Каракули⁠⁠

Угодил мордой прямо в мокрый асфальт. ППС-ник, который сбил меня с ног, весит килограммов сто, не меньше. Чувствую, как кожа сдирается со щеки, пока мы по инерции скользим пару метров по щербатому тротуару.

— Встать, урод!

Прыткий бугай уже на ногах. Орет мне в самое ухо, выламывая руки.

— Ты меня слышал? Встать, я сказал!

Ключица сейчас сломается. Он дергает меня вверх.

Больно. Везде. Лицо в крови. Наручники щелкают на запястьях, я и слова сказать не успеваю. Да и не собирался, в общем-то. Слова мне не друзья. Да и что я им скажу? «Извините, товарищ майор, вы ошиблись»? Или, может: «Сообщения? Какие сообщения?». Или вот это, самое лучшее: «Двадцать три трупа? Понятия не имею, о чем вы!».

Могу, конечно, и дальше варианты перебирать, но все они будут враньем. Я знаю про сообщения, только я их называю «каракули». И про всех мертвых я тоже знаю. И если тут и есть какая-то ошибка, то это не я. Я в этой грязи по уши, уже давно.

Мент тащит меня к своему напарнику. Тот привалился к фонарному столбу, тяжело дышит, грудь ходуном ходит.

— Доживешь, — хрипит тот, что держит меня. Руки заведены за спину так, что еще сантиметр — и что-то внутри порвется. Точно порвется.

Тот, что у столба, кивает, прижимая руку к груди.

— Нормально...

Он замечает, что я на него смотрю, и злобно сплевывает.

— Че лыбишься, падаль?

Я не хочу отвечать. Хочу просто молчать и смотреть, чем кончится. Но все так… идеально складывается. Меня аж потряхивать начинает в предвкушении.

— Ваша фамилия… — я киваю на жетон у него над карманом, — Ковалев?

— Да, его фамилия Ковалев. И че? — рычит мне в ухо тот, что держит. — Пойдем, больной ублюдок. В отделе с тобой весело беседу проведут. Там тебя уже тридцать злых оперов дожидаются.

— Спорим, — пытаюсь я обернуться, но он хватает меня за шею, заставляя смотреть вперед. — А ваша — Басов. Я просто номер на вашем жетоне не разглядел, когда вы меня валяли.

— Ты мне больше нравился, когда молчал, — цедит он, толкая меня к «Патриоту», брошенному поперек тротуара. — Так что давай, пасть закрой, психопат.

— Так ваша фамилия Басов? — не унимаюсь я. — Потому что если да, то у меня для вас плохие новости. Для вас обоих.

Холодная сталь упирается в затылок. Ствол.

— Еще слово, и посмотрим, для кого тут будут плохие новости, гнида.

Он что-то кричит через плечо напарнику:

— Слышь, Михалыч? По-моему, задержанный пытается оказать сопротивление и сбежать. Еще и ствол у него, кажется...

— Ох, блин, точно! — подыгрывает тот.

— Ладно, ладно, все. Понял. Молчу.

Ствол давит сильнее. На секунду я даже думаю — а вдруг я ошибаюсь? Вдруг весь этот кошмар — просто у меня в голове? И вот сейчас все закончится.

Мы подходим к машине. Басов распахивает заднюю дверь и просто швыряет меня внутрь. Головой не приложил — и на том спасибо. Дверь хлопает. Я кое-как устраиваюсь сидя, пытаюсь найти положение, в котором наручники не так сильно впиваются в запястья. Бесполезно. По моим подсчетам, у меня минимум три перелома, гноящаяся дырка от пули в бедре, последствия пары сотрясений и ножевое в пояснице, которое чуть почку не задело. Про синяки и ссадины я вообще молчу.

Басов, а я уже точно знаю, что это он, садится за руль. Ковалев, отдышавшись, грузно плюхается на пассажирское сидение. Они молча переглядываются. Мне этот их взгляд не нравится.

— Я могу вам кое-что показать. То, что вам обоим стоит увидеть.

— Заткнись нахрен.

— Это поможет все прояснить.

Я понимаю, что хожу по лезвию. Обычно я стараюсь не вмешиваться. Больше свидетель, чем участник. Хотя мои переломы говорят об обратном.

