Доктор Вера. Глава 7⁠⁠

Вера Игнатьевна проснулась с ощущением пустоты в душе. Той самой пустоты, что остаётся после большого провала — не просто неудачи, а полного краха, когда ты не просто опоздал, а оказался бессилен. Когда твои руки, обученные в лучших клиниках Европы, оказались бесполезны перед лицом гниющей язвы и крестьянского страха.

Сон держал её почти сутки. Она спала, как умирающий — глубоко, тяжело, без сновидений, будто тело само решило отключить сознание, чтобы не видеть ни лиц, ни воспоминаний. Проснулась она с той холодной, пустой решимостью, которая приходит после того, как перестаёшь верить в себя, но всё равно встаёшь.

Заречье не давало времени на рефлексию. Здесь жизнь била ключом, даже если этот ключ был ржавым, кривым, и требовал, чтобы ты вращал его кровоточащими пальцами.

Первым делом ей пришлось заняться ветеринарией.

У крестьянина Прохора подыхала корова по кличке Зорька.

Корова для крестьянина — это не просто животное. Это, в сущности, вся его банковская система, страховка и гарантия следующей зимы. Это молоко для детей, навоз для земли, тягловая сила для поля, будущее телёнка, которого можно будет продать или оставить. Потеря Зорьки была не просто утратой — это был экономический коллапс, падение всей крестьянской арифметики.

Вера Игнатьевна, осматривая огромное, стонущее животное, с горечью думала, что в Цюрихе не было лекций по болезням рогатого скота. Там учили лечить лёгкие, сердце, глаза, учили распознавать тонкие симптомы, но никто не говорил, что однажды придётся держать руку на боку коровы и слушать её хрип.

Симптомы были ясны: отравление. Вероятно, съела испорченный силос, или, что хуже — кто-то из соседей, завидуя, подложил ей дёгтя в корм. В деревне такие вещи случались. Зависть здесь была не абстрактным чувством, а оружием: чужая удача могла стать причиной беды.

Она попыталась. Ввела большую дозу солевого раствора. Промыла желудок с помощью резиновой трубки и ведра — метод, который она видела только в иллюстрациях к старым учебникам, где рисунки были схематичны, а реальность — грязная, тяжёлая, пахнущая навозом и потом.

Игнат, как обычно, помогал, держа Зорьку за рога. Он, кажется, не видел разницы между живым человеком и живой коровой, когда дело касалось спасения. Для него жизнь была одной величиной: будь то ребёнок с горячкой или животное, стонущее от боли. Его руки были крепки, его лицо спокойно, словно он принимал неизбежность, но всё равно боролся.

— Всё, — сказала Вера Игнатьевна спустя час. Голос её был сухим, без эмоций, как приговор. — Я не могу.

Зорька умерла. Её смерть была не резко, не с последним предсмертным криком. Нет, она приняла её медленно, с достоинством, как будто смирилась. Её дыхание стало редким, потом исчезло, и в хлеву воцарилась тишина, нарушаемая лишь капающей водой из ведра.

Прохор упал на колени не от горя, а от осознания банкротства. Он не плакал. Он просто сидел, уткнувшись лбом в бок мёртвой коровы, и шептал что-то. Молитву? Прощание? Просто считал, сколько теперь он должен будет работать, чтобы купить новую? Его плечи дрожали, но не от слёз, а от тяжести будущего.

Вера смотрела на него и чувствовала, что её собственная усталость ничто по сравнению с этим молчаливым отчаянием. Она могла лечить людей, могла спорить с чиновниками, но не могла вернуть крестьянину его корову.

Между тем, пока Вера боролась с отравлением рогатого скота, в деревне ходили более человеческие новости.

Из Покровского Подворья, поселения старообрядцев, пришли слухи. Там готовилась свадьба.

Отцы двух родов уже заключили рукобитие — древнее, нерушимое обещание, скреплённое клятвой и хлебом. Никаких свидетельств, никаких бумаг. Только руки, сжатые в присутствии священника и двенадцати старейшин. И если уж рукобитие дано — значит, так тому и быть.

Вера Игнатьевна слушала сплетни с любопытством. Эти люди, которые отвергали её помощь, жили по своему, стальному, но ясному кодексу. У них всё было по правилам: смерть, рождение, брак. Они не верили в микробов, но верили в проклятие. Не в вакцину, но в оберег.

Она вспоминала, как однажды пыталась объяснить им, что болезнь приходит не от злого глаза, а от грязной воды. Они слушали, кивали, но потом всё равно шли к знахарке, которая давала им травы и молитвы. И всё же они жили. Жили, несмотря на её науку, несмотря на её книги. «Вот она, настоящая жизнь, — думала Вера. — Необъяснимая, нелогичная. Здесь горюют о корове, а там — соблюдают ритуал, который старше всей моей медицины». Её собственный мир, с его стерильностью, лабораториями и чётким диагнозом, казался вдруг хрупким и ненадёжным. Как будто она приехала сюда не лечить, а учиться. Учиться у тех, кто выжил без науки.

