Распустить, смотать, начать заново⁠⁠

Часть первая

Часть вторая Распустить, смотать, начать заново

Поначалу студенческая жизнь Любе понравилась. Группа будущих дефектологов быстро перезнакомилась, сдружилась, весело отбыла трудовую повинность — генеральную уборку в общаге перед началом первого семестра, отметила посвящение в студенты.

Родной посёлок быстро стал далёким прошлым. Наставления матери позабылись как совершенно лишнее в новой жизни занудство. Родительница, конечно, не перестала терроризировать дочь звонками и эсэмэсками. Люба всякий раз успокаивала её краткими ответами: да, мамочка; хорошо, мамочка; люблю и скучаю. Привирала, конечно. Мать была недоверчивой и проницательной и, наверное, о дочерней неискренности догадывалась.

Всё казалось просто замечательным до первой «взрослой» вечеринки. Группа собралась в Любиной шестиместной комнате, в которой пока что были заняты только две койки. Все выпили, потом добавили… Появились гости, а на столе — новые бутылки. Закончилось тем, что Любка продрала глаза на другой день почти в полдень, на кровати со сбитыми простынями и в одних носках.

Она сразу поняла, что случилось. Тихонько подвывая, отправилась в туалет и взвизгнула от режущей боли. Как назло, в душе оказалась только холодная вода. Люба, чувствуя себя выпотрошенной селёдкой, кое-как помылась. И всё-таки отправилась на последнюю пару.

Скользнула в аудиторию и прошла на своё место, рядом с соседкой по общаге Веркой. Но стул был занят большой сумкой с учебниками.

— Вера, я уберу твою сумку? — робко спросила Люба.

Соседка даже не посмотрела в её сторону и не ответила.

Люба, как паршивая овца, сунулась было ещё к двум свободным местам. И услышала: «Занято!»

Уселась рядом с Надей, тихоней, прозванной заучкой. Это слово было почти клеймом. Заучка — значит, не своя, променявшая студенческое братство на зубрёжку; существо одинокое, ограниченное и неуважаемое.

Люба вполуха слушала лекцию, почти ничего не понимая; механически водила ручкой в тетради. И чувствовала, как её лицо пылает от жгучего стыда. А потом подкатила обида: ну почему всё так получилось? По сути, её предали все, кто был на вечеринке. Напоили и позволили надругаться над ней. А сами-то каковы? Та же Верка, приехавшая из столицы в провинциальный вуз, то и дело хвалилась своими половыми подвигами. К тому же многие старшекурсники вовсю сожительствовали. Ругались, вновь сходились — и всё это на глазах всей общаги. Её-то вина в чём?

Люба достала платок и зажала рот, чтобы не разреветься в голос.

— Да ты не переживай, — послышался тихий шёпот Нади.

Эта кроха сочувствия заставила Любу взрыдать. На неё обернулись, покосились, хихикнули.

— Уеду домой! — гнусаво прошептала она в платок и утёрлась.

И от этого решения ей стало легче.

Она не пошла в буфет во время перерыва, встала у окна и упёрлась взглядом в нарядные золотые клёны. Такие же росли под окнами её дома… Тут же пришло сообщение от матери: ожидается похолодание, одевайся, доча, потеплее. Не прогуливай занятия, не трать деньги зря, они не с куста взяты, а заработаны тяжким трудом.

Возвращаться домой сразу расхотелось.

Рядом раздался тихий голос Нади:

— Люба, съезжай ты из общаги… У нас с бабулей свой дом в районе Ушаковки. И лишняя комната есть. Далеко, правда, от института. Зато спокойно.

Любка, выросшая в посёлке, сразу представила прелести «своего дома» на окраине города: нужник в огороде, вода в колонке… Ну и плата, само собой. Ей, как безотцовщине, полагались скидки за проживание в общаге. Нет уж, она обойдётся без съёмного жилья.

Надя будто услышала её мысли и сказала:

— Если надумаешь, мы с бабулей будем тебе рады.