— Прояснить? — Ковалев почти пришел в норму и криво ухмыляется. — А чего тут прояснять? Доказательств, что ты во всем этом замешан, — выше крыши. Двадцать семь трупов, а ты, гражданин Бобров Константин, постоянно где-то рядом.

— В лучшем случае на периферии.

— Периферия! Слышь, Борис? Он на периферии! — Ковалев разворачивается в кресле и сверлит меня взглядом через решетку. — Люди на «периферии» двух десятков смертей не светятся на камерах с каждого, мать его, места преступления. Так ведь?

— То есть меня обвиняют в убийствах? Двадцать семь эпизодов?

Они опять переглядываются. Я вздыхаю.

— Ладно. Я подозреваемый. Это я понял. Но в чем конкретно? В убийстве? Ни один из вас не сказал слова «убийство». Вы все время говорите «смерти». И я знаю, почему. — Я жду. Они молчат. — И вы оба знаете, почему. Потому что ваш эксперт так и не смог определить, убийства это или несчастные случаи.

— Двадцать семь жмуров в восьми разных местах, и ты привязан к каждому, — рычит Басов. — Нифига не похоже на несчастные случаи. Хватит с ним трепаться. Поехали в отдел.

Он сдает с тротуара и направляет машину к центру. Это именно городишко, не город. Случись все это в Москве или Питере, никто бы и не заметил. Каракули приняли бы за очередное граффити. Трупы бы никогда не связали. Но это не Москва. Это какой-то сраный Усть-Зажопинск. «Сонный городок», как любят говорить местные. Так и было, пока не появились каракули.

Я не знаю, видел ли их кто-то еще в самом начале. Но мне кажется, у меня просто не было шанса их не заметить. Не после того, как появилось первое имя.

Меня пробирает дрожь.

— Замерз? Хреново тебе, — Ковалев все так же смотрит на меня.

— Слушайте, вы меня поймали. Все. Я в наручниках, в вашем бобике. Я вам ничего не сделаю. Я хочу сознаться.

— Нифига себе, — хмыкает Басов.

— Так что вам ничего не стоит сделать небольшой крюк. Это почти по пути. Если я, раненый, готов отложить медпомощь, вам не кажется, что я хочу показать, что-то важное?

— Кто тебя знает, что в башке у такого психа, как ты.

— Сделайте это, и все сразу станет ясно. Поверьте мне.

Они ржут. Громко. Слишком громко. Думают, раскрыли громкое преступление. А на самом деле вытянули самый хреновый билет в своей жизни. По-хорошему, мне бы заткнуться. Сидеть и ждать. Но в этот раз все по-другому. В этот раз я не на периферии.

— Ладно. Не верите, — я жду, пока они отсмеются. — Как насчет сделки?

— Ты издеваешься? С чего нам с тобой сделки заключать?

— Потому что вы хотите ответы. А у меня они есть.

— Мы их и в отделе получим.

— А в отдел ехать вовсе не обязательно. Просто отвезите меня на улицу Бурденко, под путепровод, где она под Двести тринадцатым шоссе проходит. Знаете место?

— Знаем. Но мы тебя туда не повезем. Последнее предупреждение, урод.

— Сделка вот в чем, — я иду ва-банк. — Пока мы едем в ту сторону, я рассказываю вам все, что знаю про каракули и смерти. Мы где сейчас? На Коллонтай. Времени вагон. И когда мы приедем под путепровод, ответ на все будет прямо там. Клянусь.

— Ты клянешься? Ну тогда ладно, — Ковалев отворачивается. — Долбаный псих.

Я делаю несколько глубоких вдохов. Просто так они не согласятся. Нужен стимул.

— Там новые каракули. Которые вы еще не нашли. Последние. — Я надеюсь, что последние. Господи, как я надеюсь.

— Когда ты их написал? Сегодня? Вчера?

— Я их не писал. Даже больше скажу — я ни одни из них не писал.

— Но почерк твой. Объясни это.

— Он только выглядит как мой. Для вас он выглядит как мой. А я вижу почерк своей мамы. И это самое жуткое, учитывая, как она умерла.

Они снова переглядываются. Кажется, появился интерес? Я тут же вцепляюсь в это.

— Подумайте, что скажет ваш начальник, когда вы принесете ему мою явку с повинной. Я все расскажу. Отказываюсь от всех своих прав.

— Правда? Ты это под запись скажешь?

