Здесь клюква не растет. Ч.2⁠⁠

Спустя два дня, узнав через общих знакомых, что один доктор продает свою практику, я отправился в путь. Большой город пугал меня своими лестницами, кэбами, этажами и ценами. А тут — в сельской тиши я надеялся обрести покой. Славный доктор Ливси, хохочущий без повода и с поводом, уверил меня в этом. Сам он, одряхлев, собирался перебраться поближе к цивилизации, к железной дороге, газовому освещению и магазинам. За свое место он взял чисто символическую сумму, ибо в отличие от меня, в средствах не нуждался; его-то предок сумел разбогатеть в какой-то тайной, кровавой истории, случившейся больше века назад. А здесь он «прозябал» только в силу своей всепоглощающей любви к ловле рыбы. Ну и ради отдохновения от суеты в обществе хороших людей. Узнав мою историю, он ввел меня в круг местного света, дав самые лестные рекомендации, а еще, узнав, что мы с ним делим одну страсть на двоих, оставил мне свои старые снасти и карту самых уловистых мест.

Так прошло три года: моцион, свежий воздух, хорошее питание, физические и умственные нагрузки — совершили чудо. Я был практически исцелен и по праву считал место своего жительства Раем. Не замечая до поры отблески адского пламени вокруг сих мест.

Воспоминания захватили меня, заставив забыться, но руки сами проделали привычную свою работу без единого пореза. Освежив лицо кельнской водой, а именно «Семнадцатым номером», я споро переменил воротничок и манжеты сорочки на свежие. Костюм в мелкую серую клетку, хоть и был куплен готовым, был подшит умелым портным и сидел идеально. Ботинки, стоящие в коридоре, к счастью, успела начистить гостиничная прислуга. Пальто, котелок и трость — и вот я был готов к выходу. До назначенного срока осталось две минуты и внутренне содрогаясь, мне пришлось выйти из номера. Впереди меня ждала пытка, пытка лестницей. Тьма коридоров, тусклый свет одинокой свечи, скрип рассохшегося пола — я брел словно в заброшенном замке, полном привидений.

Сонный портье, рыжей шевелюрой и бакенбардами похожий на обезьяну, только сонно пробурчал из-за стойки да снова заснул. Линялый, побитый молью и жизнью швейцар, шатаясь, выбрался из-за угла. От канальи разило, словно от винной бочки, но дверь он открыть сумел и даже пытался раскрыть зонт, чтоб проводить меня до экипажа, но не преуспел в этом, не справившись с заевшим механизмом.

Мистер Голдблюм… Хорошо быть юристом одного из богатейших торговых домов. У крыльца стоял не наемный кэб, а настоящая карета, словно влетевшая в наш прагматичный, серый мир из романтичного восемнадцатого века. Верх экипажа был несомненно континентальной работы: благородное дерево, темный лак, бронза, позолота узоров, плавность линий; а вот низ явно появился в дышащих паром цехах фабрики мира, в благословенной Британии: пружинно-листовые рессоры, каучук шин, тонкие ободья колес из металла, спицы из него же. Ярко светили ацетиленовые фонарики, освещавшие путь при нужде в ночной поездке. Наверняка, путешествовать в такой карете — одно удовольствие.

Дверца распахнулась, приглашая меня внутрь. Неловко поставив больную ногу на подножку, я приготовился к вспышке боли, но в проем высунулась крепкая рука, предлагая помощь. Видно, ее хозяин обладал недюжинной силой: внутрь он вытащил меня словно пушинку.

Но все же, несмотря на подмогу, я с облегчением присел на мягкое сидение спиной к кучеру. В карете было двое: сам мистер Голдблюм, старый, высохший, крючконосый, с морщинистой шеей, похожий на грифа; сходство с птицей еще сильнее подчёркивала его одежда — тёмных тонов, с белым, старомодным кружевным воротником; второй же человек (именно он и помог мне) — и видом, и манерами, и физиогномикой — «кричал» о лондонском дне, трущобах Ист-Энда, портовых кабаках, ночлежках и злачных притонах.

