Вопросы не задавать
Mr. Alzstrom
Солнце в Уичито - Фолс было иным, не техасским. Оно не прожигало землю до трещин, не заставляло воздух дрожать маревом над раскаленным шоссе. Оно было другим - тусклым, липким, как прокисший сироп, размазанным по небу серовато - желтым пятном. Оно ложилось на город плёнкой пыльной тоски, впитывалось в стены домов, въедалось в одежду, придавая всему вокруг оттенок выцветшей фотографии, которую забыли в чулане на двадцать лет.
Эйб Карвер сошёл с запыленного междугороднего грузовика на автовокзале, пахнущем бензином, остывшим асфальтом и сладковатым запахом перегоревшего масла. Плечи его ныли от двухдневной тряски по гравийным дорогам, в горле стоял комок пыли, которую не могла смыть теплая вода из бака водителя. Он стоял на бетонной платформе, сжимая в руке потрепанный брезентовый рюкзак со всем своим нехитрым скарбом, и первое, что он почувствовал, - это не жара. Это была тяжесть. Не физическая, а метафизическая. Давление чужого места, которое не ждало его прихода и не обрадовалось ему теперь.
Ему было восемнадцать лет. В правом кармане его поношенных джинс лежали двадцать три доллара и семь центов. В левом - смятый, засаленный листок, вырванный из школьной тетради. На нем карандашом, уже растертым до размытых серых пятен, был выведен адрес. И пара слов: «Требуется помощник. Вопросы не задавать. Оплата ежедневно». Он сорвал этот листок с телеграфного столба на выезде из Амарилло неделю назад. Столб был усыпан подобными объявлениями - о пропавших собаках, о продаже сломанных тракторов, о поиске рабочих рук на ранчо, которое уже никому не было нужно. Но его взгляд зацепился именно за эту лаконичность. «Вопросы не задавать». Это звучало как обещание. Обещание конца диалога. Обещание молчания.
Молчание было тем, чего он искал. Оно началось дома, на ранчо, которое медленно, но верно умирало. Оно висело между ним и отцом за обеденным столом, над чашками с остывшим кофе. Оно звучало в скрипе ветра, гуляющего по пустым загонам, и в редком карканье ворон на иссохшей земле, где уже не росла даже полынь. Отец не выгнал его со скандалом. Не было громких слов, хлопнутых дверей, разбитой посуды. Было утро. Отец вышел на крыльцо, посмотрел на горизонт, где пыльное марево сливалось с выцветшим небом. Потом обернулся к Эйбу, который чинил сбрую у колодца.
- Кончай, - сказал отец. Его голос был хриплым, лишенным всякой интонации, будто он давно забыл, как им пользоваться.
Эйб поднял взгляд.
- Кончай с этим, -повторил отец и махнул рукой в сторону сбруи, в сторону ранчо, в сторону всей своей жизни. - Уезжай. Здесь тебе больше нечего делать.
И он ушел в дом. Больше они не говорили. Эйб закончил со сбруей, свернул ее, занес в сарай. Потом пошел в свою комнату, собрал рюкзак. Он прошел мимо отца, сидевшего за кухонным столом и смотревшего в стену. Они не попрощались. Молчание было их прощанием. Оно было полным и исчерпывающим.
И вот теперь он стоял под этим липким, чужим солнцем и пытался сориентироваться. Город был плоским, как доска. Низкие постройки, в основном из кирпича и дерева, выцветшие вывески, редкие машины, пылящие по главной улице. Воздух был насыщен запахом нефти и угля с близлежащих складов и железной дороги. Он спросил у грузчика, где найти Салунную улицу.
- Идешь прямо, - тот даже не посмотрел на него, ворочая ящики. - До конца. Потом налево. Увидишь, куда народ идет с вечера. Не промахнешься.
Эйб пошел. Его ботинки глухо стучали по тротуару. Он прошел мимо бакалейной лавки, мимо парикмахерской, где за стеклом спал старик в кресле, накрытый газетой, мимо почты. Народ здесь был разный: ковбои с еще не стершейся загарной полосой на лбу от шляпы, рабочие с нефтеперерабатывающего предприятия, их руки испачканы мазутом, какие - то прилично одетые люди, вероятно, со складов или контор. Но на всех лежала одна и та же печать усталости, та же пыльная безысходность, что и на самом городе.
