Жду новый пост

Серия «Сергей Сурин "Один день из жизни Пушкина"»

Продолжаю публикацию проекта Сергея Сурина

предыдущая статья

19 августа: день перемены мест

Проект "Один день Александра Сергеевича". Глава IX.

Коллажи Сергея Сурина.

13 июня 1817 года Пушкин указом императора принимается в Коллегию иностранных дел, через пару дней приносит присягу, а уже через 3 недели подает прошение о предоставлении отпуска на два с половиной месяца для приведения в порядок домашних дел в Псковской губернии.

Представьте: вас принимают сегодня на работу в Министерство Иностранных Дел, ну мало ли – образовались бы вакансии, – вы знакомитесь с делами и через 20 дней вдруг пишете заявление о предоставлении отпуска, да еще и на 9 недель. Что бы на это вам сказали в МИДе?

А Пушкина отпустили. И выдали паспорт № 6155 на отъезд в Псков. Душевные люди работали тогда в России.

Пушкин приехал в родовое имение в первый раз, но и полутора месяцев в Михайловском не усидел – 19 августа отправился в обратный путь. Уж что там поэт смог привести в порядок – история умалчивает, зато четко информирует нас об открытии в этот период дуэльной статистики национального гения.

Первым вызванным на смертельный поединок оказался дядя по материнской линии, Павел Исаакович Ганнибал. Разница в 23 года не смущала Пушкина: Ганнибал ловко увел у него во время танца симпатичную партнершу, а такого поэты, филигранно владеющие ямбом, не прощают. Обидчик – подполковник, участник Отечественной войны и заграничных походов – не растерялся, оперативно написал остроумное стихотворение, которое понравилось Пушкину, тут же отменившему свой вызов.

Пишите стихи – они помогут вам в трудную минуту. Вот миротворческое четверостишье Ганнибала:

Хоть ты, Саша, среди бала.

Вызвал Павла Ганнибала,

Но, ей Богу, Ганнибал

Не подгадит ссорой бал!

Итак, 19 августа Пушкин отправляется в Петербург – там император только что издал указ о материальном награждении выпускников-лицеистов, Пушкину полагалось 700 рублей подъемных. Надо было торопиться – мало ли, деньги затеряются в казначействе.

Но мы в этот раз говорим о дорогах Пушкина.

Люди проводили немалую часть своей жизни в дороге, поскольку ездили медленно: самолеты еще не скоро будут брать пассажиров на борт, а первый поезд пройдет в России по Царскосельской железной дороге только через девять месяцев после смерти поэта...

Им овладело беспокойство,

Охота к перемене мест

(Весьма мучительное свойство,

Немногих добровольный крест).

Дорожно-транспортные новшества в пушкинскую эпоху

1. Первый русский пароход был спущен на воду в 1815 году. И вскоре в столице стало модно провожать на пироскафе (и называть пароход пироскафом – тоже стало модно) из Петербурга до Кронштадта отъезжающих в Европу. В Кронштадте отъезжающие пересаживались на большое судно, которое и направлялось в Голландию, Германию или Англию. 25 мая 1828 года на борту провожающего пироскафа оказалось сразу два Александра Сергеевича – Пушкин и Грибоедов, а в Европу в тот раз уезжал британский дипломат Кэмпбел.

Уже после смерти Пушкина, Грибоедова и Лермонтова Евгений Баратынский напишет свой знаменитый "Пироскаф":

Мчимся. Колёса могучей машины

Роют волнистое лоно пучины.

Парус надулся. Берег исчез.

Наедине мы с морскими волнами;

Только что чайка вьётся за нами

Белая, рея меж вод и небес.

2. На второй год после второго отречения Наполеона, когда Пушкин учился в выпускном классе лицея, началось строительство первой шоссейной дороги на главном имперском хайвэе (почтовом тракте) – между Санкт-Петербургом и Москвой. Строили дорогу из битого камня аж 17 лет, и, наконец, в 1834 году построили – чтобы Пушкин успел до смертельной дуэли прокатиться с ветерком и установить рекорд скорости на "поспешном дилижансе", – об этом чуть позже.

3. Когда Пушкин отправился в южную ссылку, в 1820 году, журнал "Отечественные записки" опубликовал рекламу невиданного ранее способа передвижения между столицами – на дилижансах. Кроме того, обновился и сервис: путешественникам не надо было думать ни о лошадях, ни о ямщиках, ни об обеде – всё включено. Остановка – только для смены лошадей и прогулки уставших сидеть путешественников, их в одном дилижансе помещалось от четырех до восьми. Причем впервые в России в одном замкнутом пространстве находились незнакомые лица противоположного пола. Как выяснилось, в целом это не страшно.

При желании можно было останавливаться на ночлег в придорожных гостиницах, если, конечно, это желание не отбила популярная пушкинская страшилка:

Теперь у нас дороги плохи,

Мосты забытые гниют,

На станциях клопы да блохи

Заснуть минуты не дают;

Трактиров нет. В избе холодной

Высокопарный, но голодный

Для виду прейскурант висит

И тщетный дразнит аппетит…

Отсутствие трактиров по ходу движения – это все-таки преувеличение, мы говорили в четвертой главе о знаменитом гастрономическом путеводителе Пушкина.

Позже появились модернизированные, "поспешные" дилижансы, самый скоростной вид тогдашнего наземного транспорта – нечто вроде нынешних "Сапсанов". На одном из них Пушкин и установил рекорд, домчавшись из Москвы до Санкт-Петербурга за трое суток.

Путешествия Пушкина

Петербург – Михайловское

Расстояние от российской столицы до родового имения, а это примерно 400 километров, Пушкин в течение своей жизни преодолел в одну сторону 12 раз, правда – в мае 1835 года поэт был рядом, в Тригорском, и в Михайловское не заехал: слишком торопился назад, в неколебимый град Петров. Но включим в наш подсчет и эту поездку, раз уж между Тригорским и Михайловском всего десять километров.

Торопился Пушкин и во время своего последнего пребывания в Михайловском – в апреле 1836 года. Уехал уже через неделю. Словно чувствовал, что надо срочно доделывать дела в столице: до смерти оставалось девять с половиной месяцев.

Один раз, в ноябре 1826 года, Пушкин преодолел дистанцию между Москвой и Михайловским, а это уже за 650 километров. Причем именно на этой трассе с поэтом произошло более чем серьезное ДТП. 23 ноября коляска с Пушкиным – отъехав сотню километров от родового имения и хорошо разогнавшись, – переворачивается. Пушкин был, как бы мы сейчас сказали, не пристегнут, поэтому легко и стремительно вылетел из транспортного средства. Хорошо, что физическая подготовка поэта была на высоком уровне, а то не видать бы нам "Медного всадника", последних глав "Онегина" и прочих шедевров русской мысли.

У меня помят бок, болит грудь и я не могу дышать… -

пишет в письме по-французски Пушкин и три недели лежит в псковской гостинице, приходя в себя.

Петербург - Москва

У Александра Сергеевича было 15 прямых путешествий между двумя столицами, когда он не останавливался ни в имении Вульфов Малинники на границе новгородской губернии, ни в привлекательных тверских деревнях, а пытался как можно быстрее добраться до места назначения.

В июле 1811 года 12-летний Пушкин со своим дядей Василием Львовичем впервые добираются из Москвы до Петербурга за 4 дня – будущий национальный гений ехал поступать в Царскосельский лицей. В первый день преодолели 226 километров, добравшись до Торжка за 15 часов. Так начались путешествия Пушкина.

В 1830 году после помолвки в Москве, Пушкин выехал в Петербург, а приехав в столицу и выскочив из коляски на Невском проспекте – тут же увидел на углу с Садовой… своего отца! Пушкин вообще коллекционировал случайности – помните встречу с арестованным Кюхельбекером в деревне Залазы?

В том же году Пушкин устанавливает антирекорд, добираясь в Москву за 5 дней, но всё потому, что едет вместе с Вяземским. А если с другом вышел в путь – время замедляется или вообще сходит на нет (об удивительном путешествии в 15 верст с остановленным временем – в конце этой главы).

В декабре 1831 года оженившийся Пушкин впервые едет из Петербурга в Москву в дилижансе, причем до Валдая он едет в летней 4-хместной карете, а затем пересаживается в зимний дилижанс. И доезжает за те же 4 дня.

Интересно, что из Петербурга до Михайловского Пушкин также доезжал на 4-ый день, а ведь это примерно на 270 км меньше. Видимо, всё дело в качестве дороги. Московско-петербургский тракт был правительственным, это было самое что ни на есть шоссе, особенно от Новгорода до Москвы. Ну и потом вообще – нельзя же ехать быстрее по неправительственному тракту, так же, как нельзя обгонять экипаж императора. Это дерзко.

Ну, и в октябре 1832 года Пушкин доехал из Москвы в Петербург так называемым "поспешным дилижансом", то есть прямым неломающимся скорым с постоянным попутным ветром – за 3 дня, и это был его рекорд скорости.

Три самые большие путешествия в жизни Пушкина.

1. На первом месте – путешествия по дорогам южной ссылки 1820-1824 годов. Вот примерный маршрут:

Петербург – Великие Луки – Киев – Пятигорск – Тамань – Гурзуф – Бахчисарай – Симферополь – Одесса – Кишинев.

В предыдущих главах уже описывались эпизоды одесского и кишиневского периода южной ссылки Пушкина.

Максимальная амплитуда путешествия (от Петербурга до Гурзуфа) – более двух с половиной тысяч километров. Широка страна его родная.

2. На втором месте нелегальная поездка в Арзрум (сейчас это город Эрзерум на северо-востоке Турции – по населению соответствует Белгороду, Брянску, а также городу невест Иваново). Не уведомив спецслужбы и лично графа Бенкендорфа, Пушкин в мае 1829 года бросается в сторону южного театра военных действий, чтобы срочно испытать наслаждение в бою, пока не кончилась война. 14 июня, подхватив пику павшего казака, Пушкин пошел бесшабашно таранить турок, появившихся возле русского лагеря. Еще не зная, что из Москвы прибыл крутой воин, турки полагали, что у них есть какие-то шансы.

Пушкина вовремя остановили, отобрали пику и развернули обратно в лагерь (в нашей Армии штыки, чай, найдутся – без тебя тут казаки обойдутся). Поэт не обижался: работа проделана, ощущения испытаны, цель достигнута. Только вот потом рассерженный Бенкендорф увидел в пушкинском путешествии своеволие, а эпоха своеволия уже закончилась...

Маршрут своевольной поездки таков:

Москва – Орел – Воронеж – Новочеркасск – Владикавказ – Казбек – Тифлис – Арзрум.

Максимальная амплитуда путешествия (от Москвы до Арзрума) – 2450 километров.

3. В августе 1833 года Пушкин едет в научно-краеведческую поездку по центральной части России, на этот раз – получив дозволение императора и официальный отпуск на четыре месяца:

Петербург – Москва – Нижний Новгород – Казань – Симбирск – Оренбург – Уральск – Болдино.

Пушкин собирал материал для своего исторического исследования о Пугачеве, – в Оренбурге ориентироваться на местных просторах ему помогает Владимир Даль. Они познакомились годом ранее в Петербурге. А через три с половиной года умирающий Пушкин подарит Далю, сидевшему у изголовья кровати, свой перстень.

В Казани, в сентябре 1833 года, вполне могла произойти встреча двух гениев – русского языка и высшей математики, Пушкина и Лобачевского, который на тот момент был ректором Казанского университета. Но каждый торопился по своим делам, – так и не повидались.

Особенно удался поэту финал путешествия: вторая болдинская осень принесла нам, среди прочего, "Медного всадника" и "Пиковую даму".

Максимальная амплитуда путешествия (от Петербурга до Оренбурга) – около 2200 километров.

Слышится родное

Одно из самых своих блестящих меланхоличных стихотворений Пушкин написал как раз на дорожную тему.

