Покаяние (часть 1)⁠⁠

*Для любителей потяжелее и помрачнее.

Боль, пульсирующая и острая, толчками разливалась по черепной коробке, словно текла прямо по сосудам, извергаемая и разгоняемая сердцем. И каждая новая волна сталкивалась с предыдущей, оттолкнувшейся от макушки и двинувшейся в обратную сторону. Они расходились во все стороны, дробились и множились, но не гасли, боль нарастала, давно уже став нестерпимой, но каждый раз, с каждой новой волной это оказывался не предел, и он с каким-то иступлённым безразличием ожидал нового толчка, нового сердечного сокращения.

В глазах тоже пульсировала боль. Она давила изнутри, и казалось, вот-вот выдавит глазные яблоки из глазниц, но они пока держались и настойчиво, хоть и малоэффективно, пытались разобраться в окружающем пространстве.

Сквозь непонятную муть и мельтешащих перед взором сверкающих мошек проступали силуэты величественных деревьев, чьи кроны терялись в недосягаемой, уплывающей вышине; мощных, объёмных и густых, кустарников, забивших всё пространство между стволов. Всё, кроме узенькой тропки, чистой и натоптанной, но извилистой и кривой, как кора головного мозга. Мозг… В очередной раз с силой ударился изнутри в череп, пытаясь вырваться. Чтоб его!

Он взмахнул рукой в попытке разогнать мошек, снующих перед глазами, но даже не увидел руки – только смазанное пятно, промелькнувшее, но не спугнувшее ни одной сверкающей твари.

– Ы-ы-ы! – в бессильной ярости простонал-прорычал он, продолжая свой неуверенный путь чёрт знает куда.

Какая у него цель? Существует ли вообще цель, или он просто бредёт по этому лесу, по этой тропинке, надеясь, что она куда-то выведет? Ответ могла бы дать память, но у него не было памяти. Сколько ни пытался, он не смог выудить из глубин агонизирующего мозга ничего, ни одной зацепки, ни одной мысли, хоть как-то наводящей на прошлое. В его странном и, будто, бессмысленном путешествии было только настоящее, наполненное лишь болью и бешеной яростью, разъедающей изнутри и в то же время подгоняющей, заставляющей продолжать движение.

Сквозь непрерывный шум и гулкое уханье в ушах до слуха, а потом и до сознания доходили и иные звуки. Плохо различимые, они тем не менее напоминали обычные лесные звуки: шелест ветра в листве, пение птиц и крики лесного зверья. И всё же что-то в них было не так. Не так было с этим лесом в целом, но что именно, он не знал. Или не мог понять.

Запнувшись о что-то, перегородившее тропинку, он чуть не упал, неуклюже сделал несколько размашистых шагов, пытаясь удержать равновесие, и остановился, с силой сдавливая моментально взорвавшуюся фейерверком боли голову.

– А-а-а-а!!!

Хотелось выматериться, но сил на слова не было. Из глаз потекли тягучие, словно смола, слёзы, причиняя дополнительную боль. Пытаясь хоть как-то отвлечься, он сделал неуверенный шаг, потом второй, и ещё один. Шаги давались тяжело, но действительно помогали – боль чуть отступила. Спустя какое-то время, весь изодранный острыми ветками, он понял, что тропинки перед ним больше нет, что продирается сквозь кусты, словно сбрендивший вездеход. И даже сквозь застилающую сознание боль, осознал, что это плохо. Он заблудился окончательно, застрял в этом сраном непролазном лесу.

Паники не было, потому что для неё не оставалось места в измученной голове. Покрутившись, он просто шагнул в очередной куст и продолжил бесцельное движение.

Пахло лесом и… смертью. Едва уловимый запах тлена преследовал его, незаметно и настойчиво пробиваясь к затопленному болью сознанию. Только сейчас он вдруг отчётливо понял, что этот запах неотступно следовал рядом всё время. Даже то, которое он не помнит. Но как, во имя этих грёбаных шипастых кустов, он может быть уверен в том, чего не помнит?!

