Серия «Проклятое призвание»

Как ни странно, я не чувствовала ни обиды, ни гнева.

Все, что происходило, было ожидаемо и предсказуемо.

Эмоций было потрачено уже столько, что душа как будто выгорела до дна. Я не хотела ни мстить, ни доказывать свою правоту. Я просто хотела наконец забыть обо всем этом.

Вечером зашла Юла. Прибежала поболтать и показать рисунки.

Я была рада ей, действительно рада, но по поводу рисунков не нашлась что сказать. Мне они совсем не нравились.

Юла была очень талантливой, но на одних способностях не уедешь. Нужен систематический труд, упорная каждодневная работа, тогда есть шанс, что получится что-то стоящее.

Мое молчание подруга, кажется, поняла правильно. Во всяком случае не стала вытаскивать комплименты клещами.

– Пойдем сегодня в лофт? Там сегодня вроде собрание местных поэтов… Будут говорить об Андрее Белом и Цветаевой.

– Почему бы и нет. Займусь рабочими делами завтра. Еще есть время.

Как ни странно, снег еще не раскис, трансформировавшись в отвратительную липкую грязь, и мы с Юлой бредем по почти чистой и почти зимней улице. Кажется, все вокруг радуются зиме, во всяком случае по дороге мы замечаем, как несколько человек фотографируется на фоне укрытых снежком деревьев.

Да и вообще люди не такие хмурые и мрачные, как обычно.

В лофте тепло и уютно. В этот раз здесь гораздо приятнее, чем на каддл-вечеринке. И гораздо пристойнее – молодые мужчины и девушки расположились на мягких пуфиках и креслах, большинство из них, видимо, хорошо знакомы. На столике ждут своего часа самовар, чашки, коробка с чайными пакетиками, печенье. Красота да и только.

Ребята, пришедшие на встречу, явно в теме. Я некоторое время слушаю их обсуждение, но мне быстро становится скучно. В действительности мне не очень интересен Андрей Белый и Цветаева. Я всегда была достаточно равнодушна к символистам, а стихи Марины Ивановны вызывали желание дать лирической героине носовой платок – я устала от истерик.

Тихонько, не привлекая внимания, я выхожу на улицу подышать свежим воздухом.

У крыльца курит парень.

Я вздрагиваю от узнавания – я ведь его уже видела.

У меня хорошая память на лица. Профессиональная.

Мы как-то встретились, когда я шла от Ляськи. Он вот так же курил на остановке, и я засмотрелась на него, а потом он поймал мой взгляд, и я отвернулась.

Я тогда подумала: нет-нет-нет, никах новых людей в моей жизни.

Но, наверное, сейчас я была в другом эмоциональном состоянии.

Он мне очень понравился.

В его сдержанной красоте было что-то холодное, но надежное. Безэмоционально-суровое, какое-то чуть деревянное. У него была очень прямая осанка, какую редко встретишь. Сигарета сумрачно тлела в тонких пальцах. Морщинки вокруг глаз выдавали внутреннее напряжение.

«Симметричные черты лица, – машинально отметила я. – Нос, может, чуть великоват. Губы очень красивые… И глаза умные. Опасные…»

Интересно, что он тут делал? Явно не о литературе пришел поговорить.

– Угостите даму сигареткой? – попросила я и поразилась тому, как дрогнул голос.

Наверное, это прозвучало максимально тупо. Парень поморщился.

– Девушкам курить некрасиво.

– Э, ну ладно, не буду. К тому же я не курю.

– Зачем тогда спрашиваете?

– Хотела с вами познакомиться, – обезоруживающе улыбнулась я (во всяком случае понадеялась, что обезоруживающе).

– Смело.

– Ну… что говорить. Да. Иногда я способна на дерзкие поступки.

На самом деле мне было страшно. Так страшно, что даже странно.

Еще утром я думала, что навсегда лишилась способности что-то чувствовать.

– Влад, – парень затушил сигарету.

– Аня. Правда, близкие называют меня Нетой.

– Нетой?

– Как Неточку Незванову.

– Вам нравится Достоевский?

– Я… Ну, да, наверное. Мама любила его в молодости. Это она придумала такое имя.

– Интересно.

– Как вы тут оказались? Я пришла на встречу поэтического клуба, но, кажется, тема сегодня не моя…

Влад проигнорировал вопрос.

– Вы поэт?

– Художница. А вы?

– Военнослужащий.

– Да? Здорово.

В моем голосе нет уверенности, но кажется, мне действительно это нравится.

Может быть, мне давно нужен был кто-то более адекватный, чем я. Более обыкновенный. Более предсказуемый.

