У волкодавов нет хватки, они рвут свою жертву короткими укусами, и зубы их пострашней, чем у бойцовых пород. Собачье братство? Союз собак против людей? А еще у волкодавов вес… Они ломают волков, как медведи, наваливаясь сверху. Говорят, силуэт волка запечатлен в генетической памяти волкодава; даже тот из них, кто никогда в жизни не видел волка, узнает его в один миг.
Бросок Хаша был точным и смертоносным. Клык вспорол глотку хаски, лапы толкнули вперед безвольное мертвое тело и пригвоздили к полу, переламывая ему позвоночник. И если бы это была не мертвая хаски, живой бы она не осталась.
Если бы это была не мертвая хаски, ее голова не оторвалась бы от тела с такой легкостью… Дымов с секунду смотрел на голову собаки, сжимавшую его руку мертвой — по-настоящему мертвой! — хваткой. В распахнутые глазки, полные холодной ярости. Он почти не ощущал боли — она существовала будто бы отдельно от него, как и страх. Умом понимал, что должно быть больно и страшно, но не чувствовал ни того, ни другого.
А хаски продолжала улыбаться, рука Дымова сделала собачью улыбку только шире.
— Я начинаю думать, что твой хозяин был прав, когда выбрасывал тебя в окно… — усмехнулся Дымов и изо всей силы шарахнул рукой по разделочному столу. Пожалуй, это в самом деле было больно, соскользнувшие с ладони зубы пропороли глубокие борозды — голова прокатилась по мраморной столешнице и с тяжелым стуком упала на пол, в темноту.
В проеме, что вел в гостиную, стояла Хола, обнажившая клыки, и нацелены они были на мертвого мальчика, не давая тому шевельнуться. В тишине что-то часто капало на пол, и Дымов не сразу понял, что это кровь с его руки. Он обмотал ее кухонным полотенцем, которое сдернул с крючка по дороге в гостиную, — ему хотелось побыстрее сделать то, что следовало сделать с самого начала: пройти к черному ходу и дернуть рубильник.
Он думал, что свет избавляет от кошмаров, делает невидимое видимым… Он ошибся. Потому что когда он вернулся к кухне, Хола так и стояла оскалившись, пристально глядя в пустое пространство перед собой. Довольный Хаш сидел посреди кухни и… улыбался. Только ничего странного или страшного в его улыбке не было — нормальная собачья улыбка.
Дымов посмотрел туда, куда уставилась Хола, и сказал:
— Может быть, собаки любят нас сильней, чем родные братья…
Он подошел к волкодаву и присел перед ним на одно колено.
— Спасибо, Хашка… — голос дрогнул почему-то, и Дымов поспешил обнять пса за шею. — Прости, что я плохо о тебе думал. Убить тебя хотел…
Хаш ответил ему горячим и шумным дыханием в ухо, с длинного языка за шиворот упала капля слюны. Но волкодав вдруг спрятал язык и приподнял верхнюю губу, повернув морду туда, куда в темноте упала голова мертвой хаски. И тогда Дымов понял, что́ было не так в ее улыбке: собаки улыбаются с высунутым языком.
А еще говорят, что силуэт лайки очень похож на волчий силуэт…

Рваная рана на руке не исчезла от того, что зажегся свет. Дымов облил ее зеленкой и перевязал — в кухне была хорошая аптечка. И дал себе слово, что в восемь утра пойдет в поликлинику, сделает прививки. Но какие прививки нужны в случае укуса мертвой собаки, он не мог даже предположить и решил сказать врачу, будто собака перед этим грызла падаль.
Кровь, накапавшая на пол, не пропала тоже — пришлось протереть пол. Дымов не стал выключать рубильник, просто погасил свет, выходя из большого дома. Волкодавы шли рядом с ним, Хаш время от времени оглядывался и огрызался, а Хола крутила головой по сторонам, словно высматривала опасность.
И, конечно, Дымов вынес им пачку сосисок, спрятанную в морозилке. И, конечно, они слопали сосиски с радостью и аппетитом. Но ни Дымов, ни собаки не думали, будто это плата за верность и преодоление страха.
Дымов сел за ноутбук с единственной целью: нужно было сообщить кому-то об опасности, исходящей от smile dog. Модем шустрил, форумы, где обсуждали улыбку хаски, нашлись без труда. Дымов полистал их немного и понял: его сообщение здесь ничего не изменит. Десятки косноязычных подростков рассказывали о выдуманных встречах с хаски, и каждый старался превзойти товарищей, накручивая на свои выдумки несуществующие подробности. Рассказ Дымова смотрелся бы здесь бледно и никого бы не напугал.
Он собирался позвонить хозяевам, предупредить, чтобы не оставляли детей одних. Но представил, как объяснит свое предупреждение, и догадался, что его немедленно уволят. Потому что сумасшедшие охранники не нужны никому.
Рука с каждой минутой болела все сильней, мешала думать, и он выпил еще две таблетки анальгина. Очень хотелось лечь в постель — просто отдохнуть и согреться. И Дымов отложил все предупреждения до утра, когда прояснится в голове, когда о произошедшем можно будет подумать трезво. Когда ветка перестанет стучать по крыше.
Ему снилось, как в темной кухне большого дома обезглавленное собачье тело поднимается на ноги и вслепую, пошатываясь и натыкаясь на углы, идет искать свою голову.

