превращался в юбки с длинным хвостом, то разрывался на бахрому, то обрастал птичьим пухом на плечах, будто манекен упал в гнездо и встал, даже не стряхнув перья.

Особенно эффектно выглядели капы с массивными плечами, отделанные перьями, словно крылья большого ворона. Их набросили поверх вечерних платьев, и это было похоже на игру: кто сказал, что в бал можно прийти только в шёлке? Иногда казалось, что Coco Chanel, строгая как школьная учительница, сейчас выйдет из-за кулис и влепит команде штраф за такие шалости. Но у публики блестели глаза — наконец-то весело.

Твидовые жакеты с карманами в духе военной униформы, длинные жилеты в золотых оттенках, намёк на шотландские мотивы — всё это переплеталось с утончённым кутюром. Вещи словно балансировали между нарядом герцогини и костюмом для вечерней охоты в тумане.

Тромплёй — любимая забава Chanel — тоже был здесь. Блестящие «дождевые капли» на пальто, будто модель только что вернулась с ливня. Снежно-белые воротники, которые смотрелись не аксессуаром, а заснеженным утренником. Вещи были одновременно театральны и функциональны, как если бы костюмер «Игры престолов» решил подрабатывать в ателье Chanel.

Chanel против самой себя

Сложно сказать, где заканчивался кутюр и начиналась сатира. Некоторые образы напоминали театральные костюмы: плотные юбки-кардиганы с бахромой, нарочито объёмные плечи, силуэты, в которых женщина превращалась скорее в скульптуру, чем в человека. Это было похоже на спор бренда с самим собой: можно ли быть одновременно домом, где шьют одежду для реальной жизни, и музеем, где каждая вещь — арт-объект?

Ответ коллекции был двусмыслен. С одной стороны, костюм в камуфляжной шерсти с блестящими пуговицами выглядел дерзко и современно. С другой — объёмные ансамбли явно балансировали на грани карикатуры. Chanel, словно стендап-комик в вечернем платье, пыталась быть и серьёзной, и смешной.

Тонкая игра Blazy

Официально коллекцию снова собрала студийная команда. Но все шепчутся про Matthieu Blazy. Он только что пришёл, тихо сидел в зале и наблюдал. Как герой в фильме Гая Ричи, который сначала стоит в углу и молчит, а потом оказывается мозгом всей операции. Уже сейчас было видно: это не просто кутюр «как обычно». В вещах чувствовалась его рука — чуть грубее, чуть свободнее, чуть более «лесная».

Руководство Chanel осторожно намекало, что всё идёт по плану, никакого резкого обрыва, просто «постепенный переход». Звучало это как фраза политиков, которые говорят «реформы идут», хотя у народа давно нет горячей воды. Но для моды именно такие переходные периоды и самые интересные. Chanel сегодня — это как балерина, которая впервые вышла в кроссовках. И все смотрят, оступится ли она или сделает новый шаг.

Бизнес между строк

Фон у всей этой истории был серьёзный. Chanel отчиталась о падении доходов, около четырёх процентов. Не катастрофа, но уже повод напрячься. Павловский бодро уверял, что всё в порядке, продажи живы, клиенты довольны. Но тон его слов напоминал спич банкира, который рассказывает про «устойчивость» экономики, пока валютный курс пляшет как диджей на рейве.

Коллекция, однако, дала понять: в кризис лучше не играть в музей, а делать шаги, которые цепляют людей. Chanel этим вечером сделала именно такой шаг.

Chanel в эпоху перемен

Кутюр Chanel Fall 2025 стал больше, чем показом. Это был тест-драйв новой эпохи. Старый антураж с зеркалами и салонной тишиной соединился с лесным карнавалом из твида и сапог. Публике подарили спектакль о том, что традиция и современность не враги, а пьяные соседи, которые в итоге всё равно танцуют на одном ковре.

Главный герой истории пока остаётся в тени. Blazy официально дебютирует только в октябре. Но все понимают, что именно он задаёт новую ноту. Chanel готовится к развороту: от музейного спокойствия к дикой, чуть агрессивной, но очень живой моде. И если эта балерина в кроссовках не споткнётся, мир получит новую главу в истории бренда.

Показ был как свидание с бывшим: знакомо, неловко, но с обещанием драмы. Chanel снова умеет удивлять. И если эта коллекция была человеком, то он точно стоял бы в сапогах до бедра на окраине леса, курил бы дорогую сигару и спорил о будущем моды, пока остальные всё ещё фотографировали золотую книжку Копполы.