На очередном шаге нога вдруг провалилась во что-то мягкое, и снизу донёсся глухой чавкающий звук. Сделав по инерции ещё пару шагов, он вдруг вывалился из чащи на бескрайнее светлое пространство, лес отступил, снизу что-то блестело, а ногам стало как-то… по-другому. Как-то… мокро?

Вода? Это же вода! Точно! Наверное, озеро.

Он, не раздумывая, плюхнулся на колени, вызвав очередной сильный приступ боли, вытянул руки и почувствовал, как они погрузились во что-то прохладное и приятное, словно дарующее смутное облегчение, вытягивающее его боль, его страдания. Он зачерпнул полную горсть воды и с силой плеснул в лицо. Потом ещё и ещё. С каким-то радостным остервенением он плескал и плескал в лицо воду, растирал её по коже, чувствуя, как отступает боль, как её корни, проникшие в каждый сосуд, каждый капилляр, испуганно съёживаются и отползают куда-то в дальний, самый тёмный угол его черепа.

Последнюю пригоршню он не стал выплёскивать на лицо, а жадно прильнул к прохладной, пахнущей илом и рыбой воде губами и двумя большими глотками выпил. Влага пролилась по пищеводу, неся облегчение. Он улыбнулся и открыл глаза.

Прямо перед ним открывалась ровная зеркальная поверхность, в бесконечной глубине которой в сизой дымке едва зеленели недосягаемые кроны, а вдоль недалёкого берега яркой зелёной стеной, словно каплями крови украшенной крупными красными цветками, стоял кустарник.

Он поднял голову и всмотрелся в исполинские громадины вековых стволов, уходящих в зыбкую высь, – где-то там, очень высоко, они слегка покачивались, и иногда оттуда долетал пронизывающий скрежет, словно этим могучим великанам тоже было нестерпимо больно, как ему совсем недавно. Прямо за спиной колючей проволокой своих длинных шипов хищно топорщился кустарник, из которого он сюда вывалился; приятный, успокаивающий аромат долетал от его цветов, обманчиво маня подойти ближе.

Эта лёгкая успокаивающая благодать сильно контрастировала с тем, что он ощущал, бредя по лесу в болезненном угаре, и непонятно было, где правда, а где игра воображения. Он вновь опустил взгляд на озеро. Спокойная гладь воды манила своей безмятежностью, звала, но это могло быть ловушкой.

Он поднялся и в нерешительности топтался у самого берега по щиколотку в воде, не готовый сделать шаг вперёд, но и не желая покидать это место. И чем дольше смотрел на ровную гладкую поверхность, тем сильнее манила его неуловимая глубина. И тем сильнее отталкивала. В этой мучительной борьбе он опустил взгляд и увидел своё отражение.

Поражённый и испуганный, он попятился, и спину дробно пробила острая боль десятков заточенных лучше любой иглы шипов. «Твою ма-ать!» – заорал он, но из горла вырвался лишь нечленораздельный и хриплый рык. А шипы, словно почуяв кровь, зацепились за его плоть и начали медленно расти, впиваясь всё глубже. Они уже вцепились в его ноги, впились в шею и начали проникать в затылок. Оглушённый яростной болью, он беззвучно раскрыл рот и широко распахнул веки, глаза выпучились и уставились на лес.

А лес изменился. В нём больше не было жизни.

Серые, осыпающиеся пеплом стволы деревьев, изъеденных чёрными глянцевыми оспинами, из которых медленно текла густая, словно смоль, жижа. Кусты, голые и сухие, они будто состояли из одних шипов, хищно навострившихся в его сторону. Они чуяли его кровь, его боль и страх, они жаждали выпить его без остатка. И только зеркальная гладь озера оставалась такой же. Тихой и спокойной. И манящей.

А перед внутренним взором, как фон всему происходящему, стояло отражение его лица. Ужасное, неправдоподобное… Он поднял ещё свободные руки, чтобы схватиться за это лицо и ощупать его, – а вдруг ему показалось, вдруг это было наваждением. Но увидев иссохшие, неестественно длинные серые пальцы на костлявых, обтянутых обвисшей кожей ладонях, длинные и грязные, загнутые крюком когти, он бессильно замер. Что с ним? Что он такое?