— Ты не видел, что у него с правой рукой? Мне не показалось, что на ней бинт? — спросил человек в синем свитере, глядя на веб-камеру.
— Я не заметил. Но можно в записи как следует посмотреть.
— По-моему, он ложится спать. Ну точно. Согласись, если бы эта картинка в самом деле что-нибудь внушала, он бы так спокойно за ноутом не сидел и так просто спать не завалился.
— Я тоже так считаю, — согласился психиатр.
— А может, он пошел и кого-то загрыз. Как младший Радченко,
— посмеялся человек в свитере.
— Не думаю. Это вполне уравновешенный человек. Скорей всего, психически здоровый. Завтра по сводке проверим, если ты сомневаешься, — психиатр улыбнулся. — Опять же, можно посмотреть записи с камер в доме и во дворе.
— Можно и посмотреть, — зевая, ответил человек в свитере. — Я тоже пойду подремлю часок. Буди меня, если что.
Прежде чем выйти из кабинета, он успел зевнуть еще раза два. Дверь за ним захлопнулась, и психиатр потянулся к мобильному телефону.
На его звонок долго не отвечали, но в конце концов кто-то снял трубку.
— Кирилл? — переспросил психиатр тихо. — Мне нужны ключи от вашей дачи, я подъеду. Прямо сейчас. Надо стереть записи с камер внутри дома, пока их никто не просмотрел. Так велела хаски.
Хаски улыбнулась и удовлетворенно кивнула из темного угла кабинета.

Моя книга «Водоворот» - мистика, русская готика.