Она чувствовала, что каждый день в Заречье был уроком. Уроком о том, что медицина — это не только знания, но и вера, что жизнь держится не только на лекарствах, но и на обрядах, привычках, на странной, упрямой силе людей, которые не знают ни микробов, ни антисептики, и всё равно продолжают жить.

Под вечер, когда Вера убирала инструменты, пахнущие коровьим навозом и карболкой, Заречье подкинуло новую проблему. День клонился к закату, и в воздухе висела усталость, смешанная с запахом сырой земли и дыма от печей. По дороге, ведущей от уезда, медленно двигался длинный обоз. Колёса скрипели, лошади тяжело переставляли ноги, а серые, усталые русские солдаты сопровождали свой груз, не глядя по сторонам. Они направлялись дальше, но им нужно было переночевать и получить медицинский осмотр. Грузом были пленные.

Игнат, стоявший у двери, замер, словно врос в землю. Всё село собралась у околицы, охваченная немым оцепенением. Люди переговаривались шёпотом, но слова тонули в тишине, будто сама земля велела молчать. Это были китайские военнопленные. Они были маленькие, худые, желтолицые, одетые в тонкое, изношенное обмундирование, которое не спасало от холода. Они шли, опустив головы, в полном молчании, словно тени, словно призраки чужой войны. Их шаги были ровными, но в каждом чувствовалась бесконечная усталость. Они выглядели так, словно их привезли не просто из-за границы, а с другой планеты. В их глазах не читалось ничего, кроме чужого, недоступного страдания, которое невозможно было измерить градусником или описать в медицинской карте.

Их было человек тридцать. Они несли на себе клеймо чужой войны и чужого языка. Они не были врагами. Они были другими. Вера Игнатьевна никогда не видела ничего подобного. Её европейское образование не подготовило её к встрече с этой Азией, принесённой на русских сапогах в её Заречье. Она чувствовала, что перед ней не просто больные люди, а целая цивилизация, сжатая в тридцать молчаливых фигур.

Офицер, сопровождавший этап — замученный фельдфебель с лицом, как у человека, который давно перестал верить в справедливость, — подошёл к Вере. Его глаза были пусты, голос сух.

— Доктор. Земство прислало приказ. Осмотр, прививки. Проверить на вшивость, на холеру. Им идти дальше.

Вера Игнатьевна посмотрела на тридцать пар совершенно чужих, молчаливых глаз. Их страдание не имело ничего общего с подагрой или крупом. Оно было языковым, культурным, абсолютным. Она почувствовала, что её наука, её опыт, её книги — всё это вдруг стало хрупким и неуверенным перед лицом чужой тишины.

— Хорошо, — сказала она, беря в руки шприц.

Теперь её европейская наука должна была служить неизвестным, бессловесным людям, чьё присутствие было таким же иррациональным, как рукобитие старообрядцев и смерть коровы Зорьки.

— Игнат, — сказала она. — Мне нужен чистый кипяток и крепкая доска. Для осмотра.

Игнат, который до этого стоял, поражённый видом пленных, встрепенулся.

— Будет сделано, Вера Игнатьевна.

Он не задал вопроса, почему китайские пленные должны проходить осмотр в избе, где только что умерла корова. В Заречье такие вопросы не задавались. Здесь просто делали. Здесь жизнь была чередой обязанностей, а не рассуждений.

Работа с китайскими пленными была утомительной. Они были дисциплинированны, молчаливы и больны совсем другими болезнями, чем русские крестьяне. У одного — туберкулёз, дыхание сиплое, грудь худощавая. У другого — цинга, зубы шатались, десны кровоточили. У третьего — открытые язвы на ногах, вероятно, от долгих маршей по каменистой земле. Вера Игнатьевна, используя Игната как переводчика для жестов и междометий, проводила осмотр, отмечая каждый кашель и каждую язву. Она не могла говорить с ними, только смотреть им в глаза ив видеть в них не вражду, а усталость. Усталость от того, что тебя везут, не спрашивая, куда и зачем. Усталость от того, что твоя жизнь стала чужим грузом.

После того, как этап разместили на ночлег в старом, пустом сарае, Вера и Игнат остались одни, убирая избу. На полу лежали следы чужой, азиатской бедности, смешанные с запахом дезинфекции. Игнат, молча, мыл пол. Он работал с той же сосредоточенностью, с какой держал лампу над столом во время операции Акулины. Его движения были медленными, но уверенными, словно он знал, что порядок — это единственное, что можно восстановить в мире хаоса.

Игнат не был красив. Его лицо было грубым, покрытым шрамами от оспы, глаза — маленькими, но живыми. В нём не было ни капли фальши, которую Вера Игнатьевна ненавидела в петербургских профессорах. Он не говорил о долге. Он его исполнял. Она наблюдала за ним, и это наблюдение стало для неё неожиданно важным. Его руки, большие, сильные, которые он использовал для колки льда, для починки крыши, для поддержки умирающей женщины. Он не был героем. Он был необходимым.