Салунная улица оказалась именно такой, какой он ее представлял: громкой, яркой, фальшивой. Из распахнутых дверей баров лилась музыка - то залихватская скрипка, то хриплый блюз на расстроенном пианино. Смех был слишком громким, голоса слишком натянутыми. Здесь пытались веселиться. Здесь пытались забыть. Эйб замедлил шаг. Его объявление не было про это. Оно было про тишину.
Он свернул в переулок сразу за самым шумным салуном «Золотая подкова». Асфальт здесь кончался, упираясь в груду битого кирпича и ржавых бочек. Переулок был узким, темным, даже днем здесь царили сумерки. Запах менялся - от сладкого пива и духов до запаха гниющего дерева, мочи и чего - то еще, металлического и кислого. Он прошел мимо закрытых ставнями окон, мимо кошки, разрывающей пакет с мусором.
В конце переулка стоял дом. Двухэтажный, когда - то, должно быть, белый, а теперь грязно - серый, почти черный у основания от угольной пыли и городской грязи. Он выглядел необитаемым. Ставни на некоторых окнах первого этажа были сорваны, стекла забиты фанерой. Никакой вывески. Ничего, что говорило бы о том, что здесь что - то происходит. И только над дверью, некогда красной, а теперь потрескавшейся и выцветшей до розового, тускло горела неоновая трубка, согнутая в форме трилистника - зеленого клевера. Трубка была старой, на одном конце треснувшей, отчего зеленый свет лился неровно, подрагивая и мигая, словно последние всплески жизни в умирающем теле. Свет падал на ступеньки крыльца, окрашивая их в ядовито - болотный цвет.
«Зеленый Клевер». Это должно было быть оно.
Эйб остановился, сжал ремень своего рюкзака потнее. Сомнения кольнули его, холодные и острые. Сюда не стучались. Сюда проваливались. Он посмотрел на свой смятый листок. Адрес сходился. Он сделал шаг, потом еще один. Ступеньки скрипели под его тяжестью, проседая в середине. Он постучал. Стук получился робким, неуверенным, он потерялся в гулкой тишине переулка.
Ничего не произошло. Минуту. Две. Он уже хотел разворачиваться, идти обратно на Салунную улицу, найти какой-нибудь салун попроще, может быть, там нужен был посудомойка, как дверь отворилась.
Ее открыл не здоровяк - вышибала, не подозрительный тип в плаще. Ее открыл мужчина лет пятидесяти, невысокий, сутулый, в очках с тонкой металлической оправой. На нем был коричневый кардиган, протертый на локтях до дыр, и неопрятная рубашка с расстегнутым воротником. Он выглядел как бухгалтер, застрявший допоздна на работе. В руках он держал тряпку и мутную стеклянную кружку, которую медленно натирал.
- Тебя прислал Джейк? - спросил мужчина, не глядя на Эйба, внимательно разглядывая кружку на свет.
Голос у него был ровный, без эмоций, плоский, как здешняя равнина.
Эйб кашлянул, пытаясь очистить горло от пыли.
-Со столба. С объявления.
Мужчина наконец поднял на него взгляд. Его глаза были очень светлыми, серо-голубыми, цвета старого льда. Они обезоруживали своим спокойствием, своей полной отрешенностью.
- Стойка у стены, - сказал он, как констатируя факт. - Смотри. Если кто проиграется и начнёт шум - выводи. Аккуратно. Не бей, если не надо. Пусть думают, что уходят сами. У нас тихий дом.
Эйб кивнул.
- А если не уйдут? - спросил он, сам не зная, зачем.
Мужчина перестал тереть кружку. Он посмотрел на Эйба с легким, почти научным интересом, будто рассматривая новое, незнакомое насекомое.
- Тогда бей, - произнес он тем же ровным, бухгалтерским тоном. - Но только тогда. Понимание есть?
- Есть.
- Меня зовут Артур. Я здесь управляю. Твоя смена с восьми вечера до четырех утра. Перерывов нет. Спать можно в каморке под лестницей, когда нет клиентов. Плачу в конце ночи. Вопросы?
Эйб хотел спросить о многом. О самом месте. О том, что здесь происходит. О том, почему здесь так тихо. Но он вспомнил слова объявления. «Вопросы не задавать». И он вспомнил молчание отца. Оно было здесь, в этом переулке, в этом доме, в глазах этого человека. Оно было тем, чего он хотел.
- Нет, - сказал Эйб. - Вопросов нет.
- Хорошо, - Артур отвел взгляд, снова принявшись за кружку. - Заходи. Оставь вещи под лестницей. Начнешь сегодня.
Дверь закрылась за ним, и Эйб оказался внутри.