Люба за два дня притерпелась к своему положению отверженной, даже стала ходить задрав нос, не замечая общего игнора. И с предательницей Веркой не перемолвилась словом до тех пор, пока она сама первой не обратилась к Любе.

Может, всё обойдётся? А если вдруг возникнут нежелательные последствия — медицина поможет.

Но не обошлось.

Люба вышла из общежитской читалки с учебниками в руках поздно, так как решила своё «падение» в глазах сокурсников перекрыть успехами в учёбе. И не почувствовала, как к ней кто-то подкрался со спины в тёмном узком коридоре. Мужская рука со спины больно ухватила за грудь, другая ущипнула за ягодицу.

— Куда направилась, прелестница? Нам с тобой вон ту-у-уда, в подсобку. Там все удобства, — послышался похабный голос.

Люба бешено крутанулась, вырвалась из облапивших её рук и врезала что есть силы стопкой учебников по чьему-то подбородку.

Перед ней стоял третьекурсник с исторического факультета, жирный, с лоснящейся прыщавой рожей и вечными мокрыми пятнами на рубашке под мышками.

— Ты чего, паскуда? — спросил он, потирая ушибленное место. — Всем можно, а мне нельзя?

— Нельзя!.. — крикнула Люба и задохнулась, не в силах произнести больше ни слова.

— А как же это? — спросил толстяк и достал фотографию из заднего кармана джинсов, над ремнём которых колыхалось студенистое брюхо.

Люба похолодела. В тусклом свете коридорной лампочки некачественная фотка выглядела яркой-яркой.

На кровати лицом в подушку лежала деваха, отклячив пышный зад. И сзади — заросший кучерявыми волосами торс парня. Полураспустившаяся коса — её, Любкина. А парня не узнать, лицо не поместилось в кадр.

— Ну? Отличная реклама? — со злобным ехидством сказал толстяк. — Так что предъявляй свой товар по-хорошему. А насчёт ментовки даже не думай. Ребята подтвердят, что ты дала всему этажу по обоюдному согласию. Все узнают, кто ещё не в курсе. И в твоём Мухосранске тоже.

Плиточный пол ушёл из-под Любиных ног. Она удержалась только из-за жгучей ненависти и ярости, от которой, казалось, задрожал полусумрак коридора.

— А статьи УК РФ? — спросила Люба.

— Тогда вперёд… звезда интернета, — заржал толстяк и обошёл Любу, зашагал себе дальше.

Она сползла по стенке и уселась на холодный пол. Кто-то выключил свет на этаже, и темнота зашевелилась, потянулась к Любе, вызывая в её голове мысли то о яде, подсыпанном в еду обидчикам; то о ноже, который вспарывает волосатый живот, то об огне, охватывающем общагу… или вовсе о верёвке для себя. Люба всё это отмела, понимая: случившегося уже не изменить.

Она поднялась и пошла, еле переставляя ноги.

За поворотом в небольшом холле сидела дежурная за столом с лампой. Похожая на седую мышку тётка вертела в руках спицы с начатым носком. Она сделала Любе замечание:

— Почему после двенадцати не в своей комнате? О приказе проректора не слыхала?

Люба повернула к ней залитое слезами лицо.

Дежурная сверкнула на неё маленькими глазками из-под очков и сказала:

— Сядь-ка сюда. Что-то покажу.

Люба послушно опустилась на стул рядом.

— Вот, видишь, плохая резинка получилась? — Дежурная повертела в руках вязание. — А теперь смотри, что я сделаю.

Она выдернула спицы и моментально распустила рукоделие, смотала нитки в клубок.

— Сейчас начну всё заново, чтобы вышло правильно и красиво. Вот так и ты… начни заново. Мало ли я видывала таких… Почти все ошибаются. А теперь ступай к себе.

Верки в комнате не было. Понятно, шляется по друзьям. И никто её не осудит. Только Любке достался позор и, похоже, новые домогательства. Но она не позволила себе снова разреветься. Стала глядеть в потолок и твердить: распустить, смотать, начать заново. Распустить, смотать, начать… И в конце концов заснула.

