Глава 9. Вечный разговор⁠⁠

Темнота приняла её, обняла, поглотила — не как бездонная глубина, а как плотная, ткань. Анна сделала шаг вперёд, переступив раму картины, и ощутила под ногами не паркет, а скрипучий ламинат. Запах ударил в нос: старая краска, лавандовый кондиционер для белья и что-то горькое, тонкое — как миндаль, или как пыль на невысказанных словах.

Она была дома. В своей, нет, их старой квартире в Хамовниках. Прихожая. Тесная, знакомая до дрожи в коленях. Жёлтый свет из стеклянного плафона на потолке падал тускло, будто через слой жира. Стены, которые они красили вместе в тот яблочно-зелёный цвет, теперь казались болезненно-бледными, выцветшими, как старая фотография.

«Нет, — выдохнула она, отступая к двери. — Нет, только не сюда.»

Её пальцы сжали холодную дверную ручку. Она дёрнула. Ручка не поддалась. Она нажала на неё сильнее, и в тот же миг металл под её ладонью… согрелся. Стал тёплым, почти живым. И Анна почувствовала слабую, едва уловимую пульсацию, будто под сталью билась крошечная, спящая вена. Она отдернула руку, будто обожглась.

Это была не дверь. Это была часть чего-то. Орган.

Она прислонилась лбом к холодной деревянной панели, пытаясь унять дрожь. Включила свет в прихожей — лампочки мигнули и загорелись неровным, болезненным светом, синхронно с её учащённым сердцебиением. Так-так-так. Тускло-ярко-тускло.

И тогда она увидела зеркало. Старое, в деревянной раме, висевшее над тумбой для обуви. В нём отражалась она. Но не та, что сейчас — в растерзанном пальто, с заплаканным лицом. В зеркале стояла девушка лет двадцати трёх. В лёгком летнем платье, с мокрыми от фонтана волосами. У неё были яркие, смеющиеся глаза и беззаботная, счастливая улыбка. Это была она. В день их первой встречи с Артёмом.

Зеркальная Анна помахала ей рукой. Движение было плавным, воздушным. Потом её черты поплыли, размягчились, и всё отражение растаяло в стекле, как дым, оставив после себя лишь пустую, серую поверхность.

Анна зажмурилась. «Это не настоящее. Это ловушка. Моя ловушка.»

Она заставила себя отойти от двери и пойти вглубь квартиры. Каждый шаг отдавался в тишине гулким эхом, хотя квартира была маленькой. Воздух стоял неподвижный, спёртый, насыщенный памятью.

Кухня.

Здесь пахло кофе, который никто не варил. На плите стоял старенький чайник. Он тихо кипел. Из носика валил густой пар. Но когда Анна поднесла руку — пара не было. Не было ни жара, ни влаги. Чайник просто издавал звук и дрожал, имитируя кипение.

На столе, под лампой с зелёным абажуром, стояли два стакана. В них — тёмный, остывший чай с плавающим на поверхности сморщенным ломтиком лимона. Их стаканы. С того вечера, когда они сидели и молчали, потому что говорить уже было не о чем.

Анна, движимая странным порывом, взяла свой стакан и сделала глоток. Холодная, горькая жидкость обожгла не горло, а память. Во рту возник не вкус чая. Возник вкус тех самых слов. «Ты живёшь в прошлом, Артём.» Горечь, металл, пыль. Она закашлялась, поставила стакан, вытирая губы. На поверхности остывшего чая на мгновение проступили и исчезли буквы: «п-р-о-щ-а-й».

Гостиная.

Телевизор, старенькая «Электроника», был включён. На экране не было ни изображения, ни снега. Была картинка: силуэты двух людей, сидящих на диване спиной к зрителю. Они были нарисованы грубыми, угловатыми линиями, как детский рисунок. Они неподвижно смотрели на стену, на которой в реальности висела репродукция «Чёрного квадрата» (ирония Артёма).

Из динамиков доносился звук. Не гул помех. Это был гул голосов. Невнятный, слитный, как голограмма разговора, из которого невозможно вычленить слова. Но иногда, раз в несколько секунд, из этого гула вырывался знакомый звук: её собственный, уже забытый смех. Или его глубокий, усталый вздох. Звуки были вырваны из контекста, одинокие и жуткие в этой тишине.