Парень улыбнулся.

– Не хотите погулять по первому снегу?

– Да, конечно, я скажу подруге… да я ей и потом, в общем-то, могу написать… Да!

Наверное, такая бурная реакция выглядела забавной. Во всяком случае Влад снова улыбнулся. Было видно, что я ему нравлюсь.

Внезапно зажглись фонари, освещая бледно-серый асфальт, запутанные ветви деревьев, коробочки старых пятиэтажек. И мир снова стал другим. Совсем другим, чем прежде.

КОНЕЦ

2023-2024

Мокрые хлопья летели на черные ветви яблонь и кусты смородины, голую промерзшую землю, недостроенный сарайчик для хозяйственных надобностей. Супруг крестной не любил заниматься дачей. Я вспомнила этого холодноватого, замкнутого, словно застегнутого на все пуговицы человека и не в первый раз подумала, не пожалела ли крестная о своем решении выйти за него замуж. Была ли она счастлива в этом доме или только играла в счастье?

Как же мне это было понятно – вечно играть на публику, изображать то, чего нет, примерять роли, не чувствуя ничего… И при этом порой заигрываться, как Гурмыжская в «Лесе», «играешь-играешь роль, ну и заиграешься», теряя чувство реальности, переставая понимать, где вымысел, а где действительность.

Наверное, периодическая дереализация – это тоже одна из тех монет, что приходится платить за возможность заниматься искусством…

Я включила телефон. Мессенджеры были переполнены сообщениями. В соцсетях висел с десяток посланий от каких-то неизвестных персонажей, желающих познакомиться – сгоряча всех отправила в бан. Мне бы тут с теми, что уже есть, разобраться.

Не стала разбирать почту – это занятие на час, а то и больше.

Зафиксировала только вчерашнее сообщение от Вика: «Зайдешь сегодня?»

Как сомнамбула, собрала рисунки, карандаши и прочее, оделась. Выбралась на холодную пустую улицу. Мир, припорошенный снегом, изменился необычайно. Он был уже настолько иным, словно не наступало другое время года, а я попала в параллельное пространство.

Зашагала к остановке пригородного автобуса.

Белое к белому. Белое к серому.

Известняк под снегом казался грубее, тяжелее, основательнее. В пейзаже ощущалась безысходность. В крошечном старом городе оставалось не так много жителей, но я не сомневалась, все они сильны духом.

Чтобы жить здесь, нужно быть крепким человеком.

Словно в трансе, я ждала автобус. Воздух пропитался тоскливой обреченностью. В разговоре старушек на остановке чудилось зловещее: у одной умер муж, у другой был при смерти.

«Только не умри раньше меня, – мелькнула невольная мысль. – Я не хочу тебя хоронить. Делай что хочешь, только живи».

Наконец подошел автобус. Мы загрузились в его теплое, дышащее ветошью и коровьим молоком тело и направились в сторону областного центра.

Я даже не стала заходить домой. И почему-то не подумала, что буду делать, если его не окажется на месте. Ноги сами понесли по адресу, который был слишком хорошо знаком. Здесь тоже все было усыпано снегом – и магически преображено его мокрой прелестью. Природа надеялась на обновление. Мне тоже хотелось верить в чудо.

Вик был дома. Одно из потрясающих преимуществ фрилансера – большую часть времени ты все же дома, а не где-нибудь еще.

Он встретил меня в тех же светлых штанах и футболке, в которых я видела его в последний раз. Я знала, что он привязан к вещам, вернее сказать, не выбрасывает их, пока не придут в негодность. Наверное, в том числе поэтому ему было сложно и от меня избавиться – сказывался консерватизм натуры.

– Ты звал…

– Да вот, хотел отдать тебе кое-что.

– Отдать?

Кажется, последними шмотками, осевшими на территории друг друга, мы обменялись уже довольно давно.

– Угу. Да пройди ты, не стой на пороге.

Для Вика это почти вежливость. В недоумении я раздеваюсь и прохожу в комнату.

Он роется в бумагах. Достает пластиковую синюю папку. С одной из таких он ходил на учебу, я помнила.

Я открываю ее.

Собранье пестрых зарисовок предо мной…

Оказывается, он долгие годы хранил все это.

Я сажусь на кровать, начинаю рассматривать.

Интуитивно я чувствую, что все это гораздо лучше того, что показывал мне Вик в прошлый раз, но в то же время понимаю, что совершенно необъективна.

Это рисунки разных лет. Мои портреты.