В ноябре 1826 года, – вы еще не забыли? – Пушкин, выехав из Михайловского, попадает в ДТП, отлеживается три недели в Пскове и возвращается в Москву. Именно в это непростое травматичное время и появляется на свет стихотворение "Зимняя дорога" – там борзая тройка несет путешественника к милой под утомительный звон колокольчика, на фоне печальных заснеженных полян, печально освещенных лунным светом.

Пару слов о стихотворении:

Грустно, Нина: путь мой скучен – сжатый образ древнерусской тоски в пяти словах и двух знаках препинания. Лучший ответ на повседневный вопрос "как дела?", безотносительно того, зовут ли собеседника Ниной.

Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика… – способность и возможность услышать родное – одна из основных отличительных особенностей обитателей этой планеты. Сегодня мы пользуемся другой лексикой – например, говорим в подобных случаях – "я с тобой на одной волне", ловко привлекаем тонкие вибрации и плавно переходим к теории струн…

Но Пушкин говорил просто и точно.

Услышать родное – значит понять и отозваться. А понимание, как известно – это исключительно верный ориентир, выводящий к счастью.

Самое обидное – прожить всю жизнь и так и не услышать, не ощутить родного.

Всю-то я вселенную объехал, нигде милой не нашел…

Пробег поэтов

Итак, поезда в России при Пушкине еще не пошли, и перемещались люди пешком или на лошадях, преодолевая при этом огромные расстояния.

Из поэтических богатырей первой половины XIX века Пушкин занимает второе место по "пробегу" в течение жизни. За 36 с половиной лет поэт проехал по дорогам России приблизительно 38 тысяч километров, выехав однажды на северо-восток иностранного государства – Турции. В среднем более тысячи километров в год, считая от рождения.

На третьем месте – молодой и воинственный Лермонтов с результатом в 29 тысяч километров. На момент смертельной дуэли ему было 26 лет и 9 месяцев.

Лидирует же – другой Александр Сергеевич: Грибоедов. Поэт и дипломат проехал за свою непродолжительную жизнь (его возраст плавает в пределах 5 лет из-за даты рождения, но согласно той дате, которую предпочитал он сам, ему в день разгрома русского посольства в Тегеране было 34 года) 45 тысяч километров. То есть Грибоедов – единственный русский литератор, который преодолел за свою жизнь земной экватор (40 тысяч километров). Расстояние между Петербургом и Тифлисом Грибоедов проехал в разные стороны 13 раз.

Максимальная скорость кареты вычисляется из фразы возмущенного Чацкого в первом действии грибоедовской комедии –

Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,

Верст больше седьмисот пронесся, - ветер, буря;

Это примерно 17 километров в час. Но Чацкий, во-первых, ехал по правительственному хайвэю, а во-вторых, как и герой стихотворения "Зимняя дорога", очень торопился к своей милой, впрочем, милой не оказавшейся. Так что среднюю скорость в среднем по России лучше взять за 12-13 километров в час с учетом наших дорог, климатических условий и того, что не все автомедоны наши бойки. В этом случае получается, что за свою жизнь Грибоедов провел в пути около 3 800 часов, Лермонтов около двух с половиной тысяч, а Пушкин – около 3200 часов.

В дороге люди тогда не утыкались в смартфоны – их просто еще не было. Читать было трудно из-за качества дорог – трясло. Поэтому приходилось много думать, размышлять, разгоняя нейроны головного мозга.

3200 часов чистого размышления. Вот это уединение!

Ни огня, ни черной хаты,

Глушь и снег… Навстречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне…

Лучшая дорога Пушкина

19 августа 1833 года Пушкин и Соболевский прибыли в Торжок (начинается научно-краеведческая, пугачевская экспедиция Пушкина) и заночевали в гостинице Дарьи Пожарской (к Дмитрию Михайловичу Пожарскому, благодаря которому мы не работаем 4 ноября, Дарья не имеет никакого отношения). Соболевский свирепствовал на нечистоту белья…

19 августа 1834 года (ровно через год!) Пушкин, направляясь в свою последнюю болдинскую осень, снова проезжает Торжок и снова останавливается в гостинице у Дарьи Евдокимовны Пожарской.

Мелочь, а удивительно. Удивительное вообще клеилось к Пушкину.

А теперь о лучшей дороге.

20 августа 1833 года, находясь еще в Торжке (уж больно хороши Пожарские котлеты), Пушкин пишет жене:

18 августа погода прояснилась. Мы с Соболевским шли пешком 15 верст, убивая по дороге змей, которые обрадовались с дуру солнцу и выползали на песок.

Пускай ленивый и уставший представляет – как бы он поужинал с Александром Сергеевичем, заскочив в "Яр" на четверть часа. А мы вообразим лучше такое:

Лесная дорога. Тепло, погода прояснилась. Солнце еще не собиралось устраиваться на ночлег и прислушалось к разговору, за которым Пушкин и Соболевский не замечали пятнадцати верст.

Говорили как всегда – о том, что было, есть и будет.

Мешали змеи, выползавшие на солнечную песчаную дорогу.

А что, если змеи – это бессердечные кредиторы и ненавистные цензоры, а самая большая и неприятная змея, явившаяся на дорогу из леса – это граф Бенкендорф?

Пушкин и Соболевский, немедленно вооружившись палками, отвели душу: поверженные змеи навсегда остались лежать на песке.

Друзья продолжали разговор. Всё остальное не имело значения.

Продолжаю публикацию проекта Сергея Сурина

предыдущая статья

12 августа: другой день Лицея

Проект "Один день Александра Сергеевича". Глава VIII

1. 12 августа 1810 года

День лицея – это не только всем известное 19 октября, но и спрятанное от памяти народной 12 августа.

12 августа 1810 года российский император Александр I подписал указ об учреждении в Царском Селе лицея для "образования юношества, предназначенного к важным частям службы государственной".

Вряд ли он предполагал, что через 200 лет нам будет представляться, что Царскосельский лицей – это важная часть жизни Пушкина. Государственная служба скромно останется в стороне.

Авторов удивительного проекта было двое: сам 33-летний император и 38-летний государственный секретарь Михаил Сперанский. По очереди о каждом.

Хорошо, когда у человека есть любящая бабушка. У Карлсона бабушка была чемпионом мира по обниманиям. Лермонтова без его золотой предприимчивой бабушки мы бы просто потеряли среди миров, в мерцании светил. Ну, а бабушкой Александра I была не менее энергичная и сообразительная женщина – Екатерина II.

Александр I: всё, что намечено бабушкой – выполним!

Екатерина любила образованных (правда, красивых тоже любила) и искренне стремилась к модной в то время просвещенной монархии, то есть к той же самой власти, но с более приятным, еще говорят – с человеческим лицом. Активной собеседнице авторитетных французских просветителей (с Дидро очно, с Вольтером "по удаленке") так хотелось, чтобы у руля империи наконец-то появился системно образованный, гуманный и воспитанный кормчий, что она лично составила генеральный план просвещения любимого внука. Сын Павел как-то сразу и довольно резко выносился за скобки образования и царствования.

Бабушка не побоялась поставить основным воспитателем внука швейцарца Фредерика Сезара Лагарпа, который считал (правда, негромко), что к счастью нации неминуемо приведут три составные части – Конституция, парламент и отмена крепостного права (в следующем веке эти опасные, смутные составные части благополучно вытеснит наша лихая тройка – самодержавие, православие и народность). Швейцарец приучал воспитуемого вставать в шесть утра (и именно в это время будет подъем в Царскосельском лицее) и составил под присмотром бабушки план формирования личности будущего императора (не от этого ли через 180 лет советских старшеклассников заставят составлять личный комплексный план строителя коммунизма?). Лагарп научил ученика всматриваться в окружающую жизнь, и повзрослевший Александр поделится потом своими первыми наблюдениями в письме к учителю, покинувшему Россию:

"Кругом непостижимое творится: все только и делают, что воруют, порядочного человека не сыскать, это ужасно!"

Заметим, что с тех пор мало что изменилось, – застыло в своей первозданной красоте...

Всё лучшее и самое современное внуку! – таков был непререкаемый слоган Екатерины, и даже религиозную практику вероятного наследника, взятого в жесткую образовательную осаду, регулировал суперсовременный священник: сбривший бороду, ходивший в светском костюме, свободно говоривший по-английски, без пяти мыслей вольнодумец Андрей Самборский. Такого еще надо было хорошо поискать на этом свете, но бабушка нашла.

И стали из Александра всем педагогическим миром делать всесторонне развитого, гуманного человека, – и именно на это будет нацелен и Царскосельский лицей, так что появление Лицея неразрывно связано с наставлениями бабушки Екатерины Великой.

И это был не просто приказ императрицы "выучить от сих до сих! Приеду — проверю!..", а самый что ни на есть образовательный проект, предшествовавший лицейскому. Конечно, далеко не всё шло гладко, не все исполнители соответствовали пику Просвещения, на который предстояло забраться Александру Павловичу Романову, да и сама Екатерина по мере приближения к французской революции постепенно удалялась от первоначального образовательного энтузиазма. Свою посильную лепту в отчуждение царицы от Просвещения, кроме французов, внесли и Новиков с Радищевым.

Тем не менее, первоначальной инерции екатерининских наставлений хватило, чтобы сначала довести Александра до дерзкого признания другу Чарторыйскому – в том, что на любимую им с рождения свободу имеют право, скорей всего, и все остальные люди, а затем – вывести его на тесное, пусть и непродолжительное, сотрудничество с Михаилом Сперанским в деле реформирования российской действительности.

Сперанский: кто был ничем, тот станет всем

Сперанский родился в семье сельского священника, то есть к сановной аристократии отношения не имел никакого – но императору как раз и потребуется человек совершенно из другого теста. За то, что с ранних лет Михаил активно подавал надежды при обучении, он получил звонкую фамилию – Сперанский (от латинского "sperare" – надеяться). Ни отец, ни дед Михаила фамилии не имели.

Так вот и жили люди в эпоху Просвещения: одни просвещались, а у других фамилии не было.

Интересно, что первое свое путешествие Сперанский предпримет для встречи с тем самым оригинальным протоиреем Андреем Самборским, – помните? – который обучал юного Александра.

Мир тесен. Происходящее неслучайно.

Когда Александру I было 14 лет – и в советское время его можно было бы принимать в комсомол – Михаил Сперанский заканчивает Петербургскую Духовную академию (куда направлялись лучшие слушатели провинциальных семинарий России) и, совершив стремительный прыжок из студента в профессора, начинает преподавать там математику, физику, красноречие, а чуть позже и философию. Мог бы и кибернетику с искусственным интеллектом – просто не просили.

При этом у Сперанского не было золотой бабушки с ценными наставлениями, но как раз из него и получился образованный, разносторонний и гуманный человек.

Да еще и независимый.

Сперанский станет идеальным ревизором – во-первых, он не брал взяток, чем поражал и пугал губернские элиты (чисто инопланетянин), а во-вторых, первым в России во время ревизий начал лично принимать население с жалобами – до него эта мысль не приходила в голову проверяющим. И если в Европе коллективное ощущение страха связано с вторжением викингов и Аттилы, то российские чиновники пуще смерти боялись нашествия Михаила Сперанского, а отдельные беспробудные взяточники даже пытались утопиться, узнав о его предстоящем приезде – упреждающе (сегодня это в значительной степени облегчало бы работу Следственного Комитета), всё равно ведь выведет на чистую воду, стыда не оберешься.

Понятно, что дворяне серьезно невзлюбили принципиального выскочку без фамилии. Такие никогда долго во власти не задерживаются, – но за год до своей отставки Сперанский все-таки успевает запустить Царскосельский лицей.

Государственному секретарю-реформатору захотелось (как и бабушке Екатерине) невозможного: чтобы у власти было человеческое лицо. Сперанский мечтал сделать чиновников по своему образу и подобию – он думал, что тех, кто врет и ворует, просто никто никогда толком не учил. Значит, надо скорее сделать образовательную структуру, в которой они бы научились – всему хорошему.

И жизнь наладится.