Он не знал, не мог ответить. И от этого разум затопила такая бессильная злоба, что когда первые шипы проткнули череп и впились в мозг, принеся ужасные мучения, он заорал, надрывая глотку, и яростно дёрнулся, выдёргивая себя из этого капкана, снимая тело с алчущих его шипов, и бросился в такое доброе и тёплое озеро.

Он сделал несколько шагов, быстро погрузившись по пояс, и прыгнул вперёд, ныряя в тёмные и вдруг ставшие ледяными глубины.

***

Тусклый свет падал откуда-то сверху, скупо освещая старую обшарпанную кухоньку. Гарнитур, давно покосившийся, местами вздутый, местами с потрескавшимся и отслоившимся лаком, неприятно резал глаз своим ветхим убожеством. Дверцы по большей части висели криво, залезая одна на другую, в образовавшиеся щели проглядывал мутный металл петель. Старые, давно засохшие и затвердевшие потёки щедро украшали все вертикальные поверхности, включая доисторическую на вид газовую плиту. Сквозь стекло духовки было не разглядеть ровным счётом ничего, поскольку не было видно даже стекла, а рядом с грязными ручками не угадывалось стандартных изображений конфорок.

От давно не мытого окна вдруг раздалось и почти сразу затихло басовитое тарахтение – это отключился компрессор невысокого, давно уже не белого холодильника «Бирюса», и сразу стало как-то слишком тихо. Сквозь мутное стекло пытался пробиться на кухню свет с улицы, но даже не разобрать было, что там за ним – день или ночь, свет это от солнца или же от фонарей.

Он отвернулся от окна и уставился на грязную клеёнку, устилающую маленький стол прямо перед ним. Сквозь застарелый жир угадывался странный узор, и при одном взгляде на него сразу возникал вопрос: под чем был человек, который его нарисовал? На клеёнке, щерясь на него сколотыми краями, стояла миска с супом, рядом лежала ложка, за миской – два ломтя хлеба, наполненная стопка и початая бутылка водки. Вот и весь натюрморт.

Он вдруг что-то вспомнил, глаза его расширились, сердце заколотилось бешеной крысой в клетке. Страх и отвращение сковали мышцы, на позволяя даже шевельнуться. Превозмогая накативший паралич, он медленно поднял руки и… облегчённо выдохнул! Обычные мужские руки, широкие и заскорузлые. Аккуратно поднеся их к лицу, он начал ощупывать его, поглаживать, пытаясь выстроить в голове свой портрет. Выходило неплохо, совсем не то, что он увидел в отражении в озере. Да, неопрятное, неухоженное, но вполне… Постой-ка…

Озеро!

И лес. Он был в лесу, он нырнул в тёмную холодную воду и сразу начал тонуть… Или нет? А как он оказался здесь? Неужели, всё привиделось, приснилось? Он просто выпил и ему приснился страшный сон? Наверное, так и было.

Слегка трясущейся от переживания рукой он схватил рюмку и быстрым точным движением влил в глотку горячую жидкость, огонь промчался по пищеводу и взорвался в пустом желудке. Закашлявшись, он взял ломоть хлеба и отгрыз сразу половину, закусывая этот пожар.

Это ж ни хрена не водка, чистая спиртяга! Откуда она у него?

Когда отпустило, он зачерпнул ложку супа и сунул в рот, сморщившись, прожевал, проглотил и со звоном бросил ложку в тарелку, разбрызгав суп по клеёнке. Холодный!

– Дерьмо! – прокомментировал он и налил ещё стопку, но пить пока не стал.

