Теория дискурсов Лакана⁠⁠

Четыре дискурса

По Лакану существует четыре дискурса: дискурс господина (он же дискурс мэтра, dM), дискурс университета (dU), дискурс истерика (dH) и аналитический дискурс или дискурс (психо)аналитика (dA).  Дискурс капитализма (dC) выделяется отдельно, так как строится на нарушении логики, лежащей в основе предыдущих четырёх.

Важно отметить два момента. Во-первых, наиболее привычным и широко распространенным является дискурс господина: это дискурс «по умолчанию», без него по сути была бы невозможна культура. Во-вторых, все дискурсы, кроме дискурса истерика, историчны, дискурс мэтра породил университет и аналитика, но впоследствии обнаружилась возможность иных способов организации. Число дискурсов не ограничено четырьмя или пятью.

В сущности, для начала достаточно просто принять идею о том, что речь — это всегда мотивированная деятельность, поэтому в том, как она организована неизменно присутствуют как формальные элементы, так и индивидуально-содержательные. Под формальными элементами я имею в виду речевые роли и идентификационные признаки, формулы этикета, общие высказывания (содержащие знания или социальные конвенции) и т.п. А под индивидуально-содержательными — мотивы, а если быть точным, желания и ожидания, которые могут сильно отличаться от индивида к индивиду.

В верхней левой части позиция «агента». Агент — это не только тот, кто говорит, но также и то, что определяет весь дискурс. Буквально это место власти — ответ на вопрос «кто диктует?». Занимать место агента — значит, определять исходную точку речи, вместе с тем любая матема, попадающая в эту позицию приобретает звучание потребности.

В верхней правой части «агенту» соответствует «другой». Другой — тот, к кому обращаются. Это также место нехватки и отчуждения, ведь в сущности если агент выступает господином дискурса, то другой — его рабом, тем, кто производит работу. Другой всегда присутствует в языке, непосредственное обращение идёт к «кому-то вроде меня», к воображаемому партнеру по языковой игре. Что хорошо заметно в сбоях коммуникации: вероятно каждый напарывался на то, как он уже вообразил или даже распланировал что и как в ответ скажет другой — и внезапно нарвался на то, что собеседник ведёт себя совсем не так.

Обе верхних позиции представляют собой структурную основу любой коммуникации: кто-то обращается к кому-то. Нижние позиции или этажи — бессознательные, они не всегда очевидны в речи, но структурно необходимы. Если верхние этажи отвечают на вопросы «кто?» «к кому?» обращаются, то нижние скорее проясняют — «зачем?» и «почему?» вообще случается коммуникация.

По этой причине нижняя левая часть носит название «истина». Истина — это ключевой инициирующий момент, она подталкивает к обращению и содержится в нем, но сама оказывается вытеснена. Поэтому к ней напрямую не ведёт ни одна стрелочка, что можно понять даже на уровне здравого смысла — если вы попытаетесь задуматься и ухватить истинную причину обращения (в такой форме и к этому конкретному «другому»), то само обращение окажется приостановлено или не произойдёт вовсе. Истина в лакановском смысле безусловно является индивидуальной истиной, истиной конкретного субъекта, а не какими-то научными, житейскими или философскими истинами «общего пользования».

Нижняя правая часть по-французски называется «la production». «Продукция» — это и процесс, и результат. Можно это место обозначить и как ожидаемый эффект взаимодействия верхнего этажа, это буквально то, что подразумевается и одновременно создается в результате. Обычно (в dM) на этой позиции находится объект, связанный с удовлетворением.

Дискурс господина (мэтра)

S1 — это идентифицирующее означающее, также его можно назвать господским означающим. В сущности, это те слова, которые задают смысловые рамки и ранги. Обычно таким означающим является некое подлежащее, требующее пояснений или определений, например, «Я — такой-то», «Мужчина — это то-то», «Женщина должна то-то» и т.д.). В любом положении S1 привносит что-то от господского жеста, от безусловного требования соответствовать чему-то.

