Михаил Мухин. Почему распался СССР (Часть 4.2)
Удивительно, но еще вчера портал "Актуальная история" выдавал страницу о просроченном домене. Сегодня он вдруг заработал, так что оригинал тут.
Из-за большого объема часть 4 пришлось разбить на две.
Предыдущие части:
Часть 1. Пара слов о застое или что собственно «застоялось»
Часть 2. Накануне краха (Первая половина 1980-х)
Часть 3. Перемен, мы ждем перемен (Заря Перестройки)
Часть 4.1 Процесс пошел, а вот куда? (Апогей Перестройки, 1987-1988)
ЧАСТЬ 4.2 ПРОЦЕСС ПОШЕЛ, А ВОТ КУДА?
(Апогей Перестройки, 1987-1988)
XIX партийная конференция. Всё – в первый раз
Это было действительно шаг в новое, неизведанное. Считавшиеся нерушимыми нормы и каноны политической культуры советского образца рассыпались на глазах, как карточные домики. Начнём с того, что ещё до начала конференции ЦК опубликовало тезисы к ней, что инициировало невиданный ранее всплеск общественно-политической активности. Вопросы, которые ещё вчера обсуждались разве что «на кухне» в стиле хрестоматийных «пикейных жилетов», теперь предлагалось обдумать гласно и принародно.
Надо отметить, что «неформалы» не упустили шанс заявить о себе не только как о сборищах полит-балагуров, но и как о неких реальных политических субъектах. Так, уже весной 1988 г. политические клубы «Перестройка-88», «Мемориал», «Демократическая Перестройка» и «Народное Согласие» подготовили т. н. «Общественный наказ конференции». Не остановившись на этом, они приняли деятельное участие в формировании Межклубной партийной группы, которая состояла из около 50 «неформалов – членов КПСС» (ещё 10 лет назад это словосочетание было бы попросту абсурдно). На базе этой группы 12 июня был создан Московский народный фронт, официальной целью которого было провозглашено содействие демократическому самоопределению масс.
Этот акт важен для нас, как индикатор начала нового этапа истории становления политической системы России. Дело в том, что «либералы» и «социалисты» из числа «неформалов» к этому времени уже досыта нахлебались самолюбования своей идеологической чистотой и осознали, что пока на первом плане стоит не борьба с политическим оппонентом из того же стана «неформалов», а противостояние с колоссом официальных структур КПСС, на фоне которых все эти высокие борения между такими «неформалами» и сякими «неформалами» смотрелись просто анекдотически. Соответственно, МНФ стал первым опытом вторичного, уже осмысленного, объединения перед общим врагом. А это уже, в свою очередь, говорило об определённом уровне политического самосознания «неформалов», научившихся искать компромиссы и худо-бедно выстраивать некую политическую стратегию.
М. С. Горбачев на XIX-й всесоюзной партийной конференции. Кадр из док. фильма 'Слушай, товарищ!'
Впрочем, не только организованные «неформалы» воспользовались случаем заявить о своих политических взглядах и претензиях в преддверии Конференции. Незадолго до её открытия в ряде регионов прошли митинги под лозунгом «Перестройка в опасности!» в поддержку неизбранных делегатами Конференции Афанасьева, Карякина, Климова и др. С одной стороны, претензии «улицы» влиять на выбор общественной организации (а формально КПСС была именно таковой) представляется некой несуразицей: с т.з. юридической осмысленности это эквивалентно протесту ЖЭКа дома № 20 по ул. Талалихина по поводу избрания новых членов РАН. Но с другой стороны – вольно ж было компартии позиционировать себя как теневую структуру власти. Хочешь вмешиваться во все сферы жизни граждан, будь готова к тому, что граждане полезут во все сферы внутрипартийной жизни…
В одном из митингов в поддержку Афанасьева (на тот момент – ректор Московского государственного историко-архивного института, ныне РГГУ) успел поучаствовать и автор этих строк. Ну я-то ладно, у второкурсника ветер свистел между ушей, и честно говоря, я не столько шёл на митинг, сколько – сопровождал некое чудное создание с огромными глазами и сногсшибательной улыбкой. Но, как я помню, главными заводилами на том действе выступали здоровенные детинушки курса с пятого, да ещё в армии отслужившие (т. е. примерно по 25 лет). Между тем вопрос, а с какой радости студенты (каковые были в подавляющем числе в лучшем случае комсомольцами, а то и вовсе – молодёжь бессоюзная) требуют, что бы на партийную конференцию выдвинули вот именно этого, а не того, никем даже не обсуждался.