Таким образом, из Лицея по замыслу должна была получиться академия важной государственной службы, которая выпускала бы всесторонне образованных, принципиальных и свободных людей, готовых на прорыв.

2. 12 августа 1811 года

12 августа 1811 года – день приемных экзаменов Пушкина. Приемные экзамены, точнее – испытания, проходили в разные августовские дни, но Пушкин испытывался на образовательную прочность именно 12 августа – в Петербурге у министра народного просвещения Разумовского.

От абитуриента требовались устойчивые знания русского, французского, географии, физики и начальной математики – от элементарного счета до задач на прямые и обратные пропорции.

Оценки Пушкина: русский язык – очень хорошо, французский – хорошо, с немецким – не знаком, с арифметикой – соприкасался, по географии и истории – имеет некоторые сведения (о том, как Пушкина доучивал в Кишиневе Владимир Раевский – в предыдущей главе).

В учебные заведения во все времена поступали либо по блату, либо за деньги. В случае отсутствия блата и денег некоторые используют запасной вариант – знания и сообразительность.

В Царскосельский лицей поступали по блату – для прохождения испытаний требовался высокий титул родителя либо рекомендация на уровне высшей знати или министров. Собственно, процесс добывания рекомендации был гораздо сложнее самого испытания.

Деньги же роли не играли – проект курировал сам император, а он был еще одним человеком в России, кроме Сперанского, кто не брал взяток (правда, предыдущий император принял зимние апельсины из Одессы, а следующий – огромный индо-персидский алмаз, но это скорее экзотика либо – исключения, правило подтверждавшие).

Еще одним исключением из правил стал единственный абитуриент, прошедший без рекомендаций и титулов, по запасному варианту (знания и сообразительность). Владимир Вольховский происходил из достаточно бедных и совсем не титульных дворян, и к рекомендующим особам его семье было просто не подступиться. Но Владимир закончил с золотой медалью Московский благородный пансион, руководство пансиона рекомендовало его к поступлению в Лицей, и, как ни странно, этого оказалось достаточно.

Владимир понимал, что опираться он может только на своё усердие, волю и целеустремленность. И Царскосельский лицей Вольховский, по прозвищу Суворочка (за аскетический образ жизни) и Sapientia (за мудрость), также заканчивает с большой золотой медалью.

Что касается Пушкина, то в лицей его проталкивали Александр Тургенев, директор департамента, и Иван Дмитриев, министр юстиции и по совместительству знаменитый литератор (такая шла эпоха: чиновники писали стихи, а поэты не гнушались становиться министрами и генералами).

Отец Пушкина, Сергей Львович, ухватился за возможность пристроить сына в хорошее заведение (прочитав объявление в газете), да и еще и бесплатно – чтоб не путался под ногами (а Пушкин с восьми лет бегал днями напролет похлеще Форреста Гампа) и не расходовал скромный семейный бюджет. Не так уж много осталось в семье крепостных, из которых можно было выкачивать средства на невыносимую легкость бытия...

Впрочем, Пушкиным не хватало не только денег, но и важных титулов, а, по изначальному замыслу, Лицей предназначался исключительно для родовитых, так как император собирался отправить туда своих братьев – Николая и Михаила, чтобы также не путались под ногами. Кроме того, хорошо, когда братья под присмотром – мало ли что замышлять начнут на раннем этапе.

Пришлось Сергею Львовичу выкручиваться через знакомых, а вот знакомых, в отличие от денег и сановности, у него было много: это был дружелюбный и остроумный человек, с которым приятно сидеть за столом – и тост в вашу честь поднимет, и анекдот свежий расскажет, и стихи ваши прочитает, если вы поэт, – и вам это будет приятно, и вы обязательно еще раз придете в гости и при случае поможете...

К тому же у Сергея Львовича был известный в высоких кругах брат, которого мы сегодня знаем как "дядю Пушкина" – но тогда Василия Львовича знали как поэта, входившего в первую литературную пятерку Москвы (вместе с министром юстиции Иваном Дмитриевым).

Как бы там ни было – дружелюбие Сергея Львовича сработало: сына Сашу до медосмотра и экзаменов допустили, чему поспособствовала еще и вдовствовавшая императрица Мария Федоровна, которая наложила строгое вето на обучение внуков Николая и Михаила в Царскосельском Лицее.

Если б не вето, то в Лицей шумною толпой ломанулись бы отпрыски действующей знати – Юсуповы, Строгановы, Шереметьевы… – кто ж откажется сделать блестящую карьеру, не отходя от парты. Или играя вечерами в лапту с великими князьями.

Пушкины не смогли бы конкурировать с аристократическими сливками – их, как говорится, просто не пустили бы в штрафную, затолкали бы на подступах. Пришлось бы Саше учиться в иезуитском благородном пансионе, как изначально планировал Сергей Львович – только вот хватило бы в семье на это средств, ведь иезуиты брали тысячу рублей в год (на наши деньги больше миллиона рублей)?

Но всё произошло в пользу будущего национального гения: рекомендация принята, медосмотр и вступительные испытания пройдены, до открытия лицея – два месяца.

Предполагалось, что через шесть лет (три года на курс старшей гимназии и три года на университетский курс) выпускник с дипломом об окончании Царскосельского лицея будет настолько хорошо упакован знаниями, что сможет сразу же идти в бой – преображать Державу.

В наше время редкий человек перестает обрастать образовательными дипломами и сертификатами в 18 лет (а именно таков был средний возраст выпускников Лицея) – впрочем…

Иосиф Бродский закончил только 7 классов средней школы, что не помешало ему преподавать в Мичиганском университете. Однажды, удивившись скромной эрудиции студентов, Бродский составил список из 100 обязательных книг для поддержания базовой беседы. Надо полагать, сам он эти книги читал.

Стэнли Кубрик очень плохо, почти как Пушкин, учился в школе, бросил, недоучившись, Городской колледж Нью-Йорка, но, тем не менее, стал утонченным мыслителем и одним из самых выдающихся кинорежиссеров в истории кинематографа.

Итак, Лицей должен был за 6 лет превратить 10-летнего неопытного ребенка в готового к управлению офицера или государственного чиновника X или IX класса табели о рангах.

Учредителей и администрацию не смущало то, что на руках учителей не было четкой программы. Более того, отсутствовали даже инструкции Министерства образования и столь полюбившиеся сегодня Всероссийские Проверочные Работы. Зато была цель, энтузиазм, и замечательные преподаватели – как минимум, трое были высокого европейского уровня. Ну а, как известно, там, где трое хороших людей собраны в России, – будет перспектива и прорыв.

И обретение силы за период в шесть лет произошло.

3. 12 августа 1775 года

12 августа 1775 года в Риге родился Егор Антонович Энгельгардт, второй и самый знаменитый директор Царскосельского лицея.

Первый директор, Василий Федорович Малиновский, проделал огромную подготовительную работу – составлял инструкции, обустраивал здание, искал преподавателей, но неожиданно умер в 1814 году. Малиновский жил Лицеем, он запустил этот проект, это было дело его жизни. Кстати, брат его, Павел Малиновский стал свидетелем на свадьбе родителей Пушкина – очень узка дворянская прослойка.

Энгельгардт, продолживший дело Малиновского с марта 1816 года, довел образовательный эксперимент до ослепительного блеска. Как уже говорилось в главе VI – он приглашал студентов к себе домой, беседовал лично с каждым, устраивал прогулки, плавно переходившие в походы, то есть был первым классным руководителем в истории образования.

Энгельгардт пытался сплотить ребят, создать одну большую лицейскую семью – и во многом это ему удалось. Многие лицеисты (больше других – Горчаков, Пущин и Вольховский) в течение всей своей жизни переписывались с Энгельгардтом.

Александр Горчаков, будучи уже канцлером и светлейшим князем, пожертвовал на московский памятник Пушкину 200 рублей, тогда как на стипендию имени Энгельгардта – 16 тысяч. Почувствуем разницу.

Знаменитый ВикНикСор из "Республики ШКИД" – производная от Энгельгардта.

После смерти Пушкина, когда ежегодные октябрьские собрания выпускников пушкинского класса стали увядать, Энгельгардт берет инициативу на себя и пытается собирать лицеистов сразу первых семи выпусков (выпускались с интервалом в три года), в том числе, и на своей квартире. А в честь 25-летия первого выпуска в 1842 году Энгельгардт, будучи пенсионером, устроил обед за свой счет в ресторане. Так что государственный пенсионер того времени мог себе позволить накормить и напоить пятнадцать человек в хорошем петербургском заведении…

Именно Энгельгардт стал родоначальником традиции разбивать лицейский колокол, который в течение шести лет призывал учеников к занятиям, и делать из обломков чугунные кольца – эти кольца он собственноручно надевал на пальцы лицеистам при прощании как символ памяти и лицейской дружбы.

Тогда же – в июне 1817 года на первом выпускном вечере – Энгельгардт, как и Куницын при открытии лицея (…и мы пришли. И встретил нас Куницын приветствием меж царственных гостей…), не побоялся в присутствии императора сказать дерзкое общечеловеческое напутствие лицеистам – ни разу не призвав любить царя и отдать долг Отечеству, которое серьезно потратилось на образование (все затраты на создание и содержание лицея окупил лицеист Александр Горчаков, вернувший России в 1871 году – не двинув пушки, ни рубля – право держать на Черном море неограниченное количество своих военных кораблей).

В иные эпохи за такое напутствие можно сразу направиться в сторону Тобольска:

"Идите вперед, друзья, на новом вашем поприще!.. Храните правду, жертвуйте всем за нее; не смерть страшна, а страшно бесчестие; не богатство, не чины, не ленты честят человека, а доброе имя, храните его, храните чистую совесть, вот честь ваша..."

Но совсем скоро – через 6 лет – Энгельгардта уволили. На его место в Лицей приходит кадровый военный, генерал-майор Федор Гольтгоер, не любивший читать, но неплохо знавший арифметику…

Скоро осень, всё изменится в округе.

Трансформация Пушкина

Когда 11-летнего Пушкина привезли в Лицей, ему не нравилось абсолютно всё – от раннего подъема до вечерней молитвы, которую надо было читать вслух всем по очереди. Комнату свою он называл не иначе как кельей.

Где ж разгуляться творческой душе?

Но во время Михайловской ссылки, когда у поэта появилось свободное время и эффективное одиночество, – ведь не было ни ежедневных балов с красивыми барышнями и шумным оркестром, ни утомительных встреч и опустошающих карточных игр, – Пушкин внимательно оглянулся назад, в прошлое, и понял, что именно в Лицее, с жесткими правилами, запретами и монастырскими кельями – и было его счастливое, возможно, самое счастливое время.

Пушкин снес здание своей прошедшей жизни, вплоть до котлована, и перестроил его, сделав фундаментом новой биографии Царское Село. И его первый осенний шедевр "19 октября" - как раз об этом.

Если все мы из нашего детства, по меткому замечанию Сент-Экзюпери, то Пушкин – из Царскосельского лицея. Там он осознал себя поэтом, осознал себя Пушкиным…

Там он выбрал себя, благо было из чего выбирать. И вышел в мир человеком, набравшим силу.

И неспроста в мае 1831 года Пушкин привозит в Царское Село молодую жену.

Он вернулся туда за счастьем. За покоем и волей.

Продолжаю публикацию проекта Сергея Сурина

предыдущая статья

5 августа: день ревизии

Проект "Один день Александра Сергеевича". Глава VII.

Коллажи Сергея Сурина.

5 августа 1821 года Пушкин встречается с майором Владимиром Раевским, поселившимся в Кишиневе и накануне назначенным генералом Михаилом Орловым начальником школы взаимного обучения при дивизионном штабе. Идет пора их интенсивного общения – а общение, по утверждению Сент-Экзюпери, это единственная позволительная роскошь в нашей жизни – значит, этот пушкинский период можно смело назвать роскошным (собственно, вся жизнь поэта – это чередование уединения, вынужденного или намеренного, и жадного, обогащающего общения).