— Она перегрызла мне горло, — спокойно ответил Кирилл. — И тебе тоже перегрызет.
Дымов не успел задуматься над его ответом — возле мойки зашевелилась собака. Наверное, надо было бежать с этого места. Хотя бы в гостиную, где хоть немного света. Но, оглянувшись, Дымов увидел в проходе бледное лицо мальчика.
— Верней, не совсем она, — продолжил тот, делая шаг навстречу Дымову. — Хаска может вселяться в кого угодно. Мне, например, перегрыз горло мой младший брат. Ночью, когда все спали.
— Сережка? — задохнулся Дымов.
— Почему Сережка? Моего брата зовут Андрей. Это за то, что мы никому не послали smile dog.
Это не Кирилл. Соображал Дымов плохо, видел в темноте еще хуже. Мальчик только напоминал Кирилла, но не более.
Хаски села возле мойки и широко улыбнулась. На секунду Дымов почувствовал себя загнанным в угол, одиноким и беспомощным, безоружным. Мальчик сделал два шага назад и сел на пол, на его лицо упал тусклый свет, и Дымов увидел еще одну улыбку хаски — на его шее.
Нельзя поворачиваться к собаке спиной, тем более нельзя от нее убегать. Пусть это ненастоящая, несуществующая, нарисованная, выдуманная собака — нельзя подставлять ей шею. И лучше бы у выхода в гостиную сидела она, потому что ударить ощерившуюся собаку можно, а ребенка… Нет, Дымов не мог ударить ребенка, не мог даже оттолкнуть.
— А тебя загрызут волкодавы. За то, что ты сжег картинку, — сказал мальчик. — Хаска им велит, и они тебя загрызут.
Хаски кивнула с улыбкой.
Дымов не любил, когда его пугают. Это вызывало в нем раздражение, а не страх. Он пожал плечами, пробормотал «посмотрим» и шагнул к выходу из кухни. Мальчик не шевельнулся, лишь приподнял подбородок, отчего улыбка на его шее стала еще шире. Но хаски движение Дымова не понравилось — он услышал угрожающий рык и резко оглянулся.
Эта нарисованная тварь не давала ему покоя в самый долгожданный из вечеров! Она еще в сторожке надоела ему так, что он сжег ее изображение!
— Ты еще и рычать на меня будешь? — спросил Дымов, глядя в маленькие дурные глазки.
Пожалуй, он не мог точно сказать, на что злиться сильней: на нарисованную собаку или на свой собственный страх перед ней. Он натянул рукава ватника на пальцы и двинулся на хаски. Настоящая, живая собака отступила бы, испугалась, хаски же только подалась вперед. И улыбка ее перестала быть улыбкой, превратившись в жуткий оскал. Не злостью — холодной яростью дохнуло на Дымова, волнами покатилась спокойная уверенность зверя в своей непобедимости. Но и Дымову было не занимать спокойствия и уверенности.
Он ударил сверху вниз в тот миг, когда хаски прыгнула вверх, целясь зубами в горло. Собака мешком свалилась к его ногам… Дымов не ожидал столь легкой победы, но решил ее закрепить, ухватив хаски за загривок, — под рукой разъехалась покрытая шерстью плоть, это была не собака, а гнилой вонючий труп собаки…
— Думаешь, испугаюсь и отпущу? — процедил Дымов сквозь зубы. — Не дождешься…
От входа вдруг раздался шум ветра, потянуло холодом — будто открылась дверь. Дымов глянул в сторону гостиной — мальчика не было в проеме, зато по паркету осторожно клацнули собачьи когти. Волкодавы…
Они шли через гостиную медленно и неуверенно, не привыкли к такой бесцеремонности — разгуливать по хозяйским апартаментам. Но Дымов словно видел их опущенные к полу головы, взгляды исподлобья — они не просто приближались, они подкрадывались к добыче. И добычей их был он, Дымов.
Расползающаяся плоть выскользнула из захвата, тело собаки шлепнулось под ноги, и Дымов отступил на два шага, задохнувшись запахом тухлятины.
— Это я открыл им дверь, — сказал мальчик, снова появляясь в проеме. — Мне так велела хаска.
— А своей головы у тебя нет? Ты только и можешь, что слушаться хаски? — проворчал Дымов, не думая о том, с кем (или с чем) разговаривает.
— Однажды я ее уже не послушался…

Человек в свитере снова взглянул на экран веб-камеры, на котором застыла неподвижная картинка пустой сторожки.
— Послушай, я хотел спросить. А ты правда осматривал младшего Радченко?
— Правда,
— ответил психиатр. — Меня сразу вызвали — я же штатный эксперт.
— И что? Он в самом деле сумасшедший?
Психиатр презрительно поморщился:
— Понятие «сумасшедший» слишком расплывчато, мне чаще задают вопрос о вменяемости. Но в данном случае я могу сказать совершенно точно: мальчик не просто невменяем, он психически болен. Давно и глубоко.
— Я правильно понял, что smile.jpg тут ни при чем?
— Не совсем. Понимаешь, такие вещи не вызывают болезнь, а лишь провоцируют ее проявление. Любой стресс может стать провокацией. Однако это не повод запретить интернет-страшилки. Мы в пионерских лагерях тоже рассказывали друг другу страшные истории. Андрей Радченко — исключение, а не правило.
— Он действительно зубами перегрыз горло родному брату? — Человек в свитере с сомнением посмотрел на собеседника.
— Действительно.
— Но это же физически невозможно…
— Три дня побудь в психушке санитаром — и поймешь, что возможно и не такое.