Перед первой парой она подошла к Наде и сказала:

— Я всё же съеду из общаги. Сколько возьмёт твоя бабка за комнату?

Надя успокоила: совсем немного. Можно будет питаться в складчину, так выгоднее. Овощи свои, трат будет самая малость. А ещё предложила перевести вещи прямо сейчас, когда соседка на лекции. Меньше будет разговоров.

Люба подняла на Надю недоверчивый взгляд: эта заучка ради неё пропустит лекции?

Надя улыбнулась: именно так! Только сейчас Люба заметила, что она выглядит немного старше, чем сокурсники. И морщинки у глаз, и горькие складки у рта. Не просто худенькая и плоская, а похожая на анорексичку.

В такси Люба осознала свою ошибку: нельзя было соглашаться на переезд, не осмотрев район. Какая же это окраина города? Настоящая деревня. Правда, дом здоровенный, с четырьмя фасадными окнами, одно из которых закрыто ставнями. В огромном дворе помещались сараи, ягодные кусты и несколько плодовых деревьев. Овощные грядки обещали безбедную зимовку.

Комната оказалась уютной, несмотря на низкий потолок. Печка Любу не смутила, даже порадовала: не придётся мёрзнуть осенью и весной, когда в городе отключат отопление.

Только вот с хозяйкой познакомиться не удалось. Надя объяснила, что бабуля очень больна, из своей комнаты не выходит. Люба вызвалась помочь с уходом, но Надя даже руками замахала: старушка посторонних не любит, даже врачей на порог не пускает. А вот подруге своей внучки будет рада. Она очень переживает, что Надя всё время одна.

Люба поначалу удивлялась, что больную не только не видно, но и не слышно, и Надя на ночь скрывалась в её комнате да стирала грязные простыни. А потом привыкла.

Мать приучила Любу к труду, и поэтому деревенское житьё-бытьё нисколько её не напрягло. Вместе с Надей они быстро убрали огород, засыпали в громадный подпол овощи. И времени на занятия оказалось достаточно. Даже проблема с проездом до института решилась: их вызвался подвозить мужчина с соседней улицы. Благодать, одним словом. Но, как ни странно, Любе чего-то не хватало. Может, из-за того, что вечерами на улице было тихо, как на кладбище.

В институте тоже вроде всё наладилось: Верка лезла с обнимашками, ребята общались с Любой так, будто ничего особенного не произошло. Никто её не домогался. Но у неё в душе кровоточила язва. И никакие ежевечерние «распустить, смотать, начать заново» не помогали.

А ещё вызывала беспокойство Надя. Она стала не подругой, а превратилась в Любину тень. Всё время рядом — тихая, незаметная и… неотвязная. Не лезла с разговорами, не мешала, но постоянно наблюдала за Любой. Было в этом что-то неправильное.

Через месяц после переезда Любка впорхнула на кухню, где Надя готовила их любимый завтрак — омлет с ягодами, лёгкая и счастливая: последствий изнасилования не будет! Надя только глянула на неё и опечалилась. Люба заметила, что она, отвернувшись, вытерла слезинку тыльной стороной ладони.

Зато вечером, когда они приготовили задание к семинару, Надя впервые коснулась Любки. Положила свою невесомую, шершавую от бесконечных стирок бабкиных простыней ладонь ей на руку и гневно спросила:

— Ты так и оставишь насильников безнаказанными?

— А что я могу сделать? Напилась до беспамятства. Никого не запомнила. Меня же ещё и осудят… — ответила Люба на вопрос, который разрушил её было восстановившееся равновесие.

Но если честно, она очень удивилась тому, как поменялось отношение Нади к её несчастью: от полного равнодушия к гневу.

— Ты сможешь всё, — твёрдо сказала Надя. — Всё, что захочешь.

— Да?! — взорвалась Любка. — Вот захочу — и четвертую их? Ты в своём уме? Не говори больше со мной об этом.

Надя вдруг стала ласковой и покладистой. Мол, мир и сердечность в отношениях главнее всего. Можно даже чуть-чуть выпить за окончание размолвки. Любу чуть не вывернуло только от упоминания о выпивке, но ей не захотелось обижать Надю. И они пригубили какой-то янтарного цвета настойки с пряным вкусом.

