Жду новый пост

Серия «Проклятое призвание»

Возможность самой выбирать место жительства, профессию, мужа была не такой уж сладкой. Кажется, Эрих Фромм уже что-то писал об этом, была у него такая книжечка, «Бегство от свободы». Не нужна эта свобода маленькому человеку, хочет он от нее спрятаться, скрыться.

Маленьким глупым девочкам она не нужна тем более.

Когда я вернулась на Преображенку, меня ждал сюрприз.

К нам приехал дядя.

Мать светилась от радости.

– Неточка, ты только подумай! Дядя Эдик приехал! Специально, тебя увидеть! Радость-то какая!

– Привет, Нета, – дядя более сдержан, но тем не менее вполне дружелюбен. – Как твои дела? Видел фотки с последней выставки – молодца, молодца… Идешь в гору…

Я бормочу что-то походящее к случаю и прячу глаза.

Дядя красивый. Не очень высокий, не очень мужественный, он привлекателен особой, не совсем классической красотой. Живые, лукавые карие глаза, как у матери, смуглая, созданная для южного солнца кожа, быстрые, порывистые движения. В том, как он двигается, что-то от испанца или итальянца – эта особая манера говорить руками, нехарактерная для нашей северной культуры эмоциональность, то вкрадчивая и сладкая, то холодная, даже равнодушная и бесчувственная манера общения. Дядя зарабатывает на жизнь организацией квестов и прочих модных движух. Не совсем брутальная профессия, но на жизнь хватает. Думаю, с его живучестью и хваткой он не остался бы внакладе в любой ситуации.

Еще у дяди чудесный голос, живой, теплый, мягкий, как войлок. И абсолютный слух – по настоянию бабушки он в свое время закончил музыкалку, а потом играл в какой-то группе. Впрочем, творческие эксперименты такого рода давно позади – сейчас он изредка ходит на концерты и все.

В лучах сестринской любви он греется, словно кот, и только что не мурлычет. С его лица не сходит улыбка, он кажется помолодевшим и посвежевшим, как после отпуска. А глаза матери светятся от счастья – она, кажется, не знает, куда усадить любимого брата, чем угостить дорогого гостя.

Мне всегда казалась странной эта слишком уж горячая любовь. Порой даже думалось, мать любит брата больше, чем меня. А это вызывало понятные чувства.

– Как ты, Эдинька? Не устал? Как идут дела? – мать заботливо подкладывает салат в тарелку брата.

Тот уплетает с аппетитом.

– Нет, Ируня, все в порядке. Как твой? Скоро выпишут?

– Да вроде через неделю. Сейчас же долго не держат, сам знаешь…

Мать отвечает на этот вопрос как на какое-то дежурное замечание, без особой заинтересованности. У меня возникает такое ощущение, как будто в действительности она совсем не переживает за мужа – и это заставляет меня немедленно проникнуться к нему сочувствием.

Мне вообще непонятны ее эмоциональные приоритеты. Она вроде была из тех людей, что живут чувствами, но при этом выбор ее симпатий представлялся странным. Я помню, что в детстве мне не нравились многие ее подруги – в особенности из категории скоротечных, что появлялись в нашем доме на месяц-другой, а потом исчезали.

Мать привязывалась к людям, как будто уходила в запой – наскучив человеком, она жестко прерывала все связи. Могла не отвечать на звонки, не открывать дверь, если не хотела никого видеть. Ее как будто не волновало, что чувствует человек на другом конце провода.

– Как спектакль, Неточка? – внезапно вспоминает она про меня. – Понравилось?

– Чудесно, – немедленно реагирую я. – Просто потрясающе.

Мне хочется поделиться пережитым, я начинаю пересказывать впечатления – они еще так свежи, так горячи, в каком-то смысле я все еще Настенька, чье бедственное положение заставило меня рыдать пару часов назад – но меня здесь особо не слушают. Я понимаю, что говорю в пустоту – дела брата интересуют мать гораздо больше. Она внимательно расспрашивает его про отношения с последней девушкой – вряд ли из них выйдет что-то серьезное, но мать, судя по всему, на это надеется – увлеченно выслушивает отчет о прошедшем уикенде в романтическом шале под Москвой, приглашает их с дядей в гости «в самое ближайшее время, как только появится возможность»…

В конце концов все это становится для меня невыносимо, я встаю из-за стола и нахожу в себе силы вежливо откланяться.

По глазам дяди я вижу, что он все понимает, но кажется, сегодня мне удается сохранить лицо.

И, полная ревности и гнева, я иду в комнату – к своим карандашам, к альбомам, фломастерам – как всегда, как в детстве.

И рисую. Настеньку, Баклушина, Крутицкого… Островского, сурово выстраивающего своих героев на сцене, Островского, глядящего на пришедших в театр с мрачным удовлетворением – что явились, болезные, явились, дурики, полтора столетия ходите и ходить будете – вот как я написал, знайте, фраеры.