Если бы не появившийся не вовремя мальчишка, Дымов успел бы прикрикнуть на волкодавов, пока они не совсем освоились в хозяйском доме.
— Хаш! — гаркнул он кобелю. — А ну-ка вон отсюда!
И без того неуверенные шаги замерли, но лишь на несколько секунд. Дымов знал три команды, которые собаки понимали лучше остальных: «так», «куда» и еще одну, нецензурную. Он испробовал все три, но собаки не остановились.
А хаски уже сидела возле мойки и улыбалась.
— Они все равно тебя загрызут. У них с хаской собачье братство, — сказал мальчик. — Люди убивают собак, а собаки в ответ убивают людей.
В проеме появился темный силуэт волкодава — тот низко пригибал голову и дыбил загривок.
— Хаш! Иди на место, — велел ему Дымов и шагнул вперед. Ни одного шага теперь нельзя было сделать назад, волкодав расценит это как отступление.
Кобель ощерился, в темноте блеснули его белоснежные зубы — еще одна улыбка хаски. Хола остановилась позади него и тоже показала клыки. Хаски смотрела на Дымова в полном удовлетворении.
— Хашка, ты что? Хочешь, чтобы я тебя убил? — спросил Дымов скорей с горечью, чем с угрозой.
Собаки не понимают горечи. Они признают только силу. И волкодав весом в три четверти центнера — не легкая лайка, к тому же мертвая. К тому же нарисованная…
На стене кухни висели сковородки, но все как одна легкие, тефлоновые. Дымов любил старые добрые чугунные, и такая сейчас очень пригодилась бы. Он пошарил рукой по разделочному столу, но ничего тяжелого, конечно, не нащупал. Только подставку для ножей. Ножи у хозяев были отменные, из какой-то очень прочной стали, и Дымов взял в руку самый большой. Не хотелось защищаться ножом, лучше бы нашлось какое-нибудь другое, несмертельное оружие…
— Хаш, иди на место, — повторил он и сделал еще один шаг вперед.
Кобель зарычал — такой его рык Дымов про себя называл «тигриным»: Хаш приоткрывал пасть, как лев или тигр. И рычал не только на выдохе, но и на вдохе.
— Хашка, дурак… Я же тебя зарежу…
Рык стал еще громче, но волкодав немного подался назад. Для броска? Или от испуга? Дымов перехватил нож крепче и удобней, поставил ноги шире — Хаш запросто собьет с ног, если кинется. И галоши — не лучшая обувь для такого случая.
Дымов забыл о хаски, слишком велика была разница между нею и волкодавами. Он не ждал броска сбоку и не успел отдернуть руку, когда на кулаке, сжимавшем нож, сомкнулись неправдоподобно тяжелые челюсти — будто захлопнулся медвежий капкан с мощной пружиной. Хрустнули кости, нож со звоном прокатился по полу, а челюсти не разжимались. Хаш метнулся вперед черной тенью, закрывшей едва брезжащий из гостиной свет.

Окончание следует...

Моя книга «Водоворот» - мистика, русская готика.

Дымов свистнул, и собаки, сперва не заметившие его появления, вскочили на ноги, но не отошли от вольера, а повизгивая повернулись к калитке — просили впустить. Вообще-то в вольер их надо было отправлять если не силой, то хитростью, собакам не нравилось сидеть взаперти.
— Чего такое? — спросил Дымов, не очень надеясь на ответ.
Они заскулили щенками, нетерпеливо переминаясь на передних лапах, но Дымов и не собирался открывать им калитку. Может, в самом деле пожар? Или утечка газа?
Он вернулся в сторожку за ключами, а когда снова вышел во двор, волкодавы уже поджидали его у двери. Однажды хозяин сказал, что по мордам этих собак невозможно понять их настроения, Дымов тогда не стал спорить, но никак не мог с этим согласиться — сам он всегда видел, о чем они думают и чего хотят. И теперь не возникало сомнений: они беспокоились, если не сказать боялись. Здоровенные и свирепые звери тоже чувствуют страх. И когда волкодавы не пошли за ним к большому дому, Дымов еще сильней уверился в том, что там не все в порядке.
Расчищенные утром дорожки замело, в галоши набился снег. Подвесной фонарь над крыльцом раскачивался от ветра, все вокруг шевелилось, шаталось и колыхалось — и мерещилось, что рядом кто-то есть: таится в движущихся тенях, прячется за шумом леса.
Электричество в большом доме выключили еще днем, но довольно было заглянуть туда и принюхаться — не пахнет ли газом или горелой проводкой. Дымов, повозившись с ключами, раскрыл дверь и постучал ногами по коврику при входе, стряхивая снег. Ему сразу почудилось, что в доме кто-то есть, но виной тому был движущийся свет, падавший из окон и открытой двери. Дымов пожалел, что зашел через гостиную: стоило обогнуть дом и включить рубильник на щите у черного хода. Впрочем, волкодавы вряд ли испугались бы воров. Но кто же знает, может, уже изобрели какой-нибудь специальный спрей, отпугивающий собак…
Лязгнула дверь, смолк шум ветра, только тени с улицы скользили по паркету. А в глубине дома отчетливо скрипнула половица. Только тут Дымов подумал, что напрасно не взял с собой ружье — слишком понадеялся на волкодавов. Фонарик не взял тоже, но он никогда его не брал — не любил.
В доме не пахло ни газом, ни дымом, слегка тянуло тухлым, словно где-то за шкафом умер хомячок. Формально проверку следовало считать законченной, спрей для собак — это полная ерунда. Дом был заперт, собаки бегали по участку, никто не мог проникнуть сюда незаметно. И Дымов уже повернулся к двери, когда за спиной по паркету что-то клацнуло. И звук этот трудно было с чем-то перепутать: так цокают по полу собачьи когти.
Хаски…
Мысль обдала холодом с головы до пят, даже колени дрогнули. Дымов медленно оглянулся, уверенный, что в темноте увидит гадкую улыбку нарисованной собаки. И в ту минуту предположение не показалось ему ни смешным, ни абсурдным.
Нет, никакой собаки он не увидел, тем более нарисованной. Но услышал удалявшиеся собачьи шаги, так хорошо различимые в тишине.