Нета за компом. Нета с карандашом в руке. Нета на ступенях академии – вид снизу. Так, как он запомнил, когда стоял там. Нета идет по улице – юная, раскованная, светящаяся от счастья. Падают листья – он знал, как я обожаю осень. Нета сидит в кресле, забравшись с ногами. Нета пускает мыльные пузыри. Нета показывает язык.

Нета издевается над этим миром – ведь если принимать его всерьез, остается только заплакать.

О боже, боже.

Сколько же ты думал обо мне.

Все время думал и все время возвращался.

Как же много я для все-таки значу, мой вечный враг и соратник.

Почему мы все-таки не смогли, не выстояли, не сумели?..

Я листаю страницы.

Постепенно характер рисунков меняется. Романтическая идеализация куда-то уходит. Растрепанная девица, валяющаяся на кровати, не слишком привлекательна. Одеяло свисает до пола, валяются разбросанные книги и карандаши, на грязном ламинате несколько пустых кружек из-под чая.

Нета уткнулась в рисунок. Близоруко щурится. Тонкие губы сложены в жесткую ниточку. В глазах нет нежности, только сосредоточенность и воля. Никакой женственности. Эта иссушенная мумия мало напоминает девушку с первых рисунков.

Нета орет. Рот непропорционально увеличен. Весь мир состоит из ее крика. В манере художника что-то от Дали, какое-то фантастическое правдоподобие.

Нета спит. Или может быть, дрыхнет? Лицо лишено всякого выражения. Оно преувеличенно тупо, как у крестьянской бабы. Как он подглядел такое? Неужели я правда так ужасно выгляжу?

Этот нос – разве он так велик? Губы так тонки? Кожа напоминает цветом холодный труп?

Рисунки все больше приобретают характер шаржа. Это карикатуры. Злые, сочные, едкие карикатуры.

Вик всегда умел высмеивать. Был у него такой талант.

Нет, нет, я не настолько изменилась. Настроение эскизов менялось вместе с деградацией наших отношений. Чем больше мы скандалили и ругались, чем больше ненавидели друг друга, тем мерзотнее я выглядела в его глазах. Может быть, он даже рисовал, чтобы не выяснять отношения лишний раз… Выплескивал таким образом накопившиеся горечь и обиду…

В углах листов – даты. В первые годы рисунков очень много. Поначалу он рисовал меня почти каждый день. Потом все реже. Позже – какими-то наплывами, по серии раз в несколько месяцев. И наконец, за последние два года – почти ничего… Всего шесть эскизов… И те сделаны явно без старания и в спешке…

Да ну к бесу. Надо завязывать.

– Я тебя поняла, – я сдержанно улыбаюсь. – Я заберу. И да, это лучше, чем дамы в шляпках.

– Тебе правда нравится? – приподнимает он бровь.

– Даже очень. Здесь много интересного. И эволюция весьма показательная. Но я не думаю, что есть смысл говорить об этом.

– Я тоже так считаю.

Я аккуратно складываю рисунки в синюю пластиковую папку. Я знаю, что она будет со мной всегда, до самой смерти. Но едва ли мне захочется показать кому-то ее содержимое.

Больше всего я хотела из всего этого выйти.

Вспомнить о том, что это такое – быть просто Нетой. Самой по себе Нетой. Ничьей. Своей собственной.

Заново обрести цельность.

Вспоминала.

Годы детства и годы учебы. Время взросления, время роста.

Слишком многие из них были связаны с Виком.

Это мешало.

Создавалось впечатление, что без него бы их как будто и не было… Он до жути часто мелькал в моих воспоминаниях, и были они свежи и ярки. Наверно, потому что с ним все было почти в первый раз… Я отдала ему самые чистые, самые лучшие свои чувства. Общаясь с мужчинами впоследствии, я не могла уже смотреть на них тем незамутненным, полным детской наивности взглядом, что на Вика. Мне было очень трудно их идеализировать, а Вика не идеализировать я просто не могла – я ведь была еще совсем юным существом, когда мы познакомились.

Я не могла его просчитывать, потому что была совсем дурочкой, почти без опыта.

Это сейчас я читала его как открытую книгу, знала, что он думает, что чувствует. Когда-то это было совсем не так, он был для меня загадкой.

Когда-то все люди были тайной. Но существа противоположного пола представлялись тайной в квадрате, они ведь думают и чувствуют совсем не так, как ты…

И Вик был совсем другим, непохожим, но он также, как я, был влюблен в искусство. Смотрел вокруг особым взглядом, каким смотрит только художник, который, не ища, находит объект изображения. Нет поиска, а глядишь – что рисовать, уже найдено.

