Доктор Вера. Глава 5⁠⁠

Вера Игнатьевна, стоя посреди своей избы, залитой рассветным светом, который делал пыль в воздухе похожей на мириады маленьких, незначительных надежд, осознала: её главный враг — это не болезнь. И даже не Евдокия, которая была просто народной глупостью, обёрнутой в платок. Главный враг — память.

Диагнозы она ставила быстро, как автомат, потому что в земской медицине времени на раздумья нет, но их было слишком много. Кривое Зеркало, Отрадное, Заречье, и даже у порога Покровского Подворья. У кого-то «дефицит витамина С» (проще говоря, цинга, которую русские называли «тоска по лету»), у кого-то «хроническая лихорадка неясного генеза» (проще говоря, «русская судьба»).

Вести научные записи, как в Цюрихе, было некогда. На каждый «Status Praesens» у неё был час, максимум два, пока не придёт следующий. Вот всю эту клинику приходилось держать в голове, а голова, как известно, не резиновая. К вечеру она чувствовала себя старым комодом, набитым ненужными, но важными бумагами.

Игнат, конечно, был незаменим. Он был как надёжный, хоть и слегка помятый инструмент. Он мог сдержать очередь, построить временную шину из поленницы или отколоть лёд. Он был практик, но когда Вера Игнатьевна попыталась превратить его в секретаря:

— Игнат, запиши. Жалобы: одышка, рвота, общая слабость…

Игнат посмотрел на неё. В его взгляде не было ни осуждения, ни глупости, только абсолютное, непонимающее отчуждение, как у человека, который слушает проповедь на другом языке.

— Я, Вера Игнатьевна, — сказал он, вытирая руки о штаны, — не грамотный. Я — мастеровой. Вот дрова наколоть, вот крыльцо починить — это ко мне. А вот эти вот «жлобы»… — Он указал на несуществующую бумагу, — это не по моей части. У меня руки помнят, а голова… голова нужна, чтоб не забыть, что надо дрова рубить.

Вера Игнатьевна поняла, что ей нужен помощник. Кто-то, кто хотя бы умеет писать и, главное, не боится запаха спирта и крови. Игнат боялся только одного — чтобы его не заставили писать. Не фельдшер, конечно, но хотя бы руки. Самое главное - голова, которая умеет держать не только дрова, но и буквы.

В то утро, когда она размышляла о том, где найти грамотного, но непьющего подростка, пришел почтальон. Он выглядел так, словно переболел всеми болезнями, которые Вера Игнатьевна пыталась лечить в Заречье, включая «русскую судьбу».

Он принёс два письма. Два мира в двух конвертах.

Первое было адресовано ей по старому, петербургскому адресу. Оно было переслано, с печатями, штампами и бюрократической пылью.

Вера Игнатьевна с любопытством перевернула конверт. Печать больницы профессора Грибова. «Надо же, — подумала она. — Даже бюрократия иногда действует, хоть и со скрипом. Даже Грибов, этот апофеоз бессмысленной важности и стерильного высокомерия, имеет внутренний механизм пересылки».

Письмо было от её старой подруги по Швейцарии, Софи Берг.

«Дорогая Вера! Я еду в Россию! Ты, должно быть, все еще в своей чистой, светлой квартире на Фонтанке? Я ужасно скучаю по европейской стерильности и по нашим вечерним разговорам, где мы обсуждали Ницше и женскую эмансипацию. Я надеюсь остановиться у тебя, чтобы вместе обсудить этот дикий, но такой интересный русский мир...»

Вера Игнатьевна невольно улыбнулась. Софи, со своими представлениями о «чистой, светлой квартире на Фонтанке» и о «диком, но интересном» мире, который она собиралась изучать из петербургского окна. Вера представила Софи здесь, в избе, посреди распутицы, с её тонкими шёлковыми платьями и идеальными манерами. Это был бы хороший сюжет для какого-нибудь французского фарса. Нужно написать Софи, чтобы она ехала прямо сюда. Здесь "дикого и интересного" хватит на десять лет. И здесь нет ни Ницше, ни эмансипации, только чистый, незамутнённый дифтерит.

Второе письмо было странным. Оно было напечатано каллиграфическим шрифтом на плотной бумаге с печатью какого-то «Благотворительного общества по спасению души». Всё в нём было слишком чистым, слишком правильным.

Общество выражало глубочайшее сожаление по поводу большого числа сирот в губернии. Оно предлагало безвозмездно (это слово было выделено каллиграфией) забрать детей из неблагополучных или очень бедных семей Заречья и окрестностей. Обещали образование, воспитание и «приобщение к труду и духовности».