Пушкин напишет несколько посвящений или ответов Раевскому и нарисует на черновике три его портрета. Это совсем не темный демон Александр Раевский (настолько дальний родственник Владимира, что можно смело считать их однофамильцами), это правильный, серьезный, целеустремленный собеседник и товарищ, к тому же еще и поэт (если, конечно, можно при Пушкине, рядом с Пушкиным, на фоне Пушкина – называться поэтом или просто пытаться говорить в рифму с интонацией). От обоих собеседников веяло совершенно необузданным вольнодумством, но при этом пылкий, энергичный Раевский не только шумел словом под хорошее шампанское о вольности и равенстве, но и лично просвещал дивизионных солдат, внедряя в школу ланкастерскую систему обучения (в качестве первых учебных прописей Раевский использовал имена республиканцев – Брута, Кассия, Вашингтона и прочих).

Ланкастерское, или Белл-Ланкастерское (по фамилиям двух английских изобретателей системы) образование – это когда опытный Наставник дает знания старшим ученикам, хитро называемым Мониторами, а те немедленно транслируют полученную информацию младшим, которые в данной системе никак не названы. Младшие от этого пребывают в полном восторге, поскольку с ними занимаются не строгие взрослые учителя, а такие же бойкие, непослушные ученики, как и они, просто чуть постарше. А Мониторы, ежедневно отвечающие на миллион разнообразных вопросов во время передачи знаний, вынуждены самообразовываться. Так что, при нехватке учителей, система вполне себе рабочая.

Раевский, впрочем, просвещал не только солдат – под просвещение подпадали все, кто находился в радиусе его общения, вот и Пушкину досталось: поэт явно усилил свои позиции в географической науке и русской истории. И вполне возможно, что пушкинский «запах Руси» – будь то сказка о царе Салтане или «Борис Годунов», не говоря уж о «Вещем Олеге» – следствие его шумных бесед с майором Раевским.

Через полгода, в 9 утра 5 февраля 1822 года, Пушкин примчится к Владимиру Раевскому, чтобы предупредить о неминуемом аресте (подслушав за обедом разговор хорошо выпившего корпусного командира Сабанеева с хлебосольным генералом Инзовым). Но раз арест неминуем – с ним надо, если не сдружиться, то смириться, тем более, что стихотворения даже лучше пишутся, как во время болезни – мы говорили об этом – так и из глубины глухой темницы. Ну, и, в конце концов, это же почетно и исторично – считаться первым декабристом, первым официально арестованным…

Владимир Федосеевич произвел сильное и весьма позитивное впечатление на поэта. Не менее серьезным собеседником был для Пушкина и другой декабрист, учившийся в том же пансионе, что и Раевский, – Николай Тургенев. Но, во-первых, Тургенев писал прозой и сугубо на экономическую тематику, во-вторых, если Раевский был старше на 4 года (как и лицейский друг Пушкина, сын директора, Иван Малиновский), то Тургенев – родился на 11 лет раньше национального гения, а это уже ощутимо: Тургенев был на положении Монитора: назидал. Ну и в-третьих, в нервном и вечно спешащем Петербурге общение тоже выходило – дерганным и торопливым, тогда как в Кишиневе все-таки можно было расслабиться (импровизация об исторических слезах Николая Тургенева – в конце текста).

Общение с серьезными, целеустремленными людьми заставляет задуматься, осмотреться и в себя заглянуть с ревизией – всё ли так…

Сколько у вас в жизни было Собеседников?

Ведь это просто необходимо, чтобы каждый вечер загоралась хоть одна звезда, и чтобы у человека был хотя бы один Собеседник. Хотя, конечно, лучше несколько.

Пушкин называл Владимира Раевского «Спартанцем» (это был второй спартанец в жизни Пушкина; первый – целеустремленный аскет по прозвищу «Суворочка», одноклассник Владимир Вольховский, - тот, что «спартанскою душой пленяя нас…»), Раевский Пушкина – Овидиевым племянником.

Беседовали много, спорили горячо.

Пушкин: - Волнуйся, ночь, над Эльбскими скалами…

Раевский: - Стоп машина. На Эльбе ни одной скалы нет – учи географию, поэт!

Тем не менее, Пушкин никогда не вызывал Раевского на дуэль, тогда как Николая Тургенева в Петербурге вызвал, правда, тут же, опомнившись, вызов отменил (Тургенев удивился - поэт остановился). Но факт вызова в статистике пушкинских поединков остался (как в футболе подсчитывается общее количество любых ударов по воротам).

Раевский, продолжая кишиневский спор и после ареста, взывает к Пушкину из темницы глухой – практически как сегодня, когда вам звонят и убедительно просят ответить на важнейший для общества социологический опрос:

Что составляло твой кумир —

Добро, иль гул хвалы непрочной?..

Читал ли девы молодой

Любовь во взорах сквозь ресницы?..

Давал ли друг тебе совет

Стремиться к цели благородной?

И Пушкин честно отвечает по пунктам – происходит, таким образом, своеобразный литературный джаз – вопрос-ответ:

Я знал досуг, беспечных Муз удел,

И наслажденья лени сонной…

Я дружбу знал — и жизни молодой

Ей отдал ветреные годы…

Я знал любовь прелестною мечтой,

Очарованьем, упоеньем…

Но всё прошло! — остыла в сердце кровь…

Душа час от часу немеет…

Налицо одно из первых откровений Пушкина в момент пересечения им жизненного экватора (поэту 23 года из 37, минус первые 10 неосознанных лет), ну прямо по классике – земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…

И кровь остыла, и душа онемела – Пушкин довольно пристально заглянул в себя, ему понравилось вторгаться в собственное сознание с контрольной ревизией, он благодарит Раевского:

Не даром ты ко мне воззвал

Из глубины глухой темницы.

Возможно, весь последующий виртуальный диалог поэта с толпой берет начало именно с этого ответа Владимиру Федосеевичу, стихотворение заканчивается такими словами:

Но для толпы ничтожной и глухой

Смешон глас сердца благородный.

Майору тоже понравилось теребить гения, он не останавливается на достигнутом, и снова из глубины пока еще не сибирских руд звучит – только уже не вопрос, а знаменитое назидательное предложение Раевского:

Оставь другим певцам любовь!

Любовь ли петь, где брызжет кровь…

О том, что не стоит растекаться легкомысленной чувственной лужею, когда вокруг валы ревучи – говорил Пушкину в Петербурге и Николай Тургенев. Но только теперь Пушкин четко формулирует свой ответ и неожиданно ставит во главу угла свободу мышления, мечтаний и снов – то, что нельзя отнять, запретить, заказать и объявить уликой:

Иная, высшая награда

Была мне роком суждена —

Самолюбивых дум отрада!

Мечтанья суетного сна!..

Так что Владимир Раевский – автор голевой передачи: он вывел Пушкина на точный удар.

И теперь о майоре подробнее. Родился Владимир Федосеевич в один год с Грибоедовым, правда, год рождения Грибоедова плавает в пределах пяти лет: Грибоедову было удобнее считать год своего рождения 1795-ым (родители официально поженились тремя годами ранее). В принципе, и нам несложно потворствовать ему в этом.

Так что будем считать Владимира Раевского и Александра Грибоедова одногодками. Тем более, что они вместе учились в Московском благородном пансионе. Только Грибоедов пролетел учебу как иглохвостый стриж, за три года, а Владимир Раевский отбарабанил по полной.

Те, кто учился на полном пансионе в Московском благородном – многое в жизни успели, а всё потому, что подъем там был аж в 5 утра. Кто рано встает, у того до заката больше времени, если, конечно, вы знаете, что с этим временем делать.

Учился там, кстати, и Лермонтов. И бросил Московский пансион, в том числе, из-за Владимира Раевского. В марте 1830 года (когда Раевский был уже в Сибири) – случилось нечто фантастическое: внезапная ревизия Николая I и урезание льгот и привилегий по результатам этой сногсшибательной проверки. Нам ни при каких условиях не поверить, ни в каком сне, страшном или счастливом, что вдруг в каком-нибудь учреждении может появиться без обычной многочисленной охраны, совершенно один, наш Президент – просто с личной ревизией, необходимость которой вдруг взбрела ему в голову. А вот Николай I часто практиковал подобное. Мог свалиться, как снег на голову – и зимой, и летом. Император не доверял чужому мнению – кругом круглосуточно врут и воруют – и предпочитал проверять всё лично и внезапно, что, в общем-то, правильно, но удивительно.

Самое забавное, что в марте 1830 года пришедшего с ревизией императора всея Руси в шумных коридорах Московского благородного пансиона никто не узнал. Школьники бесились, бегали, толкались, дрались, и внимания на высокого статного человека в военном мундире обращать не собирались. В одном из классов возмущенного императора признал один из тридцати присутствующих, сказав «Здравия желаю вашему Величеству!», но остальные подумали, что парень прикалывается и засмеялись. Ошарашенный Николай I вышел из класса, столкнулся, наконец, с одним из надзирателей, которому признавать императора полагалось по должности, и потребовал немедленно собрать всех в актовом зале для крутых разборок…

Но главным поводом появления императора было то, что Московский благородный пансион стал в начале века кузницей вольнодумия – его закончили многие будущие декабристы, в том числе, Владимир Раевский и Николай Тургенев (о слезах которого, как вы помните, небольшая импровизация в конце текста), и это выводило Николая Павловича из себя. Такие рассадники политической нестабильности надо было скорее приводить к общему послушному знаменателю. И Николай I превращает Благородный пансион в обычную гимназию, где, например, разрешалась совсем не благородная порка, – Лермонтов поспешил уйти из пансиона, подав заявление о приеме в Университет.

Вернемся к судьбе Владимира Раевского. Шесть лет следственные органы мурыжат арестанта, переводя из одной крепости в другую и пытаясь найти неопровержимые доказательства его вины. Раевский – один из тех немногих декабристов, который никого не выдал и своей вины не признавал – тем более, что эту самую вину не смогли даже толком сформулировать.

Над майором произвели четыре военно-судных дела в четырех различных комиссиях, гоняли его по пяти крепостям – брали измором. Наконец, четвертая комиссия определяет освободить майора Раевского, причем даже с возможным вознаграждением, если засчитать пребывание в тюрьме за государственную военную службу. Но – в судьбе Раевского с завидным постоянством происходили какие-то странные ключевые развороты, причем далеко не в лучшую сторону.

Неожиданно в окончательное решение четвертой комиссии вмешивается великий князь Михаил Павлович и решает всё совсем по-другому. Без каких-либо прямых улик великий князь называет Раевского, который уже шел с вещами на выход, – человеком вредным для общества. Лишает всех чинов, дворянства и удаляет в Сибирь на вечное поселение.

Что называется – душевный человек: мог бы и на виселицу отправить, и на каторгу.

В Иркутской губернии Владимир Раевский женился, произвел девять детей (один ребенок умер в младенчестве) и был амнистирован по Манифесту 26 июня 1856 года, после чего мог жить в любом городе европейской части России, кроме столиц. Правда, в верхах – что при Николае, что при царе-освободителе относились к майору подозрительно: было ясно как день, что он виновен, опасен и вреден, но при этом никаких улик против него так и не нашли, только разве что ланкастерское просвещение без лицензии да необузданное вольнодумство в рабочее время.

В общем – какая-то заноза этот Раевский…

Через два года после амнистии Владимир приезжает в европейскую часть империи, но обнаруживает, что там течет какая-то совершенно другая жизнь, и люди какие-то другие, чужие, – Раевский уезжает обратно в Сибирь.

Точно так же не мог подружиться с новой реальностью размороженный через 60 лет герой повести Евгения Водолазкина «Авиатор» – процесс психологической адаптации оказался гораздо сложней адаптации физиологической.

Интересно, смог бы адаптироваться к нашей реальности Пушкин, появись он чудесным образом сегодня? Возглавил бы на выборах партию «Сердца для чести живы»? Или, не найдя синонимов, заторопился бы в свою, пушкинскую эпоху?

