Кукла.⁠⁠

«Слушай, Димыч, - спросил Витька, - а зачем кукла хлеб просила?»

(Д. Воронков «Мементо мори»).

Кто-то стоял наверху и смотрел на него. Как всегда стремительно он прошагал из лифта к своей двери, на ходу вынимая ключи, лишь мельком взглянув на верхний лестничный пролет, почувствовав чье-то присутствие. Так можно ощутить человека в квартире, как работающий телевизор с выключенным звуком – заполненный волнами информации эфир окружающего пространства. Но в этот раз, какой-то диссонанс прозвучал в привычном чувстве. Обычно, предельно деградировавшая, оставляющая после себя окровавленные шприцы, молодежь с близлежащих домов собиралась в его подъезде, заполняя лестничную площадку запахами дешевого табака и перегара, отчего подъезд все больше напоминал привокзальный туалет. Но сейчас это было не то… Он осторожно выглянул из-за угла тамбура своей квартиры… На подоконнике сидела кукла. Обыкновенное творение социалистических времен, лишенное каких бы то ни было половых признаков, пластмассовое существо с карикатурно искаженными конечностями, густыми ресницами, кудрявой шевелюрой, лицом, исчерканным шариковой ручкой и такой злобой в пластмассовом взгляде, что у него даже побежали по спине мурашки. Мотнув головой, чтобы избавиться от наваждения, он плотно закрыл за собой дверь, возвращаясь в уют квартиры из холодного воздуха выбитых окон лестничной площадки.

Утром кукла сидела все на том же месте.

Однообразно тянулись раздражающие серые будни - ругань на работе, толпа в автобусе, источающая тяжелые удушающие запахи… Привычно задержать дыхание, проходя мимо переполненных мусорных контейнеров возле дома… Кукла сидела все в той же позе, привалившись стене, вперив исполненный ненависти взгляд в проходящего мимо нее. Что-то во взгляде прозрачно-пласстмассовых глаз было пугающе живое, угрем проскальзывающее в душу и тревожащее на дне ее какие-то давно забытые детские страхи, словно в пустой оболочке из резины, был пленен некто, давно знакомый ему, вызываемым бесформенным страхом, прячущийся под кроватью или за шторами в темной комнате, когда он был еще ребенком.

Почему-то куклу никто не трогал, ни уборщица приходящая убирать подъезд, ни подростки, кои в скором времени переместились двумя этажами ниже.

Неожиданно он поймал себя на том, что в пустой череде одинаковых дней, в мыслях все чаще обращается к образу сидящей на подоконнике возле мусоропровода резиновой человекоподобной игрушки, со взглядом маньяка-убийцы, словно протыкающим насквозь его размеренную жизнь и силящимся выворотить внутренности сложившегося однообразия…

Однажды он не выдержал и повернул ее лицом к стене. Наутро кукла по-прежнему смотрела на него. Конечно, ее могли усадить обратно собирающиеся на площадке подростки, но он не мог отделаться от мысли, что она сама, ночью, когда вечный шум, разносимый лестничными маршами стих, когда была допита последняя бутылка дешевого вина, когда дым слоями висящий в недвижимом пространстве между пролетами рассеялся, повернулась и снова села так, чтобы день за днем вонзать в него свой взгляд, вызывая глупый бессмысленный страх.

Он стал бояться этого коротенького отрезка от лифта до дверей квартиры, пронизанного, словно лучом лазера, взглядом, выброшенной кем-то игрушки. Почти физически ощущая, как пересекает эту линию, он судорожно, не попадая ключом в замочную скважину, трясущимися руками открывал дверь и с неимоверным облегчением захлопывал ее за собой, с каждым разом давя в себе нелепый страх, что вдруг этот пластмассовый бесполый карлик, соскочит с подоконника и кинется к нему. Выносить мусор стало еще большей пыткой: для того, чтобы открыть мусоропровод, нужно было повернуться к кукле спиной! Это было выше его сил. Теперь каждое утро, идя на работу, он тащил с собой мешок, который пополнял к неудовольствию дворников и без того необъятное, источающее отвратительные миазмы, месиво у контейнеров.

