Smile.jpg. Часть 2 из 5⁠⁠

Начало здесь...

Дымов добросовестно составил план реферата. Ночью, пока работает модем, надо набирать как можно больше материала, а вычитывать его можно и днем, когда не будет клонить в сон. Но Дымов так не мог, хотя и сам понимал, что слишком много времени тратит на ерунду — никто его реферат читать не станет. От шевелящихся по сайтам грудей, животов и задниц рябило в глазах, так же как от обширных бессмысленных текстов, и время от времени он поднимал взгляд на стену, видел в зеркале себя и довольную глупую морду хаски — ночного кошмара впечатлительных девушек.
— Что смотришь, уродище? — Дымов подмигнул порождению фотошопа. — Сожрать меня хочешь?
Вообще-то по сравнению с двумя волкодавами хаски не казалась опасным зверем, несмотря на преувеличенные зубы. Дымов живо представил себе не картинку, а настоящую собаку за спиной, — это показалось ему неприятным, захотелось оглянуться, но он удержался. Маленькие, неестественно высоко и близко посаженные глазки не мигая глядели из зеркала, и от этого навязчивого взгляда начала болеть голова. Впрочем, от ночных посиделок за монитором у Дымова всегда болела голова… И от кофе на ночь тоже.
Он зевнул и вернулся к реферату, заставляя себя думать о науке культурологии. Хаски продолжала смотреть из зеркала не мигая, наглая и уверенная в своей значительности. Подумалось, что она терпелива и спешить ей некуда.
Не меньше часа Дымов вчитывался в умные бессодержательные слова готовых рефератов, тщетно стараясь сосредоточиться и понять, что же этими словами сказано. Нарисованная собака мешала сосредоточиться. Он намеренно не поднимал глаз, но и боковым зрением ловил пронзительный плотоядный взгляд. И смотрела собака не только в лицо, но и в спину. Боль поднималась в голову от позвоночника, стучалась в затылок и давила на глаза изнутри.
И стоило только поймать хоть какую-то полезную мысль в грудах словесного мусора, хоть немного продвинуться в работе, как в голове тут же вспыхивало: хаски! Дымов морщился, кривил губы, тщетно пытаясь посмеяться над самим собой, и с трудом возвращался к делу.
От печки давно струилось спокойное и приветливое тепло, но он никак не мог согреться — то ли простыл днем на ветру, то ли в сторожке в самом деле было холодно. Настоящий жар печка отдает потом, когда закрыта труба…
Огонь уже не гудел, и пора было поворошить угли и прибавить два-три полешка, но стоило подумать об этом, как между висков что-то больно лопалось: хаски! Словно неподвижность была залогом безопасности, а стоило подняться…
Дымов фыркнул и поднялся, нарочно поглядев на картинку, — взгляд хаски окатил его холодом, неподвижная глумливая улыбка пообещала продолжение…
Просто ночь не его время. Ночью в голову всегда лезут глупости, и жизнь, такая простая днем, превращается в сплетение сна и реальности. И ветка стучит по крыше… Дымов достал из буфета две таблетки анальгина и запил их, зачерпнув воды ковшиком, — вода была ледяной, несмотря на то что принес он ведра еще утром. Хаски смотрела с улыбкой: ну-ну…

— Что скажешь, психолог? — спросил человек в синем свитере.
— Я не психолог, я психиатр, — сквозь зубы проворчал его товарищ — по-видимому, не в первый раз. — По-моему, эта картинка ему до лампочки.
— А зачем он пил таблетки?
— Он пил что-то очень дешевое, анальгин или аспирин. Может, голова у него болит — погляди, он же того и гляди уснет. Я вчера, то есть сегодня, в шесть утра спать ложился, а он в это время уже встал.
— Он с ней заговорил, ты заметил?
— Ну и что? Люди, которые много времени проводят в одиночестве, часто говорят сами с собой вслух.