Вера Игнатьевна, которая ежедневно имела дело с гнилым человеческим телом, инстинктивно чувствовала, когда что-то было слишком чистым. Стерильность — это всегда подозрительно.

— Безвозмездно? — прошептала она. — В России, где за каждое яйцо берут плату, а за совет — водку?

Она вспомнила, как много сирот и беспризорников она видела в деревнях. Они были грязные, больные, но свободные. Это предложение пахло не милосердием. Оно пахло схемой. Схемой, в которой всегда кто-то выигрывает, и это не тот, кого спасают.

Игнат, который как раз чинил ей крыльцо, заглянул в избу, держа в руке молоток.

— Что там, Вера Игнатьевна?

— Пишут, что хотят бесплатно забрать наших сирот.

— Бесплатно? — Игнат, наконец, оторвался от досок. В его голосе прозвучало истинное, глубокое подозрение, которое в Заречье вызывало всё, что приносилось даром. — Сирот? Не отдавай. Ничего тут бесплатно не бывает. Помню, мне один раз сосед бесплатно подарил гуся… Тот гусь потом съел всю мою капусту.

Вера Игнатьевна посмотрела на грязный пол своей избы. Она взяла карандаш и обвела слово «безвозмездно» жирной чертой.

После того как почтальон ушёл, оставив Веру Игнатьевну с вопросами о «безвозмездном спасении» сирот и наивным письмом Софи, рабочий ритм вернулся.

Вернуться он вернулся, но не надолго. Не то чтобы к Вере перестали ходить с «люмбаго» или простудой, но характер жалоб стал меняться, как мелодия на сломанном пианино.

Утром пришла Матрёна. Матрёна была известна тем, что всегда жаловалась на суставы, которые Евдокия «лечила» паром, но в этот раз дело было не в суставах.

— Доктор Вера, — прошептала Матрёна, — голова вот так... — Она сжала виски, — и тошнит. Тошнит, как будто я целую ночь пила водку, хотя я в рот её не брала, доктор.

У Матрёны была высокая температура и мучительная головная боль. Никаких видимых причин. Странная болезнь, слишком резкое начало, слишком быстрое ухудшение. Вера Игнатьевна дала Матрёне хинин и наказала сидеть дома, пить чистую воду и изолироваться.

— А Евдокия? — спросила Матрёна.

— Евдокию оставь в покое, Матрёна, — отрезала Вера. — Здесь она не поможет. Здесь нужна наука, а не заговоры.

Вера Игнатьевна была встревожена. Случайность? Возможно. В Заречье плохая вода и плохой воздух. Всякий раз, когда кто-то заболевал неясной лихорадкой, это списывалось на «чёрную воду» или «проклятие».

Однако через два дня Игнат привез нового пациента. Привез буквально на руках, как мешок с картошкой.

Это был молодой рабочий с лесопилки из Кривого Зеркала, того самого села, куда Вера ездила лечить «подагру». Он был молод, но его состояние было критическим. Та же лихорадка, та же невыносимая головная боль, но с гораздо более выраженными признаками интоксикации. Он бредил, его кожа имела землистый оттенок, как земля в Заречье после дождя. Он пришел не за диагнозом. Он пришел умирать.

Вера Игнатьевна работала с ним всю ночь. Она делала холодные обертывания, давала жаропонижающие, вливала в него воду. Она боролась отчаянно, потому что этот случай, в отличие от «люмбаго», был настоящим. Он был вызовом её знаниям.

Утром рабочий умер.

Её профессиональное знание, приобретенное в стерильных лабораториях Цюриха, наткнулось на самую страшную, самую русскую стену: быстротечную, неясную, смертельную болезнь, которая не вписывалась в учебники.

Два случая. Из разных деревень. Симптомы похожи, но не идентичны.

«Случайность — это просто необъясненная закономерность», — вспомнила она фразу своего профессора. Вера знала, что сейчас ей нужен не профессор, а детектив.

Вера Игнатьевна достала свой единственный источник географической информации — карту губернии, которая была нарисована так небрежно, что сам чёрт сломал бы ногу, пытаясь по ней пройти.

Если бы у неё был помощник, он бы сейчас отмечал эти случаи флажками. Он бы вёл записи о том, где люди пьют воду, где едят, и откуда приходят крысы, но помощника не было. Была только она, кривая карта, мёртвый пациент и письмо о безвозмездной помощи сиротам, которое вдруг показалось ей нелепым, но очень тревожным отвлечением.

Она чувствовала, как на Заречье надвигается что-то большое и чёрное, как туча, полная грозы. Что-то, что потребует от неё не просто профессионализма, а настоящего, русского героизма — героизма, который заключается в упорном, ежедневном труде, несмотря ни на что.