Я, Феликс Антропоморфович
Понедельник. Ебучий понедельник, который неотличим от вторника, как два куска серого мыла в засранной мыльнице бытия. Мой хвост затек, вдавленный в дешёвый кожзам офисного кресла. В воздухе висит запах вчерашнего перегара, офисной пыли и тотального пиздеца. Я, Феликс Антропоморфович, кот-клерк, менеджер среднего уебанства, втыкаю в монитор, где цифры ебут друг друга в экселевской таблице, рождая новые, еще более бессмысленные цифры.
Я – человекоподобный кот. Или котоподобный человек. Хуй его знает. Ношу дешёвый костюм, который натирает мне под хвостом, пью растворимый кофе, который на вкус как моча больного бога, и мечтаю, чтоб всё это наебнулось. Чтоб метеорит, ядерная война, пришествие Ктулху – да что угодно, лишь бы не тащиться завтра снова в этот офис, не улыбаться своей жирной начальнице-свиноматке и не делать вид, что вся эта хуета имеет хоть какой-то, блядь, смысл.
А сегодня всё пошло по пизде окончательно. Прямо посреди совещания, где обсуждали квартальный отчет по продаже виртуальных скрепок, мир моргнул. Экран моего ноута потек, как дешевая акварель под дождем. Стены покрылись цифровой рябью, превратились в пиксельную блевотину. Коллеги растворились в глитчах, их голоса превратились в скрежет модема, подключающегося к аду.
И вот я уже не в офисе.
Я стою посреди какого-то вонючего двора-колодца. Пахнет сыростью, помойкой и безнадегой. Типичный питерский двор, только нарисованный с какой-то ебанутой, гиперреалистичной детализацией. Каждая трещинка в асфальте, каждый окурок, каждая капля грязной воды – всё кричит о своей подлинности.
И тут я вижу его.
На мусорном баке, свернувшись клубком, лежит… я. То есть, не совсем я. Это кот. Обычный, сука, кот. Дворовый, серый в полоску, с одним ухом чуть порванным. Он не носит костюм. У него нет айфона. Он не парится из-за дедлайнов. Он просто лежит, щурясь на бледное солнце, пробивающееся сквозь смог.
Он поднимает голову. Наши глаза встречаются.
И в его зеленых, охуевших глазах я вижу такой же экзистенциальный пиздец, какой сейчас разворачивается в моей черепушке.
Мир для него тоже только что наебнулся. Для него, который всю жизнь гонял голубей, дрался с другими котами за помойку и спал на теплых трубах, я – грёбаный пришелец. Монстр. Сломанный, выпрямившийся на две лапы кот, нацепивший на себя тряпки и пахнущий не дохлой мышью и свободой, а дезодорантом и отчаянием. Он смотрит на меня, и в его взгляде читается один немой вопрос: «Ты, блядь, что такое?».
А я смотрю на него и думаю: «А ты, блядь, что такое?».
Это же, сука, исходник. Source code. Оригинал, с которого срисовали меня – кривую, глючную, обросшую социальными протоколами копию. У него четыре лапы, чтобы ходить. У меня две, чтобы бегать за маршруткой, и еще две, чтобы печатать хуйню в рабочем чате. У него усы, чтобы осязать мир. У меня – чтобы баба на кассе спросила: «Паспорт покажите». У него хвост – это балансир. У меня – ёбаный рудимент, который только мешается, когда садишься срать.
Я – это хуево нарисованная пародия на него. Нейросеть, которая пыталась сделать из кота человека, но в итоге сделала ни то, ни сё. Животноподобный выблядок цивилизации.
Кот на баке медленно выгибает спину. Не от агрессии. От ахуя. Он видит в моих глазах не угрозу, а родственную тоску. Он видит свою собственную природу, изнасилованную разумом, одетую в синтетику и загнанную в ипотечную кабалу. Он видит будущее своего вида, если тот вдруг решит, что гонять мышей – это не круто, а круто – это платить налоги.
И в этот момент, в этом грязном, вонючем дворе, между мной – продуктом постмодерна, и им – продуктом чистой, незамутненной эволюции, происходит что-то важное. Вся моя спесь, весь мой цинизм, вся моя усталость – всё это слетает, как ебучая шелуха.
Да, он – оригинал. Чистый, первозданный. Он – это инстинкт, грация, сон на солнце и вкус свежей рыбы. Его жизнь проста и охуенна в своей простоте.
Но, блядь, я – это не пародия. Я – это апгрейд. Пиздец какой забагованный, кривой, но апгрейд. Я могу не только жрать и спать. Я могу охуевать от стихов Бродского. Могу нажраться в говно с друзьями и орать песни под гитару. Могу влюбиться так, что шерсть дыбом встанет не от страха, а от нежности. Могу посмотреть на звезды и задуматься, а нет ли там таких же котов-клерков, как я.
Он – это тезис. Я – антитезис. А вместе мы, сука, какой-то немыслимый, охуительный синтез. Мы две стороны одной медали.
Кот на баке вдруг издает короткое «Мяу». И в этом «мяу» нет ни страха, ни удивления. В нем – принятие. Типа: «Ну, бывает и такая хуйня, брат».
И я ему киваю. Молча. Потому что слова тут нахуй не нужны.
Мир снова моргает. Запах помойки сменяется запахом офисного кулера. Я снова сижу в своем кресле. Начальница-свиноматка что-то бубнит про KPI.
Но что-то изменилось. Я смотрю на свои руки – лапы в человеческих перчатках. Смотрю на свой хвост, который снова затек. И я больше не чувствую себя ошибкой природы.
Я – Феликс Антропоморфович. Я кот, который познал всю хуйню человеческого бытия. И знаете что? В этой хуйне есть своя, особая, ебанутая прелесть.
Я встаю посреди совещания. – Извините, – говорю я свиноматке, – мне срочно нужно вздремнуть на батарее. И съесть тунца. Прямо из банки.
И я выхожу из кабинета. И впервые за долгие годы мой хвост не висит унылым шнурком, а стоит трубой.
Потому что похуй. Всё похуй. Я – это я. И это, блядь, охуенно.