И все становится неважным, несущественным, не имеющим значения. Меня уже нет, я совсем пропала, растворилась, исчезла в воле чего-то высшего, чего-то неизмеримо сильнейшего. Это не моя рука скользит по альбомному листу, не мои пальцы выводят застывшие в трагическом комизме фигуры. Это что-то другое, другое… Может быть, ноосфера, может быть, тот, кто ждал меня в темноте за сутулыми спинами…

Но, конечно, не я. Я же маленькая и глупая. И почти ничего не умею.

Поэтому, удовлетворив свое любопытство, я зашагала домой. То есть к маме.

При моем появлении собака опять разразилась лаем. Это безумно раздражало. Псина то ли заимствовала неуравновешенный характер от своей хозяйки, то ли не привыкла к гостям. Гости бывали уже отнюдь не столь часто, как когда-то, в моем детстве… Мать уже не жила проходным двором – у нее не было столько энергии, как в молодые годы, да и подруги остались в родном городе. Конечно, она и здесь обзавелась приятельницами, иначе и быть не могло, но это было уже не то – она ведь не сидела с ними за одной партой, не гоняла под дождем с коляской.

– Тихо, Манька! – рявкнула я на истеричную псину.

– Неточка, а ты дай ей косточку, – посоветовала мать. – А то выйди погуляй…

Честно говоря, я уже устала, но мысль была здравая. Поэтому спорить я не стала, взяла поводок, накинула на ошейник. Манька в восторге взвилась под потолок.

– Да выйдем, выйдем, – ворчливо пообещала я. – Не психуй…

Как же давно я не гуляла с собакой!

Собственно, с того самого момента, как перестала жить с матерью, кажется, и не гуляла. Я не заводила животных – не хотела ответственности. Мне нравилось быть свободной – чтобы в любой момент сорваться на плэнер, на выставку в другой город, на дачу к друзьям и не думать о том, кто останется в одиночестве в пустой квартире. Полет моей фантазии ограничивался только финансами.

Кстати говоря, животных еще надо было кормить, делать им прививки… ну и всякое такое.

А если ты не готов взять ответственность даже за собаку или кошку, о каком ребенке может идти речь?

Черт, и почему я вообще об этом постоянно думаю?

Впрочем, понятно, почему. Это все мать… Она меня загипнотизировала, внушила мне эти ужасные мысли.

А может быть, возраст… Биологическая программа, вшитая в ДНК.

Просто пришло время – и мысли пошли по наезженной колее.

Гулять с собакой – абсолютно не то, что одной. Совершенно меняется восприятие мира. Я останавливалась у каждого куста, пока Манька обнюхивала заинтересовавший ее предмет. Хотела взять поводок в правую руку, но псину упорно вело влево. Я догадалась, что мать, наверно, приучила ходить ее по левой руке.

Со мной несколько раз здоровались – что меня сначала совершенно поразило. Потом я поняла, здоровались не со мной, а с собакой, примелькавшей на районе. Забавно.

Мда, никогда не думала об известности такого рода.

Обойдя все окрестные дворы, мы вернулись. Меня ждал еще один плотный ужин – надо сказать, давно я так не ела. После чего я отправилась в пустовавшую комнату отчима – пытаться рисовать и спать. Из первого ничего не получилось, зато вырубило меня почти сразу, несмотря на то, что я спала днем. Наверное, я все же устала – от дороги, нового места и репродуктивного давления.

А на следующий день мать предложила мне сходить в театр.

– Павлу Игоревичу тут отдали контрамарки – пойдешь? Пропадут же…

Конечно, я согласилась.

Мне нравился театр. Нравилось наблюдать за чужой жизнью на сцене, уноситься вместе с залом за пределы своей. Забывать о сиюминутном, проваливаясь в придуманные кем-то истории.

Наверно, я любила театр, потому что любила искусство вообще.

Как таковое.

Вымышленное, ненастоящее почему-то воздействовало на меня не менее сильно, чем реальное, а иногда и сильнее.

Я знала, что так не у всех людей. И есть те, кто к литературе, к живописи, к театру совсем равнодушны. Я не понимала их – и, наверное, боялась. Как всех чужих, непохожих, странных…

До Малого театра я добралась самостоятельно. Не заблудилась. Островский взглянул на меня со своего постамента сумрачно и сурово. Мне даже показалось, он не рад меня видеть.

Впрочем, скорее всего, у меня просто была слишком богатая фантазия.

Давали «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Одну из лучших пьес великого драматурга… Рядом со мной сидел какой-то парнишка, явно студент, и пожилая дама в кокетливой фиолетовой шляпке с розой. Мне показалось, она косплеит покойную Елизавету II.

Игра актеров была просто потрясающей. Это было совсем, совсем не то, что мне приходилось видеть дома, в своем провинциальном театре… Уровень отличался просто как небо и земля. Спектакль совершенно меня захватил, настолько, что в антракте я вдруг залилась слезами.