У Любки сразу же всё поплыло перед глазами. Качнулись стены, покривился потолок, а Надя словно раздвоилась.

— Из чего… настойка… — еле выговорила Люба, обратившись к одной Наде.

— Из крови.

— Ка… кой… крови?.. — беззвучно, одними губами, спросила Люба.

— Из крови земли, — ответила вторая Надя, подала ей руку, повела в комнату и уложила в постель.

Люба мотала головой по подушке оттого, что лёгкие шершавые пальцы шарили в её голове, вытягивали что-то, перебирали… А перед глазами представали разгорячённые лица троих её одногруппников с похотливо перекошенными слюнявыми губами.

Утром она проснулась совершенно разбитая, с болью во всём теле, дрожавшими руками. Надя напоила её отваром каких-то трав, и недомогание как рукой сняло.

В институте Любе на шею бросилась Верка — растрёпанная, возбуждённая, с шальными выпученными глазами:

— Ты слышала?! Вот ужас-то какой! Просто поверить не могу!

— Ты о чём, Вера? — Попыталась отстраниться от неё Люба.

— Так Костя же! И Мишка с Ильясом!

— И что с ними? — равнодушно спросила Люба, хотя у неё зашлось сердце от неприятных предчувствий.

— Попали под товарняк! Части тел на полкилометра пути по откосам разметало! — выкрикнула Верка и разразилась рыданиями.

Люба отвела её в туалет умыться, но Верка вцепилась в бывшую соседку намертво:

— Любонька… побудь со мной немного. Я тебе что-то скажу… Только пообещай, что простишь.

Люба предчувствовала, что ничего хорошего сейчас услышит, но ответила:

— Говори. Только быстро, не жуй сопли. Сейчас звонок будет.

— Пообещай простить!

Верка, похоже, была не просто в отчаянии. Её колотила настоящая истерика.

— Вера, я прощаю тебя. Только успокойся, — как механическая кукла, пообещала Люба.

Она чувствовала за спиной свою тень — Надю.

— Это им наказание за то, что сделали тогда с тобой, — проговорила Верка, приблизив распухшее лицо к Любкиному.

— А ты откуда знаешь?

— Я видела… как они по очереди из комнаты выходили… — прошептала Верка и хотела рухнуть перед бывшей соседкой на колени. — Прости, Любочка, прости!

Люба обернулась на Надю и удивилась: она ожидала от неё такого же гнева, как вчера. Но Надя с сочувствием смотрела на истерику Верки.

С этого момента столичная разбитная красотка словно прилипла к Любке и Наде, набивалась в задушевные подруги, ходила за ними хвостиком в институте и даже просилась пожить с ними на окраине города.

Приезжала с проверкой Любина мать, осталась вполне довольной чистеньким, налаженным бытом и на прощанье посоветовала:

— Вы бы почаще гуляли, ходили куда-нибудь, ну хоть на эти ваши танцульки. А то живёте, как монашки.

Люба ушам не поверила: обычно мать её никуда не пускала, только орала постоянно: «Учись, а то пропадёшь в жизни, как я!» И тут такой совет… Но родительница выглядела серьёзной и встревоженной.

После её отъезда что-то изменилось. Надя «отлипла» от Любки, словно подруга стала ей ненужной, лишней в доме. Иногда даже не здоровалась по утрам, могла за целый день не перемолвиться словом. А вечерами скрывалась в комнате бабки.

И тут с Надей случилось несчастье. Она сломала ногу: поскользнулась на первом ледке и упала голенью на поребрик.

Люба отвезла её в травмпункт, где сделали снимок и направили на госпитализацию. Наде требовалась срочная операция. Напрасно Люба уверяла её, что станет ухаживать за бабкой, что всё будет хорошо. Надя в полном отчаянии крепко сжала Любины пальцы и попросила о довольно странном: никогда, ни при каких условиях не заходить в бабкину комнату.