Продолжая аналогии с гегелевской диалектикой раба и господина, S2 можно было бы назвать подчиненным означающим. Однако более точным будет считать S2 — знанием, под которым Лакан понимает батарею означающих, как-то выстроенных с помощью S1. Это «знание» — те связки слов, которыми мы обмениваемся как носителями смысла. Если «мужчина» как S1 нуждается в отсылке к чему-то, то S2 — это любые цепочки, касающиеся кажущихся нам осмысленными нарративов о том «что он должен», «какой он по природе», или «что это вообще такое с точки зрения биологии».

$ — Это субъект нехватки. Именем $ (субъект перечёркнутый,  расщеплённый) обозначается все то, что не может быть удовлетворительно схвачено S1, поэтому $ существует только там, где налицо присутствие Другого. $ — это своего рода неизбежный эффект для говорящих существ: их чувства и представления, их желания и поиски смысла никогда не могут быть адекватно и целиком уложены в «общие для всех» слова. Быть субъектом — это иметь дело с нехваткой, порожденной тобой и тебя же порождающей.

И, наконец, а (малое) — это самый сложный термин, так как он наиболее теоретически нагружен. Объект малое, а — это обозначение объектов, лежащих в основе наших бессознательных желаний. Это объект, запускающий желание, но ускользающий из самих объектов-целей конкретного желания. Более того, а — это еще и прибавочное наслаждение, странный эффект от пользования речью и установления связей. В сущности, а — это объект, замещающий и представляющий некий первичный утраченный объект, попытки обрести который и лежат в основе значительной части нашей мотивации.

Большая часть нашей речи, будь то повседневная, деловая или неформальная речь устроена как этот дискурс. Каждый из нас привычно занимает позицию господского означающего, которое предписывает роли собеседникам, маскируясь под нейтрально-объективное описание ситуации.

Когда вы говорите, то вы обращаетесь к другому, поэтому обязательно присутствуют первые две позиции: адресант (агент) и адресат (другой). Всё устроено так, что ваше «кто» определяет «к кому» — эта роль задаёт себе партнера, контекст, третьих лиц и т.п. Например, если вы «возмущенный клиент», то логично — тот, к кому вы обращаетесь напрямую для вас «нерадивый продавец» (даже если он себя таким не чувствует), кроме того, неявно в сам строй речи вплетаются и Другой закона, к которому вы апеллируете, и/или другие пострадавшие. Однако у другого человека нет обязательства играть с вами в эту игру, поэтому он может попробовать навязать вам свою, в которой, например, он — «честный и уставший от идиотов труженик», а вы — «тот самый чёрт-знает-какой-по-счету идиот».

Речь психически мотивирована, поэтому и нижние этажи хоть и вытеснены, но тоже вполне схватываются. Первая причина объясняет почему вы вообще обращаетесь к другому: потому что вам чего-то не хватает ($ как нехватка идентификации). Вторая причина объясняет почему вы обращаетесь именно к этому другому: в нём вы размещаете своё ожидание ценного объекта, который призван заполнить нехватку (а — это и есть объект, а также наслаждение, которое воображается при его получении). Таким образом вся схема может быть выстроена горизонтально: внутренняя причина сообщения (истина) — адресант сообщения (агент) — адресат сообщения (другой) — скрытая цель/ожидание сообщения (продукция/результат).

Отношения внутри дискурса

Рассмотрим теперь и вопрос отношений (стрелки на схеме). Первое отношение (или траектория) — это то, что обычно называют обращение, но с точки зрения психоанализа это можно назвать и требованием. Всякий говорящий к кому-то обращается, тем самым требуя, чтобы по ту сторону его речи (1) был адресат, который (2) прочитает словесный код и (3) ответит должным образом на него. В этом суть языка — даже у мёртвого языка существует измерение Другого как обладающего кодом и вносящего смысл в звуки и буквы. Как неоднократно говорит Лакан: «означающее всегда отсылает к другому означающему» — и в первой траектории в дискурсе мэтра это очень хорошо видно (субъект буквально представлен одним означающим серии других).