Кепи, серый спортивный костюм с бриджами и высокими (до колен) шнурованными ботинками коричневой кожи. И если Голдблюм излучал своим платьем нарочитый достаток, я — скромность, то этот «апаш» или «кокни» не выглядел джентльменом и, казалось, не следил за своим внешним видом, позволяя себе садить на платье пятна, оставлять следы от табачного пепла. В общем, перед нами сидел типичный, случайно разбогатевший подонок общества, не сумевший к деньгам получить привычек и этикета. Зато взамен тонкому налету цивилизации вся фигура его дышала первобытной силой, а уж если сравнивать его с животным, я бы поставил на английского бульдога. Верилось, что этот незнакомец, подобно нашей породе собак, вцепится в свою добычу и будет держать ее, сколь потребуется.

Голдблюм зашевелился во мраке кареты, поерзал; его трость, стоявшая между тощих коленей, на которую он опер свои пальцы, показалась мне веткой. Кривые когти грифа нервно сжимали ее — падальщик чуял добычу…

— Доктор Уотсон, душеприказчик, — скрипуче представил меня Голдблюм. — А это…

— Детектив Стрейдлей, агентство Натана Кинкертона, — развязно сам представился детина, развалившийся напротив. — Лучший агент на Острове, а может, и на континенте.

Теперь стал понятен его внешний вид… род занятий сыщиков требовал от них сливаться с толпой, выслеживая гнусных преступников. Я здесь мог только похвалить проницательность старого юриста, додумавшегося нанять парочку, а может, и десяток громил. А Кинкертон и его сотрудники давно заслужили репутацию в определенных кругах. Не каждый житель трущоб рискнет связаться с агентством. Ходили, правда, про «птенцов» Натана грязные слухи. Но… Лучше мы будем нанимателями, чем наши возможные недоброжелатели.

А меж тем карета давно ехала по узким улочкам, едва освещенным, полным дождливого мрака. Поворот, еще и еще — и вот уже сама столица империи во всем своем великолепии окружила нас. Яркие фонари рвали знаменитый смог, и он не мог ничего поделать с этим, трусливо прячась в закоулки. Кэбы, экипажи — десятками мчались по мостовой, окна прекрасных зданий излучали теплый, домашний свет.

Я молчал, смотря на это буйство человеческого гения; Стрейдлей, развалившись, насмешливо смотрел на меня, видимо, изучая. А мистер Голдблюм страдал — он, похоже, уже побаивался своего развязанного громилу и теперь, сжавшись, сидел, отдав во власть нахала большую часть сидения.

Чудеса науки мелькнули миражом, фата-морганой; экипаж наш свернул вновь во тьму, тускнеющую робкими, бледными фонарями. Один из них и позволил мне прочитать название улицы — Блюменштрассе-стрит. Маленькая Германия, вот куда заехали мы!

Здесь, моим читателям, пока наша карета шуршит колёсами по брусчатке, я хочу немного рассказать историю этого места.

Как знает каждый, Восьмая коалиция государей в 1816 году, ведя из последних сил победоносную войну, с треском проиграла битву при Ватерлоо, причем поражение было таково, что коалиция распалась. Все стороны не имели уже сил, желания и воли продолжать войну. Поэтому на Венском конгрессе державы-участники сообща решили судьбу Европы. Споры, скандалы, предательство, тайные сговоры и даже убийства: почти год шла борьба юристов и дипломатов. Ломались перья, чернила, словно кровь, текли по бумаге. Итог — вызвал возмущение у всех. Каждый считал себя обделенным и обманутым. Правда, сил протестовать никому уже недоставало.

Но я оставлю все это учебнику истории, а тут нас интересует лишь Германия. До вторжения Наполеона это была аморфная масса микроскопических государств: княжеств, герцогств, курфюршеств и вольных городов. Корсиканец, словно таксидермист, сшил эти лоскуты в одну шкуру и обтянул ей скелет будущего зверя.

Так, после примирения, появилась на свет Веймарская республика. Новый ганзейский союз. Не шатко, не валко, она протянула сорок лет. Раздираемая кризисами, бесчинством парламента и бунтами народа. Наконец, канцлером республики стал один депутат, австриец по происхождению. Постепенно, набирая популярность и влияние, он занял пост канцлера республики — а затем, совершив переворот, короновался императором Второго Рейха. И править новый властитель начал с проскрипционных списков и конфискации. Но в бушующих беспорядках первых дней большей части беглецов удалось спастись. Люди эти были далеко не нищие и сумели устроится на чужбине.

