Alanlis

Белый свет. Ослепляющий, острый. Страшный. От него сводит горло и дрожат пальцы.

Уже не первый месяц он приводит тебя в ужас. Хочется отвернуться, убежать, забыть о нём хотя бы на время. Но ты не можешь. Он будет преследовать тебя, куда бы ты ни пошел. Он будет являться тебе перед сном и во снах, не оставит тебя ни в кристальной трезвости, ни в пьяном угаре.

В горе и в радости, в болезни и в здравии — он всегда с тобой. Пустой, белоснежный и голодный.

Ты это знаешь и поэтому сегодня твердо намерен бороться. Щуришься, потираешь разгоряченные ладони, стараешься глубоко дышать. Решившись, легким щелчком пальца ставишь на сияющем полотне короткую черную черту. Она ритмично пульсирует, то исчезая, то вновь появляясь. Первый шаг сделан — тебе должно стать легче, но горло сдавливает еще сильнее, чем раньше. Руки потеют, мысли путаются.

«Мне бы только глоток чего-нибудь крепкого… или перекурить. Да, точно, перекурить, промочить горло, и станет легче…»

Тело приятно расслабляется. Ты отворачиваешься и уже готовишься встать с кресла, как на твое плечо опускается тяжелая ладонь.

— И пяти минут не прошло, а ты уже сдаешься. Опять наступаешь в ту же какаху?

По спине пробегает холодок – голос бесплотный, но этот ехидный тон ни с каким другим не спутаешь. Он появился спустя некоторое время после света: твой надзиратель и самая заботливая в мире нянька, готовая в любой момент подать тебе руку помощи, чтобы потом воткнуть нож в спину.

Что он задумал сегодня? Зачем пришел, если сегодня ему нечем поживиться?

— Ты хочешь заполнить пустоту? Хочешь, чтобы свет снова стал тебе другом? – вкрадчиво спрашивает голос.

Ты киваешь, затаив дыхание, и чувствуешь, как он улыбается.

— ТАК ПРИКЛЕЙ ЖОПУ К СТУЛУ И ПИШИ! Это всего лишь пустая страница в ворде, она тебя не съест. Чаи он по десятому кругу гоняет, наркоман недоделанный…

Так родился этот текст. И так же родятся многие тексты после него. Черная вязь букв смягчит голодную белизну чистого листа, тиски на горле разожмутся, ты снова сможешь есть и спать. Но ненадолго.

Потому что завтра тебя будет ждать новый, голодный чистый лист.

Над вечно холодным Северным морем расстилалось белесое осеннее утро. Волны с шипением разбивались о скалы, пытаясь достать брызгами до брошенных чаячих гнезд. Птицы давно разлетелись, перебрались на зимовку в ближайшие портовые города. Побережье было абсолютно пустым. Только две сгорбленные человеческие фигуры чернели посреди каменистого пляжа, похожие на двух нахохлившихся ворон.

Это была пожилая пара. Мужчина в черном пальто стоял, тяжело опираясь на трость и прижимая к голове старомодную кепку. Его жена сидела рядом на складном стульчике, кутая озябшие руки в черную шерстяную шаль. Иногда она поднимала сухие покрасневшие глаза на супруга и робко спрашивала:

— Саша, может, присядешь хоть на минутку? Я уже отдохнула.

Старик раздраженно хмурил брови и каждый раз коротко отвечал:

— Сиди.

Они пришли на пляж почти час назад, и с каждой минутой стоять ему было всё тяжелее. Он бодрился, говоря себе, что ждать осталось совсем недолго. Сейчас никак нельзя было позволить себе проявлять слабость при Лиде. Даже такую естественную, как старость. Он опустил голову, глядя на прибой. Волны накатывали на берег, пенились и отступали. Как и всегда в этот день года. В этот день никогда не бывало ни шторма, ни штиля, и волны ходили туда-сюда ровно, будто стрелки ленивых часов, решивших отмерять минуты вместо секунд. Тик. Так. Тик. Так.

— Саша, слышишь?

Жена дернула его за рукав, и он очнулся. Эти редкие гулкие щечки ему не почудились. Потом над морем разнесся долгий мелодичный стон. Тогда старик наконец осмелился поднять голову.

По бескрайнему белому небу плыл огромный белый кашалот, глядя сонным черным глазом куда-то сквозь берег. А вокруг него вилась стая разноцветных птиц. Они вторили тяжелым движениям его тяжелого хвоста, бесстрашно проносились у приоткрытой зубастой пасти, порой отлетали в сторону, на миг исчезая в облаках, но тут же возвращались обратно.

Лида вскочила со стула, прижав руки к груди. Её муж торопливо выпростал из кармана пальто маленькую черно-белую фотографию, с которой исподлобья глядела вихрастая большеглазая девочка лет семи. Старики даже не взглянули на неё. Их глаза были прикованы к птицам. Они вглядывались в пеструю стаю, щурясь от холодного, сырого ветра. Женщина смаргивала и утирала льющиеся по щекам слезы, а когда кит опустился ниже и пошел вдоль побережья, вдруг воскликнула.

— Саша, вон она! Это наша, наша девочка!

Старик прищурился изо всех сил. И наконец увидел её: совсем маленькую красную птичку, метавшуюся у белого китовьего брюха. Из её крыльев и хвоста тут и там торчали длинные тонкие перья. Будто встрепанные, вьющиеся локоны.

Лида вдруг встрепенулась, смахнула с глаз вызревающие слёзы и принялась суетливо копаться в своей безразмерной сумке. Вытащив оттуда маленькую стеклянную баночку, она подбежала к морю, вытряхнула в воду горсть пахнувших уксусом мидий и что-то прошептала в сложенные у губ ладони. Потом нехотя отвернулась и пошла назад к мужу, стыдливо глядя себе под ноги. Тот укоризненно покачал головой.

— Лида, это антинаучно. Киты не питаются птицами, всё с нашей девочкой будет хорошо, доберется.

— Саш, мне... всё равно, — тихо ответила женщина. — Не уберегла я её... так хоть в другой жизни помогу, чем смогу.

Старик вздохнул, подошел к ней, взял за плечо, а потом прижал к груди так крепко, как не прижимал уже очень давно, пряча слезы в поседевших волосах жены.

Они оставались на берегу еще долго, глядя, как кашалот величественно проплывает вдоль береговой линии, как пелена облаков озаряется разноцветными вспышками, и оттуда взмывают новые птицы, устремляясь к широким белым бокам своего проводника. Южнее, на белокаменной набережной Морской столицы его уже ждали сотни людей, бряцая тяжелыми ведрами с рыбой и поправляя приколотые к одежде булавками черно-белые фотографии.