Второе отношение — это побуждение к речи. Истина типичного субъекта dM в том, что он обладает нехваткой, и этого достаточно, чтобы нам был нужен кто-то другой. Однако эта зависимость от другого вытесняется, а вместе с ней и существование той самой истины. В других дискурсах к речи могут побуждать скрытое стремление к власти (в dU) или желание знания (в dA). Вторая стрелка содержит в себе ответ на вопрос «почему (вообще и в конкретных ситуациях) мы пользуемся речью?», а также делает более понятной ту фрустрацию и незавершенность которыми обладают любые речевые взаимодействия (т.к. к истине ничего не ведёт, отдельные акты провисают или обрываются и требуют новых).

Третье отношение — скрытое обращение к другому. Его обнаружил ещё Фрейд, показав, что симптомы и другие образования бессознательного (оговорки, ошибки, сны) часто напрямую адресованы кому-то третьему. Например, рассказывая сон, мы можете обнаружить, что его послание обращено к конкретной фигуре — родителю, начальнику и т.д. Именно третье отношение делает всякую речь двусмысленной: в ней всегда есть то, что намеревался сказать человек (намерения Эго) и есть то, что сказалось (в т.ч. благодаря бессознательному).

Четвёртое отношение — эффекты речи. Обращение к другому порождает разные эффекты, часть из которых артикулирована или иным способом передана инициатору общения (это уже пятое отношение). Важный момент, здесь в том, что в языке ответ (продукт) существует всегда: молчание или игнор — тоже ответ, равно как фрустрация или неспособность принять то, что реально требовал — тоже результат коммуникации. Производство эффектов всегда на стороне другого, который может быть (как в анекдотах про джинов и золотых рыбок, к коим мы обращаем свои пожелания) глух, непонятлив, злонамерен или попросту безразличен. Кстати, шутка — наилучший пример власти других над вашим сообщением: не важно, что думали вы, если нет реакции других, то шутка не удалась.

И пятое отношение — бессознательное послание другого агенту, содержащее эффекты предшествующего обращения. Эта связка показывает, что на бессознательном уровне мы получаем именно то, что заказывали, пусть и обычно не готовы встретиться с этим и принять. На это указывает и известная формула Лакана «послание возвращается к отправителю в перевёрнутой форме». Утрированным примером подобного является ругань в интернете: если вы пишите явно непочтительный комментарий, то это именно вы добиваетесь отсутствия дискуссии (что любопытно такие комменты часто начинаются с грубости, а затем переходят к порой даже дельным аргументам, но это так не работает) — ведь уважающий себя человек не ответит и забанит, а такой же склочник выдаст оскорбительную тираду для того, чтобы продолжить вместе с вами наслаждаться словесной перепалкой.

Невозможность как основа дискурса

Стоит также отметить, что  между истиной и продукцией никакой траектории нет, она тоже невозможна, но в данном случае это невозможность как бессилие, фундаментальная неспособность и не-встреча. Психоаналитик Диди Мати отмечает, что принципиальный момент этой невозможности в том, что субъект ($) не может встретиться со своим объектом (a) без посредников в виде речи и Другого.

Именно эта невозможность прямого обращения к истине нарушена в дискурсе капитализма, что в сущности превратит индивидуальную истину в инструмент. Истина, порождающая траектории только от неё — никому и ничему не служит, в то время как капиталистические реалии прямо подсказывают, что сегодня наши фантазии и бессознательные желания используются для вовлечения субъектов в потребление. Таким образом, dC становится возможен благодаря переворачиванию второй стрелки: теперь агент обращается к своей истине и использует её в качестве средства для инициации социальной связи.

В последующих семинарах (семинары 1971–72 годов) Лакан переобозначил схему, обращая внимание на то, что входить в дискурс — это значит, так или иначе, задействовать семблант (от semblance — «кажимость»). Поэтому в новом варианте схемы 1 место агента занимает семблант, место другого — наслаждение, а место продукции — прибавочное наслаждение, лишь истина остается там же (подробнее об этом здесь).

