Доктор Вера. Глава 4⁠⁠

В Заречье, после того пожара, что вылизал усадьбу Фёдора Фёдоровича, словно корова луг, произошла одна из тех тихих, невыносимо русских революций, которые не требуют ни крови, ни даже помятого флажка. Никто, конечно, не объявлял указов. Фёдор Фёдорович, вечно красный от гнева и хорошего портвейна, не подписывал манифестов (он вообще с трудом подписывал счета), но все, от бабки Евдокии до хромого Игната, знали: прежняя Вера Игнатьевна, «та светлая барышня, что что-то там знает по-латыни», закончилась. Её перестали носить по деревне как интересный, но бесполезный городской экспонат.

Она стала Врачом.

И это было слово с большой буквы, написанное не чернилами на бумаге, а сажей и пеплом. Она теперь принимала не тех, у кого «что-то там ноет», а тех, кто пришёл с тем, что действительно болит, с тем, что стыдно показать даже Евдокии, которая, между прочим, всегда знала толк в заговорах от сглаза и от плохой жизни.

Пожар, черт его дери, оказался катализатором. Спасти половину усадьбы, вытащить из огня сына барина (которого, к слову, никто особо не любил), а потом и самого барина, — это вам не стихи читать. Авторитет Веры подскочил выше церковных глав, выше колокольни, выше всего, кроме, может быть, небесной канцелярии. Даже поп, человек строгий и знающий цену благочестию, теперь кашлял как-то уважительнее, когда проходил мимо её избы. Кашель его звучал так: «Я не одобряю, но что поделать».

Фёдор Фёдорович, человек, который гордился тем, что может перекричать ярмарочный базар, теперь слал ей посылки из уезда почти шёпотом. Лучший чай (не с опилками, а настоящий), бинты, что не рассыпались в руках, спирт, от которого не слепнут, а только лечатся, — такой, знаете, почти прозрачный, как слеза. На каждой коробке он, со свойственной ему скрупулёзностью диктатора, выводил:

«Доктору Вере Игнатьевне. С глубоким уважением».

Слово «уважение» он подчёркивал дважды. Это было, как говорил мой знакомый литератор, «избыточное подчёркивание», страх, что вдруг не разберут, что уважение это — настоящее, не на показ. Он платил за спасённую жизнь. Вера это понимала. Она принимала посылки молча. У неё просто не было времени на светские разговоры.

Так у избы земского врача, которую чинить было некому, образовалась очередь.

Это была не просто группа людей, стоящих друг за другом. Это был, если угодно, социальный организм. Не такой, как у сапожника (где вечно ругаются из-за сроков) или у кузнеца (где спорят о цене). Нет. Очередь к Вере была явлением почти метафизическим, самодостаточным, со своим характером, своими правилами и своим негласным уставом. Здесь никто не ругался, не топал ногами и, самое главное, никто не говорил убийственное: «Я только спросить!»

Люди занимали места с рассветом, как в партер на премьеру. Приносили с собой табак (дешёвый, но свой), куски ржаного хлеба, вязание. Сидели на бревне, на старых, перевёрнутых ведрах, даже на собственных, пахнущих дорогой котомках. Если кому-то становилось плохо (кровь, высокая температура, тоска), очередь сама, без голосования, выдвигала страдальца вперёд. Это было похоже на то, как тело, избавляясь от ненужного, выталкивает занозу. А если кто-то пытался пролезть без очереди, все вдруг вспоминали свои лучшие, самые забористые ругательства. И это было почти праздником.

Бабку Евдокию теперь навещали редко. Не потому, что ей перестали верить. Просто вера – это одно, а ожоги, гангрена и дифтерит – другое. Вера, по большому счёту, была хороша для души, а Вера Игнатьевна — для тела. А ещё, что совсем уж удивительно, эта очередь стала местом для знакомств. Русские люди. Им всегда надо куда-то пристроиться.

Степан, чья слава гремела на всю округу своим хроническим бронхитом, приходил к Вере уже почти как родственник. Он кашлял так выразительно, что, казалось, это не болезнь, а манера общения, личный, очень громкий язык.