В какой-то момент, когда Игнат вытирал мокрый пол, он осторожно взял её руку, чтобы она случайно не наступила в грязную воду, которую он собирал в ведро. Это было не ухаживание. Это было простое, практичное движение — жест помощника. Однако Вера почувствовала внезапное, сильное тепло, которое поднялось из её груди. Это было не европейское, логичное чувство. Это было чувство из Заречья — чувство к человеку, который спасал её не от болезни, а от бессмысленности.

«Чёрт возьми, — подумала она, — я влюбляюсь в мужчину, который умеет лучше всех колоть дрова и управлять телегой».

Она быстро отдернула руку, испугавшись этой странной, новой ясности. В Заречье нельзя было позволять себе чувств. Здесь можно было позволять себе только работу и усталость. Однако мысль уже поселилась в её сердце, и от неё невозможно было избавиться.

Игнат ушёл спать в пристройку, а Вера Игнатьевна сидела, перебирая в уме диагнозы и распухший от влаги конверт Софи. За окном шумел ветер, скрипели деревья, и ей казалось, что само село дышит вместе с ней, разделяя её тревогу и её тайное чувство. Она знала: завтра будет новый день, новые болезни, новые обязанности. Сегодняшний же вечер останется в её памяти — как вечер, когда чужая война принесла в Заречье тридцать молчаливых теней и одно неожиданное чувство.

Почти в полночь, когда всё в Заречье стихло, небо на востоке внезапно стало нежно-розовым, а затем — ярко-оранжевым. Этот свет был слишком тёплым для рассвета, слишком тревожным для спокойной ночи. Вслед за светом пришёл запах жжёного дерева, густой, едкий, такой, что сразу щипало глаза.

Игнат, который спал чутко, уже вбежал в избу, босой, с растрёпанными волосами.

— Вера Игнатьевна… Опять! — выдохнул он, и в его голосе было больше усталого отчаяния, чем удивления.

Огонь был сильнее, чем свет керосинки, но слабее, чем пожар в усадьбе, случившийся несколько недель назад. На этот раз горел амбар помещика Фёдора Фёдоровича — тот самый, где хранилось зерно и часть нового инвентаря. Горело хоть и красиво, но несло катастрофу.

Мужики выскочили из изб, кто в рубахах, кто в полушубках, кто босиком. Паника была быстрой и острой: крики, беготня, ведра, сбившиеся в кучу женщины, дети, которые плакали, не понимая, что происходит. В воздухе стоял гул, словно само село загудела от страха.

— Китайцы! — крикнул кто-то, указывая на сарай, где спали пленные.

Вера Игнатьевна выбежала на улицу. Огонь уже охватил одну сторону амбара, языки пламени лизали крышу, и казалось, что ещё немного — и всё зерно, вся надежда на зиму обратится в пепел. На фоне пламени, недалеко от амбара, можно было различить двигающиеся, молчаливые, жёлтые силуэты китайских пленных. Они стояли, казалось, безмолвными свидетелями, и выглядели в свете пожара как идеальные, чужеродные подозреваемые. Их лица были неподвижны, глаза отражали огонь, но не выражали ни страха, ни вины.

— Игнат! — скомандовала Вера Игнатьевна, хватая ведро. — Надо спасать то, что внутри. Быстрее!

Она не спрашивала, кто поджёг. Она не думала о вине. Она думала о зерне. О лошадях. О зиме. О том, что без амбара Заречье не выживет.

Игнат бросился к колодцу, за ним ещё двое мужиков. Вода плескалась, ведра звенели, но огонь был жадным, он пожирал доски, трещал, словно смеялся над их усилиями. Женщины кричали, пытаясь оттащить детей подальше, старики стояли, беспомощно опираясь на палки.

Китайцы не двигались. Их молчание было страшнее огня. Они стояли, как тени, и каждый в деревне видел в них возможных виновников. Однако Вера знала: сейчас не время для суда. Сейчас время для спасения.

Она бросилась к амбару, прикрывая лицо платком от жара. Внутри слышался ржание лошадей, глухой стук копыт — животные метались, чувствуя беду. Вера закричала, зовя Игната. Он подоспел, распахнул дверь, и из амбара вырвался поток дыма. Лошади, обезумевшие, рванулись наружу, чуть не сбив её с ног.

— Держи их! — крикнула Вера.

Игнат схватил поводья, удерживая одну из лошадей, другая вырвалась и умчалась в темноту. Мужики бросились помогать, кто-то пытался вытаскивать мешки с зерном, кто-то просто лил воду на стены.

Огонь ревел, но люди тоже ревели. Вера чувствовала, как её сердце бьётся так же быстро, как копыта лошадей. Основное действие только начиналось. И в этом действии не было места ни подозрениям, ни страху — только борьбе за то, чтобы село пережило зиму.