Люба была в шоке: а как же кормление, уборка за лежачей? Простыни… бесконечные простыни, которые Надя кипятила в сарае в огромном баке.

Надя, не отпуская Любкину руку, повторила:

— Не заходи!

— Почему, Наденька?

— Не беспокойся… Она не ест… уже давно не ест. Такая болезнь. А вот если зайдёшь к ней — умрёт. Пообещай мне!

Люба решила, что у Нади от боли помутился разум, но дала обещание. Кто их знает, эти старческие болезни…

Дом без Нади изменился. Сначала Люба не обратила внимание на потерявшие цвет обои, отслоившуюся краску, расшатанную мебель. А потом разруха стала проявляться всё сильнее с каждым часом. Однажды ночью в Надиной комнате раздался страшный грохот. Люба понеслась туда с мыслью: лезут воры!

Однако всего лишь вместе с частью стены обвалился громадный навесной шкаф. Люба поглядела на куски дранки и толкнула стену. Она пошатнулась. Дом явно рассыпался. Нужно срочно съезжать. Только вот куда? Да ещё и бабка, безмолвно лежавшая в запертой комнате, словно неживая…

Неживая?.. Люба слышала о таких случаях, когда люди годами жили в квартирах с мёртвыми родственниками. Одна китаянка даже спала в одной постели с покойным супругом.

И тут взгляд упал на раскрывшиеся дверцы шкафа. Люба присела и стала ворошить груды документов. Паспорта, трудовые книжки, зачётки… Со всех фотографий на неё глядела Надя. Такая же, как сейчас — лет двадцати-двадцати трёх, не более.

Люба тихонько вышла из комнаты, прикрыла дверь и оперлась на стену. Во рту пересохло, сердце зачастило так, что стало трудно дышать. Вернуться к себе, скоротать ночь, а потом бежать без оглядки? Можно и в полицию обратиться… А вдруг на неё что-то нашло, как в тот раз, когда они с Надей выпили настойки? Может, следует испытать свой рассудок на прочность и войти в комнату бабки? Найти ещё один весомый повод обратиться в полицию…

Люба двинулась по коридору к комнате, в которой никогда не бывала, из которой не доносилось ни звука. И где, скорее всего, находились останки Надиной бабки.

Толчки крови отдавались в ушах, руки-ноги дрожали, разум вопил: «Не смей! Вернись!» Но какая-то сила влекла Любу в запретную комнату.

Люба тихонько толкнула дверь… Она отворилась. Позабыв дышать, Люба заглянула…

Никого!.. Ни трупа, ни даже кровати. Просто два длинных ящика на полу, прикрытых простынями с бурыми пятнами. Значит, Надя ей врала. Всё время врала. Странная женщина без возраста, которая начала работать в госпиталях ещё в тридцать седьмом году прошлого века, потом — в домах малютки. А в нынешнем вдруг стала студенткой.

Зачем ей нужна была Люба? Почему Надя постоянно следила за ней?

Люба подошла к ящику, сдёрнула простыню. Просто земля — влажная, с жирным блеском, запахом пашни и дождя. Люба сунула в неё руку, сжала землю в комок, отряхнула пальцы. Её пронзило ощущение, будто залезла в муравейник и была покусана тысячами маленьких жвал. На руке остался бурый след.

На все вопросы могла ответить только Надя. Наверное, не стоит сейчас бежать отсюда, бросать человека, который помог ей в трудную минуту. Вот завтра Люба пойдёт к ней в больницу и потребует объяснений.

Она провалялась без сна остаток ночи. А утром пропустила лекции, поехала к Наде.

Подруга (подруга ли?) чувствовала себя хорошо и уже встала на костыли. Люба промолчала о ночных открытиях, потому что поняла: Надя уже всё знала. Она только попросила:

— Побудешь в доме до моего возвращения?

И Люба кивнула с ощущением какой-то своей вины.