Дарья, молодая вдова с той печальной, тихой красотой, которая бывает только у русских женщин, пришла впервые. У неё болел зуб, но, по правде сказать, тоска душила гораздо сильнее.

Они встретились в очереди. Вернее, столкнулись плечами. Степан кашлянул (длинно, с надрывом, почти как оперный певец), Дарья вздрогнула. И началась романтика, по-нашему, по-русски. Без шампанского и визитов.

— Чего плачешь? — спросил Степан, когда отдышался и протёр глаза. Его голос был хриплым, как старый патефон.

— Тоска, — сказала Дарья. — И зуб ноет.

— Тоску Евдокия лечит, — авторитетно сообщил Степан, вынимая из кармана помятую папиросу. — А зуб — только Вера Игнатьевна. Хочешь, я тебе место займу?

— Хочу, — ответила Дарья, и это было первое её «хочу» за последние полгода.

Через два часа дашин зуб уже не болел. То ли прошёл сам, как это часто бывает с русскими болезнями, то ли Степан рассмешил её своим кашлем. К концу ожидания они стали как двое старых, потрёпанных жизнью друзей. Тихо переговаривались, делились историями: о потерянных коровах, о глупых соседях и о найденных, пусть и очень маленьких, надеждах.

Когда Вера вызвала Дарью, та зашла, посмотрела на чистый, как совесть атеиста, стол, на блестящие, строгие инструменты, на саму Веру — уставшую, но непоколебимую. И вышла.

— Доктор, — сказала она, смущаясь. — Зуб уже прошёл. Я… я после Степана зайду.

Вера ничего не сказала. Только подумала: «Очередь — это какой-то новый орган человеческого тела. Шестое чувство».

Игнат, который теперь сидел у дверей, как суровый, но справедливый цербер (он был страшен, но знал всех по именам), только махнул рукой:

— Да пускай. Им весело, а тебе легче, Вера Игнатьевна.

Он говорил просто, как солдат, но в его словах была та самая, невыносимая правда. Люди, ожидающие милости от медицины, умудрялись, пока ждали, находить способ жить.

Работа. Её становилось всё больше. Не просто диагностика (это легко), а лечение. Она вытаскивала из лихорадки детей, чьи тела были горячее самовара, перевязывала ожог у бледного парня, сжимавшего свою сумку с перекошенными ремнями так, от нее зависела судьба страны, делала перевязки старикам, у которых кожа слезала, как старая краска с двери, выпрямляла переломы так аккуратно, что у мужиков появлялась к ней самая глубокая форма уважения. Они молчали. Молчание русского мужика — это высшая похвала.

Вера работала при свете керосиновой лампы, в тишине и в том безумии, которое бывает от постоянного недосыпа. Уставала до сухого подташнивания, до дрожи в руках. Иногда ей казалось, что если она прольёт спирт, то это будет личное оскорбление всему мирозданию. Иногда хотелось лечь на солому, прямо здесь, у двери, и просто не вставать.

Игнат, который всегда был где-то рядом (то дрова рубил, то воду носил, то слушал чьи-то невыносимые жалобы), начал спать у её двери. Спал он чутко, как кошка. Чтобы никто не тревожил. Или чтобы, если ей станет совсем плохо, он услышал. Это была дружба, не требующая слов, что-то вроде симбиоза двух людей, оказавшихся на одной передовой.

За окном шумел мост. Старый, деревянный, давно требующий починки, но всё ещё упорно живой. Мост скрипел ночами так, будто он один в деревне понимал, что беда близко.

А беда действительно надвигалась. Вера чувствовала это кожей, как старый рыбак чувствует шторм. Руки детей стали холоднее. Кашель — влажнее. Раны — глубже. Село входила в сезон болезней, как по учебнику анатомии: с точностью и безжалостностью. Она сидела ночью и думала: «Скоро я понадоблюсь им вся. Не наполовину. На сто процентов». Она знала, что за стопроцентную отдачу всегда приходится платить.

