kimboslise

12 апреля — главный русский день. День, когда в нацию возвращается Великая Русская Мечта. Весь окружающий мир учит нас, что мы рождены, чтоб прожить жизнь менеджерами по продажам, копирайтерами или шиномонтажниками. Что мы как все остальные народы в мире: вкусно поесть, сладко поспать, подцепить симпатичную телочку, заделать с ней детишек, купить квартиру в ипотеку… Что еще нормальному человеку надо, верно? Работа, семья, пару раз в месяц с друзьями на рыбалку. Хорошо. Сытно. Покойно. Ничем не хуже, чем у венгров, поляков или как их там… украинцев. «Мы за достойную жизнь!» — бум-бум-бум. «Мы чтоб цены снижались и в Шарм Эль-Шейх можно было с детьми съездить!» — бум-бум-бум.

Кто против? Кто посмеет сказать, что медленно двигаться по служебной лестнице, таща на горбу жену и спиногрызов, и требовать от правительства достойной жизни — не есть европейство? Не есть рационализм? Не есть смысл жизни, о котором так много рассуждали античные педики, у которых было слишком свободного времени? Никто не посмеет сказать. Потому что это правда. Потому что человек появляется на свет, чтобы сидеть в офисе с 9 до 5, щипать за жопу дебелую жену, ругать начальника и пытаться пристроить ребенка в школу получше.

Но 12 апреля наш народ. Наш добрый русский народ, вроде бы самой природой предназначенный вешать ковры на стены, мешать водку с пивом и жаловаться на подорожание услуг ЖКХ, забывает все это — и еще тысячи других важных вещей, от стоимости проезда в маршрутках до слухов о новом мэре — нахуй. Вообще. С концами. 12 апреля каждый год наш серый, измученный бытовухой народ поднимает глаза к небу и мечтает о звездах.

На Камчатке. В Новосибирске. В Казани. И даже в Ялте — и там теперь поднимает, и смотрит завистливо в бездонное небо, и думает «А ведь человек не рожден для того, чтобы сидеть в офисе, платить ипотеку и мечтать устроить спиногрыза в элитную школу. Человек рожден для того, чтобы исходить крупными каплями пота, сидя в железном костюме в железной банке, и смотреть на дающее обратный отсчет табло, и смотреть на копощащихся вокруг инженеров и техников, и думать «Еб твою мать, Юра! Чем тебе офис не нравился?». И еще человек рожден для того, чтобы словить очередную крупную каплю пота языком, и как-то так улыбнуться, как будто впервые одноклассницу за коленку зажамкал, и вдруг крикнуть «Поехали! Поехали нахуй от этой ипотеки, от жены, от спиногрызов, от элитной школы — поехали! Поехали, мужики, поехали!»

И вдруг услышать такой гул, и вдруг увидеть такое пламя, и вдруг увидеть, как ипотека, жена, спиногрызы, школа исчезают — и вокруг бархатное безмолвие, и вокруг — Вселенная, и вокруг — миллиарды лет. И вдруг ощутить, что на расстоянии вытянутой руки — предвечная пустота, вакуум, слышавшая Богов тишина. И вдруг чтоб сделалось так чудно, и страшно, и будто весь мир — не жена и спиногрызы, а Великая Пустота, и ты в ней песчинка, и аж дух захватывает при мысли о ней, и хочется выдернуть шнур, выдавить стекло, и шагнуть туда — в Вечность.

…и услышать в наушниках крик «Юрка! Ну ты там, твою мать, чего? Совсем оглох что-ли?»

Вот о чем мечтает каждый русский 12 апреля. Вот зачем, устраивая с мужиками мангал у гаражей, смотрит туда, вверх, в пустоту. Смотрит не с отчаяньем, не с безнадежностью — а с надеждой. «Один наш там уже есть… если что, поможет перебраться, обустроиться. Ждет, земляк, ждет…»

12 апреля — день, когда русская душа, скованная женой, спиногрызами и тарифами ЖКХ, вырывается, раскрывается во всю мощь, и смотрит, и смотрит на сверкающие звезды, и не может насмотреться. Вероятно, в день, когда объявят о запуске первого коммерческого межпланетного перелета, единственной страной, в которой не станут массово ликовать, будет Империя.

«Давно уже ждем, что так припозднились? На Марс нам всем билеты давай, сначала на Марс — к Юрке…»

Там, в пустоте, он — Юрка. Ждет нас, молится за нас. И когда все нас отвергнут, все нас обидят, соберем жену, спиногрызов соберем, узелки с домашним скарбом соберем, и пойдем к Нему…

Вверх.

Случилось это в Паддлсторме; вы такого городка знать не можете, его уж лет десять как нет на этом свете. В общем-то, история эта не о том, как добропорядочный город стал городом-призраком; просто потом все разъехались — дело неудивительное; город этот, в итоге, и пяти лет не простоял толком. Собственно, о чем я. История это будет страшная и чудная, но, уж поверьте, все именно так и было, я сам все это видел.