Вот и в Лондоне образовался целый район из таких беженцев. Деньги творят чудеса – через два года на никчёмных пустырях выросли особняки, а вокруг них появились сады, ограды, дороги, дорожки, мосты и мостики. Немцы закреплялись на новой родине крепко и основательно, на века.

А меж тем, император Вильгельм I, укрепив свою власть, начал крутые перемены в рейхе. Неожиданно он оказался даже больше немцем, чем сами немцы (злые языки говорили, дескать, по происхождению, по крови: славянин или даже еврей). Армия, флот, колонии – внезапно оказалось, что бедные Вертеры не такие уж бедные, а маршировать им нравится больше, чем страдать и лить слёзы.

В общем, через пять лет подданные готовы были носить государя на руках, и он, поняв, что встал за штурвалом твёрдо, объявил о прощении былых дел, призвав вернуться беглецов на родину. Случилось небывалое – бросив нажитое, немцы побежали обратно, словно блудные сыновья, стеная и плача, припав к трону доброго отца-императора.

Вот так Маленькая Германия в одночасье стала пустыней, безлюдной, никому не нужной. Дома в континентальном стиле англичан не прельщали, селиться тут никто не захотел. Лишь сторожа охраняли пустые особняки, а некоторые, полностью заброшенные, давали приют бродягам и ворью. Но всё ж кто-то тут жил – карета свернула сквозь распахнутые кованые ворота в глубину сада. В конце длинной аллеи мелькнул яркий от фонарей особняк. Мы прибыли к цели нашего визита. Пользуясь светом, льющимся от празднично иллюминированного дома, я открыл крышку часов. Без четверти девять, так показали стрелки.

Особо разглядеть ничего не удалось – дождевые капли текли по стеклу, искажая очертания. Я сумел только увидеть мраморные колонны, атлантов, держащих крыльцо, и уродливую тень, жуткое существо, мелькнувшее меж прекрасных статуй.

Карета остановилась и я, торопясь, открыл дверь, пытаясь понять, что это было: морок, игра уставшего разума или действительно, нечто материальное, живое.

Признаюсь, открывшееся зрелище заставило меня невольно вскрикнуть — омерзительный герой одного французского писателя предстал перед нашими глазами. Горбун, с перекошенным телом, с коротенькими, разной длины ногами, свисающими, казалось, до земли, обезьяньими руками. Нос его, кривой, сломанный, был усыпан бородавками, темная, почти чёрная кожа лица изрыта оспинами, распахана шрамами, стянута рубцами ожогов, тянущихся по изогнутой шее под одежду. Бельмастые глазки прятались под надбровными дугами низкого лба — череп уродца словно шагнул к нам из давних эпох и был под стать не просвещенному человеку девятнадцатого века, а какому-то троглодиту, прозябающему среди чудовищ в холодной пещере, не знающему огня и платья, питающемуся кореньями и сырым мясом.

Но к слову сказать, ливрея лакея, в которую был обряжен урод, сидела на нем великолепно, видно, по каким-то своим соображениям, хозяин слуги не пожалел денег на хорошего портного. Мне показалось неприятно прикасаться к бедному созданию, хоть он и тянул мне уродливую свою руку, с торчащими во все стороны кривыми пальцами. Хоть и было больно, но я сумел спуститься самостоятельно. Детектив Стрейдлей помянул Сатану, увидев, кто его встретил. Впрочем, от помощи он тоже решительно отказался. А вот мистер Голдблюм, видно, от рассеянности, а может и по иным причинам, воспользовался услугой. Эта небрезгливость, какое-то душевное участие, так глянулось уроду, что привело его в восторг, он захлюпал носом, зачмокал, захрюкал, пуская пузыри слюны из узкогубого рта, полного кривых, жёлтых зубов. Узрев, наконец, о кого он опирался, наш юрист, казалось, впал в прострацию. Голдблюм, конечно, попытался сделать слабую попытку освободиться, но этот «квазимодо», при всех своих изъянах, оказался весьма силен, хотя и преизрядно глуп, толстокоже не заметив произведённого впечатления. Квохча, словно курица, он вцепился в руку мистера Голдблюма и поволок опешившего от такого приёма гостя по ступеням вверх.

