"Один день Александра Сергеевича" Глава VII⁠⁠

Продолжаю публикацию проекта Сергея Сурина

предыдущая статья

5 августа: день ревизии

Проект "Один день Александра Сергеевича". Глава VII.

Коллажи Сергея Сурина.

5 августа 1821 года Пушкин встречается с майором Владимиром Раевским, поселившимся в Кишиневе и накануне назначенным генералом Михаилом Орловым начальником школы взаимного обучения при дивизионном штабе. Идет пора их интенсивного общения – а общение, по утверждению Сент-Экзюпери, это единственная позволительная роскошь в нашей жизни – значит, этот пушкинский период можно смело назвать роскошным (собственно, вся жизнь поэта – это чередование уединения, вынужденного или намеренного, и жадного, обогащающего общения).

Пушкин напишет несколько посвящений или ответов Раевскому и нарисует на черновике три его портрета. Это совсем не темный демон Александр Раевский (настолько дальний родственник Владимира, что можно смело считать их однофамильцами), это правильный, серьезный, целеустремленный собеседник и товарищ, к тому же еще и поэт (если, конечно, можно при Пушкине, рядом с Пушкиным, на фоне Пушкина – называться поэтом или просто пытаться говорить в рифму с интонацией). От обоих собеседников веяло совершенно необузданным вольнодумством, но при этом пылкий, энергичный Раевский не только шумел словом под хорошее шампанское о вольности и равенстве, но и лично просвещал дивизионных солдат, внедряя в школу ланкастерскую систему обучения (в качестве первых учебных прописей Раевский использовал имена республиканцев – Брута, Кассия, Вашингтона и прочих).

Ланкастерское, или Белл-Ланкастерское (по фамилиям двух английских изобретателей системы) образование – это когда опытный Наставник дает знания старшим ученикам, хитро называемым Мониторами, а те немедленно транслируют полученную информацию младшим, которые в данной системе никак не названы. Младшие от этого пребывают в полном восторге, поскольку с ними занимаются не строгие взрослые учителя, а такие же бойкие, непослушные ученики, как и они, просто чуть постарше. А Мониторы, ежедневно отвечающие на миллион разнообразных вопросов во время передачи знаний, вынуждены самообразовываться. Так что, при нехватке учителей, система вполне себе рабочая.

Раевский, впрочем, просвещал не только солдат – под просвещение подпадали все, кто находился в радиусе его общения, вот и Пушкину досталось: поэт явно усилил свои позиции в географической науке и русской истории. И вполне возможно, что пушкинский «запах Руси» – будь то сказка о царе Салтане или «Борис Годунов», не говоря уж о «Вещем Олеге» – следствие его шумных бесед с майором Раевским.

Через полгода, в 9 утра 5 февраля 1822 года, Пушкин примчится к Владимиру Раевскому, чтобы предупредить о неминуемом аресте (подслушав за обедом разговор хорошо выпившего корпусного командира Сабанеева с хлебосольным генералом Инзовым). Но раз арест неминуем – с ним надо, если не сдружиться, то смириться, тем более, что стихотворения даже лучше пишутся, как во время болезни – мы говорили об этом – так и из глубины глухой темницы. Ну, и, в конце концов, это же почетно и исторично – считаться первым декабристом, первым официально арестованным…

Владимир Федосеевич произвел сильное и весьма позитивное впечатление на поэта. Не менее серьезным собеседником был для Пушкина и другой декабрист, учившийся в том же пансионе, что и Раевский, – Николай Тургенев. Но, во-первых, Тургенев писал прозой и сугубо на экономическую тематику, во-вторых, если Раевский был старше на 4 года (как и лицейский друг Пушкина, сын директора, Иван Малиновский), то Тургенев – родился на 11 лет раньше национального гения, а это уже ощутимо: Тургенев был на положении Монитора: назидал. Ну и в-третьих, в нервном и вечно спешащем Петербурге общение тоже выходило – дерганным и торопливым, тогда как в Кишиневе все-таки можно было расслабиться (импровизация об исторических слезах Николая Тургенева – в конце текста).

Общение с серьезными, целеустремленными людьми заставляет задуматься, осмотреться и в себя заглянуть с ревизией – всё ли так…

Сколько у вас в жизни было Собеседников?

Ведь это просто необходимо, чтобы каждый вечер загоралась хоть одна звезда, и чтобы у человека был хотя бы один Собеседник. Хотя, конечно, лучше несколько.

Пушкин называл Владимира Раевского «Спартанцем» (это был второй спартанец в жизни Пушкина; первый – целеустремленный аскет по прозвищу «Суворочка», одноклассник Владимир Вольховский, - тот, что «спартанскою душой пленяя нас…»), Раевский Пушкина – Овидиевым племянником.