Есть вещи, которые одновременно раздражают и восхищают. Как бесконечные видео в TikTok: смотришь, фыркаешь, но всё равно скроллишь дальше. Вот так же работает Toteme. Бренд, который научился продавать тишину как самый громкий звук в модной индустрии.

Утилитарная элегантность — звучит как оксюморон из учебника по философии. Мол, красота без красоты, роскошь без излишеств, мода без желания бросаться в глаза. На подиуме Парижа это выглядело так: черное, бежевое, молочно-белое. Силуэты кокон, ткани вроде бы простые, но с текстурами, которые можно рассматривать под микроскопом, как биологи смотрят на новый штамм вируса. Вроде ничего не происходит, но цена вопроса равна половине годового бюджета провинциального музея современного искусства.

Ирония в том, что именно сейчас, когда мир захлебывается в визуальном мусоре, мода с видом монаха-аскета говорит: хватит. Будем носить капы из нейлона и свитера с горлом, которые сидят так, будто их придумал не дизайнер, а психоаналитик. Toteme делает одежду не для того, чтобы произвести впечатление, а чтобы подчеркнуть, что впечатление больше никому не нужно.

Театр минимализма в декорациях роскоши

Elin Kling и Karl Lindman, супруги, которые умудряются выглядеть так, будто они только что сошли с Pinterest-доски под названием “Скандинавская жизнь без тревожности”. Их бренд — это скандинавский Netflix: простая картинка, продуманный сценарий, актёры второго плана в одинаковых тонах. Парижская неделя высокой моды оказалась их идеальной площадкой. Не потому что они про кутюр, а потому что в день, когда все привыкли видеть театральный барокко, Toteme вынесло на сцену минимализм с претензией на просветление.

Широкие брюки с водопадом ткани, плотно сидящие сапоги до колена, и шерстяные жакеты, в которых можно пережить не только модный сезон, но и энергетический кризис. Казалось бы, просто. Но простота, как известно, самое сложное в производстве. А в моде — ещё и самое дорогое.

Утилитарность как новая форма сексуальности

Здесь стоит остановиться. Утилитарная элегантность звучит так, будто одежду проектировал человек, чьё детство прошло на заводе, а юность в галерее белых кубов. Но именно в этом и суть: сегодня сексуально не платье с вырезом до пупа, а плащ из нейлона, который можно надеть хоть на пикник, хоть на конец света. В эпоху климатических истерик и трендов на “капсульный гардероб”, вещи Toteme выглядят как спецодежда для модных апокалипсисов.

И давайте будем честны: это сексуально. Потому что современная привлекательность держится не на блестках, а на уверенности в том, что можно прожить неделю в одной паре сапог и выглядеть при этом как муза режиссера из Парижа.

Цена молчания

В моде всегда ценили умение молчать громко. Chanel научила женщин сдержанности через твид. Phoebe Philo сделала культ из минимализма Céline. Toteme теперь играет на том же поле, только еще более обнаженно. Это мода, которая не обещает вечеринку, а предлагает утреннюю пробежку, кофе без сахара и PowerPoint с графиками устойчивого развития.

И публика это глотает. Natalia Vodianova и Caroline de Maigret сидят в первых рядах, аплодируют, как будто на подиуме только что показали не свитера, а откровение. Модные инсайдеры делают вид, что понимают глубину происходящего, хотя в глубине души каждый думает: “Ну это же просто бежевый свитер”.

Но именно в этом секрет. Вещь перестаёт быть просто вещью, когда вокруг неё создаётся ритуал. Toteme строит свой ритуал на идее: меньше деталей, больше смысла.

Париж против Нью-Йорка

Игра в два города тоже достойна сарказма. Весну они показывают в Нью-Йорке, осень в Париже. Такая география будто намекает: Нью-Йорк — для тренировки, Париж — для медитации. И это работает. В Нью-Йорке аудитория ожидает экспериментов, здесь же, в Париже, минимализм звучит как вызов.

Karl Lindman говорит, что они всё ещё работают в “экспериментальном ключе”. Звучит мило. Как будто речь о стартапе, где тестируют новый интерфейс. На самом деле эксперимент Toteme — в том, как далеко можно зайти, предлагая публике пустоту под видом богатства.

Утилитарность как роскошь

Суть утилитарной элегантности в том, что мода наконец догнала идею, которую рабочий класс носил на себе столетиями: удобное, прочное, не бросающееся в глаза. Но теперь эта идея продаётся в бутике с зеркалами в полный рост и консультантами, одетыми как архитекторы из Осло.

Парадокс в том, что мода делает круг: от рабочей куртки к подиумной куртке и обратно. Только цена теперь умножена на десять. И люди платят. Потому что платить за простоту — это новый статус. Ведь настоящая власть не в том, чтобы кричать, а в том, чтобы позволить себе молчание.

