Доктор Вера. Глава 6⁠⁠

Вызов пришёл из Дремово. Так, как приходят все вызовы: поздно. Слово «круп» — это не диагноз, это приговор. Особенно в деревне, где нет ни кислорода, ни антибиотиков, ни даже простого спрея. Там, где доктор — это не человек, а легенда, приходящая раз в месяц, как редкая птица, и улетающая, не успев спасти никого.

Вера Игнатьевна уже научилась читать между строк. Когда в записке писали «ребёнок болен», она знала — он уже почти мёртв. Когда говорили «срочно», она понимала — уже поздно. Но всё равно брала ящик. Ящик с сыворотками, с иглами, с надеждой. Потому что если не брать — значит, сдался. А сдаваться — это хуже, чем умереть. Это значит, ты стал частью этой дороги. Ты стал частью тишины.

Игнат ждал у телеги. Он не задавал вопросов. Он просто знал: если доктор берёт ящик — значит, едем. И едем быстро. Хотя в этих краях «быстро» — понятие относительное. Здесь лошадь не скачет — она переживает дорогу. Она знает, что в каждой яме — смерть, в каждом повороте — судьба.

— Игнат, быстрее — сказала Вера Игнатьевна, садясь в телегу.

— Куда быстрее, Вера Игнатьевна? — ответил он, не оборачиваясь. — Это Дремово. Туда не спешат.

Он сказал это не с сарказмом. Он сказал это, как констатацию. Как будто речь шла не о скорости, а о философии. В Дремово не спешат, потому что спешка — это городская болезнь. Здесь люди живут в ритме земли. А земля не торопится. Она знает: всё равно приедешь. И всё равно опоздаешь.

Дорога до Дремова была хуже, чем до Кривого Зеркала, а ведь дорога до Кривого Зеркала была так плоха, что лошадь, проехав там однажды, потом неделю отказывалась работать. Эта дорога была не просто разбитой — она была умной. Она знала, где остановиться, чтобы ты почувствовал отчаяние. Она знала, где устроить лужу, чтобы ты вспомнил, зачем вообще сюда едешь. Она была как старый враг, который не убивает тебя сразу, а медленно, с наслаждением, ломает твою волю.

Вера Игнатьевна смотрела вперёд, на серую полосу грязи, и думала: почему мы всё ещё едем? Потому что если перестанешь — значит, признал поражение. Признавать поражение — это как сдаться врагу, который уже победил. Это не честно.

Когда они въехали в Дремово, царила та самая тишина, которая не оставляет сомнений. Тишина, которая звучит громче любого крика. Это была тишина после. Тишина, когда всё уже решено, а ты приехал только для того, чтобы подписать бумагу.

Ребёнок лежал на лавке. Он не дышал. Он был маленький, худой, в рубашонке, которая была ему велика. Как будто он уже успел вырасти в другом мире, где одежда не имеет значения.

Вера Игнатьевна склонилась над ним. Её руки, отвыкшие от такого покоя, искали пульс там, где его уже не было. Пульс — это надежда. А его не было. Значит, надежды тоже не было.

Она выпрямилась. Поздно. Опоздание — может быть, час. Может быть, полчаса. Но на этой дороге этого было достаточно. Здесь минута — это как год. Здесь секунда — это как судьба.

Она почувствовала холодное отчаяние. Не слёзы. Не крик. Холод. Как будто кто-то выключил свет внутри.

Ей захотелось выбросить свой ящик в грязь. Какая польза от науки, если ты не можешь победить дорогу? Какая польза от знаний, если они приходят после?

Из угла избы раздались голоса. Там стояли два человека, обладающих властью: Священник отец Афанасий и местный староста Фома. Они, в отличие от матери ребёнка, выглядели не отчаявшимися, а чрезвычайно возбуждёнными, как будто смерть — это не трагедия, а повод. Повод показать, кто здесь главный.

Рядом с ними, прижавшись к стене, стояла женщина. Одета она была не по-крестьянски, но и не по-городскому. Вид у неё был измождённый, но в глазах горела упрямая, горькая гордость. Как у человека, который знает: его уже осудили, но он не признаёт вины.