Казалось, все это так про меня, про меня… Бедность, отсутствие перспективы, нелепые попытки вырваться из заколдованного круга… Тиски экономических обстоятельств, душащие, как руки насильника…

И мне, как Настеньке, в жизни не светит ничего, кроме горя и нежеланного брака… Брака, от которого, увы, невозможно отказаться – ведь нужно же в самом деле на что-то жить…

В какой-то момент я сама стала Настенькой, слилась с ней благодаря гениальной игре актрисы. Все, что происходило с ней, происходило и со мной.

Я рыдала, промокая слезы бумажной салфеткой.

Парнишка-студент смотрел на меня с плохо скрываемым ужасом, соседка, косплеившая королеву английскую, понимающе кивала.

А потом антракт закончился. И настроение пьесы совершенно изменилось. После драматических сцен с надрывом пошли комические. И вдруг вспомнилось, что Островский – вообще-то действительно великий комедийный драматург.

И стало смешно. Точно так же, как слезами пятнадцать минут назад, я заливалась смехом. И не было больше неразрешимых противоречий, не было нерешаемых проблем.

Все было решено великой силой искусства.

Из театра я выползла опустошенная. Очищенная великой пьесой. Ну, может быть, не великой, просто хорошей. Одной из многих в ряду других. Но все-таки поставленная и сыгранная таким образом, она стала не просто хорошей, а гораздо больше. Замечательной.

И я больше совсем не думала о том, кому я нужна – со своим искусством и своим эгоизмом. Я стала свободна. На какое-то время.

Ненадолго.

Между прочим, у меня есть двоюродные братья. Вот пусть они и отдуваются.

Хотя оба еще студенты, и у одного, кажется, нет даже девушки.

Кажется, что-то такое я и произношу вслух.

– Еще чего! – возражает мать. – Меня не интересуют дети Сони! Пусть живут как хотят. Меня интересуешь ты!

Лучше б ты оставила меня в покое, мрачно думаю я. Вот просто оставила в покое и все. Почему когда мне было четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, ты не думала обо мне?.. Или просто сейчас, без работы, скучно?..

Это циничная, но все-таки разумная догадка, наверное, все же близка к действительности. Раньше матери было просто не до меня. И только теперь, устроив личную жизнь и решив за счет удачного замужества все материальные вопросы, она могла посвятить мне себя в полной мере. Теперь, когда это, в общем-то, уже совсем не требовалось.

В душе смешиваются горечь и детская обида. И чего это я должна тут кому-то кого-то рожать? Что за новости? Еще чего выдумали!

К моему приходу мать расстаралась: наварила щей, натушила картошки с курицей, нажарила блинов. Я сижу на кухне, с наброшенным на ноги застиранным полотенцем, мрачно хлебаю суп. Надо отдать должное, готовить мать умеет. Я хотела еще сегодня куда-то сходить, но чувствую, после такого плотного обеда энергии у меня ни на что не хватит.

– Приляг с дороги-то, доченька, – советует мать. – Отдохни…

Наевшись (а пожалуй, что и объевшись), я так и поступаю. В животе тяжесть, в голове – ком спутанных мыслей, на душе – что-то вязкое, мутное… сдобное и жирное, как материны блины…

Жизненный опыт подсказывает мне, что нельзя расслабляться, но я не в силах противиться дремоте… В какой-то момент я просто отключаюсь, как перегревшийся компьютер.

Проспала я часа два. Не помню, что бы мне что-то снилось. Собака за это время успокоилась и вроде бы привыкла к моему появлению. Звали ее по-деревенски Манькой, что меня необычайно раздражало – мне казалось, неправильно давать животным человеческие имена. Да и вообще, коза она, что ли?

Мать была в своем репертуаре. Даже в том, как она называла животных, не было никакой логики. Раньше у нас жили Дана, Дик, Ярик, Гуля… Теперь вот она воспитывала Маню. Котов звали не лучше: Антон (из-за самолета АН-124), Фроська и Лампа, в честь Евлампии Романовой, героини романов Дарьи Донцовой. Полный набор, короче говоря.

Отоспавшись, я все же решила прогуляться. Зря я, что ли, приехала. Да и сидеть дома с матерью и слушать бредовые нотации по поводу деторождения и прочего мне совершенно не хотелось.

Москва была… странной. То, что я видела, не складывалось в какую-то цельную картинку, не оставляло некоего синкретичного впечатления. Высокие современные здания из стекла и бетона соседствовали со старинными, некоторые в два и три этажа, причем отнюдь не все из них были в пристойном состоянии. Я притормозила рядом с домиком, очень похожем на те, что можно было увидеть в старых кварталах моего родного города: каменный первый этаж, второй деревянный. Окна на втором были выбиты. И это столица, самый большой город Европы, гигантский мегаполис, где живет двенадцать миллионов человек?..

Из своего провинциального захолустья я представляла Москву совсем иначе.

Движение на Преображенке было не более плотным, чем у меня дома. Люди практически ничем не отличались – такие же хмурые, недовольные всем на свете соотечественники. Впрочем, в этом минорном настрое сограждан сейчас мне увиделось даже что-то родное и милое – мне казалось, мы с ними на одной волне. Хандра словно вшита в генетический код русского человека, что, при нашем климате, с зимой по полгода, отсутствием солнца, а следовательно, тотальным дефицитом витамина D как-то и неудивительно.