Сначала надо разобраться. Он по-прежнему ни черта не помнил. Кроме своего сна… Ни кто он, ни где он, ни что это за квартира, ни-че-го! Поёрзав, он попытался отодвинуться от стола, но старый табурет только жалобно скрипнул и опасно накренился, грозя скинуть седока затылком в близкую стену, а колени ударились о неудобный стол. Внутри снова начала закипать злоба – на стол, на табурет, на холодный суп, на эту убогую кухню и всю эту сраную ушлёпскую квартирку! Надеясь успокоиться, он снова схватил рюмку и залпом выпил, занюхнув вонючим рукавом.

Какая гадость! Но вроде немного полегчало, злость слегка отступила, и чтобы закрепить успех, пришлось догнаться третьей стопкой.

Теперь совсем другое дело. Теперь в голове поселился успокаивающий, укачивающий туман, а по телу разлилась лёгкая приятная истома. И одновременно всё прояснилось. Хотя он всё также не понимал, где находится и что тут делает, стало казаться, что всё правильно, всё путём. Он там, где должен быть, и дальше волен делать всё, что ему заблагорассудится. Жизнь, нормальная и обычная, вернулась к нему после ужасающего в своей реалистичности алкогольного сновидения. И пусть эта жизнь – то ещё дерьмо, она хотя бы не так страшна. Передёрнувшись от воспоминания, он налил и уже без всякой закуски приговорил ещё одну стопку.

И тут в проёме, уходящем в коридор, появилась она.

Маленькая, серая, вся какая-то скукоженная и незаметная, в каком-то невзрачном тряпье. Кто она? Кто эта женщина и что здесь делает? Она стояла и неотрывно, со смесью страха и покорности, смотрела на него. И его это начинало бесить.

– Ты кто? – грубо, как бы намекая – проваливай, осведомился он.

– Как кто? – испугалась эта женщина. – Я же жена твоя, Стёпушка. Неужели забыл ты?

– Жена, значит…

Итак, его зовут Степан и он женат. На этой мыши... Ладно, уже кое-что. Собственно, а на что он рассчитывал, обитая в такой халупе? Что в его доме обнаружится молодая сисястая красотка? Как же, раскатал губу. Эх-х… Ну хоть не один, есть вон кому покормить.

– Ты чего мне за дрянь налила, а?

– Как дрянь? – ещё больше всполошилась его жена. – Это же борщ, твой люб…

– Он холодный как яйца мамонта! Это не борщ, это дерьмо собачье!

Маленькая женщина под его криками будто сжималась, уменьшалась ещё сильнее, губы её тряслись в беззвучном плаче, руки мяли подол халата, а он, видя это, только больше злился, распалялся, полностью отдаваясь внутреннему пламени просыпающейся ярости. Он материл её, а в голове вдруг совершенно отчётливо проявилось понимание причины его бед. Не может быть от спирта таких снов, его отравили. Она его отравила. Он резко заткнулся, всё ещё обмозговывая новую мысль и буравя её злым взглядом, а потом громко и отчётливо прошептал:

– Убью суку.

– Стёпушка… – охнула жена, не веря своим ушам, но мужчина уже начал вставать, и она, резко развернувшись, рванула прочь.

А он, приняв её побег за признание вины, взбеленился, выскочил из-за стола, доломав табурет и уронив миску с супом, и, схватив со столешницы большой нож, кинулся за ней в коридор.

– Убью-у-у!!!

Узкий проход, грязные стены с висящей хлопьями синей краской, мутный плафон на сером потолке и дверь. Куда она ведёт? В туалет или в ванну? Да какая на хрен разница, если она скрылась за ней и заперлась изнутри?! Он на бегу схватился за ручку и дёрнул что есть сил. Ручка просто отлетела, и он вместе с ней завалился на грязный пол, скрипнувший иссохшимся паркетом под его массой. Взбешённый до предела, он взревел, вскочил и начал колотить в дверь кулаками и ногами.

– Открой, стерва! Убью гадину! Тва-арь!

Дверь оказалась на удивление прочной и держалась. Тогда он стал колоть её ножом, пытаясь проткнуть, но и это не возымело успеха. Жутко воя и матерясь, но не останавливаясь, он продолжал долбиться в дверь и вскоре начал выдыхаться; ярость немного отступила, сознание чуть прояснилось. Опустив нож, немного постояв и отдышавшись, он что-то надумал, вернулся на кухню, бросил на стол бесполезный нож и взял топор, который заприметил за холодильником, когда осматривался. Вот теперь ей крышка, теперь никакая дверь не спасёт эту ведьму!