— Вот и ты, доктор — громко сказал отец Афанасий. Он был высокий, тучный, и вся его фигура выражала напыщенную, но неуверенную силу. Как будто он боялся, что если не будет кричать — его не услышат.

— Посмотри. Посмотри, что творится!

— Что случилось? — спросила Вера Игнатьевна, указывая на тело. — Умер от крупа.

— Нет — закричал Фома. — Его отравили!

Вера Игнатьевна перевела взгляд на женщину.

— Это она — священник Афанасий ткнул пальцем в её сторону. — Клавдия, ссыльная, бывшая больничная прислужница. Она сунулась лечить. Она дала ему свою муть!

Клавдия не отводила взгляда. Она была не напугана. Она была обречена. Как будто ждала этого момента. Как будто знала: в Дремове не прощают тех, кто пытается помочь.

Вера Игнатьевна подошла к Клавдии.

— Вы давали ребёнку лекарства? Какие?

— Я дала ему камфору, — тихо, но с профессиональной твёрдостью ответила Клавдия. — Попыталась заставить пить отвар. Чтобы снять спазм. Я не травила его. Я пыталась помочь. Я работала три года в земской аптеке в Твери, пока…

— Пока не осквернила себя, — рявкнул отец Афанасий. — Она безбожница. Она принесла сюда порчу!

Вера Игнатьевна резко повернулась к священнику.

— Отец Афанасий, я требую не торопиться с выводами.

Она снова склонилась над ребёнком. Осмотрела горло, проверила язык, пощупала тело. Её пальцы двигались быстро, точно, как у машины, но внутри она дрожала.

— Ребёнок умер от асфиксии, вызванной дифтерийными пленками. Это круп. Смерть наступила бы и без камфоры. Если она и вводила лекарство, оно было бессильно против болезни, а не причиной смерти.

Она подняла глаза.

— Ваша камфора, — сказала она Клавдии, — в этой ситуации бесполезна, но не смертельна.

Священник и староста переглянулись. Наука говорила, что они ошибаются, но им очень хотелось, чтобы они были права. Это было проще: проще обвинить сосланную, чем признать, что власть над жизнью и смертью принадлежит не им.

— Она виновата, доктор — прошипел Фома. — Её злые мысли убили!

— Злые мысли не вызывают круп, староста, — сказала Вера Игнатьевна. — Круп вызывает микроб. Я прошу вас обоих: не торопитесь. Если вы обвините её сейчас, вы совершите ошибку.

Может она и не спасла ребёнка, но на какое-то она спасла другого человека.

Клавдия посмотрела на Веру Игнатьевну с благодарностью, смешанной со знанием. Она знала: слово доктора отсрочило приговор, но не отменило его.

Уходя, Вера Игнатьевна оглянулась на отца Афанасия. На его лице не было священной ярости. Была холодная, хищная решимость. Она поняла: в этом конфликте она поставила свою репутацию против их власти. И она знала: священник и староста Дремова не забудут этого поражения.

Власть, как и дорогу, не победить, но можно с ней воевать.

Они уехали, оставив Клавдию наедине с её спасительницей-врачом и её обвинителями. Вера Игнатьевна была уверена: в Дремове не судят. Там решают. Приговор Клавдии уже был вынесен, лишь отсрочен её собственным вмешательством.

Дорога обратно была молчаливой. Игнат знал, что в Дремове они не победили. Они лишь отсрочили чужую подлость.

Они въехали в Заречье, когда солнце уже едва поднялось над рекой. Вера Игнатьевна, не сняв тулуп, рухнула на стул, собираясь выпить горячего чаю, но не успела. В дверь постучали, словно ждали, когда вернется врач.

— Доктор Вера, срочно! Акулина умирает!

Акулина была одной из тех, кто поверил в неё сразу. Простая женщина, которую Евдокия — местная знахарка — лечила от «порчи живота». Теперь у Акулины, по всем признакам, была прободная язва.