И хочется поставить, посадить так, чтоб был свет, чтоб можно было изобразить – влюбленно, трепетно. Художник видит – и другим показывает, как можно. Протирает тряпкой запылившееся стекло реальности, смахивает с него соринки, радостно распахивает занавески: глядите!

Что же вы не смотрите, что же вы не смотрите! Красота-то какая!

Нас связала любовь к красоте. К тому страшному, недружелюбному, но все же чудесному миру, в котором мы живем.

Такие разные, мы были все же одного поля ягоды.

Творческие…

Помешанные на искусстве…

Интересно, если бы Вик не начал зарабатывать, как бы все было? Если бы не необходимость работать ради денег, снимать чужие свадьбы, искать клиентов на семейные фотосессии, часами обрабатывать неинтересный материал, смог бы он добиться большего?

У него-то не было запасной квартиры, которую можно было бы сдавать.

Мне становится жаль его и в то же время, в то же время…

В моей голове живет слишком много воспоминаний.

Мальчик, ждущий меня в вестибюле академии.

Прогулки по городу: рука в руке, и я не успеваю за его быстрым шагом.

Он пытается работать в векторе за компом, а я отвлекаю, закрываю глаза руками и целую в шею.

Но стоит сосредоточиться на милых, светлых моментах, как почему-то в голову сразу лезет другое.

Мы на каком-то концерте, второй-третий курс, на стадионе, первые ряды у сцены, кто-то из парней рядом курит и, судя по всему, не табак. От этого запаха и тесноты у меня темнеет в глазах, я теряю зрение. «Наверно, я сейчас упаду в обморок, а тут толпа, нужно выйти», – мелькает на удивление трезвая мысль (впрочем, в критических ситуациях я всегда собираюсь). И я пробираюсь сквозь людское месиво на воздух…

Он даже ничего не заметил.

Не заметил, что мне плохо.

На то, что со мной что-то не так, обратил внимание друг, Сашка Сырник. Он вообще был ближе к жизни.

Потом ребята подошли, спросили, все ли в порядке.

Я сказала, мол, да, в глазах к тому времени прояснилось, но чувствовала себя все-таки не очень и осталась на одном из пластиковых стульев там, где не было толпы и давки.

А Вик вернулся скакать к сцене.

Он был просто совсем молодой, да….

Да-да-да, но ведь все уже было понятно уже тогда.

Я никогда не преодолела бы его эгоизм, это было невозможно. Да нет, вообще союз двух эгоцентриков обречен.

О нет… Я не хотела в это возвращаться.

Я хотела из всего этого выйти.

Первый день на даче я провожу, занятая хозяйственными вопросами. Нужно прогреть дом, нужно приготовить какую-никакую еду. Застелить постель, раскидать вещи: зубная щетка, зубная паста, полотенце, расческа. Создать вокруг себя привычную атмосферу беспорядочного уюта.

Я выключила телефон – нужно было прочистить мозги.

А потом меня накрыло.

Я сама не поняла, как это произошло.

Просто вдруг обнаружила себя сидящей за столом с листом бумаги, лихорадочно набрасывающей вспыхивающие в голове образы.

Вик за компом. Вик с карандашом в руке. Вик в вестибюле академии – вид сверху, я смотрю с лестницы. Вик и я гуляем по городу – осень, под ногами листья, на заднем плане тень от маленького белого храма. Пышный букет вульгарных роз в моих руках – он дарил мне розы на все праздники, я их так любила.

Отпусти, отпусти…

Не думай.

Запой продолжался три дня.

Это были не шедевры, конечно, хотя, может быть, что-то из этих эскизов я когда-то и покажу публике.

Это была скорее психотерапия, проработка заевшей темы. Освобождение от любовного невроза.

Перенося на бумагу образы прошлого, я становилась свободной.

Целой.

Я восстанавливала себя – такой, которую помнила.

Извлекать креатив даже из своей боли – как это, в сущности, жестоко.

Но творческий человек не умеет иначе.

Он так живет.

Всю свою жизнь живет.

Быть вечно одинокой в своем творческом поиске – пусть, на это я была уже согласна, я смирилась со своей участью.

Но быть не одинокой хотя бы по-человечески, иметь семью, детей – близких людей рядом – неужели я просила у Вселенной слишком многого?

В конце концов, я была единственной, кто мог оставить на Земле след любви моей матери и моего отца, продолжиться, продлиться в вечности…

Как же это было трудно в современном мире. Приходилось прилагать просто какие-то нечеловеческие усилия для того, что раньше получалось само собой.

Активная фаза болезни заняла три дня.