— Я все скажу под запись. — Я оглядываю салон. — Машина же пишется? Камеры есть? Все будет на флешке. Вы вдвоем раскроете самое громкое дело в истории города.

Снова взгляд. Потом Ковалев опять пялится на меня.

— Если ты пытаешься нас развести, запись может случайно стереться. И никто не узнает, что с тобой на самом деле случилось. Понял, о чем я?

— Как я могу вас развести? Я здесь, в наручниках. Вы там, со стволами и ксивами. Расклад сил предельно ясен.

Они даже не смотрят друг на друга. Басов круто выворачивает руль, разворачиваясь через сплошную.

— Хрен с ним. По Плеханова срежем. Быстрее будет.

— Так мы едем к путепроводу?

— Похоже на то. И ты лучше начинай говорить.

Я киваю. Прокашливаюсь.

— В это сложно поверить, так что... просто слушайте.

— Просто расскажи, как ты это сделал. Как ты выкачивал из них всю кровь, до последней капли, и нигде не капли ни осталось? В отделе все хотят знать этот твой фокус.

С чего начать? С начала. Но с какого? С моего или с каракулей?

— Как думаете, кто был первым?

— Твою ж ты, он опять за свое. Борис, вези в отдел.

— Вы думаете, та парочка с собакой? Те два тела под мостом у лесопарка? Где собака была привязана к женщине и выла, пока ее не нашли?

— То есть, пока ты ее не нашел, урод. Какой сюрприз.

— Ладно, ладно. Тут я соврал. Я их не находил. Я уже был там, когда это случилось.

— Когда «это» случилось? ЧТО ТЫ С НИМИ СДЕЛАЛ?

— НЕТ, НЕТ! — я мотаю головой. — Вы меня торопите. Я хочу рассказать про первые каракули. И про первую жертву. Про то, с чего все началось. А началось не с них.

Басов сворачивает налево. Времени у меня мало.

— В доме пахло яичницей и растворимым кофе. И ментолом. Так было каждое утро. Мать жарила яичницу с «Докторской», заваривала банку «Нескафе». Мы садились за стол на кухне и читали газету.

— Газету? — ржет Ковалев. — Борис, я хрен знает, когда последний раз газету в руках держал. А ты?

— Только когда мангал разжигаю.

— Это был наш ритуал. Читать газету пока завтракаем.

— Тебе сколько лет, урод? Все с мамочкой живешь?

— Больше нет. Вы оба поймете, почему, если дадите мне закончить.

Я не обращаю на них внимания.

— Мы читали газету, как обычно, когда я поднял глаза и впервые увидел каракули.

— У тебя в квартире? — Ковалев вдруг напрягается.

— Да. В маминой квартире. На стене в кухне.

— Окей. И что там было написано?

— «Доброе утро».

— И все?

— Сначала — да. Просто «Доброе утро». Я думал, мне мерещится. Мать увидела, что я уставился в стену, обернулась. Она была в ярости. «Ты что, сдурел, Костик? Это ты на обоях начеркал?!» — заорала она, вскакивая так резко, что ее стул с грохотом упал. Я опешил. Не знал, что сказать. Я этого не делал. Когда мы садились завтракать, надписи не было. Клянусь.

— И что потом? — смеется Ковалев, хлопая Басова по плечу. — Дай угадаю, Борис, что было дальше? Уверен, там какой-то неожиданный поворот.

— Ох, Михалыч, сложный вопрос. Наверное, я не настолько умен, чтобы догадаться.

— Придется мне, — Ковалев снова поворачивается ко мне. — Костя, ты убил свою мать?

— Не я. Нет, — я мотаю головой, снова и снова. — Это каракули. Убили ее прямо там, на кухне. Но потом, конечно.

— Конечно. После чего, психопат?

— После того, как каракули изменились.

— Изменились? Как?

— Сначала там всегда простое сообщение. «Доброе утро». Или «Привет, как дела?». Или «Хочешь анекдот?».

— Анекдот? Какой нафиг анекдот?

— Неважно. Эти слова — просто чтобы привлечь внимание. Мое внимание. А как только они его получают, они меняются. Обычно на одно и то же требование. Всегда какая-то версия фразы: «Приведи мне такого-то» или «Мне нужен тот, кого зовут так-то».