Вера Игнатьевна бросила мысль о сне, о еде и о справедливости. Осталась только хирургия.

— Готовьте операционную — приказала она Игнату.

«Операционной» была та же самая изба. Стол, который Игнат вынес к свету, керосиновая лампа. Ничего лишнего. Ничего настоящего.

Акулину привезли. Она лежала на сенной подстилке, держась за живот, и стонала. Живот у Акулины был твёрдый, как старая буханка. Ещё Акулине было холодно — это уже почти финал. Прободение.

— Вы её на стол, Игнат. Сейчас. Мойте его, как полагается, мылом. И инструменты кипятите. Всё, что есть.

«Операционная» Веры Игнатьевны — это была маленькая, закопчённая комната при земстве. Никакого Бильрота.

У Веры был только Игнат, который теперь должен был держать лампу и выполнять роль ассистента.

— Мне страшно, Вера Игнатьевна, — прошептала Акулина, когда Вера Игнатьевна и Игнат её укладывали.

Это Веру Игнатьевну не раздражало. Раздражало, что она так поздно пришла. Почему они всегда тянут?

— Мне тоже, Акулина, — ответила Вера Игнатьевна, вытирая руки спиртом.

Она никогда не врала пациентам. Если ей страшно — значит, страшно. Резекция желудка при прободной язве — это как прыжок с высокого дерева в темноте.

— Игнат, керосиновую лампу выше, и не трясись. Если уронишь, я тебя сама зашью.

На самом деле, не зашьет, но в такие моменты нужно говорить что-то громкое. Что-то, что заставит всех дышать.

Разрез.

Когда Вера Игнатьевна вскрыла брюшную полость, запах был невыносим. Это был запах конца. Язва. Она была огромная, проела стенку, как пуля. Сам желудок — грязный, воспалённый.

Она чувствовала, как напряжён Игнат, хотя он держал крючки крепко.

— Всё. Режем. Мы не будем её зашивать, мы уберём.

Резекция. Гастроэнтероанастомоз. На деле — грубое, кровавое месиво. Руки скользят. Кровь. Вера Игнатьевна шила. Это самое главное. Шов должен быть идеальный. Никаких протечек. Если шов разойдётся — всё. Она шила. Она представляла себе, что сидит не в грязной земской избе, а в лучшей клинике Цюриха. Это была своего рода самовнушение.

Прошло, наверное, часа полтора. Может, вся ночь. Когда Вера Игнатьевна откинула голову назад, Игнат держал лампу так близко, что она чувствовала жар.

— Всё, — сказала Вера Игнатьевна. Культя желудка зашита, анастомоз наложен. Грубо. Страшно. — Теперь моем. Много карболки. И молимся.

Она сняла окровавленный фартук. Акулина дышала тяжело, но дышала.

— Она выживет, Вера Игнатьевна? — Игнат не спрашивал, он требовал ответа, как человек, который выдержал испытание.

Вера Игнатьевна посмотрела на Акулину, на этот развороченный живот, который теперь был зашит.

— Я не знаю, Игнат. Я сделала всё, что могла. Остальное — это уже её дело. И немного — Его.

Вера Игнатьевна отошла от стола. Акулина умерла через десять минут. Тихо. С тем же упрямым, русским достоинством, с каким здесь и жили, и с каким умирали.

Игнат, наконец, опустил лампу. Он молча взял тулуп, которым Акулину накрывали, и вынес его на улицу.

Вера Игнатьевна осталась одна. Этот провал был страшнее, чем смерть ребёнка в Дремове. Здесь она опоздала идеологически. Она проиграла Евдокии и всеобщему невежеству. Чистый, блестящий скальпель не спас жизнь, которую погубили невежество и страх.

Она села за стол, положила голову на руки. Усталость, накопившаяся за двое суток, навалилась на неё, как сырой туман.

— Я не могу, — прошептала она. — Я не могу одна.

Смерть Акулины была платой за её одиночество. Ночь в избе пахла спиртом, керосином и свежей смертью. Это был запах её поражения.