К счастью, эта пытка длилась недолго. У самых дверей наш провожатый отпустил бедного юриста и распахнул для нас створки, склонившись в куртуазном поклоне (по его мнению). Это представление так развеселило громилу Стрейдлея, что он сунул уродцу мелкую монетку, принятую воистину с королевским достоинством и довольным хрюканьем.

За дверями, в небольшом, полутемном зале, нас уже ждали.

Золото вышивки, богатство бордовой ткани и покроя — на лакеях в этом доме не экономили. Прислуга была вышколена изумительно: безмолвные, безликие, слуги словно тени, словно механические автоматроны, не делая лишних движений, приняли нашу верхнюю одежду, помогли привести платья в порядок. И только один раз, один из них невольно коснулся моего лица, заставив меня дёрнуться от неожиданности. Руки его были холодны, словно лёд; воистину, если бы этот разнаряженный лакей не двигался, не дышал, я решил бы, что эта конечность принадлежит мертвецу.

Немые слуги, окончив работу, бесшумно скрылись во мраке, а один из них, словно Вергилий, повёл нас в неизвестность. Я, вместе с остальными сотоварищами, шёл сквозь анфилады комнат. Насколько сильно особняк был освещён снаружи, настолько темен он оказался внутри. Мы брели по каменным плитам пола, словно древние грабители гробниц. Здесь не чувствовалось жизни, всё казалось огромным склепом, чудилось — тянуло откуда-то тленом и могильным холодом, сыростью кладбищенской земли. Отблесков пары свечей, что нёс наш молчаливый проводник, едва хватало, чтобы увидеть тусклую позолоту, старинную, прошлого века мебель, картины с мрачными мужами, обряженными в бархат, в меха, в сталь доспехов; были там и дамы, суровые, в огромных испанских воротниках-горгерах. Постные, каменные лица с нездоровой желтизной, надменные позы, лёд рыбьих безжизненных глаз — вызывали отвращение. Своды терялись во мраке, не дающем проникнуть сквозь его саван любопытному взгляду. Неверный, колеблющийся свет выхватывал много диковинок, статуй, картин, намекая о том, что большая часть скрыта от нас темнотой ночи. Иной искусствовед, человек тонкой натуры, чувственный, отдал бы немало за шанс испить из такого источника, но меня наше путешествие начало уже утомлять, радуя только колено отсутствием лестниц. Вот и очередная резная, раззолоченная дверь показалась бессмысленным входом в такой же безжизненный зал, но…

Я ошибся. Яркий свет сотен свечей изгнал отсюда тьму и мрак. Ароматы смерти и запустения бежали прочь от огня камина — огромного, монументального сооружения, высившегося в углу. Здоровенные поленья жарко горели, рассыпались красными угольями. В воздухе витали нотки чего-то восточного, сказочного. Наверняка, какие-то курительные палочки. Индийские или арабские.

Тут не было места мрачным картинам тёмных комнат — сплошь солнечные пейзажи, светлые улицы городов. И мебель — мягкая, удобная, созданная для человека, а не для статуса. Диваны, диванчики, кресла, стулья, скамьи и скамеечки. Столы, столики. В таких местах хорошо собираться тёплой компанией, где каждый каждому давнишний товарищ и друг, а значит, многие условности и нормы этикета можно опустить. Весёлые кутежи, попойки с танцами, музыка, карты и веселье до утра — мне это место напомнило офицерское собрание нашего полка. Таким оно стало перед самой моей отставкой.

Хозяева дали нам время привыкнуть к свету и осмотреться, выждав необходимое. Их было двое: мужчина и прекрасная девушка. Эта пара словно сошла с холста древней картины, словно вынырнула из прошлых веков, до всех этих войн и революций. Полтора века назад — в таких нарядах не стыдно было выйти в свет Парижа, Вены и иных столиц, гонявшихся за модой.

