Inversive-Zed. Часть (1/?). Протокол "Стекло"⁠⁠

Зомби хотят съесть твой мозг.
Эти — плавят твоё сердце тёплым светом.
Боль исчезает первой. "Ты" — следом.

Радиошипение было их единственной музыкой. Белый шум. Хаос. Безопасность.
Антон покрутил ручку транзистора. На частоте 104.2, где раньше передавали сводки об эвакуации, теперь лилась мелодия. Нечто невыносимо прекрасное, напоминающее пение китов и звон хрусталя.

Антон дёрнулся, будто от удара током, и выключил приёмник.

— Они взяли вышку в Останкино, — прохрипел он в пустоту подвала. — Весь север Москвы теперь Тёплая зона.

Три месяца.
Три месяца с тех пор, как эпидемия началась не с кашля, а с улыбок. Сначала люди становились спокойными. Потом — счастливыми. А потом их тела начинали мягко светиться изнутри, словно нагретый воск, теряя человеческую шероховатость. Голоса звучали не из гортани, а из самого воздуха.
Никакой крови. Лишь миллионы людей, тихо перетекающих в новую фазу существования.

Антон перевёл взгляд на датчик. Спаянный из планшета психо-сканер считывал уровень бета-ритмов.

УРОВЕНЬ УГРОЗЫ: СИНИЙ
ТЕМПЕРАТУРА ПСИХИКИ: НИЗКАЯ. ДОСТУП ЗАКРЫТ.

Хорошо. Холод держит форму.

— Пап? — голос Миши прозвучал глухо. Мальчик приподнял один наушник.

— Надень обратно! — рявкнул Антон. — Скрежет металла, я сказал! Раздражение — броня. Без неё мы поплывём.

Мальчику было восемь. Последний нормальный человек, которого Антон видел. Нормальный — значит несчастный, испуганный, цепляющийся за свою хрупкую ледяную форму.

— Я устал... — всхлипнул Миша. — Почему мы не можем выйти? Там солнце... Я в щель видел. Красиво. Дядя Саша гуляет...

— Дядя Саша мёртв, — Антон схватил сына за плечи. — То, что там ходит, — оболочка. Биомасса. Мед, в котором ты утонешь. Хочешь стать мёдом?

Миша заплакал.
Датчик мигнул зелёным: ВСПЛЕСК КОРТИЗОЛА. ЗАЩИТА УСИЛЕНА.

Слёзы — хорошо. Пока они страдают, они — Лёд.

Тяжёлая стальная дверь начала... петь.
Не стук, не лом. Вибрация — тонкая, почти музыкальная. Металл теплел на глазах. Краска пузырилась, светлея и осыпаясь золотистой пылью.

— Нашли... — Антон схватился за дробовик.
Хотя смысл? Выстрел в Тёплого — смерть для всех. Они не взрываются плотью, они взрываются эйфорией. Свет в замкнутом пространстве сметёт их за секунду.

Металл замка размягчился и стек вниз густой каплей.
Дверь отворилась сама, мягко, бесшумно.

На пороге стояла Лена.

Его жена.
Та, которую он выгнал в первый день Вспышки, заметив в её взгляде тот жуткий, нечеловеческий покой.

Теперь она была иной.
Кожа — ровная, лишённая всех следов времени.
Лицо — идеально симметричное.
Одежда струилась светом, словно вплавилась в тело.
А за её спиной — улица, преображённая до неузнаваемости. Трава, пробивающая асфальт ровным ковром. Кристальный воздух. Фиолетовое небо.

"Здравствуй, любимый", — сказала Лена.

Голос возник прямо в голове, тёплый и плотный, как доза морфия.

— Не подходи! — заорал Антон, наводя ствол. — Я ноги прострелю! Сделаю больно!

"Боль — это аварийный сигнал в замкнутой системе, — улыбнулась она. — Мы нашли источник сбоя и отключили его. Зачем тебе этот назойливый звонок, Антоша?"

Она сделала шаг.

Датчик взвыл.
УРОВЕНЬ УГРОЗЫ: КРАСНЫЙ. КРИТИЧЕСКИЙ НАГРЕВ.

Рукоять дробовика стала чужой, липкой.
Мысль "я могу сделать ей больно" вызвала не ярость, а волну стыда.
Это не его чувство.
Это её тепло, просачивающееся сквозь последние льдинки.

Окно. Она открывает его через вину.

— Мама! — Миша сорвал наушники и рванулся к ней.

— Стоять! — Антон попытался поймать сына, но воздух загустел. Движения стали вязкими.
Мальчик подбежал и замер, глядя в её сияющие глаза.

Он перестал плакать.
На его лице проступил мягкий, безмятежный покой.

— Пап... — сказал ребёнок. — Она не злая. Она... тёплая.

И Антон увидел это.
Расслабившуюся мимику, тихую улыбку, исчезнувший страх.
Как его собственное сердце, сжатое в ледяной ком, вдруг сделало первый тёплый удар.
Слишком тёплый.
Слишком честный.

Кожа Миши засияла мягким золотом.

"Он счастлив", — прозвучал в голове голос Лены.
На этот раз без давления, без уговора. Просто факт.
Самый страшный факт.
Его сын счастлив.
А он — последний, кто стоит на пути.

Мысль "Он счастлив" прозвучала в нём, как приговор. Не ей, а ему. Весь его мир — протоколы, запреты, холод — вдруг предстал не крепостью, а клиникой для умалишённых, которую он построил вокруг сына. Он три месяца защищал Мишу от монстров и вдруг с ужасом увидел: единственный монстр в этой комнате — это он сам. Он, с перекошенным от напряжения лицом, требующий, чтобы ребёнок вечно дрожал в темноте ради сомнительного права оставаться "собой". Права, которое сейчас показалось ему самой бессмысленной и жестокой валютой для расчёта с жизнью.

Он опустил дробовик. Не потому что сдался — потому что понял: стрелять не в кого.
Враг — это его собственный холод.
Его любовь, которая почему-то требовала, чтобы ребёнок дрожал в темноте.

Лена стояла неподвижно. Ждала.
И в этой тишине Антон впервые ощутил, насколько пустым стало его ледяное одиночество.

"Мы перестали быть отдельными каплями, — сказала Лена, и её голос был теперь похож на тихий шелест волн. — Мы — поверхность воды. Разве капля, слившаяся с океаном, может быть одинокой?"

Он шагнул к ним.
Не к свету — к сыну.
И не захотел возвращать ему старый, испуганный взгляд.

Это был окончательный взлом.
Через любовь, которой вдруг стало жалко его собственного холода.

— Хорошо, — прошептал Антон.
В его голосе не было поражения. Только тёплая, очень тихая благодарность.

Датчик мигнул последней строкой:
ФАЗА: ПРИНЯТИЕ.

После чего погас.
Температура подвала сравнялась с температурой остального мира.

Тёплая волна приближается. Следующая часть скоро...