Эстетика скандинавского дзена

Есть в Toteme что-то от сериалов о дизайне интерьеров, где ведущий с серьезным видом объясняет, почему белая стена — это на самом деле 50 оттенков серого. Коллекция работает так же: черное тут не просто черное, а черное, которое “светится”. Бежевое не просто бежевое, а бежевое, которое намекает на экзистенциальную тоску под северным небом.

И это, кстати, тоже часть стратегии. Бренд обращается к той аудитории, которая устала от дофаминовой моды с кислотными цветами и топами из пайеток. Для них Toteme — как глоток чистого воздуха, только этот воздух подается в дизайнерском баллоне.

Кто такая женщина Toteme

Elin Kling любит повторять, что их женщина имеет “безупречный гардероб”, но живет импульсивно и “просто набрасывает вещи на себя”. Забавно, что такие “набросы” требуют бюджета как минимум CEO среднего уровня. Но именно это и есть магия Toteme: создавать иллюзию небрежности, которая стоит как тщательно выверенный наряд от кутюр.

Женщина Toteme — это не та, что бежит на вечеринку. Это та, что бежит на встречу совета директоров, а вечером может поехать на выставку в Palais de Tokyo. Она не кричит одеждой, но каждый понимает: у неё всё под контролем. Даже если она надела свитер задом наперед.

Итог спектакля

Toteme показало, что утилитарная элегантность — это не компромисс, а новый символ власти. Мода устала от ярмарки тщеславия и теперь продаёт умение держать паузу. Это не одежда для тех, кто хочет быть увиденным. Это одежда для тех, кто может позволить себе быть незаметным и всё равно главным.

В итоге получился парадоксальный спектакль: вещи простые, почти скучные, но поданы так, что хочется верить — в этой скуке и есть настоящее удовольствие. Toteme научилось превращать минимализм в роскошь, а молчание в самый громкий манифест моды.

В мире, где TikTok учит застёгивать пальто «по тренду», а лондонский дождь уже давно стал фетишем, а не погодным явлением, Burberry делает то, что умеет лучше всех — говорит сквозь ткань. И, судя по осени 2025, говорит с акцентом Йоркшира, тоном старой аристократии и темпераментом герцогини, которой надоело терпеть.

Показ начался с рыцаря в латах. Настоящего. Блестящего. С намёком, что теперь Burberry — это не про модные флюиды, а про доспехи. Эскапизм закончился, дамы и господа. Добро пожаловать в эпоху стильного выживания. И если у вас нет хотя бы одного пальто, с которым можно пережить нападение дронов или «объятия» маркетолога, вы не клиент Burberry — вы погода.

В центре шоу — дисциплина. Эстетическая и идеологическая. Коллекция будто скомпонована в тишине библиотеки лондонского клуба, где портвейн наливают по минутам, а сплетни циркулируют со скоростью падения фунта. Всё, что сделал Ли, — это вырезал буржуазный скелет из гардероба сэра и надел его на нового потребителя, который любит аристократию, но без привязки к налогам и этикету.

Грязь, чек и «Saltburn»

Даниэль Ли явно читал корпоративные письма с подчёркиванием. В Burberry теперь две мантры: «outerwear» и «check», и обе он довёл до состояния фанатизма. Никаких тебе больше цветочных драпировок или вечерних нарядов в духе «шампанского на рассвете». Вместо этого — капюшоны, пончо, дублёнки и такие шарфы, что ими можно заматывать преступления.

Коллекция выглядит как сценография к продолжению Saltburn, только без бассейна и драмы. Ткани будто слизаны с диванов британских лордов: дамаск, вельвет, бархат, плотный трикотаж — всё как в интерьерах, где время остановилось вместе с отоплением.

Вдохновение — британская глубинка, но не та, где живёт пудель и молчат чувства, а та, где спальня в пастельной гамме, а под ковром прячется скелет. Именно оттуда Ли выносит кожаные тренчи с зачищенными швами, куртки из меха — будто подрезанного у гончих, и пончо, напоминающее о том, что капли дождя в Англии — это уже ритуал, а не метеоусловие.

Аристократия без гламура, но с мандатом на дождь

Показ прошёл в Tate Britain, а по подиуму прошлись те, кого британская пресса называет heritage with wrinkles: Ричард Э. Грант, Джейсон Айзекс, Лесли Мэнвилл — актёры, которые умеют носить кильт так, будто это аргумент, а не фетиш. У каждого в руках — зонтик, на лице — презрение к непогоде. Выглядят как члены клуба, где за отказ от шотландской клетки лишают титула.