Я лежала в постели, пила чай с молоком, слушала аудиокниги. Пыталась заигрывать с нейросетями – на настоящее не было сил – получалось так себе. ИИ рождал какие-то скучные, типовые картинки, и поскольку я более-менее освоилась с принципами его работы, меня это раздражало. Хотелось сделать что-то оригинальное, что-то такое, что произвело бы эффект удара табуреткой по башке, как от картин Дали, но было очевидно, что сюрреализм может быть такой же профанацией, как и любой другой метод.

Ничто не радовало.

Наконец, на четвертый день вынужденной своей бездеятельности я поднялась с постели, выбралась на улицу. Холодный воздух остужал самые болезненные фантазии. С трудом преодолевая оэрвишную слабость, я, полная мрачных предчувствий, добрела до церкви святого Дамиана.

Маленькое белое здание в старорусском стиле на высоком берегу когда-то полноводной, а ныне обмелевшей, давно не судоходной реки было пусто. У тяжелых дверей с нелепым расписанием богослужений (как будто с Богом можно общаться по графику) росли давно лишившиеся листвы кусты роз. Я помнила, какие они были летом – ярко-алыми, развратно-прекрасными, назойливыми в своей грубой чувственности. Сейчас ничего не осталось от их вульгарной прелести, это были просто кусты – хрупкие и жалкие. Темные, почти черные ветки отбрасывали на белые стены сложные тени, но искренне любоваться всем этим мог только человек, привыкший к местному климату и не страшащийся простуды.

Я хотела зайти внутрь храма, даже потянула на себя ручку тяжелой древней двери, но было закрыто.

И тут облом. Да что ж такое-то.

Обозленная и понурая, я поплелась домой.

По узкому пешеходному мостику через реку, по холодному, остывшему от летнего солнца парку, мимо старых деревянных домов, стыдливо завешанных баннерами с изображениями архитектурных шедевров, мимо двухэтажек послевоенной постройки и четырехэтажек, которым лет двадцать-тридцать… По тихим пустым улицам, все дальше и дальше…

О мой город, прекрасный и древний, ты сидишь у меня в печёнках.

Я уже устала тебя писать. Рука отказывается вновь и вновь выводить эти известняковые стены, эти белые храмы, эти заброшенные статуи поэтов и политиков, о которых никто не помнит. Да хоть бы ты провалился, в самом-то деле.

Если мне плохо, я никого не люблю.

Пинаю пыль носками ботинок, засовываю озябшие ладони в карманы пальто.

Внезапно возникает желание сменить обстановку, оставить мой прекрасный, но надоевший город.

И я достаю из рюкзака смарт, и звоню крестной.

– Здравствуйте! Можно я съезжу к вам на дачу на пару дней? Хочу сделать несколько эскизов… Вы не будете против?

Конечно, крестная была удивлена. Но отказывать не стала. Голос ее показался мне озабоченным и отстраненным, как будто ей было не до меня.

Я спросила, не случилось ли чего-нибудь. Оказалось, из Питера звонил старший сын, просил совета. Он познакомился с девушкой, которая ему страшно понравилась, но у той был ребенок – это смущало.

– Если будет долго колебаться, так ни к чему и не придет, – заметила я. – Передайте, чтобы не тянул резину. Слишком долгосрочные проекты имеют свойство не осуществляться.

Сборы не заняли много времени. Купила в магазине продукты и отправилась на вокзал.

…Дом встретил меня тишиной и холодными стенами. Все было так, как когда я приезжала сюда в прошлый раз.

И в то же время все было совершенно не так.

Меня никто не встречал.

Никто не угощал чаем с печеньем и семейными легендами.

Я была совершенно одинока – нераспустившийся бутон на хрупкой ветви семейного древа. Встроенная в систему семейной иерархии и выламывающаяся из нее.

Такая, как они – мама, бабушка, тетя Соня.

И в то же время совсем, совсем другая.

Я принялась распаковывать продукты. Хлеб, чай, молоко, сыр, ветчина… Простые действия отвлекали от ненужных мыслей.

Простые действия примиряли с жизнью – и с той ролью, которую приходится в ней играть.

Идти домой, где никто меня не ждал, не тянуло… Но пришлось. Не могла же я остаться у подруги насовсем.

А наутро я поняла, что заболела.

Драло горло, из носа текло, а кости ломило так, словно они собирались расколоться на куски.

Я больше не страдала о загубленной жизни. Мне было плохо физически.

Я опять закопалась в плед, трясясь в ознобе. Проклятый вирус, кажется, вознамерился вогнать меня в гроб.

В минуту слабости не выдержала, написала Вику. Мол, умираю, мне так плохо, настал мой последний час. Приходи хоть проститься.