— Что ему ночью на улице делать? — спросил человек в синем свитере.
— Мало ли. Он все-таки сторож. Может, услышал что-нибудь. А может, ему положено время от времени обходить двор.
— Зачем он тогда возвращался?
— Что-то забыл, наверное, — пожал плечами психиатр.
— А может, ему что-то за окном привиделось? Ты не допускаешь такого? Он в окно смотрел.
— Ему положено смотреть в окно. Не вижу в этом ничего странного. И я не заметил никакой тревоги или страха. Может, он вышел по нужде.
— Его слишком долго нет.
— Не слишком.

Дымов собирался выбросить из головы кошмар, достойный пионерского лагеря, и вернуться в сторожку. Он уже протянул руку к двери, но тут в глубине дома раздался тихий стон со всхлипом, а потом детский голос:
— Вадик?.. Вадик, это ты?
— Кирилл? — переспросил Дымов. Мальчишку волкодавы ни за что не тронули бы, на охрану детей собак натаскивали специально приглашенные инструктора. Но как он тут оказался? И откуда у него ключи? Впрочем, ключи Кирилл мог стащить у отца.
Ответа не последовало, и Дымов пересек гостиную, направляясь к кухне, откуда, скорей всего, и слышался голос.
— Кирилл! — позвал он на всякий случай.
Но вместо ответа услышал отвратительное чавканье, которое тоже было ни с чем не перепутать: с таким звуком собаки едят мясо, Дымов слышал это ежедневно.
— Кирилл? — чуть громче окликнул он мальчишку, но ответа не получил.
Гостиная худо-бедно освещалась и уличным фонарем, и лампой над крыльцом, впереди же маячила лишь полная темнота. Дом строили в новомодной манере, на первом этаже не было дверей, только арки, и Дымов помедлил, прежде чем повернуть в кухню — надеялся, что глаза привыкнут к темноте.
Сначала тьма показалась ему непроглядной, лишь посреди кухни, на полу, угадывалось какое-то движение. Чавканье смолкло вдруг, и вверх, словно умоляя о помощи, взметнулась детская ладонь, светлая и от того видимая в темноте. А потом хаски подняла голову: сверкнули маленькие глазки, сквозь мрак проступил белый рисунок на ее морде — совсем как на картинке. Она поглядела на Дымова и улыбнулась. Победно.
Дымов не подумал, как нелепо происходящее, как похоже на кошмарный сон. На его глазах собака загрызла ребенка, а он не успел ничего сделать, даже не попытался его спасти. Медлил и чего-то ждал. Может быть, еще не поздно? Но, ударив хаски кулаком в нос, он предполагал, что рука провалится в темноту. Или наделся на это. Потому что лучше бы происходящему быть сном или видением…
Рука в темноту не провалилась. Костяшки пальцев врезались во что-то холодное и влажное, скользнули по зубам, обдирая кожу, — странно-податливое, расслабленное тело собаки беззвучно отлетело к мойке и шмякнулось на пол. Будто это была мертвая собака. И снова пахнуло дохлым хомячком.
Дымов присел на одно колено и пошарил рукой по полу — там было пусто. Но тут же из угла раздался голос Кирилла:
— Вадик, ты прости. Мне хаска так велела. Я не мог ее не послушать.
Бледное неподвижное лицо выступило из темноты.
— Она… ничего тебе не сделала? — спросил Дымов, отступая в сторону не столько от собаки, сколько от мальчика.
— Она перегрызла мне горло, — спокойно ответил Кирилл. — И тебе тоже перегрызет.