На фоне — своды Тейта, на сцене — театральная смесь охотничьего модерна и депрессивной викторианской неги. Юбки в рубчик, костюмы из бархата, ночнушки в духе викторианской истерики. Даже вязка выглядит как компромисс между согреванием и политическим протестом. Всё держится на одном тонком чувстве — желании быть защищённым без потери лица.

Ли, как настоящий модный социопат, взял эстетику тоски и упаковал её в силуэт. Получилось не мрачно — а вызывающе рационально. Как если бы английская королева сбежала в сельский паб и выслала пресс-релиз из кэба.

Шарф — это теперь бронированное заявление

Отдельного внимания заслуживает шарф. Нет, не аксессуар — Шарф. С большой буквы и нервным смехом. В этой коллекции он больше напоминает арт-объект с претензией на прописку в MoMA. Он длинный, тяжёлый, с бахромой как у забытых штор из замка, в котором водятся привидения классового неравенства.

Он — как ваш англичанин на утренней прогулке: бледный, угрюмый, но с врождённым достоинством. Он не греет — он оценивает. И если вы недостаточно достойны, он просто свалится с плеч, как старые связи в Вестминстере.

Его нельзя носить — с ним можно вступить в диалог. Он — манифест, икона нового пуританства.

Фэшн как репутационная метеостанция

Burberry в этом сезоне — это не про фэшн, а про микроклимат. Буквально. Это бренд, который не предлагает наряд, а создаёт броню. Для тех, кто идёт сквозь ветер, дождь и разговоры с HR. Это одежда, в которой можно спорить о падении фунта, подглядывая за соседями сквозь шотландскую клетку.

Даже когда пальто снимается — шоу не заканчивается. Под ним — тёплый knitwear, который выглядит так, будто его вязала бабушка, но при этом в интернате для дочерей аристократов. Есть что-то от эпохи, когда под красотой скрывали нож, а под кимоно — политический манифест.

Здесь каждая ткань — часть культурной полемики. Бархат спорит с практичностью, шерсть — с ценами на отопление, а шотландская клетка — с понятием национальной идентичности. И пока другие бренды метаются между Y2K и русалочьими пайетками, Burberry подаёт прогноз погоды на сезон вперёд.

Справился ли Ли с заданием? Скорее — переписал его

Вопрос не в том, сделал ли Даниэль Ли коммерческую коллекцию. Вопрос в том, как он умудрился сделать её настолько нарочито британской, что даже бутоны на ткани хотят проголосовать за Brexit. Всё тут — заявка на новый порядок, где «стильно» = «выживательно». Где «пальто» — это кодовое слово от эстетического фашизма.

В мире, где TikTok учит застёгивать пальто «по тренду», а лондонский дождь уже давно стал фетишем, а не погодным явлением, Burberry делает то, что умеет лучше всех — говорит сквозь ткань. И, судя по осени 2025, говорит с акцентом Йоркшира, тоном старой аристократии и темпераментом герцогини, которой надоело терпеть.

Показ начался с рыцаря в латах. Настоящего. Блестящего. С намёком, что теперь Burberry — это не про модные флюиды, а про доспехи. Эскапизм закончился, дамы и господа. Добро пожаловать в эпоху стильного выживания. И если у вас нет хотя бы одного пальто, с которым можно пережить нападение дронов или «объятия» маркетолога, вы не клиент Burberry — вы погода.

В центре шоу — дисциплина. Эстетическая и идеологическая. Коллекция будто скомпонована в тишине библиотеки лондонского клуба, где портвейн наливают по минутам, а сплетни циркулируют со скоростью падения фунта. Всё, что сделал Ли, — это вырезал буржуазный скелет из гардероба сэра и надел его на нового потребителя, который любит аристократию, но без привязки к налогам и этикету.

Грязь, чек и «Saltburn»

Даниэль Ли явно читал корпоративные письма с подчёркиванием. В Burberry теперь две мантры: «outerwear» и «check», и обе он довёл до состояния фанатизма. Никаких тебе больше цветочных драпировок или вечерних нарядов в духе «шампанского на рассвете». Вместо этого — капюшоны, пончо, дублёнки и такие шарфы, что ими можно заматывать преступления.

Коллекция выглядит как сценография к продолжению Saltburn, только без бассейна и драмы. Ткани будто слизаны с диванов британских лордов: дамаск, вельвет, бархат, плотный трикотаж — всё как в интерьерах, где время остановилось вместе с отоплением.