Он явился вечером. Залился трелью дверной звонок. Я пошла открывать.

Сопливая, всклокоченная, в горячке, едва ли я представляла собой привлекательное зрелище.

Впрочем, и Вик, в грязных джинсах и мятой футболке с пятном от кофе, выглядел, прямо скажем, не очень.

Он молча поставил сумки с продуктами.

– Ну что, помираешь?

Я неразборчиво что-то пробормотала. У меня просто не было сил на пикировки.

Я чувствовала, что он все еще в ярости. Он вообще был, мягко говоря, не отходчивый.

– Да нет, так просто ты не помрешь. Ты же живучая. Это будет длительный процесс.

– Разбери продукты. Где холодильник, тебе известно.

Я ушла в комнату, нырнула обратно в постель. Почему-то от его присутствия мне стало спокойнее и как-то легче.

Закрыв глаза, я слушала, как он копошится на кухне. Есть мне совершенно не хотелось. Да если бы и захотелось, я могла бы заказать доставку. Но чувствовать заботу было приятно…

Хотя если бы я пожелала, это мог бы сделать кто-то другой… Но сейчас мне совершенно не хотелось рефлексировать на этот счет.

– Может, тебе врача вызвать?

В голосе Вика ни малейшей нежности. Только какая-то сдержанная злоба.

– Нет… Спасибо… Не надо… Я как-нибудь так…

Он побыл у меня еще недолго, а потом ушел. Разговаривать нам друг с другом не хотелось. Всего остального, что обычно скрашивает досуг, как ни странно, тоже. Первоначальная радость от его визита прошла быстро, и я почувствовала, что он меня раздражает – буквально всем. Да и я раздражала его. Мы не вцепились друг другу в горло только потому, что я была больна. У меня не было физических сил на это.

Рядом с ним меня все время преследовало чувство какого тупика. Ощущая его как своего, как часть своей юности и даже часть себя, я не могла примириться с тем, что он – это он… Какая-то магия, сведшая нас вместе, больше не работала. И, наверное, он чувствовал что-то похожее, хотя мы это не обсуждали.

Как будто что-то кончилось… Что? Явно не гормональная подпитка, потому что наши отношения были выстроены не на этом.

Раньше нам было интересно вместе. А теперь я по-прежнему ждала его совета, мне было важно его мнение… Я бы сделала так, как он сказал, если бы он дал мне какой-то совет по поводу творчества. Но в то же время было желание впечатать его в стену.

Я знала про него так много, что уже не могла им восхищаться.

А мне было нужно восхищение для того, чтобы быть в отношениях с мужчиной. Нужно было чувствовать себя ниже его, глупее, слабее… Я вовсе не собиралась с ним соревноваться. Я же не виновата, что этот вечный вопрос социальной крутизны висел в воздухе, как сигаретный дым в тамбуре.

Словно мы оба вели в голове подсчет социальных очков, как в игре.

И кажется, сознательно никто не собирался тратить жизнь на эту гонку, действительно бессмысленную и нелепую, но подспудно оно все равно тлело.

Кто большего добился…

Кто больше сделал…

У кого получается лучше…

Я доковыляла до кухни, соорудила бутерброд из принесенных Виком колбасы с хлебом. Откусила.

Было вкусно.

Но все же на настолько, не настолько, чтобы…

Я вернулась обратно в постель. Завернулась в плед. Закрыла глаза.

Помолилась:

– Господи, пусть мне приснится кто угодно, что угодно, только не он. Я больше не могу о нем думать.

Очередной виток моей депрессии выдался на выходные. Я вышла из всех соцсетей, заперлась дома, обложилась бумагой и карандашами и попыталась уйти в работу. Получилось так себе. В голове кружились подробности последней встречи с Виком, подробности всех последних встреч – годы моей жизни, потраченные в пустоту.

Вместо рисования я лежала в кровати и страдала.

Звонил Рустам. Писал Дэн. Писал Войцеховский. Писал Митька. Все так или иначе хотели со мной связаться – я не хотела связываться ни с кем. Только периодически подходила к смартфону, проверяла мессенджеры, удовлетворенно, как сытая кошка, смахивала сообщения с экрана.

И возвращалась обратно в постель – плакать и злиться.

В постели было необычайно уютно. Теплый пушистый плед успокаивал не хуже любовника. Я вернулась в зону комфорта и с ужасом думала о том, зачем вообще из нее выползала.

Умный человек так бы никогда не поступил.

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Есть у меня черта, хорошая для художника и весьма неоднозначная для человека, – способность зацикливаться на чем-то до полного истощения. В своем новом безумии я начала делать странные вещи.