Общая характеристика четырёх дискурсов

Дискурс истерика

Дискурс истерика (dH) — одновременно и сложен для понимания, и совершенно очевиден. Всякий, кто хоть раз ощутил в себе возмущенно вырывающийся вопрос в адрес того или иного Другого — почему я именно то, что вы говорите? — знает, что это такое. Истериком говорит неудовлетворенное желание, поэтому такой дискурс можно найти в любую эпоху (начиная с жалоб богам и любовных ламентаций в лирике Междуречья, Египта и Древней Греции). В то же время желание — это то, что появляется из захваченности желанием Другого, поэтому возникая как субъект истерик всегда уже конституирован обращением к нему.

Именно неудовлетворенный $ здесь агент, обращенный к господским означающим (S1) — в таком дискурсе всегда есть сложная смесь между требованием себе господина (который всё решит за тебя) и его же критикой (вплоть до разоблачения — мол, «никакой ты не мэтр (для меня)»). Однако постоянные обращения к господину (например, к медицине, науке, психологии, астрологии, эзотерике и любой другой сфере знания с авторитетами) порождают продукцию — знания, описывающие и предписывающие желание субъекта (S2).

Истиной истерического дискурса оказывается объект а, место которого так часто пытается занять истерик. Фантазм истерика устроен как попытка избавиться от субъективности, заполнив своим телом нехватку в Другом — т.е. буквально стать объектом, делающим Другого цельным, самодостаточным (например, частые фантазии истеричек о том, что известному и успешному мужчине для полного счастья не хватает рядом настоящей женщины, которой она и пытается стать).

Дискурс господина

Дискурс господина (dM) — это дискурс, в котором господское означающее (S1) обращается к кому-то обладающему знанием (или смыслом — S2) для удовлетворения своей «потребности» в широком смысле (объект а). «Потому что я так сказал» — наиболее частый, хотя и утрированный пафос такого дискурса. Что неведомо такому господину — так это то, что он сам неполон ($), никаким означающим не схватывается полностью и потому нуждается в признании другого. Даже короля королем делает не кровь или корона, а признание себя его подданными со стороны других.

Изначально дискурс господина связан с античной позицией свободного гражданина полиса, который перепоручает труд (а в сущности свое удовлетворение) — другому-рабу. Ярчайшим проявлением духа и этоса классического господина является этика Аристотеля, просто замалчивающая почти всё, что касается телесного наслаждения господина. Именно поэтому Лакан однажды скажет, что ключевым жестом господского дискурса всегда будет пренебрежительное «ça marche» — что-то вроде: «нечто делается, пусть так и продолжается. А как? Я ничего не желаю знать об этом».

Дискурс университета

С усилением науки, университетов и проекта Просвещения господский дискурс порождает дискурс университета (dU). Университетский дискурс говорит уже от лица знания (S2), поэтому у бюрократов, как и у представителей академии всегда доминирует этот избегающий прямой ответственности тон — «мы думаем», «как говорил Платон», «общепринято считать», «параграф такой-то гласит» и т.д. и т.п. И всякий раз, когда запрос на смысл, на объяснимость через знание становится неколебимым и не терпящим возражений, мы имеем дело с dU.

Любопытно, что обращается как к другому такой дискурс к чему-то объектному. Например, в обучающих учреждениях такой дискурс хоть и обращается к личности ученика, видит он в ней лишь объект для манипуляций, некий абстрактный потенциал или даже просто неоформленное нечто, которое без знания не может называться личностью. Сами носителя этого дискурса обычно даже не замечают как превращаются в подобие героев мема, говорящих «пиши диссер… учи матан/философию/etc…. не спорь, все хотят знание и диплом… часики-то тикают… человек без «такого-то образования» — несчастный неудачник, которого возьмут только в дворники (словом «отброс», т.е. объект а) и т.д.».