— Нифига не то написано на стенах, когда находят трупы, — Ковалев качает головой. — Борис, этот хрен нам просто заливает. Давай свернем в тот переулок, привалим урода и в мусорку скинем. Дело станет висяком, но хоть больше трупов не будет.

— Неплохая идея.

— Убьете меня — ничего не остановится. Убийца не я. А каракули. Просто дослушайте. Все встанет на свои места. Далеко еще?

— С километр, — Басов сворачивает на Мончегорскую.

— Ладно, я быстро. Первое сообщение — приветствие. Второе — требование. Требование, которое я должен выполнить, иначе… — я стонаю, просто вспомнив это. Фантомная боль скручивает тело. Мысль о том, что они со мной делают, если я ослушаюсь, заставляет хотеть свернуться в клубок.

Ковалев снова бьет по решетке.

— Говори, мразь!

— Если я не делаю, как они просят, мне становится очень, очень плохо. И они попросили маму.

Оба мента молчат. Я продолжаю.

— Точная фраза была: «Приведи Боброву Карину Игоревну». На секунду я не понял, о чем речь. Но тут мама начала орать на меня, тыкать пальцем в надпись. И я как-то… разозлился. И, кажется, толкнул ее. Несильно. Она отшатнулась назад, и ее рука коснулась слов. И тогда… — я делаю глубокий вдох, заставляя себя вспомнить то утро. — Каракули ожили.

Мой голос становится тихим.

— Слова превратились… я не знаю, как это назвать. Щупальца, веревки… — я сглатываю. Во рту пересохло. — Вены! Во что бы они ни превращались, они быстрые и сильные. Они обхватили маму, и… ну, вы знаете.

— Нет, Костя, мы не знаем. Поэтому мы и хотим услышать, как ты это скажешь. И лучше побыстрее, мы почти приехали.

— Да. Ладно. Да. В общем, они ее схватили. Вены, в которые превратились слова. Они просто схватили ее, она кричала, вырывалась, звала меня, а я… я не мог. Не мог ей помочь. — Меня всего трясет. — Я мог только смотреть, как эти вены не просто обвивают ее, а… проскальзывают внутрь. Под кожу. Через глаза, нос, уши, рот.

Я кашляю, меня мутит от воспоминаний.

— Звуки — это худшее. Этот сосущий звук… когда оно пьет. А это все, что оно делает. Пьет. Оно выпивает их досуха, до последней капельки. Потом отпускает. И исчезает, оставляя последнее сообщение: «Спасибо. Приятного аппетита».

Напряжение в машине растет. Менты молчат.

— Я вижу эти слова каждый раз, когда закрываю глаза. С тех пор, как вены забрали маму.

Басов делает еще один поворот. Мы в паре кварталов.

— Когда оно закончило пить, оно просто отпустило. Вены распутались. И то, что осталось от мамы… просто шелуха. Она стала такой маленькой, белой, сморщенной. Ее тело скорее спланировало на пол, чем упало. В ней просто ничего не осталось.

Я видел, как мы подъезжаем к путепроводу.

— Я не знал, что делать. Просто стоял и смотрел то на мамино тело, то на слова на стене. Наверное, несколько часов простоял, а потом просто побежал. Выбежал из кухни, через наш двор, в переулок, и бежал, бежал, пока не добежал до парка, где нашли ту парочку с собакой. Да, туда. Я прибежал, а слова уже были там, под мостом. А потом подошла эта пара, и я просто спросил, не Лиля ли и Марк их зовут. И это были они. А потом женщина увидела слова, сказала, что им пора. А мужик спросил, какого хрена мне надо. А потом вены, так много вен, просто облепили их, прижали к стене, и пили, и пили, и пили…

— Мы на месте, — Ковалев, кажется, рад прервать мой рассказ.

Мы все смотрим вперед. Фары выхватывают из темноты слова на толстой бетонной опоре.

«ПРИВЕДИ МНЕ КОВАЛЕВА М. НОМЕР ЖЕТОНА "654079 ТВБ" И БАСОВА Б. НОМЕР ЖЕТОНА "802536 ССП" .»

— Ты охренел? — Басов поворачивается ко мне. — Как ты узнал наши имена до того, как мы тебя спеленали? Ты что, следил за нами? Написал наши имена, а потом подстроил все так, чтобы мы тебя задержали? Господи, какой же ты больной…

Лобовое стекло трескается. Маленькая дырочка, из которой торчит тонкий, как игла, отросток вены. Он пробил стекло. И следом пробил затылок Басова. Теперь он торчит из его левого глаза. Извивается немного.