Воздух «Зеленого Клевера» был особенным. Он был густым, спёртым, насыщенным. Он пах старым дымом, впитавшимся в дерево стен и потолка за десятилетия. Пах дешёвым, подпольным виски, который здесь подавали - резким, с сивушным оттенком. Пах потом, одеколоном низкого пошиба, пылью и подвальной сыростью. Но больше всего он пах чужими надеждами. Они витали здесь, как горький мираж, смешиваясь с запахом разочарования и пота. Это был запах азарта, который давно уже перестал быть игрой и превратился в рутину отчаяния.
Зал был невелик. Низкие потолки, темные стены, почти без украшений. Несколько столов - для покера, для костей, для рулетки самодельного производства. Барная стойка, за которой стоял сам Артур, была узкой, на ней всего несколько бутылок и та самая стеклянная кружка. Основной свет исходил от зеленых абажуров, свисавших низко над каждым столом, создавая локальные островки света в море теней. Эти световые круги были похожи на маленькие сцены, где разыгрывались одни и те же трагедии. Общий свет был приглушенным, тусклым, способствующим уединению и тайне.
Солнце, которое Эйб ненавидел, оставалось снаружи. Оно не могло проникнуть сюда. Здесь царил вечный вечер, вечная ночь, нарушаемая лишь щёлчком фишек, приглушённым, глухим стуком костей о стол, шелестом колоды карт, сдержанным матом или вздохом облегчения. Не было громких возгласов, истеричного смеха, как на Салунной улице. Здесь всё было приглушено, подавлено, как под тяжелым одеялом. Даже звуки казались приглушенными, впитываемыми мягкой пылью, покрывшей все поверхности.
Эйб стал частью этой тишины. Тенью у стены. Его место было в углу, откуда он мог видеть весь зал и входную дверь. Он научился недвижимо стоять часами, сливаясь с обоями, в которых угадывался когда - то цветочный узор, а теперь были лишь размытые пятна. Он научился видеть не глазами, а кожей. Чувствовать напряжение в воздухе перед крупной ставкой. Видеть, как дрожит рука у картёжника, выводящего последние доллары. Как тускнеют глаза, становясь стеклянными и пустыми, когда кости ложатся не той гранью, а шарик на рулетке находит свою роковую ячейку. Он видел, как гордость сменяется унижением, как надежда гаснет, оставляя после себя лишь пустоту. И он видел, как Артур за своей стойкой наблюдает за всем этим с одинаковым, невозмутимым выражением лица бухгалтера, сводящего дебет с кредитом. Дебет всегда побеждал.
Клиенты были разными. Постоянные, которые приходили каждый вечер, как на работу. Их лица были каменными масками, их движения выверенными и экономными. Они редко улыбались, редко ругались. Они просто играли, сосредоточенно и безрадостно. Затем приходили новички, часто с Салунной улицы, разгоряченные выпивкой и ложной уверенностью. Они шумели сначала, их голоса звенели фальшью в этой тихой атмосфере. Но очень скоро «Зеленый Клевер» делал свое дело. Тишина давила на них, серьезность происходящего охлаждала пыл. Они замолкали, их движения становились резче, нервознее. И они либо быстро проигрывались и уходили, ощупью, недоумевая, куда делись их деньги и запал, либо оставались и постепенно превращались в постоянных. В часть мебели. В часть тишины.
Иногда случались конфликты. Кто - то, проиграв последнее, не выдерживал и начинал кричать, обвинять в жульничестве, ломать стул. Вот тогда в дело вступал Эйб. Артур даже не смотрел в его сторону. Он просто продолжал мыть свою кружку или переливать виски из большой бутыли в маленькие. Эйб выходил из тени. Он не был громилой, но в нем была жилистая сила ранчо, привычка к труду. Он подходил, брал человека под локоть и тихо, но неумолимо вел к выходу. Его молчание было красноречивее любых криков. Большинство сдавались, позволяя вывести себя. Некоторые пытались сопротивляться. Тогда Эйб бил. Быстро, точно, без злобы. По печени, по солнечному сплетению. Ровно настолько, чтобы вывести из строя. Он делал это так же безэмоционально, как Артур мыл кружки. Это была работа. Часть ритуала.
Потом он возвращался на свое место у стены. Никто не смотрел на него. Инцидент был исчерпан. Тишина смыкалась над ним, как вода над брошенным камнем.