Конференция открылась летом и проходила в принципиально новой атмосфере. Впервые на высшем партийном форуме (грань в полномочиях съезда и конференции в Уставе партии присутствовала, но на практике роли не играла) звучали разные, зачастую взаимоисключающие точки зрения, которые встречали либо одобрение, либо возмущение аудитории. Первые 3 дня конференции шли в прямой трансляции в эфир, а стенограмма прений – немедленно публиковалась. На улицах появились толпы людей, прижимавших к уху минирадиоприёмники, что бы не упустить ни единой минуты дебатов.
Руководство страны подвергалось публичной критике! Читающим эти строки из 2009 г., думаю, искренне непонятен пафос данного абзаца. Ну, обсуждают... Ну, критикуют.... «у нас в Думе почитай каждый месяц что-нибудь не такое, так эдакое происходит». Но в том-то и дело, что для жителей СССР обр. 1988 г. это было что-то из области научной фантастики. У них на глазах в стране из ниоткуда появлялась Публичная Политика!
Причём на фоне официозных аппаратчиков, собаку съевших не на публичных выступлениях (да ещё в условиях открытого столкновения мнений), а на подковёрных баталиях, «демократы первой волны» смотрелись особенно выигрышно. Ах, как они, профессиональные публицисты, юристы и журналисты, жгли глаголом, как они говорили «без бумажки» и, в отличие от «зубров номенклатуры» – без косноязычия и навязших в зубах ритуальной фразеологии… Казалось – прогоните из «кабинетов» вон тех, дайте бразды правления вот этим, и Перестройка воссияет, и Эра Великого Кольца если не настанет, то уж точно будет видна без телескопа.
Это много потом, страна (ну, по крайней мере, большинство населения) поймёт, что тот, кто умеет красиво говорить, далеко не всегда умеет добротно делать, а пока граждане Советского Союза коллективно млели, внимая обличительным филиппикам Афанасьева, Кабаидзе, Яковлева и др.
Горбачёв упрямо вёл свою линию на неизбежность политической реформы, которая являлась, по его мнению, основополагающим условием для проведения всех прочих реформ. Правда, не обошлось без новаций и тут. Оглашённый ранее список «общечеловеческих» ценностей был существенно расширен за счёт включения в их число прав человека, правового государства и разделения властей, – то есть традиционных атрибутов буржуазного общества, которые столь же традиционно отвергались советской политической традицией. Фактически, речь впервые зашла о построении гражданского общества, хотя сам термин ещё не употреблялся.
Б.Н. Ельцин отвечает на вопросы журналистов. Кадр из док. фильма 'Слушай, товарищ!'
Результаты Конференции были весьма противоречивы. С одной стороны, политическая реформа получила официальный старт. С другой стороны, из 2250 депутатов Съезда Советов 750 должны были избираться от общественных организаций, т. е., де-факто – либо от партии, либо от подконтрольных ей структур. С одной стороны, государство было наконец официально отделено от партии, а с другой – должности персеков обкомов и крайкомов были официально совмещены с постами председателей облсоветов. Назначение партийного функционера на выборную должность шло вразрез с самой логикой советской власти, но… на тот момент этот правовой кунштюк мало кого беспокоил.
Ещё один интересный момент. Хотя объективно этот шаг вроде бы вёл к усилению власти партийных руководителей на местах, но (по воспоминаниям автора этих строк) тогда это воспринималось как наступление на безответственное всевластие партийной номенклатуры. Общий ход рассуждений был таков: нравится или не нравится, но реально сейчас всё в регионе определяет партийный руководитель, директивы которого для облсовета и исполкома обязательны. Но при этом формально персек ни за что не отвечает. Ответственность всегда можно «спихнуть» на предисполкома. Поэтому объединение постов заставит областных партначальников наконец работать всерьёз.
Особым сюжетом Конференции стала коронация Ельцина. Это был, без преувеличения, грандиозный политический демарш. С точки зрения традиционного советского политрегламента, низвергнутый с Олимпа иерарх выводился за рамки высшего руководства окончательно и безоговорочно. Времена были вегетарианские, от альпинистов с ледорубами можно было не шарахаться, но максимум, на что мог рассчитывать такой отставник – это пост посла в Бангладеше или министра фарфоро-фаянсовой промышленности в Кара-Калпаксокй АО. Поэтому прорыв Ельцина к трибуне (демонстративно, вне регламента!) и требование (!!!) «политической реабилитации при жизни» ассоциировались у «правоверных» аппаратчиков с чем-то из области потустороннего.