Вы в Господа нашего веруете? Не спешите отвечать, послушайте сперва все, что я расскажу. Хью Кэрнуол — вот кто был настоящий безбожник, можете мне поверить. За всю жизнь он и полдюжины раз не бывал в церкви, разве что на собственной свадьбе да святой Пасхе, и то только в Паддлсторме и только потому, что его приводила миссис Кэрнуол. Таких, как Кэтрин Кэрнуол, надобно поискать еще на грешном Западе, вот что я вам скажу. Не знаю уж, чего ради сошлась она с Хью, но такая, как она, могла привести его за руку не то что в церковь, а в самый Рай Господень.

Чем ее взял Кэрнуол, для меня и сейчас загадка. Не богатством — не скопил он много, на ранчо едва хватило; красивым его не назвала бы ни одна девушка, а уж что насчет молодости — это и вовсе курам на смех. Разве что прошлой славой? Хью Кэрнуол... да вы не слыхали о Кэрнуоле — подумать только! Вот она, слава — двадцать лет долой, и поминай как звали... Кэрнуол был лучшим стрелком отсюда и до самых чертовых гор. Не знаю, кто мог бы с ним потягаться, нет, не знаю. Все, кто видел его в деле и мог говорить после этого, все, как один, утверждали — не может человек так стрелять. Попасть в подброшенную булавку с сорока шагов для него было так же просто, как вам сейчас взять вот этот стакан, а смелости — нет, не этой тупости, которую нынче зовут смелостью, а трезвого расчета — ему хватало на то, чтобы сразиться одному против дюжины и выйти без царапинки, разве что в чужой крови ботинки испачкать. Вы сейчас и не слыхали о нем, а блаженные двадцать лет назад — чертово время загоняет лошадь! — двадцать лет назад «ганфайтер Хью Кэрнуол» звучало приговором.

Немало он поездил по Западу, а вздумай он отмечать убитых им хотя бы палочками на коре дерева, то дерево давно бы без коры осталось. Когда же ему стукнуло полвека, Кэрнуол — не знаю, отчего уж так, — решил отойти от своего ремесла и осесть на одном месте. Он купил небольшое ранчо милях в пяти от Паддлсторма — почему именно тут? Дело, верно, в том, что шериф Паддлсторма, Дэн Митчелл, мог похвастать старой дружбой с ганфайтером Кэрнуолом, — вот Хью и перебрался на это ранчо вместе с Кэтрин. Кэтрин тоже не была девчонкой на то время — может, они давно уже знали друг друга, так не скажу. Но что же за красавицей была эта Кэтрин в свои двадцать семь — и какой же она могла быть лет в семнадцать! Сущий ангел. Да будь у нее хоть горб и ни единого зуба, она все равно была бы ангелом, помяните мое слово — таких кротких женщин я отродясь не видывал. Моя-то Мэл, упокой Господь ее душу, — или уж тут к дьяволу надо обращаться, не знаю толком, — моя-то Мэл, не к ночи, говорю, будь помянута, больше смахивала на разъяренную горную кошку. Видите этот шрам, сэр — вот этот? Клянусь моим целым глазом, эта мегера хватила меня доской, в мгновение ока выдернутой из ломаного сарая — я и оглянуться не успел, — хотя, пожалуй, трезвого взгляда на тот момент у меня быть и не могло... опять я отвлекся, что ты будешь делать! Так вот, Кэрнуолы. Такая только, как Кэтрин, и могла жить рядом со старым Хью. Да что тут говорить! Как они приехали, Кэрнуол взял и отнес шерифу свои револьверы — так уж они с Кэтрин уговорились. Впредь брал только ружье, и то разве что в крайнем случае, поохотиться или еще что. Но, понимаете, как бы то ни было, если мужчина всю жизнь проработал на мистера Кольта да мистера Дэниэлса, жить как прочие ему будет трудно. Городской дурачок кинул в него как-то со спины орехом — так видели бы вы, что за пируэт исполнил Хью! Несчастный орех просвистел в дюйме от его спины, когда он развернулся, — собственными глазами, тогда еще двумя, я видел это, — а у Хью-то глаза были прикрыты, словно слушать ему было больше нужно, чем смотреть; и вот в тот миг, пока он разворачивался, пропуская мимо чертов орех, левая и правая руки, черт меня дери, одновременно скользнули к поясу — да с такой скоростью, что, держу пари, и паровоз бы его не обогнал. Вся чертова улица застыла, как один человек — да на поясе у него ничего не было. И вот все застыли, даже бедняга Джим, дурачок-то, а Хью все стоял с закрытыми глазами, касаясь ремня кончиками пальцев, и ничегошеньки больше не делал. Тогда Кэтрин просто взяла его под руку и сказала что-то тихо и ласково, будто птичка, и он словно отмер, и все пошло своим чередом.

Продолжение в комментариях.