По ночам, когда последний клиент уходил, пошатываясь, в предрассветную мглу, Артур производил расчет. Он отсчитывал Эйбу несколько долларов - оплата была действительно ежедневной. Потом гасил свет, один за другим. Сначала зеленые абажуры над столами, потом свет за стойкой, потом тусклую лампочку у входа. Зал погружался в абсолютную тьму, нарушаемую лишь тусклым свечением неонового клевера из-за двери, бросавшего призрачные зеленые блики на пол.
Эйб пробирался в свою каморку - узкое пространство под лестницей, загороженное от зала грязной портьерой. Там была походная кровать с тонким продавленным матрасом, ящик для вещей. Ни окна, ни свечи. Он скидывал ботинки, падал на кровать и проваливался не в сон, а в забытье. Сны не приходили. Только усталость, густая, как смола, заливающая все мысли. Иногда, прямо на грани сознания, ему чудился запах степи после дождя - острый, свежий, пахнущий полынью и мокрой землей. Но он просыпался - или приходил в себя - и слышал лишь скрип половиц под тяжелыми шагами уходящего клиента или тихое бормотание Артура, пересчитывающего выручку за занавеской. И запах дождя сменялся все тем же густым, сладковато - горьким воздухом «Зеленого Клевера».
Он стал своим. Частью механизма. Деньги, которые он получал, уходили обратно - на быструю партию в покер за своим же столом в перерыве между дежурствами, на стакан того самого виски от Артура. Он пил не для удовольствия, а для того, чтобы усилить онемение, заглушить последние отголоски того мира, что остался за дверью. Он уже с трудом вспоминал, зачем уехал из дому. Память стала выцветшей фотографией, лишенной красок и смысла. Ранчо, отец, открытое небо - все это казалось сном, приснившимся кому - то другому. Реальностью было это: зеленый свет абажуров, стук костей, ледяной взгляд Артура и вечная тишина.
Он почти перестал чувствовать ту тяжесть, что ощутил, впервые ступив в этот город. Он сросся с ней. Она стала его кожей.
Так прошло несколько месяцев. Может быть, полгода. Время внутри «Зеленого Клевера» текло по-другому. Оно было вязким, цикличным, лишенным отметок - восходов, закатов, смен сезонов. Здесь всегда была одна и та же ночь.
А потом однажды дверь открылась не так, как обычно. Обычно она открывалась с усилием, со скрипом, и в проеме возникала темная фигура, которая сразу же отсекала свет с улицы. В тот вечер дверь распахнулась резко, широко, и вползла длинная, колючая полоса того самого ненавистного солнца. Оно было слепящим, резким, оно резало глаза, привыкшие к полумраку. Оно осветило пыль, витающую в воздухе, сделало ее видимой и уродливой, осветило пятна на полу, царапины на столах, протертые локти на кардигане Артура.
И на пороге, в рамке из солнечного света, стоял его брат. Джек.
Ему было шестнадцать. Он вырос за эти месяцы, вытянулся, но все еще был щуплым, подростком. На нем была старая рубашка отца, слишком большая для него, и поношенные джинсы. И та самая, слишком большая для его головы, коричневая ковбойская шляпа, которую отец купил им на двоих, когда Эйбу было лет десять. Лицо Джека было загорелым, улыбка - широкой, неосторожной, еще не стёртой этим местом, не познавшей его тяжести. В его глазах светилось ожидание, возбуждение от путешествия, от находки.
- Эйб? - голос его звенел, слишком громкий для этой комнаты. Он нарушил тишину, как стекло, разбивающееся о камень. - Эйб, это ты? Мама сказала… она слышала от кого-то, кто был здесь… что ты здесь работаешь. Я к тебе.
Все в зале замерло. Игроки у столов замедлили движение рук, подняли головы. Даже Артур за стойкой оторвался от своего бесконечного протирания, его ледяные глаза медленно перевелись с Эйба на мальчика в дверях, а потом обратно на Эйба. В его взгляде не было ни удивления, ни гнева. Был лишь холодный, аналитический интерес. Оценка ситуации.
Эйб почувствовал, как земля уходит из - под ног. Не буквально. Но та единственная опора, что у него была за эти месяцы - отставка, смиренная, апатичная тяжесть этого места, его предсказуемость - задрожала и поползла. Он увидел себя в глазах Джека. Таким, каким был. Таким, каким уехал. Еще пахшим степью и солнцем, еще верящим в что - то. И этот взгляд был самым болезненным ударом, который он получил за все время своего пребывания здесь.
Он понял все сразу, без слов. Он понял, что Джек приехал сюда не просто так. Он приехал за братом. Он приехал за тем Эйбом, который уехал. Он еще не знал, что того Эйба больше не существует. Его съел, перемолол и переварил «Зеленый Клевер». Осталась лишь тень у стены.