Если бы на конференцию явилась тень Троцкого – это вызвало бы не намного больший фурор. Лигачёв пытался остановить это политическое воскрешение (хрестоматийное «Борис, ты не прав», на которое Ельцин вообще не прореагировал, продолжая выступление), но было поздно. Ельцин моментально оделся в непробиваемую имиджевую броню «несправедливо обиженного оппозиционера». А уж в этом качестве он стал и символом, и руководителем всей оппозиции, выступавшей под знаменем «борьбы за социальную справедливость и против привилегий».
Если отбросить в сторону все привходящие обстоятельства, то в сухом остатке у нас останется констатация того, что XIX партконференция действительно дала старт глубокой конституционной реформе, которая в дальнесрочной перспективе сулила повышение уровня управляемости страной. Но в перспективе ближнесрочной эти новации, напротив, вели к определённом снижению оного уровня, что делало особенно важным социально-экономическое развитие. Некоторая вольница на фоне экономического роста была легкопреодолима. Напротив, снижение (даже сравнительно малозаметное) уровня жизни вело к «разогреву» политической ситуации, и без того уже дестабилизированной конституционными преобразованиями.
Экономическая реформа. Все хотели «как лучше»
Концепция дальнейших экономических преобразований была в общих чертах сформулирована на июньском пленуме ЦК 1987 г. К этому моменту стало уже очевидно, что хаотичные попытки разрешить основные проблемы советской экономики традиционными методами административно-командного инструментария успеха не приносят. Ни Госприёмка, ни КПТУ, ни последовавшие за ними программы «Интенсификация-90» и «Жильё-2000» реального результата не давали – требовалось некое новое решение, менявшее не форму, но суть экономической ситуации. Первые шаги кооперативного движения и деятельность СП внушали робкий оптимизм, но практически не захватывали основную массу промышленности.
Значительно расширялись права заводоуправления в отношении фонда зарплаты. Особое внимание уделялось той самой «администрации». Теперь директоров заводов предлагалось не назначать, а избирать на общем собрании сотрудников завода. Более того, власть даже такого, элекционного, директора ограничивалась полномочиями создаваемого на каждом предприятии Совета Трудового Коллектива, который в отличие от прежнего месткома имел право вмешиваться в повседневное текущее управление заводом. Учтя печальный опыт косыгинских реформ, новый закон предусматривал (хотя бы в теории) даже возможность банкротства убыточного завода. Правда, вопрос о судьбе рабочих, уволенных с таких предприятий-банкротов, вновь выводился за скобки.
В целом, можно сказать, что закон «О государственном предприятии» учёл все эксперименты 1982–1985 годов в области сращивания социалистической промышленности и рыночного инструментария, и в качестве такого обобщения, представлял собой некую вершину экономического свободомыслия и раскрепощённости с точки зрения либералов 1970-80-х. Если бы Косыгину дали развивать его идеи… если бы подобный закон был бы принят не в 1987, а в 1977 г. … увы, эти сюжеты относятся к альтернативной истории, и мы их тут рассматривать не будем. А во второй половине 1980-х все эти решения вновь укладывались в скорбную формулу «слишком поздно и слишком мало».
Про «поздно» мы уже говорили выше – опережающие темпы реформ в политической сфере, по отношению к сфере экономической, привели к тому, что преобразования экономики происходили в ситуации нарастающей дестабилизации политической сферы, что резко повышало шансы на провал даже самых супер-пупер-гениальных планов. Что же касается «мало»… Внутренние проблемы новой экономической политики очень скоро вышли наружу. На 1988 г., согласно как духу, так и букве «Закона о госпредприятии» госзаказ в среднем по промышленности составил около 85%. Неожиданно Госплан оказался завален слёзными прошениями директоров заводов о… увеличении госзаказа на следующий год до 100%. Заводы не имели ни рыночной инфраструктуры в виде бирж, посреднических контор и т. п., ни опыта реализации продукции. Они попросту не знали – что им делать с этой самостоятельностью, будь она неладна!
Постепенно предприятия начали методом научного тыка и взбрыка налаживать горизонтальные связи между собой, но тут на первый план вышла проблема расчетных средств. Ввиду зачаточности банковской системы в области коммерческого кредита, экономика столкнулась с «денежным голодом», единственным выходом из которого стала эпидемия бартерных сделок, в ходе которых пипетки менялись на уголь, а шлифовальные станки – на валенки. Разумеется, с точки зрения эффективности функционирования экономики это был грандиозный шаг назад.