— Рихард фон Крашштайн, — первым, с твёрдым немецким акцентом, представился мужчина, — владелец сего дома.

Сэру Рихарду я бы дал, максимум, сорок — сорок пять лет. Чёрный парик оттенял его бледное лицо, довольно красивое, правильных форм и черт. Чёрными же были бархатные камзол и кюлоты, лишь чуть тронутые серебром вышивки и блеском пуговиц, усыпанных мелкими прозрачными самоцветами. Только чулки из шёлка сверкали белизной, а туфли с серебряными пряжками вновь напоминали своим цветом ворона. Ещё стоит упомянуть серебряный старинный перстень с голубым карбункулом на указательном пальце правой руки — для дополнения образа.

Честно сказать, рассматривал я сэра Рихарда мельком, ибо всё моё внимание захватила его прекрасная спутница.

— Моя племянница, фройляйн Рина, урождённая фон Грюн, — не преминул познакомить нас с этим чудом её дядя.

От этих слов у меня отлегло от сердца… Не то что я питал какие-то надежды на любовь, но чем дьявол не шутит? А вдруг?

Юная мисс Рина, лет восемнадцати на вид, была обворожительна в образе дамы придворного света времён короля Георга — своим атласным светло-синим платьем, с этими широкими юбками, лифом, пышными кружевами и шёлками. Смешно, но я даже не запомнил её лица — все, что я сейчас могу вспомнить, лишь голубые, огромные глаза, глубокие, как бездонные озера.

Мистер Голдблюм представил в ответ нас — он, оказывается, уже был знаком с сэром Рихардом.

— Когда мы сможем увидеть мистера Хиллса? — задал наш спутник вопрос, интересующий, по крайней мере, нас двоих с ним.

— Я думаю, мессир примет вас в течение получаса, — ответ был сух и лаконичен.

Впрочем, уже спустя минуту, благодаря непосредственности и живости характера мисс Рины, чопорность и холодность первых мгновений знакомства были сломаны. Смех её звучал словно серебристый колокольчик, и к каждому она смогла подобрать свой ключик. Да и сэр Рихард оказался не таким хмурым и черствым, как показался вначале. Клянусь, уже скоро мы все почувствовали себя, в некотором роде, товарищами! Выяснилась и причина экстравагантных их нарядов — через два дня Британское Королевское Историческое Общество давало бал для своих членов, а мистер Крашштайн был там очень ценим и уважаем, в первую очередь, как знаток истории и владелец огромной коллекции всяческих вещей прошлых эпох. Темой бала избрали Галантный век — отсюда и старинное платье. Готовые наряды доставили перед самым нашим визитом, и мы, невольно, прервали последнюю, окончательную примерку.

Голос её звучал как ручей, как пение птиц, уносящий меня в небеса; и даже лёгкая неправильность произношения, выдававшая во фройляйн Грюн иностранку, казалась мне весьма….

— Rina! Negodnica... Hvatit! Shodi uzna'i, pora ili net? — сэр Рихард прервал мои грёзы своим скрипучим голосом, совершенно невежливо перейдя на иной язык, незнакомый нам, — немецкий, наверное.

— Да, дядя, сию же минуту, — Рина, не прекословя, покинула нас.

Чуть подобрав юбки, она прошествовала к дальней стене, распахнув доселе не видимую мной дверь. Там на секунду, заставив меня мысленно застонать, мелькнула крутая винтовая лестница….

Как я ненавидел этого Рихарда в этот момент! И не только я — важный мистер Голдблюм и грубиян Стрейдлей тоже попали под действие чар юной девы. Тень недовольства мелькнула на лицах моих спутников, но фон Крашштайн словно не заметил её и продолжил разговор, как ни в чем не бывало. Его речи, сухой голос — изгнали остатки «волшебства», настроив нас на деловой лад.

А спустя десяток минут, мисс Рина вернулась, переодетая в тёмное, глухое платье, без всяких украшений, кружев и вышивок. Лишь пёстрая лента на шее — была чужеродным пятном нового образа. Теперь она была похожа на строгую монахиню, и лишь белокурые, свернутые на голове в сложную причёску, волосы выдавали в ней прежнюю прелестницу