Земский врач это вам не хухры-мухры. Это десятки деревень и сел, а не только Заречье. Дороги туда были такие, что их правильнее было назвать «клади больного и молись».

Игнат стал ей всем: кучером, проводником, бухгалтером по ямам и, в некотором смысле, философом-экзистенциалистом на повозке.

— Игнат, почему здесь такая яма? — спрашивала Вера, ухватившись за борт, чтобы не вывалиться.

— А кто его знает, Вера Игнатьевна. Лежала, — отвечал он с той фатальностью, с которой говорят о русских дорогах и русской жизни. — Ничья вроде, а как родная.

Телега скрипела так выразительно, что казалось, она жаловалась на судьбу громче, чем любой её пациент.

В селе Кривое Зеркало люди жили весело и больно. Они любили точные диагнозы так, как дети любят новые игрушки. Для них болезнь была не проблемой, а социальным статусом.

— Барышня, у меня кость вывернуло! — кричал ей мужик, у которого опухла нога.

— Подагра, — коротко отрезала Вера.

— Подагра... Ну надо же! — Мужик уходил довольный. У него была Подагра, почти как у какого-нибудь писателя или графа. Это звучало гордо. Это было лучше, чем просто «нога болит». Диагноз давал его страданию вес.

Однако, было место, от которого Вера выдыхала, как после удара в солнечное сплетение.

Покровское Подворье. Старообрядцы.

Это была система. Неприступная, как горный хребет. Они не признавали ни царя (который был слишком светским), ни провала (потому что их вера была совершенна), ни, тем более, земской медицины (которая была от дьявола, или, что ещё хуже, от французов). Это был культурный музей строгости и коллективного, монолитного упрямства.

Первый же визит стал для Веры холодным, почти ледяным уроком.

Её не пустили в дом.

— Женщина-врач, да ещё мирская, — сказал старейшина. Борода его, казалось, была больше его самого и жила отдельной, очень важной жизнью. — Она нарушит чистоту.

Ребёнок болел. Тяжело. Вера знала, что дифтерит — штука быстрая, не ждёт, пока старообрядцы посоветуются с Богом. Но поставить диагноз ей пришлось через Игната, который теперь стал переводчиком между светской медициной и религиозной философией.

— Спроси, какого цвета налёт, — прошептала Вера, злая, как чёрт.

Игнат зашёл, вернулся.

— Говорят, язык у него грешный.

— Это не диагноз! — Вера почти сорвалась на крик. — Спроси ещё раз!

— Вера, ты пойми… — Игнат почесал затылок. — У них «язык грешный» — это новостная сводка, это причина. А цвет — это следствие.

И только когда она буквально подошла к окну, за которым сидел старейшина, ребёнка вынесли к стеклу. Серый, грязный налёт. Тяжёлый, затуманенный взгляд, который был уже не отсюда.

— Ему нужен антитоксин! — Вера ударила кулаком по раме.

— Антитоксин — яд латыни, — ответил старейшина, и в его голосе не было ни злобы, ни сожаления, только спокойная, всеобъемлющая уверенность. — Мы уповаем на Бога.

И дверь, тяжёлая, дубовая, закрылась.

Вера почувствовала себя так, будто вся её жизнь в Цюрихе, все её дипломы, все её знания были шуткой, анекдотом. С чем бороться? Если болезнь для них — воля Божья, а её помощь — вмешательство дьявола?

Игнат только покачал головой:

— У них порядок, Вера Игнатьевна. Даже смерть — по чину. Это, наверное, их спасает.

Она вернулась в Заречье. Измождённая, но и благодарная судьбе: где-то там хоть ругались, но лечились. Хоть спорили, но слушали. Хоть и любили «Подагру», но принимали лекарства.

А в очереди у её избы, под светом уже угасающего дня, люди всё так же находили себе пару, обсуждали диагнозы, ругали жизнь и всё равно почему-то держались за неё — за Веру — как за последнюю ниточку здравого смысла. И Степан с Дарьей, сидя на одном бревне, смеялись. Смех был тихий, но настойчивый.