В кармане психиатра заиграл телефон, он снял трубку, долго кивал, повторяя: «Понятно», а потом сказал:
— Дай им по полтаблетки родедорма и оставь в комнате ночник. Можешь посидеть с ними, пока они не заснут… Ничего страшного нет, уверяю.
Он выслушал ответ и сказал раздраженно:
— Ну и убери свою Жульетту, раз дети ее боятся.
Он отсоединился и ответил на вопросительный взгляд человека в синем свитере:
— Дети не могут уснуть, мать беспокоится. Кирилл собирался поехать на дачу, но его вовремя отправили обратно в постель.
Человек в свитере взглянул на собеседника неуверенно, если не сказать — удивленно.
— При том, что я не верю в смертельные файлы, мне кажется, это как-то… рискованно… После того, что произошло с братьями Радченко… Есть же не только внушение, но и самовнушение, а ты предлагаешь лишь оставить им ночник… Может, матери от них лучше не уходить?
— Братья Радченко — редчайший случай в моей практике, если не сказать — единственный. И произошедшее с ними вовсе не говорит, что с братьями Витковскими произойдет то же самое. К тому же я наблюдал за ними всю прошлую ночь — ничего экстраординарного. И… — психиатр улыбнулся, — Они же выполнили условие — распространили, так сказать, картинку…
— Ты это серьезно? Про условие?
— Что значит «серьезно»? Выполненное условие должно успокоить их, а не меня. — Он зевнул. — Интернет-легенда гласит, что хаски из окна выбросил ее хозяин. При падении ее морда разбилась об асфальт и приобрела эту чудовищную улыбку. Теперь хаски мстит людям за свою смерть. Это полароидное фото найдено в квартире хозяина после его смерти. Кто его сделал — неизвестно.
— Таких историй о бедных несправедливо убитых призраках я слышал сотни, от «Черного кота» до «Звонка». — проворчал человек в синем свитере. — Да, еще «Медведь — липовая нога». Жаль, фотографий не осталось.

Продолжение следует...

Моя книга «Водоворот» - мистика, русская готика.

Дымов добросовестно составил план реферата. Ночью, пока работает модем, надо набирать как можно больше материала, а вычитывать его можно и днем, когда не будет клонить в сон. Но Дымов так не мог, хотя и сам понимал, что слишком много времени тратит на ерунду — никто его реферат читать не станет. От шевелящихся по сайтам грудей, животов и задниц рябило в глазах, так же как от обширных бессмысленных текстов, и время от времени он поднимал взгляд на стену, видел в зеркале себя и довольную глупую морду хаски — ночного кошмара впечатлительных девушек.
— Что смотришь, уродище? — Дымов подмигнул порождению фотошопа. — Сожрать меня хочешь?
Вообще-то по сравнению с двумя волкодавами хаски не казалась опасным зверем, несмотря на преувеличенные зубы. Дымов живо представил себе не картинку, а настоящую собаку за спиной, — это показалось ему неприятным, захотелось оглянуться, но он удержался. Маленькие, неестественно высоко и близко посаженные глазки не мигая глядели из зеркала, и от этого навязчивого взгляда начала болеть голова. Впрочем, от ночных посиделок за монитором у Дымова всегда болела голова… И от кофе на ночь тоже.
Он зевнул и вернулся к реферату, заставляя себя думать о науке культурологии. Хаски продолжала смотреть из зеркала не мигая, наглая и уверенная в своей значительности. Подумалось, что она терпелива и спешить ей некуда.
Не меньше часа Дымов вчитывался в умные бессодержательные слова готовых рефератов, тщетно стараясь сосредоточиться и понять, что же этими словами сказано. Нарисованная собака мешала сосредоточиться. Он намеренно не поднимал глаз, но и боковым зрением ловил пронзительный плотоядный взгляд. И смотрела собака не только в лицо, но и в спину. Боль поднималась в голову от позвоночника, стучалась в затылок и давила на глаза изнутри.
И стоило только поймать хоть какую-то полезную мысль в грудах словесного мусора, хоть немного продвинуться в работе, как в голове тут же вспыхивало: хаски! Дымов морщился, кривил губы, тщетно пытаясь посмеяться над самим собой, и с трудом возвращался к делу.
От печки давно струилось спокойное и приветливое тепло, но он никак не мог согреться — то ли простыл днем на ветру, то ли в сторожке в самом деле было холодно. Настоящий жар печка отдает потом, когда закрыта труба…
Огонь уже не гудел, и пора было поворошить угли и прибавить два-три полешка, но стоило подумать об этом, как между висков что-то больно лопалось: хаски! Словно неподвижность была залогом безопасности, а стоило подняться…
Дымов фыркнул и поднялся, нарочно поглядев на картинку, — взгляд хаски окатил его холодом, неподвижная глумливая улыбка пообещала продолжение…
Просто ночь не его время. Ночью в голову всегда лезут глупости, и жизнь, такая простая днем, превращается в сплетение сна и реальности. И ветка стучит по крыше… Дымов достал из буфета две таблетки анальгина и запил их, зачерпнув воды ковшиком, — вода была ледяной, несмотря на то что принес он ведра еще утром. Хаски смотрела с улыбкой: ну-ну…