Беседовали много, спорили горячо.

Пушкин: - Волнуйся, ночь, над Эльбскими скалами…

Раевский: - Стоп машина. На Эльбе ни одной скалы нет – учи географию, поэт!

Тем не менее, Пушкин никогда не вызывал Раевского на дуэль, тогда как Николая Тургенева в Петербурге вызвал, правда, тут же, опомнившись, вызов отменил (Тургенев удивился - поэт остановился). Но факт вызова в статистике пушкинских поединков остался (как в футболе подсчитывается общее количество любых ударов по воротам).

Раевский, продолжая кишиневский спор и после ареста, взывает к Пушкину из темницы глухой – практически как сегодня, когда вам звонят и убедительно просят ответить на важнейший для общества социологический опрос:

Что составляло твой кумир —

Добро, иль гул хвалы непрочной?..

Читал ли девы молодой

Любовь во взорах сквозь ресницы?..

Давал ли друг тебе совет

Стремиться к цели благородной?

И Пушкин честно отвечает по пунктам – происходит, таким образом, своеобразный литературный джаз – вопрос-ответ:

Я знал досуг, беспечных Муз удел,

И наслажденья лени сонной…

Я дружбу знал — и жизни молодой

Ей отдал ветреные годы…

Я знал любовь прелестною мечтой,

Очарованьем, упоеньем…

Но всё прошло! — остыла в сердце кровь…

Душа час от часу немеет…

Налицо одно из первых откровений Пушкина в момент пересечения им жизненного экватора (поэту 23 года из 37, минус первые 10 неосознанных лет), ну прямо по классике – земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…

И кровь остыла, и душа онемела – Пушкин довольно пристально заглянул в себя, ему понравилось вторгаться в собственное сознание с контрольной ревизией, он благодарит Раевского:

Не даром ты ко мне воззвал

Из глубины глухой темницы.

Возможно, весь последующий виртуальный диалог поэта с толпой берет начало именно с этого ответа Владимиру Федосеевичу, стихотворение заканчивается такими словами:

Но для толпы ничтожной и глухой

Смешон глас сердца благородный.

Майору тоже понравилось теребить гения, он не останавливается на достигнутом, и снова из глубины пока еще не сибирских руд звучит – только уже не вопрос, а знаменитое назидательное предложение Раевского:

Оставь другим певцам любовь!

Любовь ли петь, где брызжет кровь…

О том, что не стоит растекаться легкомысленной чувственной лужею, когда вокруг валы ревучи – говорил Пушкину в Петербурге и Николай Тургенев. Но только теперь Пушкин четко формулирует свой ответ и неожиданно ставит во главу угла свободу мышления, мечтаний и снов – то, что нельзя отнять, запретить, заказать и объявить уликой:

Иная, высшая награда

Была мне роком суждена —

Самолюбивых дум отрада!

Мечтанья суетного сна!..

Так что Владимир Раевский – автор голевой передачи: он вывел Пушкина на точный удар.

И теперь о майоре подробнее. Родился Владимир Федосеевич в один год с Грибоедовым, правда, год рождения Грибоедова плавает в пределах пяти лет: Грибоедову было удобнее считать год своего рождения 1795-ым (родители официально поженились тремя годами ранее). В принципе, и нам несложно потворствовать ему в этом.

Так что будем считать Владимира Раевского и Александра Грибоедова одногодками. Тем более, что они вместе учились в Московском благородном пансионе. Только Грибоедов пролетел учебу как иглохвостый стриж, за три года, а Владимир Раевский отбарабанил по полной.

Те, кто учился на полном пансионе в Московском благородном – многое в жизни успели, а всё потому, что подъем там был аж в 5 утра. Кто рано встает, у того до заката больше времени, если, конечно, вы знаете, что с этим временем делать.

Учился там, кстати, и Лермонтов. И бросил Московский пансион, в том числе, из-за Владимира Раевского. В марте 1830 года (когда Раевский был уже в Сибири) – случилось нечто фантастическое: внезапная ревизия Николая I и урезание льгот и привилегий по результатам этой сногсшибательной проверки. Нам ни при каких условиях не поверить, ни в каком сне, страшном или счастливом, что вдруг в каком-нибудь учреждении может появиться без обычной многочисленной охраны, совершенно один, наш Президент – просто с личной ревизией, необходимость которой вдруг взбрела ему в голову. А вот Николай I часто практиковал подобное. Мог свалиться, как снег на голову – и зимой, и летом. Император не доверял чужому мнению – кругом круглосуточно врут и воруют – и предпочитал проверять всё лично и внезапно, что, в общем-то, правильно, но удивительно.