Идея выборности директора, так красиво глядевшаяся на бумаге и так хорошо ложившаяся в политическую тенденцию «восстановления начал советского самоуправления», на практике имела куда больше минусов, чем плюсов. Как ни странно, но в результате выборов демагог с хорошо подвешенным языком и отсутствием совести («я сейчас наобещаю с три короба, а там уж посмотрим, что исполним, а что забудем») имел существенно больше шансов, чем профессионал. Особенно если учесть, что было непонятно, а профессионал в какой области, собственно, требуется? Технолог? Экономист? А где его взять – профессионального экономиста, умеющего работать в условиях рыночной экономики?
Контроль директора со стороны СТК – то же, по идее, был мерой оправданной. Но расплывчатое разграничение прав и обязанностей в «Законе…» привело к тому, что СТК нередко пытался не столько контролировать директора, сколько руководить предприятием через его голову. Впрочем, даже если директор и СТК находили некий взаимоприемлемый модус операнди, ситуация улучшалась с точки зрения предприятия, но отнюдь не для государства. Большинство сумевших воспользоваться плодами самостоятельности заводов моментально уходили на позиции потребительского эгоизма, ставя во главу угла интересы даже не завода (об интересах отрасли или там государства и речи не шло), но – персонала своего завода. Повальным явлением стало резкое сокращение капиталовложений на фоне столь же резкого роста фонда заработной платы. В этом свете рост отпускных цен и отказ от производства дешёвых сортов и моделей номенклатуры производства – а это на «поймавших волну» госпредприятиях осуществлялось повсеместно – выглядел чем-то самим собой разумеющимся.
Думается, что тут вопрос был не в неком массовом эгоизме советских рабочих, которых вдруг обуяли рваческие настроения. Закон «О госпредприятиях» давал сотрудникам заводов права управления, но даже не заикался про права собственности. В этой ситуации каждый член коллектива резонно рассуждал в стиле «Сегодня я тут работаю, а завтра, может, уволюсь. Так на черта мне ваши капвложения? Нехай новые станки хоть Госплан, хоть министерство, хоть чёрт со ступой покупает – всю выручку в зарплату, и баста!».
Как уже говорилось, «Закон о госпредприятии» теоретически предусматривал возможность банкротства убыточного предприятия. Но применение этой нормы на практике было нереально. Во-первых, вопрос о судьбе уволенных рабочих напоминал детскую игру «да и нет не говорить, чёрное и белое не покупать». Безработных в СССР быть не может, потому что не может быть никогда, а куда трудоустроить массу свежеуволенных сотрудников непонятно. Что касается массовости увольнений в случае реального банкротства планово-убыточных предприятий, то следует учитывать, что на 1988 г. к этой категории относилось 30% заводов и фабрик, а ещё 25% проходили по статье «условно прибыльны», т. е. получали сырьё и энергию по льготным тарифам, что и позволяло им балансировать на грани рентабельности.
Финальный кадр из фильма Л. Гайдая 'Частный детектив или операция 'Кооперация', ставшего памятником экономическому оптимизму кооперативной эпохи.
Параллельно с преобразованием государственной промышленности было решено придать новый импульс и кооперативному движению. Кооперативы наконец были выпущены из экономического гетто и получили право заниматься практически любой экономической деятельностью, в том числе – промышленной. В мае 1988 г. был принят закон «О кооперативах в СССР», открывавший перед советскими кооператорами сияющие перспективы. Ожидалось, что «советские предприниматели» смогут заткнуть нараставшую брешь в обеспечении населения товарами широкого потребления. По расчетам ЦСУ, неудовлетворённый спрос на такие товары составлял в том году 30 млрд. руб., плюс ещё 15 млрд. руб. приходилось на недопоставленные на рынок услуги.
Однако и на этом направлении не всё пошло так, как мечталось. С самого начала кооперативы имели один очень важный бонус – они имели возможность приобретать сырьё по государственным ценам, а сбывать продукцию – по коммерческим. В ряде случаев для получения достаточно весомой прибыли сырьё можно было вообще не обрабатывать или обрабатывать символически – разница между ценами сама по себе гарантировала профит. Впрочем, это был путь для уж совсем мелких акул перестроечного бизнеса. Деятели покрупнее старались пристроить кооператив к государственному предприятию.
В общем виде этот гешефт имел следующую форму. На заводе, скажем, «Красный бурбулятор» его директор, скажем, Иванов А.А. создавал кооператив «Иван-царевич», во главе либо с собой, любимым, либо с Ивановой Б.А. (женой, дочерью, сестрой, хоть с бабушкой). После чего «Бурбулятор» за очень смешные деньги пускал «Царевича» на свою территорию, сдавал ему в аренду своё оборудование, за символическое вознаграждение обеспечивал сырьём, полуфабрикатами и энергией. Да и работали на «Бурбуляторе» и «Царевиче» как правило, одни и те же люди. Вот только бухгалтерия (а главбух тоже нередко был один в двух лицах) аккуратно разводила все убытки по счетам «Бурбулятора», а доходы проводила по счёту «Царевича».