Зашла на сайт местного репродуктивного центра. Оказалось, в нашей стране можно воспользоваться услугами донора спермы без всяких медицинских показаний. Достаточно желания. Я изучила расценки – они были вполне посильны даже для меня. Несколько месяцев экономии, и я могла бы наскрести на процедуру…

При этой мысли меня мороз продрал по коже.

После этого я начала гуглить сайты с детьми-сиротами. Тут преимущество было в том, что их не надо было рожать. И тратить деньги на всякие сомнительные медицинские манипуляции.

С фотографий на сайтах брошенных детей на меня глядели ангельские личики ни в чем не повинных созданий. Я разглядывала их со смутной смесью восхищения и суеверного ужаса. Мысль о том, что придется нести ответственность за такое маленькое, беспомощное существо ввергала меня в панику. Нести ответственность в полном одиночестве…

Да, я хотела ребенка, но не такой же ценой.

Так прошло дня три. В прокрастинации, нытье и бесплодных мечтах, обрываемых моей же трусостью. Я упивалась отчаянием до посинения, во всем мире, кажется, не было существа несчастнее. Мелькали даже мысли о самоубийстве, хотя вроде бы никаких особых оснований для этого не было – просто потому, что не случилось ничего нового. Все же было предсказуемо, в общем-то.

Однако ничто в мире не может длиться вечно, невозможно было вечно и страдать. Я приходила в себя. Слушала смешные песенки, хохотала, пугая соседей. Отчаяние отступало, словно спугнутая черная птица. Жизнь продолжалась.

А потом заболел ребенок Ляськи.

Лешка, муж, был в командировке. Свекровь не могла ей помочь, она была занята с другим внуком, младенцем. А Ляське нужно было на прием со старшим к неврологу, когда у младшего поднялась температура 38… Вот она и написала, попросила прийти, посидеть с мелким.

Разумеется, я не стала отказываться. Мелькнула даже мысль, что мне неплохо начать «тренироваться» на чужих детях. Ведь опыта-то никакого.

Когда я пришла, ничего страшного уже не было. Мелкий смотрел мультики, лежа в кровати. Ляська со старшим собирались на выход.

– Ой, спасибо, Ань, как ты меня выручила, – с искренней признательностью принялась благодарить она. – С меня причитается.

– Да ладно, делов-то, – пробормотала я, снимая пальто. – Наверно, для этого и существуют друзья, чтобы хотя бы иногда помогать друг другу…

Подруга с ребенком ушли, и я осталась в квартире одна.

Мирон не капризничал, не плакал, хотя без мамы ему явно было не очень уютно. Светловолосый, голубоглазый, этот малыш так и просился на бумагу. Я задумалась о всех тех художниках, которые сделали себе имя благодаря детским портретам. Большинство таких работ казались мне необыкновенно слащавыми и даже китчевыми. Но не все. В некоторых действительно был виден талант, любование природой, жизнью… Несмотря на избитость этой фразы, дети – наше будущее. Другого ведь не будет.

Наверно, поэтому они так красивы и умилительны, как котики. В них есть надежда – надежда на то, что завтра будет лучше, чем сегодня. На то, что следующее поколение окажется умнее, мудрее и не будет скакать по тем граблям, что предыдущие.

А еще я, кажется, чуть ли не впервые позавидовала Ляське… У нее было то, чего не было у меня. То, что раньше всегда пугало и вызывало скорее отторжение… но, наверное, то, в чем был настоящий смысл.

Возможность жить для других.

Чувствовать себя нужной.

Не только любителям живописи, большинство из которых я даже не знаю, и которые по сути являются совершенно посторонними людьми…

Да, без зрителя, без реципиента все это не имеет смысла. Но ведь и любить его только за то, что он восхищается твоими картинами, невозможно.

Да и нужно ли это?

Три часа, пока отсутствовала подруга, пролетели незаметно. Я поила Мирона какао, играла с ним в ладушки, а когда он заснул, просто сидела рядом. Думала о том, что хочу такого ребенка. Такого красивого, такого безупречного… А самое главное, моего. Такого, которого не надо ни с кем делить.

– О, мелкий спит, – приветствовала меня вернувшаяся мать семейства. Она выглядела сосредоточенной и немного уставшей. – Очереди в поликлиниках – это что-то… Даже святого выведут из себя. Как тут дела, нормально?

– Да, все хорошо, – я поднялась с кровати. – Рада была помочь.

– Пошли пить чай, – подруга чмокнула меня в щечку. – У меня есть имбирное печенье.

