Опять. Снова. Изо дня в день⁠⁠

Мой мир — это тридцать лет под слоем масляной краски. Меня красили поверх старых слоёв, не счищая. Я — компостная куча из горького опыта. Каждый новый слой — это обещание: «Сейчас будет лучше, свежее, чище». Но под ним всё та же я, древесина, уставшая нести тяжесть.

О, эта тяжесть! Вы не представляете. Каблуки-гвозди хозяйки, вечно спешащей на утреннюю смену. Шаркающий шаг деда, который часами простаивает у окна. Тяжёлые сумки с картошкой, которые ставят прямо на меня, не постелив газету. И детский топот — единственное, что не ранит, а лишь оставляет следы липкой каши и акварели.

Я помню всё. Каждую трещину — это как шрам от сдвинутого с места шкафа. Каждую выбоину — это след от упавшей чугунной сковороды в далёком девяносто третьем. Каждое пятно: здесь пролили чай с малиной, когда лечили дочку от простуды; здесь — рассол от огурцов; а здесь... здесь пятно от зелёнки, когда разбился мальчик, бегая по мне.

А запахи! Я впитываю их, как губка. Столетний дух щей и сигарет. Резкий аромат ацетона, когда с меня пытались оттереть краску. Душок бедности и затхлой надежды.

И эта краска... Она не защищает. Она душит. Я задыхаюсь под этим синтетическим синим или зелёным слоем. Я хочу дышать древесиной, пахнуть лесом, смолой, жизнью! Но я — лишь безгласная плоскость, на которую смотрят сверху вниз.

Иногда ночью, когда все спят, а луна светит в окно, я чувствую, как по мне бегут тараканы. И я им завидую. Они хотя бы могут уползти. А я... я должен оставаться. Всегда на одном месте. Вечно нести на себе чужую жизнь, впитывать чужую боль, молча скрипеть под чужим весом.

Я — крашеный пол в хрущёвке. Мой удел — терпеть. И ждать следующего слоя краски, который на время скроет все мои старые, наболевшие шрамы.