Вдохновение — британская глубинка, но не та, где живёт пудель и молчат чувства, а та, где спальня в пастельной гамме, а под ковром прячется скелет. Именно оттуда Ли выносит кожаные тренчи с зачищенными швами, куртки из меха — будто подрезанного у гончих, и пончо, напоминающее о том, что капли дождя в Англии — это уже ритуал, а не метеоусловие.

Аристократия без гламура, но с мандатом на дождь

Показ прошёл в Tate Britain, а по подиуму прошлись те, кого британская пресса называет heritage with wrinkles: Ричард Э. Грант, Джейсон Айзекс, Лесли Мэнвилл — актёры, которые умеют носить кильт так, будто это аргумент, а не фетиш. У каждого в руках — зонтик, на лице — презрение к непогоде. Выглядят как члены клуба, где за отказ от шотландской клетки лишают титула.

На фоне — своды Тейта, на сцене — театральная смесь охотничьего модерна и депрессивной викторианской неги. Юбки в рубчик, костюмы из бархата, ночнушки в духе викторианской истерики. Даже вязка выглядит как компромисс между согреванием и политическим протестом. Всё держится на одном тонком чувстве — желании быть защищённым без потери лица.

Ли, как настоящий модный социопат, взял эстетику тоски и упаковал её в силуэт. Получилось не мрачно — а вызывающе рационально. Как если бы английская королева сбежала в сельский паб и выслала пресс-релиз из кэба.

Шарф — это теперь бронированное заявление

Отдельного внимания заслуживает шарф. Нет, не аксессуар — Шарф. С большой буквы и нервным смехом. В этой коллекции он больше напоминает арт-объект с претензией на прописку в MoMA. Он длинный, тяжёлый, с бахромой как у забытых штор из замка, в котором водятся привидения классового неравенства.

Он — как ваш англичанин на утренней прогулке: бледный, угрюмый, но с врождённым достоинством. Он не греет — он оценивает. И если вы недостаточно достойны, он просто свалится с плеч, как старые связи в Вестминстере.

Его нельзя носить — с ним можно вступить в диалог. Он — манифест, икона нового пуританства.

Фэшн как репутационная метеостанция

Burberry в этом сезоне — это не про фэшн, а про микроклимат. Буквально. Это бренд, который не предлагает наряд, а создаёт броню. Для тех, кто идёт сквозь ветер, дождь и разговоры с HR. Это одежда, в которой можно спорить о падении фунта, подглядывая за соседями сквозь шотландскую клетку.

Даже когда пальто снимается — шоу не заканчивается. Под ним — тёплый knitwear, который выглядит так, будто его вязала бабушка, но при этом в интернате для дочерей аристократов. Есть что-то от эпохи, когда под красотой скрывали нож, а под кимоно — политический манифест.

Здесь каждая ткань — часть культурной полемики. Бархат спорит с практичностью, шерсть — с ценами на отопление, а шотландская клетка — с понятием национальной идентичности. И пока другие бренды метаются между Y2K и русалочьими пайетками, Burberry подаёт прогноз погоды на сезон вперёд.

Справился ли Ли с заданием? Скорее — переписал его

Вопрос не в том, сделал ли Даниэль Ли коммерческую коллекцию. Вопрос в том, как он умудрился сделать её настолько нарочито британской, что даже бутоны на ткани хотят проголосовать за Brexit. Всё тут — заявка на новый порядок, где «стильно» = «выживательно». Где «пальто» — это кодовое слово от эстетического фашизма.

Это гардероб человека, который не ищет сочувствия. Он идёт вперёд — в тренче, с щетиной ветра на лице и чеком на подкладке. В его глазах — мрачная решимость. В его голосе — ноты пуританской мести.

Ли не просто работает по брифу — он превращает его в сценарий. И по этому сценарию Burberry выходит на модную сцену не как участник, а как постановщик. Акт первый: дождь. Акт второй: кожа. Акт третий: реверанс в сторону власти.

Рыцарь на подиуме — не метафора, а инструкция

Этот рыцарь в начале показа — это и есть бренд. Не мимолётная фантазия, а метафора стабильности, иронии и чековой решимости. Он светится не от позолоты, а от убеждённости: Burberry — это не про эпатаж. Это про смысл. И если у других брендов кризис идентичности, то у Burberry — кризис выбора между кашемиром и плотной шерстью.

Финальный вывод? Burberry снова на траектории. Даниэль Ли — не дизайнер, а метеоролог от моды. Он не просто шьёт — он предсказывает погоду для всей индустрии. Так что, если мир снова накроет очередной шквал культурных истерик, у Burberry будет готов капюшон.

И шарф. Очень длинный шарф. И инструкция к нему — в стихах Байрона.