Была в Дэне какая-то тайна, смутно ощущаемая порочность, что-то такое, что всегда притягивает женщин. Разумеется, он заинтересовал меня как художника, мне сразу же захотелось написать его – расслабленного, выложившегося на тренировке, в рассеянном вечернем свете… В черной рубашке с короткими рукавами и классических синих джинсах, в глянцево сверкающих ботинках. С шелковистым темно-русым локоном, падающим на лоб, белозубой американской улыбкой…

Но было, будем честны, и не только это.

Не одно отстраненное артистическое любование.

Он был не просто красив. Он был уверен в себе – и глубоко испорчен. Что-то злое, опасное таилось на дне его карих глаз, какое-то глубочайшее презрение и даже равнодушие к женскому полу – при готовности пользоваться им как угодно. Насколько хватит времени и сил.

Я прежде не встречала подобных персонажей, а потому была просто заворожена сочетанием качеств, обнаруженных в новом знакомом. Красота, самовлюбленность, сексуальная озабоченность, практический склад ума и привычка к легким победам.

Ничего удивительного в том, что мы стали встречаться, не было. С Виком все к тому времени уже шло к разрыву, Дэн появился как никогда вовремя. Да, конечно, он и не мог бы появиться, если бы у меня все было хорошо. Подобные вещи случаются, когда уже есть некая лакуна, драматическая пустота. Люди слишком ленивы, чтобы искать добро от добра.

Дэн был неглуп, умел ухаживать, с ним было не стыдно показаться в обществе. Напротив, я даже гордилась таким поклонником. Правда, поговорить о чем-то серьезном с ним не представлялось возможным. Все наше общение было довольно поверхностным – и все оно в итоге сводилось к сексу.

Стоило мне только заикнуться о чем-то, что я считала действительно важным, как Дэн начинал меня трогать… и я мгновенно забывала, о чем хотела сказать.

Поначалу мне льстила подобная горячность. Наверное, это я такая красивая, думала я… Я так привлекательна для него, что он все время хочет…

Конечно, дело вовсе не в том, что мне попалось похотливое, откормленное животное в избытке жизненных сил.

Почему он зацепился за меня, имея большой выбор?.. Сейчас я думаю, причина была в том, что я в него не влюбилась – и не могла этого сделать. На каком-то этапе он был мне интересен, прежде всего эстетически. Мне нравилось и разбираться в его психике, которая поначалу, пока я не поняла, с кем имею дело, казалась сложной. Мне представлялось, тут нечто опасное, таинственное, нечто, что хотелось романтизировать, наделять глубоким внутренним содержанием. Ничего же действительно таинственного не было, передо мной был просто грубый самец полигамного типа, любитель жесткого секса без обязательств. То, что он зацепился, было связано со сдержанностью моего интереса и, в общем-то, довольно быстрым его угасанием. Сработал инстинкт охотника: хотелось поймать, схватить ускользающее чувство, не дать объекту переключиться.

Но у Баркова не было ничего, что способствовало бы поддержанию моего влечения. Ничего, кроме самого простого – а оно само по себе надоедает довольно быстро. Мы были не просто из разных миров, мы были из разного теста – и мой сорт не был рассчитан на долгосрочное взаимодействие с его.

Он не понимал, когда я шучу, а когда говорю серьезно. Не чувствовал моего юмора, моего стеба. Не ощущал той тонкой грани, когда я начинала кривляться, играть, когда я уже вовсе не была самой собой – и послушной игрушкой в его руках тоже.

Добила все история с каким-то файлом, который я отправила ему в телеге. Дэн не сумел его открыть – и это повергло меня в состояние культурного шока. Тот факт, что человек моего поколения, даже несколько старше, не в состоянии скачать нужное приложение, не укладывался в голове. Естественно, поневоле я вспомнила и Вика, с которым просто не могло произойти ничего подобного. Вик дружил с техникой – и в целом с головой, почти всегда. Он открыл бы что угодно, что бы я ни прислала… Контраст был убийственен.

Я как-то сразу припомнила, как переводил тему Дэн, когда я заводила разговор об искусстве. Как во всех сложных моментах он клал руку мне на колено, чтобы переключить внимание. Впивался губами в мои губы, вырубая сознание. Но особенность женского влечения в том, что, если женщина считает вас идиотом, влечение сходит на нет. И красота не поможет.

Так произошло и в этом случае.

Мой интерес угас, потому что иначе и быть не могло.

Никогда не спи с моделями, Нета. Они существуют не для этого.

Можно восхищаться деревом в парке, цветком на клумбе. Дубом и гладиолусом. Модель – объект того же порядка.

Это просто тело. И в нем нельзя искать душу.