Погружаясь в пучину своей мономании, он с параноидальной отчетливостью осознал ненадежность входной двери и врезал новый замок. По ночам теперь, ему часто снились кошмары, в которых фигурировали какие-то пластмассовые части тел, и где неизменно он оказывался совершенно голым, на холодной заплеванной лестничной площадке, причем в обнажении не было ничего сексуального, скорее наоборот тяжкий стыд, страх и отвращение.

Порой ему казалось, что глаза куклы, наполненные неземной злобой – лишь плод его разыгравшегося воображения, да скорее всего так оно было, но стоило ему снова встретиться с ней взглядом, как липкий страх мгновенно обволакивал его, и все начиналось снова.

Осознание и избавление пришло к нему так неожиданно, и оказалось таким простым, что он даже удивился, почему это сразу не пришло к нему в голову. Решительно поднявшись по лестнице, скрутив свой ужас и загнав его на дно сознания, он схватил куклу за волосы и швырнул ее в разверстую, тошнотворно пахнущую отбросами, железную пасть мусоропровода. В ту ночь он спал спокойно.

А утром, первое, что он увидел, выходя из своей двери, была кукла, взирающая на него с выражением ненавистного злорадства. Всю ночь она ползла, по отвесной, годами покрытой гнилью отходов трубе, упираясь корявыми ручками в стены, отдыхая на каждом этаже, только для того, чтобы под утро, заняв свое законное место на подоконнике, повергнуть его в пропасть безумия.

Затолкав куклу в пакет с мусором, он бросился бежать. Он долго ехал, испуганно оглядываясь, пряча под мышкой сверток, чувствуя себя так, словно в мешке несет труп, какими-то незнакомыми маршрутами дачных автобусов, переполненных бессмысленными пассажирами с кошелками и ведрами, торопящимися на свои участки.

Сошел он с автобуса последним, уже далеко от города, и долго брел, не разбирая дороги по лесу, где лишь однозвучным, разносящимся эхом, гулом, шумели сосны и, изредка с невидимого за деревьями шоссе, долетал искаженный звук проносящихся автомобилей.

Несколько раз ему показалось, что сверток дергается в руках, но это было всего лишь его воображение. Он развел небольшой жаркий костерок. В последние секунды, разворачивая сверток, он был уверен, за мгновение до того, как спал полиэтилен, что это порождение отбросов нашей жизни, снова обмануло его, что куклы внутри не будет. Но нет, она лежала среди мусора и злобно таращилась на небо в обрамлении сосновых лап.

Он вытряхнул мешок в огонь. Мгновенно вспыхнули волосы, и веселые язычки побежали, пузыря кипящую пластмассу, по маленькому лицу, принимающему самые отвратительные формы, сморщиваясь от огня, обугливаясь и чернея. Через десять минут, осталась только оплывшая лужица…

Ночью он проснулся от резкого щелчка нового замка. Лежа в тишине пустой квартиры, не веря своему страху, он прислушивался к топоту маленьких ножек, шелесту железа, снимаемого с магнитных держателей на кухне, тихому злобному хихиканью и приближающимся шажкам. С закрытыми глазами, до сих пор отрицая реальность происходящего, он пытался проснуться от воображаемого им самим кошмара. Неимоверным усилием открыв глаза, он увидел, понимая, что вот именно сейчас он проснется, лезвие кухонного ножа в маленькой карикатурной ручке над собой… Его рот открылся в беззвучной попытке последнего истошного крика и, в следующую секунду, обгоняя его крик, лезвие с такой скоростью, что на мгновение стало невидимым, опустилось вниз, прямой чертой пересекая его горло и отделяя голову от тела…

Человек, кажущийся всего лишь еще одной тенью на фоне окна, медленно поднялся, потянулся, словно разминая кости от долгого пребывания в одной позе, оделся (вещи были несколько великоваты) и вышел из квартиры, снова нарушив тишину непривычным щелчком замка. В свете, падающем из коридора лестничной площадки, мелькнула кривая усмешка, на исчерканном шариковой ручкой уродливом лице.

Под одеялом скорчилось кукольное резиновое тельце с искривленными ручками и ножками, а на подушке, глядя в потолок, глазами полными предсмертного ужаса, покоилась голова куклы, с куском шеи ровно обрезанной возле крепления…