Раевский, вот, уехал к своим арбузам и дыням, к своим детям, ученикам и товарищам-крестьянам. Там он был востребован. Там было его место. Там он и лег в сырую землю, которую обрабатывал.

Впрочем, далеко не всё было и в сибирской жизни гладко у майора Раевского. Как и раньше, светлая полоса чередовалась с необъяснимо, катастрофически черной – государство вдруг удержало с него трехтысячный залог, пока ездил, пытаясь доказать ошибку, по дороге напали разбойники и ранили довольно сильно, а сын, который должен был стать опорой в превратной судьбе, в один вечер проигрывает больше тысячи рублей… В довершение этой мрачной феерии Раевский по неосторожности попал в огонь и обгорел: «Моя кожа почернела на мне, и кости мои обгорели от жара…»

Владимир Раевский успел окончательно почувствовать себя ветхозаветным Иовом – неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? – и через несколько лет скончался, пережив на девять месяцев Николая Тургенева, который покинул этот мир в западном предместье Парижа – что в 8 тысячах километрах от Иркутской губернии.

В своем послании дочери Раевский обещает после смерти вернуться с внятными словами. И с личной контрольной ревизией.

У нас сейчас на слуху другая песня о возвращении – «я пророчить не берусь, но точно знаю, что вернусь…». А в середине XIX века говорилось так, очень хорошо говорилось:

Когда я в мир заветный отойду.

Когда меня не будет больше с вами,

Не брошу вас, я к вам еще приду,

И внятными, знакомыми словами

К отчету вас я строго призову.

От вас мои иль вечные страданья,

Иль вечное блаженство — всё от вас.

Исполните надежды и призванье,

И труд земной пройдет, как день, как час,

Для нераздельного небесного свиданья.

Исторические слезы Николая Тургенева

И жизнь, и слезы, и любовь – напишет Пушкин через три года после ареста Раевского.

А мы говорим про слезы Николая Тургенева, слезы не простые – предельно историчные.

Слезы – это сильная человеческая эмоция. Говорят, что Земля – это единственное место во Вселенной, где есть эмоции. На других планетах пыль да камни, не до эмоций. Поэтому нам постоянно завидуют (иначе откуда у нас столько проблем?) и ждут, что мы уничтожим друг друга в бесконечных спорах и войнах. Тогда на нашу опустевшую планету прилетят те самые терпеливые завистники, чтобы вволю испытывать здесь свои эмоции.

Но пока мы не перешли к окончательной взаимной ликвидации, вспомним о слезах Николая Тургенева, хорошего знакомого и наставника (Монитора) Пушкина, сотоварища по московскому учебному заведению Владимира Раевского.

Если Владимир Раевский был первым декабристом, то Николай Тургенев был самым эрудированным и последовательным из них. В декабре 1825 года он находился на лечении за границей, был заочно осужден, после чего возвращаться на Родину не захотел. Удивившийся неподчинению император издает заочный смертный приговор своему тезке, чему в свою очередь, сильно с Британских островов удивляется опальный Николай Тургенев.

Такое вот взаимное удивление Николаев. Эстафета ожесточения.

Тургенева ловили, – и в России пошел слух, что его предали, поймали и, закованного в кандалы, везут морем в Петербург, – поверивший слухам Пушкин тут же называет свой век уже не жестоким, а гнусным (хотя еще не волкодавом), и заканчивает небольшое послание Вяземскому знаменитыми горькими словами:

На всех стихиях человек -

Тиран, предатель или узник.

Но Николай Тургенев и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и грамотно затерялся в Шотландии. Несмотря на уговоры не менее грамотного Александра Горчакова, все-таки нашедшего беглеца в Эдинбурге, – в Россию с повинной Тургенев благоразумно не вернулся. Сначала продолжил скрываться в Англии, затем перебрался во Францию.

Именно во Франции произойдет одна из самых трогательных и удивительных сцен в русской истории – как будто это был финал какого-то костюмированного оскароносного фильма, и буквально через кадр на экране пойдут титры…

Весной 1861 года, сразу же вслед за публикацией Манифеста об отмене крепостного права, в одной из православных церквей Парижа состоялась Благодарственная служба в честь освобождения крестьян.

Отдельно от всех прихожан у стены внутри храма рыдал – не стесняясь – совсем уже не молодой человек…

На тот день Николаю Тургеневу было 72 года.

Именно он, Тургенев, составил в 1819 году первый официальный проект крепостной реформы (одобренный, кстати, Александром I-ым и отложенный до лучших времен). С тех пор прошло 40 с лишним лет – и наконец-то произошло то, что и должно было произойти, чего, собственно, и добивались декабристы, за что пятеро из них были повешены, а судьбы других – уверенно сломаны в Сибири и на Кавказе.

45 лет назад молодой Тургенев дал клятву – дожить до крестьянской свободы:

Одну Россию в мире видя,

Преследуя свой идеал,

Хромой Тургенев им внимал

И, плети рабства ненавидя,

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

И действительно – дожил. Дожил, оставшись практически один – все его братья и многие друзья умерли, так и не дождавшись реформы.

Когда Ленин с трибуны II съезда Советов говорил долгожданные для части общества слова – «революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась!» – вряд ли кто-либо рыдал в одиночку у стены. Кричали «ура!» до хрипоты – сегодня так кричат после забитого победного гола в финале важнейшего турнира. Совсем другая эмоция, коллективная.

А там, в Париже, в 1861 году Николай Тургенев рыдал один.

Рыдал за себя, и за всех, кто не дожил, и за всю русскую историю, за нашу нескончаемую дурь и поразительно прекрасные порывы, за наш несгибаемый космос и жестокий неповторимый колорит…

Видимо, это были самые удивительные слезы в русской истории.

Продолжаю публикацию проекта Сергея Сурина

предыдущая статья

29 июля: коридоры Пушкина

Проект "Один день Александра Сергеевича". Глава VI

29 июля 1816 года император Александр I вызывает директора Царскосельского лицея Егора Энгельгардта и выслушивает его объяснения по поводу неожиданного столкновения в темном коридоре Царскосельского дворца лицеиста Александра Пушкина с фрейлиной императрицы Варварой Михайловной Волконской.

Эдакое коридорно-человеческое происшествие с явным нарушением правил. Виновник с места происшествия сбежал...

Непонятно – каким образом Александру I становилось немедленно известно обо всем, что происходило в Лицее. Утром событие – за обедом император уже в курсе. Днем событие - вечером ответственные трепещут на ковре. И это притом, что не работала "прослушка", в спальни и аудитории еще не заползли "жучки" – все эти средства управления гражданскими процессами появятся много позже, примерно одновременно с кибернетикой (эндовибратор* в московском кабинете американского посла установлен в 1945 году, термин "кибернетика" предложен Робертом Винером в 1948-ом).

* Эндовибра́тор или аудиотранспо́ндер — подслушивающее устройство, не требующее источника питания и передатчика.

А пока графине Аде Лавлейс, родной дочери Байрона, которая напишет первую в истории компьютерную программу и в честь которой через сто с лишним лет назовут язык программирования (Ada), – еще не исполнилось и года. И, тем не менее, информация доходила до главного по Державе с фантастической скоростью. К вечеру Александр I знал всё самое важное и экстраординарное и поражал поданных информированностью. У стен были уши задолго до кибернетики и прослушивающих устройств.

Но Пушкин, как и другие лицеисты, не обращал на эти уши внимания: пока свободою горим – нужно гореть. А если все силы тратить на осторожность и конспирацию – не останется ни пламени, ни даже искры, гореть будет нечем.

Искры же у лицеиста Александра возникали ежедневно сами собой в строгом соответствии с возрастом и южными генами. Предки Пушкина были людьми с пылким темпераментом и весьма любвеобильными: по крайней мере – и дед его по матери, Осип Абрамович, и прадед Абрам, были двоеженцами. О генной инженерии, как и о кибернетике, никто пока не помышлял, так что унять и подкорректировать свои гены Пушкин никак не мог, – приходилось справляться методом проб и ошибок.

Об одной ошибке поэта как раз и идет речь.

В то время, как будущие золотые медалисты Владимир Вольховский и Александр Горчаков корпели во время вечерней самоподготовки над пройденным за день образовательным материалом, Пушкин выступал за свободу гормональных всплесков – только не с одиночным пикетом, это невообразимо статично, а с индивидуальными динамичными приключениями.

Полвека назад советский тогда еще народ распевал: почему в 17 лет парню ночью не до сна?

Два с лишним века назад 17-летнему лицеисту было не до сна и не до высшего образования: искрящийся Пушкин увлекся, опираясь на определенную взаимность, премиленькой горничной княгини Волконской по имени Наташа.

Время самоподготовки – темное время суток перед поздним ужином, удобное для приключений: подкараулить горничную можно было в длинном дворцовом коридоре. Царскосельский лицей занимал один из флигелей дворца, при этом стальных перегородок и дверей с кодовыми замками между флигелем и основной частью царского помещения – не было. Двери держались в полуоткрытом, квантовом состоянии. Переходить из флигеля во дворец лицеистам было в принципе нельзя, но никто за этим не следил. Проход был и запрещен, и разрешен одновременно на усмотрение рискующего. Чисто по-нашему. По сути, это был один и тот же длинный коридор из отрочества в юность (про символические коридоры Пушкина – небольшая импровизация в конце текста).

Пушкин, дождавшись темноты, пробирался тихим коридором в основную часть здания и замирал в засаде, как голодный африканский леопард.

Вот и на этот раз поэт притаился: в ожидании Наташи.

Одна из дверей, выходившая в коридор, на секунду открылась, выпустив в коридор прекрасную девушку, которую выскочивший из засады лицеист стал тут же душить в крепких и жарких объятиях.

Так же пылко он заключал слова – в рифмованные объятья. Но слова обычно поддавались пылкости, понимая, что сопротивление бесполезно – гений же. А тут что-то пошло не так…

Дверь из комнаты снова открылась, и сладкая парочка оказалась на свету на достаточное время, чтобы 17-летний Александр смог опуститься на землю (а поэты воспаряют, обнимая) и осознать, что целовал он не горничную Наташу, которая, как правило, была не против, а саму фрейлину императрицы, княгиню Варвару Михайловну Волконскую, никакой взаимностью отвечать не собиравшейся.

Леопарда как ветром сдуло. Как уже говорилось в главе III, Пушкин был хорошим спортсменом и бегом владел отменно. Но замести следы посредством стремительного исчезновения, не удалось: не узнать курчавого лицеиста было невозможно, уж больно характерной внешностью он обладал. Выделялся на любом фоне. Был бы как все, один из многих – авось и пронесло бы. Ищи потом ветра в поле, нахала среди лицеистов…

Состояние же фрейлины Волконской соответствовало состоянию Штирлица, который в приемной Гиммлера столкнулся с Шелленбергом, выходившим из кабинета рейхсфюрера.

Ощущение грани провала.

Что бы сделала ошибочно, но крепко расцелованная девушка, будь она из обычных граждан страны, в наши дни? Пожаловалась бы своим родственникам или знакомым, попросила бы отдубасить шалуна и провести с его родителями профилактическую беседу. Написала бы заявление директору школы. Да и во все возможные инстанции, если не побоялась бы возможной негативной огласке в социальных сетях (мало ли в каком свете будет представлено событие и образ потерпевшей). В качестве пика мщения – можно потребовать для юноши самого страшного: принудительных сеансов терапии с опытным психоаналитиком, но это, как говорится – уже за пределами добра и зла.

Вот и Варвара Михайловна – пожаловалась брату, Петру Михайловичу. Правда, далеко-далеко не у каждой девушки в этом мире есть такой брат.

Фрейлина Волконская могла говорить, к примеру, так:

Брат Петр, в Царскосельском дворце теперь приличной девушке невозможно вечером выйти из комнаты. Тут же из засады налетает местный эфиоп – из получающих здесь же высшее гуманитарное образование, – и пытается под покровом темноты вас крепко скомпрометировать. И всё это при полном бездействии силовых структур! Куда мы катимся?