И Эйб понял, что единственный способ спасти Джека - это либо вышвырнуть его обратно в то солнце, которого он сам так боялся, которое теперь резало его глаза как нож, либо… позволить дому поглотить и его. Сделать его частью пыли и тишины. Частью себя. Чтобы его собственное отражение в глазах брата наконец исчезло.
Он не сказал ни слова. Не крикнул ему уйти. Не улыбнулся. Не двинулся с места. Он просто кивнул, едва заметно. И медленно, очень медленно, сделал шаг вперед, от стены, жестом руки приглашая Джека войти.
Джек сиял. Он переступил порог, и дверь медленно, со скрипом, закрылась за ним, отсекая последний лучик солнца. Зал снова погрузился в привычный зеленоватый полумрак. Джек ослеп на мгновение, зажмурился, пытаясь разглядеть что-то в темноте.
- Вау, - прошептал он. — Ничего себе место.
Эйб подошел к нему, взял за локоть. Его прикосновение было твердым, безжизненным.
- Иди, - тихо сказал Эйб. Его голос прозвучал хрипло, непривычно. Он давно не говорил так громко. - Садись. Отдохни с дороги.
Он отвел его вглубь зала, подальше от двери. Подальше от света. Шаг за шагом. Глубже в тень. Глубже в сердце «Зеленого Клевера».
Джек удивленно оглядывался, его глаза блестели от возбуждения. Он что-то говорил про дорогу, про мать, про то, что отец почти не говорит, про то, что ранчо окончательно пришло в упадок. Его слова звенели, отскакивали от стен, гаснули в поглощающей все тишине. Эйб не слушал. Он вел его к столику в самом углу, где тени были самыми густыми.
А за высоким окном, забитым почти досками, поднималась луна. Ее холодный свет пробивался сквозь щели, падая на грязный пол, рисуя на нем бледный, клетчатый узор от решетки. Узор тюрьмы. Тюрьмы, которую Эйб построил себе сам. И теперь он заводил в нее своего брата.
Он усадил Джека за стол.
- Подожди тут, - сказал Эйб. - Я сейчас.
Он подошел к стойке к Артуру. Тот смотрел на него все тем же невыразительным взглядом.
- Мой брат, - хрипло сказал Эйб.
Артур медленно кивнул.
- Он будет помогать? - спросил Артур ровным голосом.
Эйб посмотрел на Джека, который с любопытством разглядывал фишки на соседнем столе, потом на зеленый абажур над его головой, бросавший зловещие тени на его молодое лицо.
- Да, - тихо ответил Эйб. - Он будет помогать.
Он взял у Артура две кружки с виски и понес их к столу. Он нес их как приговор. Свой и брата.
Джек попробовал виски, скривился, но выпил, стараясь казаться взрослым.
- Что это за место, Эйб? - спросил он, понизив голос до шепота, наконец-то почувствовав атмосферу.
Эйб посмотл на него. Он видел свое отражение в его глазах. Оно было размытым, неясным. Но оно еще было там.
- Это дом, Джек, - тихо сказал Эйб. И впервые за долгие месяцы его голос дрогнул, в нем проскользнула какая - то неуловимая нота. - Это наш дом теперь.
Он отпил из своей кружки. Виски обожгло горло, но он почти не почувствовал вкуса. Он чувствовал только тяжесть. Тяжесть двери, захлопнувшейся навсегда. Тяжесть зеленого света, который теперь будет освещать и лицо его брата. Тяжесть тишины, которая теперь будет принадлежать им обоим.
Он положил руку на плечо Джека. Рука была тяжелой. Как камень.
- Никуда не уходи, - сказал Эйб. - Оставайся здесь. Со мной.
Джек посмотрел на него с легкой тревогой, но потом улыбнулся снова, доверчиво.
- Хорошо, Эйб. Я остаюсь.
И Эйб понял, что это конец. Конец для них обоих. Он больше не был тенью у стены. Он стал стражем у ворот. Стражем, который охранял вход в собственный ад. И его первым и последним пленником стал его собственный брат.
Он поднял глаза на оконную решетку, на лунный свет, рисующий ее узор на полу. Узор был четким и неумолимым. Как судьба. Как молчание. Как обещание, данное самому себе в тот день, когда он сорвал листок с телеграфного столба. «Вопросы не задавать».
Вопросов больше не было. Были только ответы. И они были ужаснее любой неизвестности.