Дымов открыл печную дверцу — в лицо хлынул восхитительный сухой жар, и не хотелось возвращаться к ноутбуку. Ярко-оранжевые угли горели ровным пламенем, на которое можно смотреть бесконечно долго, и завораживали не хуже назойливого взгляда с картинки. Анальгин еще не начал действовать, но от тепла и неподвижности головная боль притихла, потянуло в сон. Может, модем будет работать и днем? Выходные кончились, геймеры уехали в город…
Хаски! Мысль разогнала сонливость, обернуться захотелось мучительно, словно от этого зависела жизнь. Словно по линолеуму царапнули собачьи когти, а до броска на неприкрытую шею осталась секунда… Дымов встряхнулся и хотел подбросить в печку дров, но неожиданно подумал, что проклятая картинка не даст ему ни заняться делом, ни спокойно уснуть. Всему виной ночь… Днем Дымову ничего подобного в голову бы не пришло, а тут простое решение созрело само собой: гори она, эта хаски, синем пламенем.
Сиреневый огонек пробежался по углям, словно подтверждая правильность выбора. Дымов не видел картинки и не стал оглядываться, но волна осязаемой злобы покатилась на него с двух сторон: и со стены, где висела картинка, и из зеркала. И если раньше присутствие хаски только раздражало и мешало, то теперь стало по-настоящему жутко.
Это ночь… И ветка по крыше стучит… Дымов решил, что не боится собак, тем более нарисованных. И для того чтобы сорвать картинку со стены, не нужна даже твердая решимость — довольно преодолеть лень и нежелание уходить от теплой печки. Он поднялся, потянувшись — чтобы избавиться от ощущения полуяви-полусна, — шагнул к стене и легко поддел картинку пальцем. Так, чтобы он не приближался к зубам, иначе…
Нарисованные собаки не кусаются. Дымов усмехнулся, сдернул картинку со стены вместе со скотчем и вернулся к печке. И не о чем было думать, незачем рассуждать — это ночь, она искажает реальность, и бухающее в висках сердце не умеет говорить: «Не надо, не делай этого, будет только хуже». Дымов помедлил и сначала присел на табурет — словно эти секунды могли что-то изменить, — а уже потом небрежно кинул распечатку в огонь.
Хаски улыбалась. Из топки веяло холодком — расчетливая ярость всегда холодна. И ее улыбка не сулит ничего хорошего. Дымов ощутил, как кровь отливает от лица, как головная боль сменяется головокружением, немеют руки. Синий с зеленым огонек охватил плотную фотобумагу, изображение темнело, и хаски не исчезала, не сгорала, а пряталась в темноте.
Дымов поворошил угли, картинка рассыпалась в прах — и тогда вдруг стало жарко, так жарко, что на лбу выступил пот.

— Если бы эта картинка была хоть сколько-нибудь опасна, он бы ее так просто не сжег, — поморщился тот, кто назвал себя психиатром.
Человек в свитере растянул губы в улыбке:
— А ты допускаешь, что картинка может быть опасной?
— Мозг человека не так хорошо изучен, как хотелось бы. Но в рамках современных научных знаний — нет, не допускаю.
— А здорово было бы через такие картинки воздействовать на людей. Это же какие деньги можно сорвать, на рекламе, например. — Вряд ли человек в синем свитере говорил серьезно, но его товарищ все равно презрительно скривил лицо.
Оба помолчали, и человек в свитере снова заговорил первым:
— Объективности ради замечу, что картинка его раздражала.
— Эта мерзость и меня раздражает. К тому же парень — чистоплюй. Из тех, знаешь, кого возмущают расстегнутые пуговицы и неровно растущие кусты. Ты видел, он подметал щепочки перед печкой? Он и сейчас подметет, и оставшиеся дровишки приберет.
— К чему это ты?
Психиатр пожал плечами:
— Картинка висела криво, скотч на стенке — это неэстетично. Он мог сжечь ее из-за этого — как мусор.
Человек в свитере усмехнулся и подмигнул собеседнику:
— Посмотрим дальше, может, у него сейчас припадок начнется. Пил же он таблетки…

Дымов сложил оставшиеся поленья за скромный кирпичный щит и подмел мусор. Жарко — это от анальгина. От чая с малиной тоже бросает в пот…
Реферат по культурологии не начал двигаться быстрей, несмотря на то, что головная боль почти отпустила. Ветер не стихал, за окном в свете уличного фонаря раскачивались тяжелые еловые лапы-метелки, и Дымову померещилось, что у ворот кто-то есть. Он был бы рад задернуть занавески, чтобы движение за окном не отвлекало его от дела, но занавесок в сторожке не предполагалось.
Даже если кто-то двигался по улице вдоль забора, волкодавы заходились лаем, а проникнувшего ненароком во двор, без сомнений, порвали бы на клочки. Летом Дымов не столько охранял хозяйское добро, сколько следил, чтобы во двор по глупости не залезли мальчишки, — страшно подумать, чем могла бы для них обернуться эта невинная шалость. Он не сомневался, что чужое присутствие ему лишь примерещилось.
Но не лай — заунывный вой раздался ему в ответ… Он был еле слышен сквозь двойной стеклопакет и бревенчатые стены, но от этого показался еще более странным и жутким. Дымов жил в сторожке второй год и ни разу не слышал, чтобы волкодавы выли. Может быть, и на них действовала погода? Впрочем, это была не первая ветреная ночь за две последние зимы…
Собачий вой вызывает у людей если не страх, то тревогу. Волкодавы не станут выть просто так, они сыты, привычны к морозу и не сильно скучают по своему хозяину в его отсутствие. Дымов решил, что платят ему деньги именно за это, — стоит проверить, все ли в порядке во дворе. Может, в доме начинается пожар и собаки чувствуют опасность… Он сунул ноги в галоши, накинул ватник и толкнул дверь на улицу, стараясь захлопнуть ее за собой побыстрей, чтобы не уходило тепло.
Колючий морозный ветер охладил лоб, жалобный вой волкодавов взял за душу холодной зимней тоской… Дымов огляделся — обе собаки сидели возле калитки в вольер, под тусклой лампочкой. Две морды тянулись вверх, две глотки с надрывом выталкивали в небо душераздирающие звуки, судорожно вздрагивали собачьи тела, шевелилась вздыбленная шерсть на загривках…

Продолжение следует...

Моя книга «Водоворот» - мистика, русская готика.