Талантливый поэт, милый, хороший человек с трагическо - героическо - грустной судьбой многих достойных людей, попавших в страшную мясорубку нашего времени, - Михаил Александрович Дудин. Мы с ним были очень хорошо знакомы, часто встречались. О нем в свое время была написана эпиграмма:

Михаил Александрович Дудин

Слабоумному читателю труден

И поэтому пишет для олухов

Михаил Александрович Шолохов. (из сборника Е.Эткинда)

Так вот, Михаил Дудин, лежа на пляже в Гаграх, изрек:

Я от Гагры до Сухуми

Предаюся горькой думе,

Потому что здесь по сути

На аулицах алюди. (В абхазском языке ко многим заимствованным словам впереди приставляется буква А)

Только такой милейший человек, как Михаил Александрович, мог о себе написать:

Умишком скуден,

Хуишком блуден,

Мишка Дудин.

Как-то мы сидели с Дудиным в так называемом депутатском зале ресторана гостиницы Москва. Михаил Александрович на бумажной салфетке написал мне несколько своих частушек.

Перестройка - мать родная,

Ваучер - отец родной.

На хуя родня такая?

Буду лучше сиротой.

Моя милка подо мною

Начала движение:

То ли хочет перестройку,

То ли ускорение.

Лежит милая в постели,

Я лежу под койкою.

Как же мы достигнем цели

С этой перестройкою?

Из воспоминаний московского книжника, книголюба, члена союза писателей Москвы Иосифа Захаровича Раскина.

Буквально только что, запечатлил установку памятника Михаилу Дудину на ул. Большая Посадская в Санкт-Петербурге.

Михаи́л Алекса́ндрович Ду́дин — русский советский поэт, переводчик и журналист, военный корреспондент. Общественный деятель, сценарист, автор текстов песен и более 70 книг стихов. Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии СССР. Википедия

Умер: 31 декабря 1993 г., Санкт-Петербург

Прощайте! Уходим с порога.

Над старой судьбой не вольны.

Кончается наша дорога –

Дорога пришедших с войны.

Прощайте! Со временем вместе

Накатом последней волны

Уходим дорогою чести,

Дорогой пришедших с войны.

Уходим... Над хлебом насущным –

Великой Победы венец.

Идём, салютуя живущим

Разрывами наших сердец.

На тихих клумбах Трептов-парка

Могил в торжественном покое

Давно горят светло и ярко

Пионы, астры и левкои.

И за судьбу земли спокоен;

Ее простор обозревая,

Стоит под солнцем русский воин,

Ребенка к сердцу прижимая.

Он родом из Орла иль Вятки,

А вся земля его тревожит.

Его в России ждут солдатки,

А он с поста сойти не может.

…Потом я увидал под Лугой

На летней даче

Детский сад.

Сад пятилетних инвалидов,

Игру смеющихся калек…

Не дай вам бог такое видеть,

Такое вынести

Вовек.

Я с осторожностью напрасной,

К тому привыкнув на войне,

Хожу

По менее опасной

При артобстреле стороне.

Привычка.

Жду, на все готовый,

Что вот минутой,

наугад,

Четырехсотмиллиметровый

В жизнь

С визгом врежется снаряд.

Воздух неподвижен. Мороз сух и резок. Мы идём Невским и по Суворовскому. На Суворовском нагоняем женщину. Она тащит по снегу, перекинув верёвку через плечо, лист фанеры. На фанере свёрток, очертанием напоминающий тело подростка, фанера скрипит пронзительно. Женщина останавливается через каждые два шага. Мы, не сговариваясь, подходим к ней с двух сторон и берёмся за верёвку. Она молчит. Мы сворачиваем около Смольного, укрытого, как паутиной, маскировочной сетью, к Охтинскому мосту и у моста присаживаемся на сугроб. Боря вынимает наши запасы, и мы делим их на троих.

— Дочка это,— говорит женщина.— Нина. Яблока перед смертью просила всё…

Мы снова впрягаемся и помогаем женщине, а миновав Охтинский мост, прощаемся, и женщина, остановившись, смотрит на нас ласково и пронзительно. Мы сворачиваем направо не оглядываясь. Сколько раз потом я вспоминал эту женщину и её ласково-пронзительный взгляд из-под опущенного на белый лоб платка. Я видел эти глаза в шахтёрском посёлке Лота на берегу Тихого океана, в Чили. Я видел их в негритянском квартале Дакара в Африке. Они смотрели на меня на площади Пигаль в Париже. Они возникли передо мной у входа в метро в Глазго, и ещё я вспомнил о них на пристани Верхневартинска, когда один сукин сын выбросил в Обь целый каравай белого пшеничного хлеба. Я увидел тогда глаза этой женщины…

Мы с Борей Волковым связаны с этой женщиной до конца дней своих, потому что она благословила нас взглядом своим быть ленинградцами навсегда и где бы мы ни были. Лет пять тому назад, когда я зимой пришёл на Пискарёвское кладбище, я увидел, кажется, её склонённой около первой, налево от фигуры Матери-Родины, могилы. Я не окликнул её и не стал рассматривать, чтобы не мешать ей в её печали, святой и вечной. А когда спустя минуты три оглянулся в её сторону, её уже не было, а на краю братской могилы в ослепительно белом снегу лежало, горело, цвело ослепительно алое яблоко.