Сочетание использования государственных ресурсов и оборудования и кооперативных льгот на выходе действительно давала небывалые доходы. Причём доходы а) в карман конкретных лиц и б) доходы за счёт паразитирования на государственной экономике. Синхронно через кооперативные формы деятельности в СССР начала стремительно легализироваться теневая экономика.
В социальном плане можно говорить о начале в этот период стремительного нарастания темпов имущественного расслоения и старте процессов, которые впоследствии будут названы Криминальной революцией. Появляется новый, невиданный ранее в СССР вид преступления – рэкет. В 1988 г. было зафиксировано уже 600 случаев вымогательства у кооператоров, причём лишь в 137 пострадавшие рискнули обратиться в органы правопорядка.
И реальный итог экономической реформы
В принципе, все вышеперечисленные трудности как государственной, так и кооперативной экономик были преодолимы. Не в раз, медленно и поэтапно, с тем или иным успехом огрехи законов «О государственном предприятии» и «О кооперативах» могли быть исправлены. Но краткосрочные последствия экономических новаций 1987–88 годов наслаивались на результаты проинфляционных акций 85–86 годов, и комплекс этих «длинных» и «коротких» тенденций привёл к тому, что ситуация в экономике вообще, и на потребительском рынке в особенности, начала быстро ухудшаться.
Парадокс заключался в том, что, хотя темпы роста экономики в 1986–88 годах были выше, чем в предшествующий период, рост денежной массы вкупе с некоторым снижением выпуска товаров широкого потребления (в первую очередь с полок магазинов исчезали дешёвые товары) привело к ажиотажному спросу. Таким образом, заработала положительная, если это слово тут уместно, обратная связь – чем больше скупало население, тем больше товаров попадало в категорию «дефицитных», тем больше население стремилось отоварить деньги и закупить дефицитных товаров впрок побольше, и цикл начинался по новой. Этот процесс стартовал в начале 1988 г., а уже к осени можно было говорить о полном развале потребительского рынка.
Так, собственно говоря, почему такие красивые, такие многообещающие планы, составленные маститыми учёными и проводимые в жизнь под эгидой исполинского административного аппарата КПСС – провалились? На эту тему высказывалось множество мнений. Одни сетовали на слишком поздний старт реформ, другие напоминали о сопротивлении консерваторов, третьи рассуждали, что было бы, кабы начали не с машиностроения, а с сельского хозяйства…
Автор этих строк позволит себе солидаризироваться с мнением Павлова. Экс-председатель Госкомцен, экс-министр финансов, экс-премьер и экс-член ГКЧП видел корень всех бед в том, что высшее руководство страны попросту не понимало роли финансового инструментария. Ценовая и денежная реформы – по мнению Павлова – должны были если не предварять, то идти хотя бы синхронно с внедрением рыночных механизмов. Причём на том самом июньском пленуме, давшем старт экономической перестройке, таки было принято решение о реформе ценообразования, каковая реформа была намечена на 1 января 1988 г.
Действительно, наведение порядка в ценовой сфере позволило бы обуздать вакханалию сращивания государственного и кооперативного секторов. Но реформа была отложена. Павлов начитывает тому 2 основные причины. Во-первых, население было убеждено, что при социализме экономические реформы обязаны вести пусть к медленному, но неизбежному росту, а не снижению уровня жизни. Любое предположение о возможном росте цен, банкротстве предприятий и появлении безработицы воспринимались общественным сознанием крайне болезненно. Во-вторых, горбачёвская команда хорошо понимала, что реформа цен будет означать два синхронных, но разнонаправленных процесса. Чем выше поднимутся цены, тем ниже упадёт их популярность.
С учётом того, что Горбачёва и его сторонников «подпирала со спины» (в данном случае – не столько давала опору, сколько лишала манёвра) волна ожиданий, которую они сами инициировали своей риторикой 1985–86 гг., для новых лидеров было естественно желание как-нибудь оттянуть начало непопулярных реформ. В общем-то кремлёвская верхушка понимала, что рано или поздно на этот шаг пойти придётся, но всем хотелось, что б это случилось не «сегодня», а «завтра». А лучше – «послезавтра». В результате необходимое решение оттягивалось, оттягивалось… и так и не было принято до 1991 г.
Так Перестройка прошла свой апогей. Далее начинается история её заката, но об этом – в следующий раз.
Прдолжение следует.
БМ ругался на некоторые фотографии