Хорошо про это в свое время спел Гребенщиков:

«А над удолбанной Москвою в небо лезут леса,

Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса,

А у хранителей святыни палец пляшет на курке,

Знак червонца проступает вместо лика на доске,

«Харе кришна» ходят строем по Арбату и Тверской,

Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской».

Вот эта самая древнерусская тоска светилась в глазах каждого встречного. Проступала сквозь озабоченность сиюминутным. Исконное, въевшееся в мясо менталитета недовольство действительностью.

Было в таком подходе, безусловно, и рациональное зерно. Как говорится, чтобы не разочаровываться, не очаровывайтесь. Если ты постоянно ждешь от жизни только пакостей, любое, самое крошечное радостное событие будет восприниматься как подарок судьбы. А неприятные не будут казаться чем-то страшным, напротив, в них будет закономерность.

Что на роду написано, того не миновать… Фатализм имеет свои преимущества. Фаталистам легче – можно ничего не решать.

Занятая философскими размышлениями, я дошла до рынка. Здесь тоже мало что изменилось с моего последнего визита в столицу… и тоже было очень похоже на времена моего детства. Ряды лотков, где торговали тряпками, обувью, какой-то электроникой (вот тут состав товаров наверняка поменялся, но издалека все казалось совсем таким, как мне запомнилось в ранние годы). Я остановилась у вынесенных на улицу столов, где были разложены скатерти. Вспомнила задрипанную, продранную кленку у матери на кухне и подумала, что она будет рада подарку.

Попросила у продавца – немолодого приятного мужчины:

– Покажите, пожалуйста.

Часть скатёрок была сложена высокой лохматой стопкой.

– Так, смотрите, не стесняйтесь, девушка.

Я принялась листать клеенчатые разноцветные листы.

Бежевая, белая, в клеточку, розовая…

Остановилась на зеленой с золотыми крапинками. В дырчатых узорах просвечивали скатерочьи сиблинги – продукция того же завода. Что-то похожее когда-то лежало на кухне у бабушки… только без блесток, она терпеть не могла «цыганщину»… А я вот была неравнодушна к стразам и перламутру, золотистые искры что-то задевали в моей скифско-азиатской душе.

Расплатившись, я запихнула скатерть в рюкзак. Устремилась к выходу.

Рядом с рынком была церковь. Подобные места, конечно же, интересовали меня – прежде всего эстетически. Я вспомнила, что, гуляя по Преображенке, раньше никогда не заходила в этот храм – стоило исправить.

Церковь была видна издалека. Красно-коричневая колокольня, заслоняемая тоненькими осенними веточками, витые решетки на деревянных рассохшихся рамах притвора, густо разросшаяся, не сдающаяся зелень на клумбах… Крошечный нелепый ларек «Дары тайги». Какие-то женщины в стеганых синтетических куртках и платках, сосредоточенно спешившие в храм.

Я подошла ближе. Прочитала буквы, выбитые на черной мраморной табличке: «Храм Успения Пресвятой Богородицы Московской поморской старообрядческой общины древлевправославной поморской церкви». Вон оно что…

Сняла с шеи шарф, широкий и длинный, повязала наподобие платка.

Отворила тяжелую церковную дверь. Робко заглянула внутрь. Шла служба. Было темно и людно. Я увидела почти только одни чужие спины и что-то золотистое, блестящее впереди. Непонятно и красиво пели. И пахло стариной и Иваном Грозным.

Я была совсем чужой здесь.

Так же тихо и незаметно, как вошла, я постаралась выйти.

Но это свойственно было, наверное, всем жителям больших городов.

Открыла мама мне сразу.

Расплывшаяся за последние годы, отяжелевшая, утратившая намек на талию, она была мало похожа на ту стройную кареглазую брюнетку в провокационной мини-юбке, которую я так хорошо помнила. И тем не менее она сохранила в одежде склонность к экстравагантной театральности. Даже дома ходила не в каком-нибудь банальном халате или тем более спортивном костюме, а в алом шелковом кимоно с узором из лотосов. С мочек ушей свисали крупные пластмассовые серьги в форме звездочек, похожие на детские игрушки, из тех, что вешают на коляску или в кроватку младенцу, а пальца были украшены массивными же перстнями. Золота, как и прежде, она не носила – не любила. И действительно, оно не пошло бы ей.

Вообще золота не носил никто в семье, ни бабушка, ни тетя Соня. Даже золотое обручальное кольцо тети, насколько я знала, давным-давно лежало в шкатулке.

Впрочем, только глянув на кимоно, я сразу подумала о том, что неплохо было бы его постирать.

– Неточка, родная! – бросилась на шею мать. – Как я счастлива тебя видеть!

Я утонула в объятьях родительницы, бормоча что-то подходящее к случаю.