Брат Петр был одним из самых влиятельных людей России, – основателем и начальником российского генерального штаба и управляющим императорской Свитой. То есть – особой, максимально приближенной к императору. А влияние человека во все времена как раз и оценивается – по близости к главному по Державе, чтобы, в случае надобности, которая возникает постоянно и приносит при желании и должной организации немалый доход, – можно было бы нашептывать лидеру нации ту или иную информацию. При этом, конечно, надо знать – когда и в какое ухо нашептывать. Идет тонкая работа на результат.

Борьба за близость к уху императора – естественное поведение людей, вовлеченных во власть и бизнес. Главное – улавливать постоянно меняющуюся динамику сближения: сегодня, к примеру, через теннис, а завтра уже через хоккей. А послезавтра нашептывать можно будет, только играя в трехмерные динамичные шашки. Всё течет, всё изменяется, всё непросто.

Кстати, после подобного нашептывания в ухо уже другого, следующего императора – сломалась карьера и надломилась судьба пушкинского одноклассника, золотого медалиста Владимира Вольховского ("пускай опять Вольховский сядет первым…"), но об этом как-нибудь в другой раз.

Итак, Петр Волконский немедленно нашептывает императору о сексуальном беспределе в коридорах Царскосельского дворца – задета честь семьи, а этим не шутят.

Петр Волконский и Александр I.

Трудно даже себе представить, что было бы с юношей, если бы сегодня он по ошибке набросился на сестру какого-нибудь чрезвычайно влиятельного человека в России. Если бы юноша по непонятной причине остался жив, то в рифму он уж точно никогда ничего не написал бы.

Но вернемся к фрейлине Волконской: никогда не знаешь – как отзовется наше слово. И честь княгини оказалась задета в итоге не столько ошибкой пылкого поэта, сколько тем, что с тех пор о ней, с подачи императора, все будут говорить не иначе как о пожилой женщине. Император, известный ценитель женской красоты, назвал ее в разговоре с директором Энгельгардтом старушкой. Ею она и осталась в истории, лишившись молодости – как будто сразу старой и родилась. И Пушкин тут, в общем-то, ни при чем.

"Моя старушка" – так чувственный лицеист-эфиоп назовет через 9 лет свою 67-летнюю няню, а еще через 99 лет Сергей Есенин – свою 49-летнюю маму (впрочем, многие склоняются к мысли, что Есенин обращался к собирательному образу бабушки).

Но 29 июля 1816 года, когда произошла эта история, несчастной Варваре Михайловне Волконской шел 36-ой год. В наши дни – считалась бы молодой, на выданье. А в ту эпоху время летело как бешеное: не успеешь оглянуться, - и ты увяданья золотом охваченный. И зима катит в глаза, твоя персональная зима…

Так или иначе, 29 июля на императорский ковер был вызван Егор Антонович Энгельгардт, который, хоть и директорствовал в Лицее всего пять месяцев, но взялся за дело исключительно рьяно. Развивая идеи своего предшественника, Василия Федоровича Малиновского, Энгельгардт пытался сделать из школы одну большую семью и стал, по сути, первым классным руководителем в нашей стране – с прогулками, походами, общими домашними обедами и индивидуальными беседами с учениками. Много чего нового придумал Энгельгардт, и среди прочего – разбивать к выпускному вечеру чугунный колокол, удары которого обозначали начало и конец занятий, а из обломков делать чугунные кольца – в подарок каждому выпускнику. Со многими лицеистами – например, с Пущиным и Горчаковым – Егор Антонович переписывался всю оставшуюся жизнь. А вот с Пушкиным у Энгельгардта не заладилось. Не зацепились они друг за друга.

Но в тот день на ковре у императора Энгельгардт защищал своего лицейского эфиопа как мог.

Энгельгардт и Александр I.

Император, впрочем, находился в хорошем расположении духа, говорил, широко улыбаясь:

Мало того, что твои парни снимают через забор мои яблоки и бьют сторожей садовника, так они теперь уже и фрейлинам моей жены прохода не дают…

Александра Павловича так забавляла эта история, что он не только принял защиту Энгельгардта, но и согласился взять на себя "адвокатство" за Пушкина перед Волконскими.

Строгость проявил минимальную –

…скажи ему, чтоб это было в последний раз! –

а на ход ноги, как и подобает профессиональному ловеласу, еще и добавил без протокола фразу, оставшуюся в истории:

Между нами, старушка, быть может, в восторге от ошибки молодого человека…

Шел старушке, повторим, 36-ой год.

Так что Пушкин остался вообще без наказания. Высекли его только через четыре года, да и то виртуально – слух о порке поэта в канцелярии III отделения был запущен в качестве мщения Федором Толстым-Американцем, но об этом уже было сказано ранее.

Пушкин же пообещал быть внимательнее и осторожнее во время самоподготовки, то есть не путать – кто там является при кликах лебединых: то ли это почтенная княгиня, то ли муза, толи горничная Наташа.

Что же касается Наташи, то – если честный человек обязан в определенных и вполне конкретных случаях жениться, то для поэта в подобных случаях этическая норма снижена: достаточно просто написать посвящение в стихотворной форме.

И через месяц после ошибки в темном коридоре Пушкин пишет:

Свет Наташа! где ты ныне?

Что никто тебя не зрит?

Иль не хочешь час единый

С другом сердца разделить?

Ни над озером волнистым,

Ни под кровом лип душистым

Ранней — позднею порой

Не встречаюсь я с тобой.

Удивительное дело. При жестком лицейском распорядке дня, когда на личные дела учащимся выделялся всего лишь один час с девяти до десяти вечера – откуда у восходящего солнца русской поэзии могло на регулярной основе находиться время для романтических встреч с горничной Наташей?

Уж точно – кто ищет, тот всегда найдет. А уж кто любит…

Кстати, руководство Лицея, внимательно прочитав стихотворение, наверняка стало ежедневно – рано утром и поздно вечером – проверять побережье волнистого озера и прочесывать душистую липовую аллею, – в поисках студентов, дерзко нарушавших распорядок дня. Будущие поколения лицеистов вряд ли будут благодарны Пушкину, за то, что он раскрыл и выдал тайные места свиданий.

Ну, а дочитав стихотворение до конца, ответственные за образование в империи узнали время года, наилучшим образом приспособленное для получения знаний.

Скоро, скоро холод зимний

Рощу, поле посетит;

Огонек в лачужке дымной

Скоро ярко заблестит;

Не увижу я прелестной

И, как чижик в клетке тесной,

Дома буду горевать

И Наташу вспоминать.

Оказалось, что зима – это не только время торжества крестьянина, обновляющего свой нелегкий путь на дровнях, но и идеальная, отнюдь не унылая, пора для образования: слишком холодно для романтических свиданий, а значит, все силы можно направить на учебу.

К сожалению, не обошел стороной будущий национальный гений и фрейлину Волконскую. Это через 20 лет Пушкин, называя свой век жестоким (как будто у нас бывают другие века), призовет милость к падшим. Пока же, в угаре буйной молодости, поэту было не до милосердия.

И бедной, несчастной Варваре Михайловне Волконской досталось прямой наводкой еще и ни разу не ласковая пушкинская эпиграмма, написанная на французском и в переводе звучавшая так:

Сударыня, вас очень легко

Принять за сводню

Или за старую обезьяну,

Но за грацию, – о боже, нет.

Возможно, Пушкин хотел сказать "извините, пожалуйста, я случайно обознался", но на французском краткого извинения не получается в принципе, такой уж язык, текст сам собой расширяется до полновесного сарказма.

Два слова о сударыне. Летом 1812 года, когда лицеисты, столпившись у окна, смотрели, как на войну уходили гвардейские полки, квартировавшие в Царском Селе (и в сень наук с досадой возвращались, завидуя тому, кто умирать шел мимо нас…), когда русские дворяне и купцы жертвовали деньги на смертный бой огромной страны, – Варвара Михайловна Волконская, не имевшая значительных средств для пожертвований, дала обет не пропускать ни одной обедни до конца своей жизни ради победы над Наполеоном.

Это был ее вклад в общее дело.

И свой обет Волконская исполнила. В 1860 году, парализованную, её принесли в последний раз к обедне. Там она и умерла, на редкость грациозно – под звон колоколов и песнопения.

Перед тем, как покинуть тело, душа фрейлины в последний раз просмотрела, вспомнила – торжественные коронации с роскошными приемами, красивых императриц с окутавшими их дворцовыми тайнами. И то, как 44 года назад в темном коридоре Царскосельского дворца на нее из засады набросился пылкий национальный гений всея Руси.

Коридоры Пушкина

Коридор, начинавшийся в лицейском флигеле, продолжался в основной части дворца (царский двор, фрейлины, слуги, дворцовые тайны, интриги...). Школьникам, конечно же, было нельзя появляться во взрослых коридорах власти. Но в незапертую дверь всегда проходит любопытный, а двери из флигеля во дворец были полуоткрыты.

Вот Пушкин и проникал этим коридором во взрослую жизнь. Сто шагов по коридору, последний, сто первый через полуоткрытую дверь – и 17-летний студент в другой, незнакомой жизни. Побывал в будущем – и бегом обратно, в положенную по возрасту реальность.

Но точно так же Пушкин будет действовать и потом, ведь вся его жизнь с удивительными открытиями, откровениями и прекрасными порывами – это и есть стремительный бег по коридору времени в сторону будущего. В следующий век. При хорошем порыве, а уж тем более прорыве – в другое тысячелетие. Пушкин катастрофически опережал свое время, но каждый раз вынужден был в него возвращаться, а никакая реальность не любит, когда от нее убегают – кто ж любит – и приковывает беглеца к себе тяжкими оковами.

Коридоры Пушкина.

Пушкин нашел коридор, по которому можно убегать в грядущее (грядущее предоставляло убежище, там можно было скрыться от клеветы, переждать мракобесие, пересидеть как народную любовь, так и народное возмущение), а потом возвратиться обратно, – собственно, как когда-то в коридорах Лицея…

С каждым новым шедевром поэт уходил по коридору всё дальше, и возвращаться было всё сложнее.

В последние часы, окончательно расторгая контракт с реальностью, Пушкин вспоминал свою жизнь – свои слёзы, свою любовь. Своих лицейских друзей, и как их отметил старик Державин.

И как он убегал темными коридорами Царскосельского дворца от горничной Наташи, оказавшейся в тот вечер тихой набожной фрейлиной императрицы.

Продолжаю публикацию проекта Сергея Сурина

предыдущая статья

22 июля: Череп

Проект "Один день Александра Сергеевича". Глава V

Коллажи Сергея Сурина.

Прими сей череп, Дельвиг, он

Принадлежит тебе по праву.

Тебе поведаю, барон,

Его готическую славу…

22 июля 1827 года Пушкин вчерне заканчивает стихотворение "Послание Дельвигу", в простонародье "Череп".

Рифмы, дерзко перемешавшиеся прозаической вставкой, не только успокоятся на бумаге, но будут через три месяца визуализированы хлестким перформансом, о котором обязательно, но чуть позже.

Пушкин, в очередной раз опережая время (время привыкло и беспрекословно уступало дорогу поэту), дерзко выходит за пространство текста.

Обладателем же черепа в рифмованном Пушкинском мире был безымянный студент – косматый баловень судьбы, буян задумчивый и важный; а в реальном, придуманном не нами (и даже не Пушкиным) – Алексей Вульф, "приятель мой", сын хозяйки Тригорских просторов, брат временной держательницы осиной талии, Евпраксии, о которой недавно был наш не сильно печальный рассказ.