Субъект в дискурсе университета понимается как результат окультуривания тела знанием, однако, это всё тот же $ — существо расщёпленное и неудовлетворённое. Знания счастливым не делают, скорее напротив, делают наслаждение ещё более трудно доступным. Истиной же этого дискурса является властный жест (S1): мы (лучше вас) знаем, как лучше вам. Так что несложно сделать вывод о том, что дискурс университета изначально призван служить для легитимации власти и идеологии.

Дискурс аналитика

Дискурс аналитика (dA) появляется как эффект заката Просвещения и глубочайшей неудовлетворенности результатами идеологии Нового времени (появление психоанализа совпало с ключевыми кризисами рубежа XIX-XX вв. в науке, в политике, в философии). Позиция аналитика кажется самой странной, ведь он как агент занимает место объекта а. Психоаналитик приостанавливает свою личность в кабинете, чтобы дать место в речи тем объектам анализанта, которые определяют его симптомы (т.е. наслаждение).

Само собой, обращается аналитик к субъекту нехватки, это по сути единственный дискурс, который явно признает человека в таком качестве. Любой дискурс — это определённая социальная связь, в которой есть относительно четкое понимание что говорить можно и что нельзя. Поэтому психоанализ делается только через изменение социальной связи: аналитический дискурс позволяет субъектам говорить о том, для чего нет ни места, ни слов в других сферах жизни индивида.

Результатом аналитического взаимодействия становятся выпадающие в осадок изолированные S1, управляющие человеком (его симптомами, его способами получения удовольствия). Однако истиной такого дискурса является особое, преобразованное знание (S2) — знание, способное влиять на бессознательное.

Отношения между дискурсами

Теория дискурсов будет неполна, если мы не рассмотрим их собственные отношения, для которых Лакан создаст дополнительную схему (я её называю схема 2). Дискурсы не просто сосуществуют, а часто и комбинируются друг с другом (наверняка многие замечали эти перескоки/переключения разных режимов речи у других), поэтому они сами вписываются в отношения позиций.

Дискурс истерика затребует и по сути создает мэтра, далее исторически мэтр превращается в университет (благодаря появлению дисциплинарной власти, скрывающей за знанием прямое навязывание воли), и наконец, университет порождает аналитический способ говорить и вопрошать.

Подобные переходы очевидны даже в привычных речевых ситуациях. Например, когда кто-то слишком сильно истерит (демонстрируя неспособность выбрать, определиться чего он/она хочет), то это подталкивает других занять место господина — сделать выбор за другого, предписать ему означающее («ты — это», «ты хочешь это»), а то и залепить пощечину (тоже властный жест). Многим известна ситуация, когда человек, пойманный на слишком авторитарных заявлениях, начинает «играть в университет»: приводить статистику, авторитетные мнения и т.п. Ну и наконец, всякий, кто слышал типовую безлично-абстрактную речь дискурса университета, мог ощутить в себе позыв к (психо)аналитическому жесту — к настойчивому уточняющему разрезу в виде вопроса (А как вы сами считаете? Кто конкретно эти «мы»? Что за абстрактный «родитель» — это мама или папа? и т.д.).

Что же касается конфронтации, то она действительно наиболее ощутима между истериком и универом, а также между господином и аналитическим дискурсом. Там, где есть университет, истерику слова не дадут. Именно поэтому всегда существует напряжение между учителями и учениками. Первые — оценивают, а вторые самим этим фактом поставлены в позицию истерика. И наоборот, где позволено слишком активно жаловаться на свою неудовлетворенность — нет места знанию. Только мэтру, который либо одобряет, либо даже знанием пользуется как отрезвляющими пощечинами.

Аналогично и с аналитическим дискурсом: психоанализ возникает только там, где всякий господин приостановлен. Психоаналитика гораздо больше определяет не знание (полученное через какой-то аналог «университета»), а приобретенная в личном анализе способность «снимать корону», не быть мэтром (говоря и слушая анализанта). Соответственно, там, где безраздельно доминирует господин — нет никаких вопросов о мотивах, никаких сомнений и личных разговоров, то есть никакого психоанализа. Поэтому психоанализ, как отмечают многие, мог возникнуть только в момент сильнейшего кризиса господского дискурса.