Как выяснилось, Павел Игоревич в данный момент находился в госпитале, и состояние его было стабильно. Инсульт был микро, и жизнь его была вне опасности. Снова подвела рука, все та же. Но прогноз врачи давали благоприятный. Так что было действительно не совсем понятно, зачем меня вызвали.

Прогулка по квартире подтвердила мои худшие опасения. Из-под дивана трусливо рычала собака – пегая беспородная псина, подобранная матерью где-то под Троицком. На холодильнике и на шкафах злобно щурились коты – рыжий, серый и белоснежный. Все они, за исключением собаки, обладали длинной шерстью, и все линяли. Мать, кажется, привыкла жить в этом хаосе – «Не садись на кресло, подстели капри!» - и не заморачивалась по поводу тонн шерсти, осевшей на мебели, полу и телевизоре…

Под диваном были складированы бутылки от джин-тоника – что объяснило мне многое. Вспоминая особенно странные телефонные наезды, я наконец-то начала понимать, что далеко не все из них совершались в трезвом виде… Скорее наоборот…

Может быть, они выпивали с супругом вместе? А, впрочем, какая разница… Какое это имеет значение, если результат один…

А на стенах, в аккуратных деревянных рамочках, висели фотографии самолетов. Они были везде – на кухне, в гостиной, в спальне. Как самое дорогое воспоминание, как заветное прошлое, которого никогда не вернуть.

– Мам, ты бы хоть… ну, как-то прибралась, что ли…

– А что не так? Я убираюсь! Кто бы говорил! Вот уж не думала, что ты когда-то станешь чистюлей! Надо же, как меняются люди! Я тут, между прочим, обращалась к одной женщине… Придет, туалет намоет, ванну, красота! Но она сейчас заболела. Сахар высокий. Никуда не ходит.

Я молчу. Мысль о том, что мать, не работая и по сути ничем не занимаясь, нанимает служанку, не очень меня радует. Но я чувствую, что выступать с критикой будет глубоко неправильно. Себе дороже.

– И вообще, ты знаешь, я хотела поговорить о другом.

– О чем?!.

– Когда ты уже выйдешь замуж?

– Замуж?.. Какое замуж?.. За кого замуж?..

– Да хоть за кого-то. Давно пора. Нам с Павлом Игоревичем нужны внуки.

– Внуки?..

– Да, внуки. Мы уже решили, куда кроватку поставим. А ты рисуй. Рисуй, раз нравится… Я еще могу даже в декрет пойти… Сейчас и бабушкам разрешили брать отпуск по уходу…

Не находя слов, я смотрю на мать. Она лучезарно, прямо, без тени сомнения глядит мне в глаза. И я вдруг как-то понимаю, нутром чувствую – вот. Да ведь за тем она, наверно, и позвала меня, а вовсе не для того, чтобы поддержать в момент, когда муж попал в больницу. Это и есть истинная причина нашей встречи.

Надо провентилировать вопрос. Надавить на меня. Заставить.

Здесь должен жить ребенок, которого я рожу.

Профдеформация постепенно затрагивала и ее. Павел Игоревич не мог заснуть без работающего телевизора. Если нет шума, значит, отключились двигатели, самолет падает. Мать поначалу сходила с ума, а потом настолько привыкла, что и сама не могла заснуть в тишине. Как будто чего-то не хватало.

Но без возможности летать, заниматься любимым делом муж быстро стал сдавать… На пенсии он занимался преимущественно тем, что встречался с товарищами (пили они при этом, естественно, не лимонад) или ходил на похороны – летчики уходят рано, перегрузки изнашивают сердце.

Однажды утром ни с того, ни с сего у него отнялась рука. Оказалось, инсульт… Мать тут же засуетилась, забегала, отправила мужа в госпиталь. Вроде восстановился. А через год – второй… Правда, снова вроде бы все обошлось, вовремя была оказана помощь, а поражение не было критическим.

А ведь они еще мечтали о ребенке…

Семейная жизнь Павла Игоревича сложилась сложно. В свое время он женился на женщине с ребенком, девочкой, воспитывал ее как родную. Девочка была ровесницей матери… Хотели общих детей – не получилось. Выкидыши. Может быть, в наше время и можно было бы что-то сделать, как-то помочь, но в те годы, на которые пришлись попытки обзавестись потомством, медицина оказалась бессильна. А девочка, воспитанная как своя, после развода забыла к отчиму дорогу.

Потом история повторилась с матерью. Она всегда называла меня своим единственным, Богом данным ребенком – потому что остальные не могли родиться. Мать говорила, что уже и со счета сбилась, сколько их было, тех нерожденных детей.

Теперь нужно было ехать в Москву. Собираться. Конечно, вряд ли я могла помочь матери чем-то реально… Так, скорее поддержать морально…

Хорошо все же, что у меня не было настоящей работы! Не надо было отпрашиваться, брать отпуск за свой счет (если это в принципе было бы возможно). Правда, у меня были проекты, над которыми надо было работать, но все необходимое – бумагу, краски, карандаши, фломастеры – я могла взять с собой. Главное было не забыть голову. Все-таки там было все самое ценное.