Может, Алексей Вульф и вправду притащил череп из Риги, а может просто прихватил по пути – мало ли в Бразилии Педров, а на земле русской – разбросанных черепов – но упрямым фактом осталось появление в Тригорском костного каркаса головы с сопровождающей легендой: череп принадлежал древнему барону Дельвигу, дальнему родственнику, чуть ли не деду – ближайшего друга поэта. А выкрал скелет из погребов Домского собора для учебных опытов, а затем раздал по частям на память – тот самый задумчивый и важный студент-медик, о чем Пушкин и повествует в стихотворении, вероломно перейдя на прозу:

"… вскоре молва о перенесении бароновых костей из погреба в трактирный чулан разнеслась по городу... студент принужден был бежать из Риги и… разобрав опять барона, раздарил он его своим друзьям... Мой приятель Вульф получил в подарок череп и держал в нём табак. Он рассказал мне его историю и, зная, сколько я тебя люблю, уступил мне череп одного из тех, которым обязан я твоим существованием…"

Итак, вторую половину жаркого лета и первую половину меланхоличной осени 1827 года Пушкин проводит в утомленном солнцем Михайловском, а затем, выпросив у Вульфа таинственный череп (поэт, настаивая, уже режиссировал будущую мистификацию), – отправляется на традиционную сходку лицеистов в Петербург (в протоколах лицейских собраний Пушкин впервые появляется только в следующем, 1828 году; был ли он на сходке 1827 года – доподлинно неизвестно, хотя многими принято, что был).

И наконец – 17 октября Пушкин, добравшись с потрясающими приключениями в столицу, проводит в доме Дельвигов стихотворную мистификацию-перформанс, представляя череп предка остзейских баронов, после чего зарифмованный череп наполняется вином и торжественно пускается по кругу. Уникальная презентация древнего головного каркаса с готической славой происходила на именинах Андрея Ивановича Дельвига – двоюродного брата пушкинского друга Антона. Можно с немалой долей уверенности сказать, что именно благодаря Андрею Ивановичу в наши российские дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима (Андрей Дельвиг грамотно реконструировал Мытищинский водопровод, проведенный значительно позже Древнего Рима – в екатерининские времена).

В наше время пушкинскому перформансу бы не поверили. Представьте: на ваш банкет приходит модный поэт при бакенбардах и начинает вам весело вкручивать рифмованные небылицы про принесенный им же череп, но вы-то знаете, что кругом мошенники, которые пытаются вас обмануть и тиснуть деньги с вашей карты! И поэтому, проверив на всякий случай кошелек в кармане или сумке, вы твердо говорите: хватит нам вешать лапшу, плавали – знаем. Где бумага с печатью и цифровым кодом, что этот череп действительно принадлежал барону Дельвигу? Где выписка из архива и показания свидетелей? Документы на стол!

Но тогда всё было по-другому. Шла эпоха чести и доверия – а значит, можно было положиться на слово, тем более уж на такое складное и симпатичное.

И никто не поехал в Ригу перепроверять Пушкина – действительно ли там в соборе лежали кости одного из Дельвигов (скорей всего, в самом соборе ничего быть уже не могло: в 1772 году, за 7 лет до начала строительства Мытищинского водопровода, Екатерина Вторая постановила вывезти все останки из склепов городских церквей Лифляндии и Эстляндии за пределы городов в связи с эпидемией чумы, уносившей в Москве до тысячи человек в день; кроме самой чумы, немало дворян и священнослужителей, в частности архиепископа Амвросия, унес печально известный чумной бунт; указ императрицы о вывозе останков был беспрекословно выполнен рижскими властями).

Легенда в блестящем изложении поэта звучала убедительно и романтично, а уж как торжественно и выразительно было выпито вино из черепа... Разрушать красоту и веселье было бы просто низко, и легенду приняли как должное, на ура, не терзая прозаическими сомнениями.

Не от этого ли через три года в пушкинском стихотворении "Герой" появятся знаменитые слова:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман.

Не лишним будет уточнить: дороже не простой обман, а возвышающий – почувствуем разницу: при подобном, правильном обмане мы ясно возвышаемся над суетой, обретая невесомость.

Что касается использования черепа в качестве чаши, то это традиция древняя и популярная во всех уголках нашей планеты. Вот и Святослав, сын Игоря и Ольги, возвращаясь в Киев после ловкого подписания мира с Византией тысячу с лишним лет назад (то есть, по времени получается где-то между древнеримским и мытищинским водопроводами) был убит на днепровских порогах печенежским ханом по имени Куря, который очень сильно захотел, чтоб его будущий сын обладал такой же силой и мудростью, как и русский князь. Убив Святослава, Куря выпил со своей женой, будущей матерью будущего сына, вина из княжеского черепа, и вопрос передачи силы, смекалки и среднего образования потомству был благополучно решен.

Недаром же говорят: "Ради детей я готов (готова) на всё!". Действительно, всё для детей, дети – наше будущее.

Правда, трактовка ритуала использования черепа в качестве чаши в разных этносах разная. В Индии и Тибете, например, вы поднимаете чашу из черепа за свободу – поскольку череп или смерть означает долгожданное освобождение души из тесных рамок телесной формы.

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа…

Так что известные пушкинские слова – не только о декабристах.

Свою лепту в развитие трактовки этого таинственного ритуала внес и лорд Байрон, который призывал не тратить время на выстраивание символических цепочек, а смотреть на посмертное использование головы с чисто практический точки зрения:

Что нам при жизни голова?

В ней толку - жалкая крупица.

Зато когда она мертва,

Как раз для дела пригодится.

Для дела пригодилась и голова, однажды отрезанная трамваем: Воланд пил за здоровье присутствующих из черепа председателя Мастерской социалистической литературы Михаила Берлиоза, – напоминая, что каждому будет дано по его вере. Никакого возвышающего обмана в тот вечер не было: напротив, Воланд как раз упирал на то, что факт – это упрямая вещь.

Но вернемся в нашу осень. С 14 по 19 октября 1827 года время у Пушкина – и так-то бешено, нестерпимо летящее, совсем уж сжалось и уплотнилось: это один из апофеозов пушкинской жизненной метафизики.

14 октября поэт, выехав накануне из Михайловского, умудрился на станции Боровичи "нечаянно проиграть" 1600 рублей, как пишут в хрониках бытия гения. Как будто в других случаях, в серьезных клубах, при фраке, он проигрывал целенаправленно, прямо так с утра планировал прилично проиграть в приличном месте.

Хорошо еще, что череп на кон не поставил, довез до столицы.

Но всё это мелочи жизни, точнее – разминка перед метафизикой. А вот 15 октября – уже пошло серьезное. За два дня до презентации черепа, в деревне Залазы, это посередине между Псковом и Лугой, Пушкин – вот тут-то уж действительно нечаянно (хотя кирпич, как известно, ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится) – встречается с арестантом Кюхельбекером: фантастическая, но не дьявольская случайность! Пушкин, напомним, ехал на встречу лицеистов в Петербург, а арестованного Кюхельбекера везли из Шлиссельбургской крепость в Динабургскую (Даугавпилскую). Не задержись Пушкин на станции Боровичи, чтобы "нечаянно проиграться" – не увидел бы в последний раз в жизни исхудалого до неузнаваемости Кюхлю.

Никогда не знаешь – где найдешь, где потеряешь. Но это тот редкий случай, когда садиться за карты стоило.

Проиграв на наши деньги где-то полтора-два миллиона рублей, обняв навечно Кюхлю и выпив из обрифмованного черепа терпкого вина с Дельвигами, Пушкин привел свое творческое сознание в состояние полной боевой готовности. И новый шедевр не заставил себя долго ждать: по команде "с рифмами на выход!" – вышел точно к лицейской годовщине.

И вроде бы ничего особенного в тех словах нет – обычные, простые слова, ничего мифологического и таинственного, –

Бог помочь вам, друзья мои,

В заботах жизни, царской службы,

И на пирах разгульной дружбы,

И в сладких таинствах любви!

Но какая-то прячется за этой простотой удивительная, фантастическая сила. Как будто Пушкин обнимает навечно – да так, что эти строки могут согреть в любую мерзлоту не хуже водки, тулупа и шерстяных носков.

Бог помочь вам, друзья мои,

И в бурях, и в житейском горе,

В краю чужом, в пустынном море

И в мрачных пропастях земли!

По уровню внутренней энергии это короткое, но потрясающе мощное стихотворение напоминает написанное двумя годами ранее, – там та же сила и та же сжатая пружина с бесконечной потенциальное энергией –

Храни меня, мой талисман,

Храни меня во дни гоненья,

Во дни раскаянья, волненья:

Ты в день печали был мне дан.

Когда подымет океан

Вокруг меня валы ревучи,

Когда грозою грянут тучи —

Храни меня, мой талисман.

А эту вибрацию веры и стойкости подхватит через столетие уже Николай Гумилев – на последнем дыхании своей жизни. Он, так же, как и Пушкин, умел смотреть смерти в глаза, не отводя взгляда –

Но когда вокруг свищут пули,

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать что надо

и, ждущий расстрела – вполне мог проговаривать пушкинские строки в заключительные часы пребывания души в теле, когда ему как никогда нужен был Бог в помощь, чтобы изведать мрачные пропасти нашей земли в самые ее беспокойные годы и дни, и минуты, когда покоя не было ни живым, ни мертвым…

Но в наши беспокойны годы

Покойникам покоя нет -

иронизирует Пушкин в "Черепе" (аккуратно, обманным движением, уводя смерть в зону веселья). Собственно, у нас других годов, кроме беспокойных, вообще не бывает – так уж повелось. Поэтому новогоднее поздравление российскому народу должно иметь правильную форму:

С Новым беспокойным годом вас, дорогие россияне!

А идею беспокойства наших покойников развивает через 110 лет после Пушкина Даниил Хармс – в своем великолепном экзистенциальном хорроре, который, как и некоторые поздние стихотворения Пушкина, например, тот же "Герой", обрывается на полуслове –

– Покойники, – …народ неважный. Их зря называют покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить. Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались.

А они расползаются. У Пушкина – с помощью живых косматых баловней судьбы:

Нельзя ль, приятель,

Тебе досужною порой

Свести меня в подвал могильный,

Костями праздными обильный,

И между тем один скелет

Помочь мне вынести на свет?

Вытаскивает скелет из подвала Пушкин, возможно, не только забавы ради, а размышляя над тем – что же лучше, покой или свет? – хотя, как правило, за нас это уже решила какая-нибудь сила, которая вечно хочет зла и вечно совершает благо. Таков, например, был вердикт Воланда:

Он не заслужил света, он заслужил покой.

От покоя, впрочем, кто ж откажется? Еще бы щепотку воли – и можно забыть о претензии на счастье, которого на свете нет. Только вот волю очень трудно купить, занять, или получить в подарок, а ведь именно она, воля, и позволяет не хандрить даже на фоне пекла и эпидемии…

22 июля 1831 года, в самый разгар пекла и эпидемии холеры, Пушкин пишет Петру Андреевичу Плетневу (которому он посвятил один из главных текстов своей жизни):

Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы.

Продолжаю публикацию проекта Сергея Сурина

предыдущая статья

15 июля 1827 года: "Мистер Соболевский"

Проект "Один день Александра Сергеевича". Глава IV.

Коллажи предоставлены Сергеем Суриным.

15 июля 1827 года Пушкин получает далеко не самую позитивную новость перед выходными – о смерти матери Сергея Александровича Соболевского и тут же – нервно и порывисто – пишет тому письмо поддержки, зовет в Петербург и обещает выслать следом 2500 рублей долга, считая, что теперь Соболевский лишился материальной поддержки.

Пушкин вообще был порывистым и буйным, как ветер, недаром так любил он осень, которую без кружащих на ветру опавших листьев представить невозможно. Именно ветер оказывается сведущим в вопросе, что где находится в этом мире, и точно указывает на нору в горе, где во тьме печальной качается хрустальный гроб. Как бы нам ни не хотелось, мы постоянно бросаем слова на ветер, так что по факту ветер очень неплохо информирован.

Александр Сергеевич знакомится с Сергеем Александровичем лет за 10 до печального письма через своего брата Льва и друга Кюхлю. Соболевский учился вместе с Львом Пушкиным, Павлом Нащокиным и создателем русского музыкального языка – Михаилом Глинкой – в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте (выпускники которого получали чины от XIV до X в табели о рангах, что явно ниже в сравнении с Царскосельским лицеем, где получить по окончании чин ниже X класса даже при полном, безоговорочном и заведомом разгильдяйстве было физически невозможно), а Кюхельбекер преподавал там, наряду с лицейскими учителями – двумя Александрами Александровской эпохи: Куницыным и Галичем.