— Боря… — выдавливает из себя Ковалев, когда вена скользит ниже и обвивает шею Басова. — Что за?..

Я знаю, что сейчас будет. Лучше бы не смотреть. Но я знаю, какая будет расплата, если я отвернусь. Мои кости это хорошо знают.

Голова Басова отрывается с глухим хлопком. Вена стягивается и с силой уходит обратно в дырку в стекле, срезая шею начисто. Кровь фонтаном бьет в обивку потолка, заливая Ковалева, потом меня.

Ковалев визжит, ревет, пытается нащупать ручку двери. Он колотит по ней снова и снова, пытаясь выбраться из этой машины-скотобойни. Но не успевает. Лобовое разлетается вдребезги, и сотня вен врывается внутрь. Они выхватывают тело Басова с водительского сиденья, почти разрывая его пополам, когда выдирают из-за ремня безопасности.

— О господи! ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА!

Тело Басова они протаскивают по капоту, по мокрому асфальту, поднимают в воздух и прижимают к стене. Вены стягиваются все туже, туже, туже.

— Выпустите меня… — Ковалев наконец справляется с ручкой, бросает на меня растерянный взгляд, вываливается из машины и падает на четвереньки. Пытается уползти.

Я качаю головой. Не он первый так делает. Вены не терпят трусости. Они набрасываются на него с яростью, которую я видел всего пару раз. Каждую его конечность пронзает с десяток вен. Они заползают с одной стороны, выходят с другой. Я смотрю, как они обвивают, и обвивают, и обвивают его, пока его туловище не превращается в извивающийся, корчащийся ком кровавых отростков.

Я пригибаю голову за секунду до того, как происходит то, что должно произойти. Вены сжимаются изо всех сил. Ковалев лопается, как сырое яйцо в микроволновке. Голова летит в одну сторону. Ноги — в другую. Туловище — во все.

Все, что я могу — сидеть и ждать. Венам не до меня, пока они не наедятся. А они едят. Тела высасывают досуха. Когда изуродованные и расчлененные трупы опустошены, вены принимаются за уборку. На это мне смотреть не обязательно. Я должен видеть только убийство.

Я закрываю глаза и слышу, как они вылизывают, впитывают, соскребают всю кровь. Абсолютно всю. С асфальта, с капота, с салона машины. С приборной панели, с руля, с потолка. Когда шумы затихают, я открываю глаза. «Патриот» чище, чем был до того, как меня сюда запихнули. Ни единой капли. Мой взгляд падает на новые каракули на опоре.

«СПАСИБО. ПРИЯТНОГО АППЕТИТА».

Ну да, не за что. Большая проблема. Я, блин, в наручниках в полицейской машине.

От слов на стене отделяется один отросток. Он медленно ползет по асфальту к машине, на капот, через разбитое лобовое, через решетку и замирает перед моим лицом. Прежде чем я успеваю что-то сделать, он метнулся к моим рукам. Щелк, щелк. Я свободен. Вена уходит. Дверь справа от меня открывается. Я не раздумывая выбираюсь наружу. Везде разбросаны высохшие куски тел. Пытаюсь на них не смотреть. Но не получается.

— Спасибо, — бормочу я словам на стене, обхватывая себя руками и уходя в ночь. — До следующего раза.

Я всегда так говорю. Хотя каждый раз молюсь, чтобы следующего раза не было. Но он есть всегда. Всегда!

Как сейчас.

Я заворачиваю за угол и вижу на белой кирпичной стене красные буквы: «Добрый вечер. Готов с нами попрощаться?».

Что это значит? Я никогда такого не видел прежде.

Слова меняются, и я обмочился, когда увидел, во что они превратились. А потом меня накрывает принятие.

«ПРИВЕДИ МНЕ КОСТЮ БОБРОВА».

Надпись сделана другим почерком.

— Прошу прощения, — ко мне подходит девушка. Капюшон ее худи промок от дождя. — Вы Костя Бобров? Я очень надеюсь, что да, потому что я вас уже заждалась.

Я даже не успеваю спросить имя своей «сменщицы». Вены взрываются из стены и заключают меня в свои голодные объятия.

Страх и принятие сменились облегчением.

Наконец-то!