Я не стала тянуть – купила билет на поезд на следующий день. Собрала рюкзак с вещами – домашний сарафан, колготки, белье. Сложила в старенький узкий кейс, на заре туманной юности отданный дядей, художественные принадлежности. Попыталась провести вечер перед отъездом за работой, но из этого ничего не вышло. Хоть убей, не получалось сосредоточиться. И я просто несколько часов листала ленту в вк, рассматривая чужие рисунки и шедевры в творческих группах, на которые была подписана. По-настоящему ничто не трогало, не цепляло, наоборот, искусство вызывало даже какое-то раздражение. Может быть, дело тут было в собственной временной творческой импотенции – я просто-напросто завидовала тем, кто мог работать, когда я не могла.

И тем более тем, у кого получалось сделать что-то годное.

Поезд отходил утром, в семь часов. Я заснула поздно, так что сна мне перепало совсем немного, но это ничуть не беспокоило.

Я очень люблю поезда, вообще ездить куда-то, трогаться с места. Дорогу. Почти как Гоголь. Всегда кажется, вот уедешь – и начнется совсем другая жизнь, и она будет лучше прежней. Конечно, это иллюзия, но обычно впечатлений от смены обстановки на какое-то время хватает. И удается действительно отвлечься, переключиться, прожить какое-то время без привычной тревоги.

Моими соседями по плацкарту оказались парнишка, по виду студент, возвращающийся в мегаполис от родителей, и две лощеные дамы бальзаковского возраста, как будто туристки. Они обменивались впечатлениями от посещения моего города, словно вспоминали блюда, заказанные в дорогом ресторане. Было ясно, что их сложно удивить – дамы бывали в таких местах, что я не видела даже во сне.

Одна, полнее и вроде бы добрее, ненатуральная блондинка, как-то сводила все к тому, что в провинции тоже живут люди, и хоть живут они хуже и проще, чем москвичи, но вот такая у них жизнь, и опять-таки интересные достопримечательности. Другая, крашеная брюнетка, несомненно феминистка, рассказывала, как ей довелось лететь в самолете, где ужасно орал ребенок, и как безрезультатно пыталась с ним справиться мать, и как у всех пассажиров закладывало уши. Эту тему она подняла, вероятно, потому, что по вагону тоже бродили какие-то дети, на удивление, впрочем, ведшие себя вполне прилично. Очень скоро они мне надоели обе, я с радостью заткнула бы уши, но не могла, и вместо этого предпочла раздраженно уткнуться в телефон, в бесплодной попытке сосредоточиться на скачанном триста лет назад детективе.

А еще в вагоне было много военных – молодых, крепких парней в форме. Вели они себя тихо, но я чувствовала, что само по себе их присутствие тревожит. Наверное, в душе я их боялась – и проходя мимо, старалась ни на кого не смотреть и тем более не улыбаться. Чтобы было невозможно подумать лишнее.

Через несколько часов мы уже были в столице. Я слилась с потоком людей, спешащему по перрону. Ленинградский вокзал мало изменился с тех пор, когда я видела его в последний раз. Все те же киоски с фастфудом, кофе и прибамбасами для гаджетов. Люди на аккуратных лавочках, люди в крошечных кафе за стеклянными стенами, люди, сошедшие с поезда, и торопящиеся занять свое место в вагоне… Их было так много, что голова шла кругом. В круговерти лиц невозможно было вычленить какое-то одно, чтобы сосредоточиться, всмотреться, понять. Я подумала, что ко всему этому, наверное, просто невозможно привыкнуть и трусливо устремилась к выходу.

В метро. К маме.

С отцом у меня никогда не было ничего подобного, я могла годами с ним не разговаривать, и знала, что ему по большому счету как-то все равно, что со мной. Но с матерью – нет. Даже если мы вдрызг ругались, даже если она осуждала меня, была категорически не согласна с моими решениями, я знала, ей не безразлично, что со мной происходит.

И мне тоже было не безразлично. Ее настроение и ее дела влияли на меня в сильнейшей степени несмотря на то, что она находилась в другом городе, за много километров от моего дома.

А ведь в юности мы были очень близки, она называла себя мамой-подругой, нас связывали тесные, действительно доверительные отношения. У нас не было запретных тем, с ней можно было поговорить совершенно обо всем, и я гордилась тем, что у меня были такие отношения с матерью, которых не было ни у кого из моих знакомых.

Например, она абсолютно спокойно могла пригласить меня в какой-то бар, и, затягиваясь тонкой сигаретой, сложив нога на ногу в провокационной черной мини-юбке, риторически вопрошала:

– Ну что, разве мы не можем себе ничего позволить?

В те годы она выглядела более эффектно, броско, чем я, и я завидовала ее внешности, ее обаянию, ее умению находить общий язык с кем угодно, ее поклонникам, ее популярности.