Вообще Соболевский был человеком ста друзей (от Лермонтова с Гоголем до Мериме с Иваном Сергеевичем Тургеневым и автором "Анны Карениной"), в нем сходилась эпоха.

Во-первых, в силу фантастической общительности и блестящего остроумия – ему принадлежат многочисленные эпиграммы, знаменитый термин "архивные юноши" (одним из которых был и он сам); мыслил он резво, свежо и афористично.

А во-вторых, был Сергей Александрович прирожденным посредником, медиатором и переговорщиком. Middleman, – еще говорят англичане, и всё это о человеке, который может спокойно и эффективно разрулить любой вопрос, разрубить невероятно запутанный узел и примирить тех, кто поклялся ненавидеть друг друга до смерти и еще как минимум лет сто после.

Помните, в фильме Квентина Тарантино "Криминальное чтиво" "чистильщика" мистера Вульфа (фамилия вполне соответствует окружению Пушкина), который срочно приезжает к главным героям – Джулсу и Винсенту, – чтобы разобраться в течение часа с абсолютно тупиковой, безвыходной ситуацией? Так вот таким чистильщиком, "антикризисным менеджером", и был, в свободное от библиофильства время, Соболевский.

Но 15 июля – это еще и день слухов о Пушкине: в середине июля 1823 года Пушкин пропал, и по всей Руси великой проходит слух о том, что поэт застрелился. Всяк сущий в ней (в Руси) язык повторял эту трагическую нелепость, будучи не в состоянии по-другому объяснить выпадение из социума национального гения, а идея о захвате пропавшего человека инопланетянами пока еще не была взята на вооружение лидерами мнений.

Пушкин же в течение трех дней беззаботно кутил с моряками в Одесском порту, покинув на это время настырный, длиннорукий социум.

А предыдущий слух, видимо – самый популярный слух о Пушкине, взбесивший его до мозга костей, – был связан с Федором Толстым-Американцем, – а это как раз и выводит нас на посредничество Сергея Соболевского.

Как известно, Пушкин публично уличил Толстого-Американца в передергивании карт. Причем само по себе передергивание карт не считалось в то время страшным преступлением (надо быть внимательным, играя), но вот если тебя уличали в этом прилюдно – это уже серьезная история. Толстой спокойно отвечает Пушкину – да, я передергиваю и не люблю, когда мне этим тычут в нос. И через некоторое время распускает слух о том, что Пушкина выпороли в канцелярии III отделения. "Мстя" его неприятная и очень-очень меткая, одно слово – стрелок.

Слух о позорной порке как всегда мгновенно – как будто уже изобретен и проведен Интернет и мобильная связь – проходит по всей Руси. Пушкин в бешенстве, в нем разгорается желанье нетерпеливою душой вызвать Американца на смертельную дуэль. И только благодаря императору желание гасится, точнее – переводится в режим ожидания: поэт отправляется в южную ссылку командировочного типа.

Федор Толстой – выдающийся стрелок эпохи, жаль, тогда еще не проводились Олимпийские игры, лишь Оксфорд с Кэмбриджем начали соревноваться в лодочных гонках (первая такая регата произошла на Темзе через три года после примирения Пушкина и Толстого-Американца). Среди будничных упражнений Американца по наращиванию меткости значилось попадание с двадцати шагов в середину карточного туза, а среди праздничных (уже в серьезном возрасте) – с тех же шагов – в каблук поставленной на стол супруги, цыганки Дуни. Просьба к читателям – не повторять в домашних условиях радикальный тренинг двоюродного дяди (по отцу) автора "Анны Карениной" - ни будничный, ни, тем более, праздничный.

Русский дух не получил бы целого "Евгения Онегина", сказок, "Медного Всадника" и Каменноостровского цикла, если бы за дело мира не взялся мистер Соболевский…

В Кишиневе Пушкин упражняется в стрельбе. Упражняется и в дуэлях: разругавшись в кишиневском казино с полковником Семеном Старовым – Пушкин требовал от оркестрантов мазурку, тогда как полковник – кадриль, и это оказалось серьезнее, чем противоборство западничества и славянофильства, – оба уперлись рогом и стрелялись насмерть, чудом оставшись в живых из-за свирепой метели. Но Американец бы попал в любую метель – и Пушкин в Михайловском ежедневно стреляет по утрам с крыльца и ходит на прогулки с трехкилограммовой тростью, чтобы в момент решающего выстрела не дрогнула рука.

И вот он в Москве – чтобы тепло и доверительно побеседовать с Главным по державе. Николай I был хорошим вербовщиком и приличным менеджером: после разговора, он, как бы невзначай, говорит в Кремлевской, точнее, Зимнедворцовой администрации, что только что беседовал с умнейшим человеком империи. Для чего говорит? Чтобы свежий слух пошел по всей Руси великой. И слух пошел. И Пушкин был доволен. Приятно в одночасье стать Умнейшим: мужики-то не знали, теперь осведомлены. И получается вот что: предыдущий правитель – Пушкина в ссылку упек, а нынешний Умнейшим назвал. Так какой царь лучше?

Ну, а теперь можно решить и вопрос чести – Американец как раз жил в златоглавой и к поединкам был готов в любое время суток. Пушкин встречает Соболевского в доме своего дяди, Василия Львовича, и назначает секундантом смертельной дуэли.

Отвези, Серёга (Соболевский был на 3 года младше), вызов проходимцу.

Пушкин не предполагал, что берет в секунданты главного медиатора эпохи. Не успел поэт свыкнуться со статусом Умнейшего, как уже пил за дружбу со своим бывшим смертельным врагом, Федором Толстым-Американцем: Соболевский разруливал быстро, волшебно, эффективно. Через пару лет Американец познакомит Пушкина с семейством Гончаровых, передаст по просьбе поэта первое письмо будущей теще с предложением о женитьбе и будет пить на свадьбе за счастье молодых.

Правда, не совсем понятно – что это (устройство свадьбы с Натальей Гончаровой) со стороны Толстого: благо или завуалированный выстрел до барьера.

Примерно в это же время – время примирения Пушкина с Толстым, время, когда Соболевский, судя по агентурному донесению III отделения, "возил поэта по трактирам, поил и кормил за свой счёт", и когда Пушкин в доме Соболевского впервые публично прочитал "Бориса Годунова", – происходит событие, оставшееся в тени звонких исторических дат, не говоря уж о красных датах календаря.

А зря.

Пару слов об этих красных датах. В России, к примеру, 23 марта празднуется всемирный день метеорологии. Ничуть не принижая значения гидро-метеорологической службы, почему бы все-таки этот день не сделать всероссийским выходным в честь первого выхода в печать "Евгения Онегина"? С обязательным вывешиванием государственных флагов, с балами, дискотеками и шикарным вечерним салютом во всех городах и деревнях России?

А 11 января сделать выходным днем в честь дня Дружбы (все равно ведь до середины января страна толком не работает), отмечая приезд Ивана Пущина в заваленное снегом Михайловское к ссыльному Пушкину – друзья виделись последний раз в жизни, – отмечать так же: с флагами, многолюдными шествиями "За сердечность встреч!" и салютом… Кто знает – может, и наша жизнь наладилась бы сама собой, были бы такие праздники.

Итак, речь идет о 19 мая 1827 года. В сознании людей с советским стажем, 19 мая – это день пионерской организации, канувшей в своем привычном масштабе в Лету после приостановки развитого социализма (до лучших времен). Но дата 19 мая может и должна стать всероссийским праздником – Днем русской отвальной. Судите сами:

Пушкин, полгода находившийся в Москве (отлучившись на полтора месяца, чтобы похоронить себя поздней осенью 1826 года в деревне), объявляет в середине мая 1827 года о том, что пришла пора ехать в Петербург. И пошло-поехало:

15 мая – серьезный прощальный завтрак у Михаила Погодина с шампанским, вином, наливками и написанными по ходу застолья эпиграммами;

16 мая – прощальный обед у Ушаковых с шампанским, после которого в альбоме Екатерины Ушаковой появляются строки с радикальным вариантом развития жизни:

Изнывая в тишине,

Не хочу я быть утешен, —

Вы ж вздохнете ль обо мне,

Если буду я повешен?

В этот же день – вечеринка у Николая Полевого, со всеми необходимыми параметрами веселья и новой эпиграммой – написанной совместно с Баратынским;

17 мая – десятки прощальных заездов – на часок-другой – что кому передать и выпить шампанское за то, чтобы трясло в этот раз не так, как в прошлый;

18 мая – крепкий такой, хороший междусобойчик с Баратынским;

Наконец, 19 мая. Тяжелая прощальная вечеринка на даче у Соболевского перед самым отъездом. Первая русская отвальная в широком смысле этого слова. Пушкину было некогда; он появился на своей прощальной вечеринке, когда она уже была в самом разгаре, и вскоре умчался, но, в принципе, его личное присутствие особо и не требовалось – такова традиционная русская отвальная. Собравшимся было хорошо и весело как с реальным Пушкиным, так и с виртуальным.

Вот она, родина наших отвальных: 19 мая, дача Сергея Соболевского.

А за полгода до этого исторического события, путешествуя из Москвы в Михайловское, Пушкин пишет Соболевскому письмо со знаменитой стихотворной инструкцией – где что поесть на хайвэе Москва-Петербург (Соболевский был большим гурманом – любил и вкусно поесть, и шикарно угостить, а хайвэем была первая российская шоссейная дорога из битого щебня между двумя столицами). Это, безусловно, лучший гастрономический путеводитель всех времен и народов. Слова здесь тают в сознании, как во рту таяли пожарские котлеты. Строки легкие и вкусные, они сами по себе – как вино и хлеб: их можно пить, смаковать, ими можно заедать налетавшую по дороге грусть и, конечно же, их можно петь – Пушкин предлагал пропевать свой путеводитель. И в самом деле – строки поются:

На досуге отобедай

У Пожарского в Торжке.

Жареных котлет отведай

И отправься налегке.

Мелодия сама складывается:

Поднесут тебе форели!

Тотчас их варить вели,

Как увидишь: посинели,

Влей в уху стакан шабли.

Ровно через 10 лет (без пяти дней) после написания этого стихотворения Пушкин получает злополучное роковое анонимное письмо, и жить ему останется без малого три месяца. Слухи в России расползались с неимоверной быстротой и географическим охватом, жалили, как змеи в овсе, и совсем не вежливо.

С каждым днем ситуация вокруг Пушкина запутывалась в неразрубаемый узел. Единственным человеком, который имел шанс уладить дело – был Сергей Соболевский. Но судьбина забросила его в этот момент в Париж, а быструю мобильную и электронную связь еще не изобрели…

К слову о Париже: многословный французский эпиграф к "Евгению Онегину" может иметь отношение именно к Сергею Соболевскому, вот его перевод:

"Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках, – следствие чувства превосходства, быть может мнимого".

И все-таки – тщеславный, независимый, остроумный, весьма циничный, одетый "как куколка" и проводящий на своем лице самым актуальным набором английских пилок и ножниц ежедневные пластические операции, - Соболевский был все-таки другим. Евгений Онегин ни при каких обстоятельствах не стал бы всю жизнь собирать ценнейшую библиотеку – щедро, настойчиво и методично.

Последние 20 лет Соболевский жил в Москве и умер в год, когда на этот свет появился другой антикризисный менеджер, гораздо более радикальный – попытавшийся до основания "прочистить" этот безумный мир.

Подписывайтесь на ютьюб-канал "Лекции Сергея Сурина"!

Выложены циклы лекций: "Царскосельский лицей – знакомый и неведомый" и "Грибоедов: практика срединного пути". Готовится цикл "Михаил Лермонтов: повседневная практика роковых случайностей".