Самое забавное, что в марте 1830 года пришедшего с ревизией императора всея Руси в шумных коридорах Московского благородного пансиона никто не узнал. Школьники бесились, бегали, толкались, дрались, и внимания на высокого статного человека в военном мундире обращать не собирались. В одном из классов возмущенного императора признал один из тридцати присутствующих, сказав «Здравия желаю вашему Величеству!», но остальные подумали, что парень прикалывается и засмеялись. Ошарашенный Николай I вышел из класса, столкнулся, наконец, с одним из надзирателей, которому признавать императора полагалось по должности, и потребовал немедленно собрать всех в актовом зале для крутых разборок…

Но главным поводом появления императора было то, что Московский благородный пансион стал в начале века кузницей вольнодумия – его закончили многие будущие декабристы, в том числе, Владимир Раевский и Николай Тургенев (о слезах которого, как вы помните, небольшая импровизация в конце текста), и это выводило Николая Павловича из себя. Такие рассадники политической нестабильности надо было скорее приводить к общему послушному знаменателю. И Николай I превращает Благородный пансион в обычную гимназию, где, например, разрешалась совсем не благородная порка, – Лермонтов поспешил уйти из пансиона, подав заявление о приеме в Университет.

Вернемся к судьбе Владимира Раевского. Шесть лет следственные органы мурыжат арестанта, переводя из одной крепости в другую и пытаясь найти неопровержимые доказательства его вины. Раевский – один из тех немногих декабристов, который никого не выдал и своей вины не признавал – тем более, что эту самую вину не смогли даже толком сформулировать.

Над майором произвели четыре военно-судных дела в четырех различных комиссиях, гоняли его по пяти крепостям – брали измором. Наконец, четвертая комиссия определяет освободить майора Раевского, причем даже с возможным вознаграждением, если засчитать пребывание в тюрьме за государственную военную службу. Но – в судьбе Раевского с завидным постоянством происходили какие-то странные ключевые развороты, причем далеко не в лучшую сторону.

Неожиданно в окончательное решение четвертой комиссии вмешивается великий князь Михаил Павлович и решает всё совсем по-другому. Без каких-либо прямых улик великий князь называет Раевского, который уже шел с вещами на выход, – человеком вредным для общества. Лишает всех чинов, дворянства и удаляет в Сибирь на вечное поселение.

Что называется – душевный человек: мог бы и на виселицу отправить, и на каторгу.

В Иркутской губернии Владимир Раевский женился, произвел девять детей (один ребенок умер в младенчестве) и был амнистирован по Манифесту 26 июня 1856 года, после чего мог жить в любом городе европейской части России, кроме столиц. Правда, в верхах – что при Николае, что при царе-освободителе относились к майору подозрительно: было ясно как день, что он виновен, опасен и вреден, но при этом никаких улик против него так и не нашли, только разве что ланкастерское просвещение без лицензии да необузданное вольнодумство в рабочее время.

В общем – какая-то заноза этот Раевский…

Через два года после амнистии Владимир приезжает в европейскую часть империи, но обнаруживает, что там течет какая-то совершенно другая жизнь, и люди какие-то другие, чужие, – Раевский уезжает обратно в Сибирь.

Точно так же не мог подружиться с новой реальностью размороженный через 60 лет герой повести Евгения Водолазкина «Авиатор» – процесс психологической адаптации оказался гораздо сложней адаптации физиологической.

Интересно, смог бы адаптироваться к нашей реальности Пушкин, появись он чудесным образом сегодня? Возглавил бы на выборах партию «Сердца для чести живы»? Или, не найдя синонимов, заторопился бы в свою, пушкинскую эпоху?

Раевский, вот, уехал к своим арбузам и дыням, к своим детям, ученикам и товарищам-крестьянам. Там он был востребован. Там было его место. Там он и лег в сырую землю, которую обрабатывал.

Впрочем, далеко не всё было и в сибирской жизни гладко у майора Раевского. Как и раньше, светлая полоса чередовалась с необъяснимо, катастрофически черной – государство вдруг удержало с него трехтысячный залог, пока ездил, пытаясь доказать ошибку, по дороге напали разбойники и ранили довольно сильно, а сын, который должен был стать опорой в превратной судьбе, в один вечер проигрывает больше тысячи рублей… В довершение этой мрачной феерии Раевский по неосторожности попал в огонь и обгорел: «Моя кожа почернела на мне, и кости мои обгорели от жара…»

Владимир Раевский успел окончательно почувствовать себя ветхозаветным Иовом – неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? – и через несколько лет скончался, пережив на девять месяцев Николая Тургенева, который покинул этот мир в западном предместье Парижа – что в 8 тысячах километрах от Иркутской губернии.