— Что скажешь, психолог? — спросил человек в синем свитере.
— Я не психолог, я психиатр, — сквозь зубы проворчал его товарищ — по-видимому, не в первый раз. — По-моему, эта картинка ему до лампочки.
— А зачем он пил таблетки?
— Он пил что-то очень дешевое, анальгин или аспирин. Может, голова у него болит — погляди, он же того и гляди уснет. Я вчера, то есть сегодня, в шесть утра спать ложился, а он в это время уже встал.
— Он с ней заговорил, ты заметил?
— Ну и что? Люди, которые много времени проводят в одиночестве, часто говорят сами с собой вслух.

Дымов открыл печную дверцу — в лицо хлынул восхитительный сухой жар, и не хотелось возвращаться к ноутбуку. Ярко-оранжевые угли горели ровным пламенем, на которое можно смотреть бесконечно долго, и завораживали не хуже назойливого взгляда с картинки. Анальгин еще не начал действовать, но от тепла и неподвижности головная боль притихла, потянуло в сон. Может, модем будет работать и днем? Выходные кончились, геймеры уехали в город…
Хаски! Мысль разогнала сонливость, обернуться захотелось мучительно, словно от этого зависела жизнь. Словно по линолеуму царапнули собачьи когти, а до броска на неприкрытую шею осталась секунда… Дымов встряхнулся и хотел подбросить в печку дров, но неожиданно подумал, что проклятая картинка не даст ему ни заняться делом, ни спокойно уснуть. Всему виной ночь… Днем Дымову ничего подобного в голову бы не пришло, а тут простое решение созрело само собой: гори она, эта хаски, синем пламенем.
Сиреневый огонек пробежался по углям, словно подтверждая правильность выбора. Дымов не видел картинки и не стал оглядываться, но волна осязаемой злобы покатилась на него с двух сторон: и со стены, где висела картинка, и из зеркала. И если раньше присутствие хаски только раздражало и мешало, то теперь стало по-настоящему жутко.
Это ночь… И ветка по крыше стучит… Дымов решил, что не боится собак, тем более нарисованных. И для того чтобы сорвать картинку со стены, не нужна даже твердая решимость — довольно преодолеть лень и нежелание уходить от теплой печки. Он поднялся, потянувшись — чтобы избавиться от ощущения полуяви-полусна, — шагнул к стене и легко поддел картинку пальцем. Так, чтобы он не приближался к зубам, иначе…
Нарисованные собаки не кусаются. Дымов усмехнулся, сдернул картинку со стены вместе со скотчем и вернулся к печке. И не о чем было думать, незачем рассуждать — это ночь, она искажает реальность, и бухающее в висках сердце не умеет говорить: «Не надо, не делай этого, будет только хуже». Дымов помедлил и сначала присел на табурет — словно эти секунды могли что-то изменить, — а уже потом небрежно кинул распечатку в огонь.
Хаски улыбалась. Из топки веяло холодком — расчетливая ярость всегда холодна. И ее улыбка не сулит ничего хорошего. Дымов ощутил, как кровь отливает от лица, как головная боль сменяется головокружением, немеют руки. Синий с зеленым огонек охватил плотную фотобумагу, изображение темнело, и хаски не исчезала, не сгорала, а пряталась в темноте.
Дымов поворошил угли, картинка рассыпалась в прах — и тогда вдруг стало жарко, так жарко, что на лбу выступил пот.