Она уже расцвела, а я была еще подростком, мне еще только предстояло войти в женскую силу, я ничего не умела, а она знала все.

– Запомни, Неточка, в кабаках едят медленно.

Любила она это все. Рестораны, бары, бани – все места, где было много людей, где было весело. Дома она не могла сидеть, сходила там с ума.

Я не думаю, что она ужилась бы в те годы не только с моим отцом, который не мог с ней сладить, но и с кем угодно. Слишком много в ней было самодурства, желания красоваться, получать от жизни удовольствия.

Есть женщины, искренне мечтающие о том, чтобы заниматься бытом, домом, детьми, находящие в этом смысл жизни, но это был не тот случай.

Ноги ее не жили в доме ее.

Когда я была маленькой, она любила меня, играла со мной, рисовала, вырезала бумажных кукол, пела перед сном песни. Но ей быстро все надоедало, в том числе это.

Не было устойчивого внимания.

Помню, как поражали меня в детские годы ее рисунки. Карандаш летал в ее руках. Принцессы, элегантные придворные дамы, молочницы и пастушки выходили из ее рук симпатичнее тех, что на картинках в книжках. Нарисует и уйдет, бросит, сбежит по своим делам… А я останусь, зажму карандаш в неловких пальцах, дрожа и плача от досады, попробую продолжить – и все криво, косо, не так… Не получается, хоть тресни.

У нее лучше!

Она умеет, а я ничего не могу.

Или со скуки начнет расписывать разделочные доски. Принесет с пяток деревянных, голых, гладких. Начнет рисовать. Я сяду рядом, молча смотрю, что она делает. Вишни, сливы, яблоки выходят как живые… Блестит виноград, так и просится в рот. Персики, а то ломтик дыни, арбуза. И – листья, листья вокруг, чтобы не было пусто.

Формировала композицию.

Нарисуется, натешится, все раздарит. Друзьям, родственникам, коллегам – всем подряд. Почему-то не пыталась продавать, всегда дарила.

Или разрисует дверь на платяном шкафу: море, пальмы, солнце, как в мультфильме про Львенка и Черепаху, – украсит мою комнату: флажки, бумажные цветы, самодельные гирлянды из гофрированной бумаги.

Потом надоест, все бросит, убежит дрессировать собаку.

У нас всегда жили какие-то здоровые псы: немецкие овчарки, доберманы, колли. Когда она с ними занималась, они действительно выучивали команды, охраняли дом. Обожали хозяйку.

Может быть, это было в прабабушку, лютую старуху, в свое время доводившую мамину маму, невестку, до белого каления, по рассказам, у нее всегда были большие сторожевые псы, которых боялась вся округа.

А то пела в церковном хоре или устраивалась в кукольный театр, играла сама, придумывала декорации, мастерила кукол.

Она была разносторонне и щедро одарена от природы. Но таланты ее не получали полного развития, потому что она как-то не могла сосредоточиться на одном, распылялась, и потом, не ставила себе больших целей. При том, что она прекрасно рисовала, не имея никакого образования, она никогда не пыталась сделать что-то серьезное, большое, что-то, что будет можно выставить. Имея абсолютный слух и замечательный голос, даже не думала связать свою жизнь с музыкой. Не задержалась и в кукольном театре.

Все у нее, как я теперь понимаю, оставалось на каком-то любительском уровне.

Возможно, потому что творчеством было сложно заработать, а ей хотелось денег.

Добывать же деньги получалось другими способами, она прошла путь от продавца до управляющей магазина обуви. Сама подбирала персонал и ездила за товаром в Москву. Но открыть свой бизнес почему-то не решалась, всегда работала на кого-то, может быть, просто боялась больших денег и ответственности. К тому же, сколько бы она ни зарабатывала даже в лучшие годы, деньги у нее никогда не задерживались. Вложится в ремонт, купит бытовую технику, мне новый компьютер – вот денег и нет. А то бабушке шубу, сестре Соне подкинет на кредит за обучение сына…

Там, в Москве, на обувной выставке, она и познакомилась со своим вторым мужем. Удачно посоветовала ботинки импозантному, недавно вышедшему в отставку офицеру. Обслужила ножки.  

Да так и осталась в двухкомнатной квартире на Преображенке, скучающей без женской руки.

Судьба.

Оставив мне недвижимость в родной провинции и избавив от необходимости работать по найму.

Утром следующего дня, не успела я глаза продрать, смарт снова залился душещипательной трелью.

– Неточка, у Павла Игоревича третий инсульт… Приезжай, Нета…

Все живут в своих интересах.

Творческие люди в этом плане нисколько не отличаются от обывателей.

Утром я пожарила яичницу с хлебом, коротко попрощалась и отправилась восвояси. О своем визите я не жалела, но не жалела и о том, что он закончился.

Но не один Митька желал меня видеть.

В этот же день написал Барков.

Мы давно не встречались, и, честно говоря, я уже успела как-то подзабыть о его существовании. Я настолько погрузилась в переживания о родственниках и Вике, что Дэн уплыл на периферию моего сознания. Я вообще думала, что наш недолгий роман уже закончен, и когда Барков периодически возникал на горизонте, удивлялась.