В своем послании дочери Раевский обещает после смерти вернуться с внятными словами. И с личной контрольной ревизией.

У нас сейчас на слуху другая песня о возвращении – «я пророчить не берусь, но точно знаю, что вернусь…». А в середине XIX века говорилось так, очень хорошо говорилось:

Когда я в мир заветный отойду.

Когда меня не будет больше с вами,

Не брошу вас, я к вам еще приду,

И внятными, знакомыми словами

К отчету вас я строго призову.

От вас мои иль вечные страданья,

Иль вечное блаженство — всё от вас.

Исполните надежды и призванье,

И труд земной пройдет, как день, как час,

Для нераздельного небесного свиданья.

Исторические слезы Николая Тургенева

И жизнь, и слезы, и любовь – напишет Пушкин через три года после ареста Раевского.

А мы говорим про слезы Николая Тургенева, слезы не простые – предельно историчные.

Слезы – это сильная человеческая эмоция. Говорят, что Земля – это единственное место во Вселенной, где есть эмоции. На других планетах пыль да камни, не до эмоций. Поэтому нам постоянно завидуют (иначе откуда у нас столько проблем?) и ждут, что мы уничтожим друг друга в бесконечных спорах и войнах. Тогда на нашу опустевшую планету прилетят те самые терпеливые завистники, чтобы вволю испытывать здесь свои эмоции.

Но пока мы не перешли к окончательной взаимной ликвидации, вспомним о слезах Николая Тургенева, хорошего знакомого и наставника (Монитора) Пушкина, сотоварища по московскому учебному заведению Владимира Раевского.

Если Владимир Раевский был первым декабристом, то Николай Тургенев был самым эрудированным и последовательным из них. В декабре 1825 года он находился на лечении за границей, был заочно осужден, после чего возвращаться на Родину не захотел. Удивившийся неподчинению император издает заочный смертный приговор своему тезке, чему в свою очередь, сильно с Британских островов удивляется опальный Николай Тургенев.

Такое вот взаимное удивление Николаев. Эстафета ожесточения.

Тургенева ловили, – и в России пошел слух, что его предали, поймали и, закованного в кандалы, везут морем в Петербург, – поверивший слухам Пушкин тут же называет свой век уже не жестоким, а гнусным (хотя еще не волкодавом), и заканчивает небольшое послание Вяземскому знаменитыми горькими словами:

На всех стихиях человек -

Тиран, предатель или узник.

Но Николай Тургенев и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и грамотно затерялся в Шотландии. Несмотря на уговоры не менее грамотного Александра Горчакова, все-таки нашедшего беглеца в Эдинбурге, – в Россию с повинной Тургенев благоразумно не вернулся. Сначала продолжил скрываться в Англии, затем перебрался во Францию.

Именно во Франции произойдет одна из самых трогательных и удивительных сцен в русской истории – как будто это был финал какого-то костюмированного оскароносного фильма, и буквально через кадр на экране пойдут титры…

Весной 1861 года, сразу же вслед за публикацией Манифеста об отмене крепостного права, в одной из православных церквей Парижа состоялась Благодарственная служба в честь освобождения крестьян.

Отдельно от всех прихожан у стены внутри храма рыдал – не стесняясь – совсем уже не молодой человек…

На тот день Николаю Тургеневу было 72 года.

Именно он, Тургенев, составил в 1819 году первый официальный проект крепостной реформы (одобренный, кстати, Александром I-ым и отложенный до лучших времен). С тех пор прошло 40 с лишним лет – и наконец-то произошло то, что и должно было произойти, чего, собственно, и добивались декабристы, за что пятеро из них были повешены, а судьбы других – уверенно сломаны в Сибири и на Кавказе.

45 лет назад молодой Тургенев дал клятву – дожить до крестьянской свободы:

Одну Россию в мире видя,

Преследуя свой идеал,

Хромой Тургенев им внимал

И, плети рабства ненавидя,

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

И действительно – дожил. Дожил, оставшись практически один – все его братья и многие друзья умерли, так и не дождавшись реформы.

Когда Ленин с трибуны II съезда Советов говорил долгожданные для части общества слова – «революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась!» – вряд ли кто-либо рыдал в одиночку у стены. Кричали «ура!» до хрипоты – сегодня так кричат после забитого победного гола в финале важнейшего турнира. Совсем другая эмоция, коллективная.

А там, в Париже, в 1861 году Николай Тургенев рыдал один.

Рыдал за себя, и за всех, кто не дожил, и за всю русскую историю, за нашу нескончаемую дурь и поразительно прекрасные порывы, за наш несгибаемый космос и жестокий неповторимый колорит…

Видимо, это были самые удивительные слезы в русской истории.