— Если бы эта картинка была хоть сколько-нибудь опасна, он бы ее так просто не сжег, — поморщился тот, кто назвал себя психиатром.
Человек в свитере растянул губы в улыбке:
— А ты допускаешь, что картинка может быть опасной?
— Мозг человека не так хорошо изучен, как хотелось бы. Но в рамках современных научных знаний — нет, не допускаю.
— А здорово было бы через такие картинки воздействовать на людей. Это же какие деньги можно сорвать, на рекламе, например. — Вряд ли человек в синем свитере говорил серьезно, но его товарищ все равно презрительно скривил лицо.
Оба помолчали, и человек в свитере снова заговорил первым:
— Объективности ради замечу, что картинка его раздражала.
— Эта мерзость и меня раздражает. К тому же парень — чистоплюй. Из тех, знаешь, кого возмущают расстегнутые пуговицы и неровно растущие кусты. Ты видел, он подметал щепочки перед печкой? Он и сейчас подметет, и оставшиеся дровишки приберет.
— К чему это ты?
Психиатр пожал плечами:
— Картинка висела криво, скотч на стенке — это неэстетично. Он мог сжечь ее из-за этого — как мусор.
Человек в свитере усмехнулся и подмигнул собеседнику:
— Посмотрим дальше, может, у него сейчас припадок начнется. Пил же он таблетки…

Дымов сложил оставшиеся поленья за скромный кирпичный щит и подмел мусор. Жарко — это от анальгина. От чая с малиной тоже бросает в пот…
Реферат по культурологии не начал двигаться быстрей, несмотря на то, что головная боль почти отпустила. Ветер не стихал, за окном в свете уличного фонаря раскачивались тяжелые еловые лапы-метелки, и Дымову померещилось, что у ворот кто-то есть. Он был бы рад задернуть занавески, чтобы движение за окном не отвлекало его от дела, но занавесок в сторожке не предполагалось.
Даже если кто-то двигался по улице вдоль забора, волкодавы заходились лаем, а проникнувшего ненароком во двор, без сомнений, порвали бы на клочки. Летом Дымов не столько охранял хозяйское добро, сколько следил, чтобы во двор по глупости не залезли мальчишки, — страшно подумать, чем могла бы для них обернуться эта невинная шалость. Он не сомневался, что чужое присутствие ему лишь примерещилось.
Но не лай — заунывный вой раздался ему в ответ… Он был еле слышен сквозь двойной стеклопакет и бревенчатые стены, но от этого показался еще более странным и жутким. Дымов жил в сторожке второй год и ни разу не слышал, чтобы волкодавы выли. Может быть, и на них действовала погода? Впрочем, это была не первая ветреная ночь за две последние зимы…
Собачий вой вызывает у людей если не страх, то тревогу. Волкодавы не станут выть просто так, они сыты, привычны к морозу и не сильно скучают по своему хозяину в его отсутствие. Дымов решил, что платят ему деньги именно за это, — стоит проверить, все ли в порядке во дворе. Может, в доме начинается пожар и собаки чувствуют опасность… Он сунул ноги в галоши, накинул ватник и толкнул дверь на улицу, стараясь захлопнуть ее за собой побыстрей, чтобы не уходило тепло.
Колючий морозный ветер охладил лоб, жалобный вой волкодавов взял за душу холодной зимней тоской… Дымов огляделся — обе собаки сидели возле калитки в вольер, под тусклой лампочкой. Две морды тянулись вверх, две глотки с надрывом выталкивали в небо душераздирающие звуки, судорожно вздрагивали собачьи тела, шевелилась вздыбленная шерсть на загривках…

Продолжение следует...

Моя книга «Водоворот» - мистика, русская готика.