Первый удар получился каким-то смазанным – топор как будто спружинил и соскочил влево. Второй уже лучше, на третьем оружие довольно глубоко вошло в полотно двери. Он яростно выдернул его и вновь замахнулся. Его мир сузился до этой старой двери, до щели, оставленной топором, в затопленном безумием сознании не было места для чего-то другого, а в голове учащённым пульсом билось: «Убью! Убью! Убью!»

Он раз за разом заносил топор и с придыханием опускал его на дверь в том месте, где должна была быть защёлка. Из под лезвия разлетались щепки, а с той стороны доносился вой обезумевшей от страха женщины. И этот вой, словно запах жертвы для хищника, разжигал в нём азарт охоты и алчное предвкушение добычи. Её судьба была предрешена.

Очередной удар наконец выбил удерживающую дверь щеколду, с той стороны раздался крик отчаяния, и он опустил руку. Теперь некуда спешить, он спокойно зайдёт и успеет насладиться её страхом, её ужасом и отчаянием, посмотрит в её молящие глаза, выслушает просьбы о пощаде и всё равно зарубит. Потому что она пыталась его отравить!

Петли протяжно скрипнули, и он увидел забившуюся в самый угол грязно-серой с ржавыми потёками ванны женщину, трясущуюся всем телом и с ужасом глядящую на него широко раскрытыми зарёванными глазами. Она всё поняла в тот миг, когда встретилась с ним взглядами. Ну что ж, пусть так, пусть без мольбы, просто чуть быстрее. Он шагнул внутрь маленькой комнатки, занося топор, и вдруг лампочка, болтающаяся на торчащем из потолка куске кабеля, с треском моргнула и погасла.

– Твою мать! – вскрикнул он и кинулся в угол, где должна была быть его жена, с силой опуская топор.

Но тяжёлое оружие не встретило никакого препятствия, инерция потянула тело вперёд, и ему пришлось сделать несколько широких шагов, чтобы не завалиться носом в пол, а только упасть на колени, которые абсолютно неожиданно встретили мягкую поверхность вместо твёрдой выщербленной плитки.

– Чё за херня?.. – пробурчал он, осторожно опуская руку и ощупывая поверхность. Нежными шелковистыми нитями встретила его ладонь трава, и влажным упругим ковром отдалась под нею земля, дразня ноздри сладковатой сыростью только напоённой дождём почвы.

Ничего толком не соображая, со всё ещё отравленным злобой сознанием он медленно поднялся, повернулся назад и с вытянутой рукой сделал несколько шагов, но двери, которую так надеялся нащупать, не встретил. Он больше не в своей квартире. Но как, чёрт возьми, такое возможно?!

Нет, этого не может быть, это всё глюки, последствия отравления. Та тварь добилась своего, и сейчас он наверняка пускает слюни, растянувшись в ванной, а она, радостно лыбясь во всю свою ведьмовскую рожу, включает воду, чтобы смерть его выглядела случайной. Нет! Он этого не допустит!

Слепо таращась в непроглядную тьму, Степан сделал несколько осторожных шагов, понемногу набираясь уверенности. Вскоре он уже смело шагал вперёд, хотя в абсолютной темноте не было ни переда, ни зада, а ощущения упорно настаивали, что тело стоит на месте; но мужчина не сомневался и, чувствуя, что время стремительно уходит, побежал. Чтобы спустя несколько коротких мгновений с силой впечататься лбом во что-то ужасно твёрдое и, ловя напоследок яркие искристые фейерверки, провалиться в ещё более глубокую тьму.

Часть 2

Коханов Дмитрий, ноябрь-декабрь 2025 г.

Мои рассказы | Серия Монстрячьи хроники | Серия Исход | Серия Рассказы из фразы

Мой роман "Настоящий джентльмен"