Тем не менее он снова прорезался. «Малыш, увидимся сегодня вечером?»

Я тупо перечитала несколько раз мессендж в телеграмме, даже не сразу вникнув в его смыл.

Потом, поколебавшись, ответила: «Ок».

Все равно я не могла еще работать… Или, может быть, не хотела. Оттягивала тот неизбежный момент, когда придется остаться наедине с листом бумаги. И не останется больше никого в целом мире, только я и он.

Пока время не пришло, можно потратить его и на двуногих.

В том числе на самцов.

День прошел скучно, я пыталась читать, пыталась слушать музыку, но как-то ни во что по-настоящему не вникала. За карандаши даже не бралась. В один прекрасный момент поймала себя на том, что считаю часы до встречи с Дэном и разозлилась.

Это вовсе не значило, что я питаю к нему какие-то нежные чувства. Это была просто какая-то автоматическая привычка ждать свидания.

На встречу с Дэном я надела любимую коричневую юбку из блестящей ткани с рельефным витым узором – какие-то цветы, не розы и не астры, абстрактная фантазия дизайнера – и блузку в золотисто-коричневую полоску с кокетливым бантиком над лифом. Черные сапоги-чулки, красно-золотой шарф и драповое пальто, конечно.

Он подъехал точно в восемь, как мы и договаривались. За что я ценила Дэна, так это за пунктуальность. Он умел распоряжаться своим временем.

Барков был такой же красивый, подтянутый и уверенный, как всегда. Только меня это почему-то не трогало.

– Заедем куда-то или ко мне? – предложил он.

– Да можно и к тебе… – я пожимаю плечами. – Почему бы и нет.

По пути мы молчим. Барков не из тех, кто трещит без умолку, да и мне почему-то не хочется ему ничего рассказывать.

Живет он на окраине, в одной из недавно сданных новостроек. Здесь сложно с парковочными местами. Зато чистенько и позитивно. Впрочем, я не люблю этот район, как и вообще места большого скопления людей.

Мы поднимаемся на семнадцатый этаж. Лифт расписан какими-то райскими птицами, в подъезде – цветущие растения и рамки с фотографиями из чьих-то путешествий. Интересно, кто всем этим занимается?

Впрочем, кто бы это ни был, это точно не Барков.

В квартире у Дэна почти стерильная чистота. Это идеальное прибежище холостяка – с современной, гладкой и какой-то безликой мебелью, сияющей сантехникой, глянцево отсверкивающим в электрическом свете ламинатом. Здесь не слишком уютно, но зато никакой антисанитарии.

– Кто первым в душ – я или ты? – спрашивает Дэн, и я иду первой.

Горячие струи стекают по телу, я совсем расслабляюсь, и даже как будто не хочу выходить.

Правда, и чего там делать?

Но понимание того, что Дэн ждет, заставляет меня все-таки покинуть помещение.

Завернувшись в белое махровое полотенце, я выхожу (а ведь на ламинате останутся следы, о боги).

Теперь в душ идет Дэн, а я коротаю время перед телевизором за какой-то исторической передачей по «Discovery». А потом он возвращается, и начинается…

И в самый разгар процесса я вдруг ловлю себя на том, что мне смертельно скучно. Может быть, вообще впервые в жизни. Что я могла находить в этом человеке? Что я вообще тут делаю?

– Ты не закончила, – удивленно констатирует Дэн.

– Неа.

– Что для этого нужно сделать?

– Ничего, я не хочу.

– Что-то не так, Нета?

– Нет, просто как-то странно.

Все действительно странно.

Я же раньше сходила с ума в руках этого крупного, прекрасно развитого животного, я же обожала этот торс, эти плечи, этот живот, боже мой. Почему сейчас меня это не трогает?

Что-то сломалось.

Мое тело больше не реагирует должным образом. Кажется, оно вообще не реагирует.

Скучно.

У меня нет связи с этим мужчиной. Он слишком простой.

С ним тупо неинтересно.

– Не заморачивайся, Дэн. Наверно, не тот день цикла. Еще наверстаем.

Я вижу изумление в его глазах, почти шок – все это так не похоже на меня прежнюю.

Ну что ж, люди иногда удивляют друг друга.

Пора валить.

И я торопливо, как бы извиняясь, целую его в щечку. Быстро собираюсь: трусы, колготки, лифчик, кофточка. Сколько тряпья, и стоило раздеваться ради этого.

Дэн молча наблюдает за этим стриптизом наоборот.

– Может, задержишься? – наконец изрекает он. – Сделаем вторую попытку.

– Не стоит, дорогой. Вызови мне такси.

Барков больше не пытается уговаривать. Видимо, чувствует, что бесполезно.

И я благодарна ему за то, что он экономит мое время.

Водитель берет заказ почти сразу, и я делаю ручкой.

Отчетливо понимая, что больше сюда никогда не вернусь.

Второго шанса не будет.