Странное дело: чем скорее выздоравливала Надя, тем быстрее восстанавливался дом. Уже на следующий день, когда Люба вошла в её комнату, чтобы замести мусор и положить документы в шкаф, всё приобрело прежний облик. И обои стали новыми, и мебель не шаталась, и вездесущие трещины исчезли. Дом тоже выздоравливал. Это только утвердило решение как можно скорее отсюда съехать.

А тут ещё Верка навесила на Любину шею свои проблемы. Подурнела, растолстела, перестала ухаживать за собой. Зазвала в кафешку и стала плакаться:

— Меня сюда родители сослали… чтобы не позорила их. Оплатили учёбу и сказали: живи как хочешь, только подальше от них.

Люба молча слушала, думая о своём.

— Ты ж знаешь, я погулять люблю. Прямо не могу без этого, ну ты понимаешь… Меня первый раз в пятнадцать чистили. Потом ещё два раза. А у меня резус отрицательный, матка седловидная… ещё и осложнения от болезней. Короче, залетела я, Любочка, — призналась Верка.

— Иди на аборт. — Люба равнодушно пожала плечами.

— Так у меня ж потом детей не будет, — всплакнула Верка.

— А они тебе нужны?

— С ребёнком меня родители примут, — неожиданно заявила Верка. — Уеду отсюда в Москву.

— Ну так поезжай.

— Нет, сначала родить нужно. А то подумают, что обманываю… как всегда это делала. Можно я у вас поживу? В общаге шум, вонь, никакого покою. — Верка подняла на Любу просящий взгляд.

— У тебя денег полно. Сними квартиру, — ответила Люба.

— Я с вами хочу. Чтобы всё хорошо было. Вы ж ведьмы — ты и Надька.

Любка откинулась на спинку стула и сказала:

— Дурочка ты, Вера. Ну какие ж мы ведьмы?

— А насильников-то своих ты наказала! Про них никто не знал, кроме меня.

Люба пристально на неё посмотрела и сказала:

— Господи, Вера, я и не подозревала, что на свете есть такие глупышки. Ну рассуди: ребята пьянствовали, куролесили, насильничали… Они сами приближали свою участь — однажды попасть в переделку, из которой не выбраться. Совпадение это, просто совпадение. И ничего более. — Помолчала, а потом добавила: — Хочешь, так перебирайся на моё место в Надином доме. Я спрошу у неё.

Верка обрадовалась и полезла целоваться. Люба отстранилась из-за странного отвращения напополам с чувством вины перед дурочкой.

Надя готовилась к выписке и смотрела на Любу как на досадную помеху. Зато от души порадовалась, что у неё останется жить Верка. Может, у бывшей подруги такой характер — ценить только того, кому требуется помощь? И всё же Люба пошла на серьёзный разговор.

Они сидели в холле: Люба на диване, Надя — на высоком жёстком стуле. Вокруг сновали санитарки, ковыляли на костылях выздоравливающие, родственники возили на креслах с колёсиками больных.

— Надя, а почему у тебя столько документов? — спросила Люба.

— По той простой причине, что я храню их как память о прабабке, бабуле, маме, тётушках, — спокойно ответила Надя. — Традиция у нас такая — одно имя на всех. Ну и фамилия тоже. В моём роду не выходят замуж. И мы почему-то похожи. Порода такая…

— А земля в ящиках?

— Она с их могил, — вздохнула Надя. — Понимаю, это ненормально. Но мне так легче жить… Стыжусь, прячу свой секрет… Нуждаюсь в близком человеке, хочу быть, как все. Но справиться с собой не могу.

Люба пропустила предпоследний вопрос: почему земля оставляет бурые мажущиеся следы? Ей стало жалко Надю. Не зря же говорят, что нет полностью психически здоровых людей, есть только необследованные.

А вот последний задала:

— Что-то не так с домом. То всё ломается, то восстанавливается. Почему?

Надя пожала плечами:

— Не знаю, не замечала. Может, дело в тебе? Вспомни физиологию. Бывают сны, которые воспринимаются реальностью.

Люба перевезла Верку к Наде. Дурочка схватила их за руки и сказала:

— Девчонки, а ведь мы теперь нерушимый треугольник: Вера, Надежда, Любовь!