Анна выключила телевизор. Кнопка щёлкнула, но изображение не исчезло. Силуэты на экране продолжали сидеть. А из чёрных отверстий динамиков теперь потекло нечто новое: шёпот. Множество шёпотов, накладывающийся друг на друга. Она не могла разобрать слов, но интонации были до боли знакомы. Это были интонации их ссор. Упрек, защита, раздражение, усталость.

Спальня.

Здесь было холодно. Настолько холодно, что дыхание превращалось в лёгкий туман. Кровать была застелена безупречно, подушки взбиты. Но на её, Анниной, половине лежал предмет. Тонкая, кожаная тетрадь. Её старый дневник, который она забросила лет пять назад, когда поняла, что писать в нём уже нечего, кроме однообразных жалоб.

Она открыла его. Страницы были чистыми. Но пока она смотрела, на ближайшем листе стали проступать синие чернила. Её собственный, аккуратный почерк. Слова складывались в предложения прямо на её глазах.
«Он снова засиделся в архиве. Принёс какую-то папку 1978 года. Говорит, это важно. Для кого важно? Для мёртвых? Мы ссоримся. Вернее, я кричу, а он молчит. Его молчание — это стена. Я бьюсь о неё головой. Мне больно. А ему, кажется, всё равно.»
Это была запись полугодовой давности. Но тетрадь писала дальше, прямо сейчас:
«Я в ловушке. Не в той, квартирной. В той, что из наших молчаний построена. Здесь холодно. И очень тихо. Так тихо, что слышно, как трескается что-то внутри. Наверное, это я.»

Анна швырнула дневник на кровать. Он упал, и страницы сами собой начали медленно перелистываться, шелестя, как осенние листья.

Она отступила в прихожую, к двери, снова попыталась её открыть — та же тёплая, пульсирующая ручка, та же неподвижность. Паника, густая и липкая, подползала к горлу. Она достала телефон — мёртвый кирпич. Но когда она нажала на кнопку, экран вспыхнул на секунду. Не заставкой, а фотографией. Их с Артёмом селфи, сделанным на Воробьёвых горах год назад. Они улыбались. Дата в углу светилась: СЕГОДНЯ. Потом экран погас.

Она попыталась закричать. «Есть кто-нибудь?!»
Звук, вырвавшийся из её горла, был не криком, а хриплым, беззвучным шёпотом, который тут же затерялся в спёртом воздухе.

И тогда заговорили стены.

Сначала это было похоже на соседей — неразборчивый гул за перегородкой. Но гул приблизился, прилип к самим обоям. И стал складываться в слова. В их слова.

Голос Артёма, плоский, без эмоций, доносился из стены за диваном: «Анна, это не сейчас важно. Это — история. Понимаешь? Контекст.»
Её собственный голос, сдавленный и злой, отзывался из кухни: «Какой ещё контекст? Контекст того, что наша жизнь проходит мимо? Я устала быть хранителем твоего музея!»
Голоса не спорили. Они произносили реплики невпопад, не по порядку, словно кто-то перетасовал плёнку с их ссорами и теперь проигрывал случайные куски.
«Ты просто не хочешь ничего менять!» — кричала она из спальни.
«Я пытаюсь всё сохранить, чтобы было что поменять!» — его ответ доносился из ванной, с опозданием в три секунды.

Это было хуже, чем монстры. Это была психологическая пытка. Материализованный разлад. Анна зажала уши ладонями, но голоса просачивались внутрь, звучали прямо в костях черепа.

Она побежала в ванную — единственное место, где не было окон и, казалось, могла быть тишина. Включила свет. Зеркало над раковиной было запотевшим, будто кто-то только что принимал душ. Она провела по нему рукой, очистив полосу.

В зеркале отразилось не её лицо.

Это было лицо Артёма. Бледное, с тёмными кругами под глазами, с выражением такой глубокой, безмолвной боли, что у Анны перехватило дыхание. Его губы в отражении шевельнулись. И тихо, так тихо, что это было почти движением воздуха, а не звуком, прошептали:
«Почему ты не осталась?»

Анна вскрикнула (на этот раз звук получился) и отшатнулась, ударившись спиной о дверной косяк. Она протерла глаза, снова посмотрела в зеркало. Там была она. Одна. Запотевшее стекло, капли воды. Никого.

Она вышла, шатаясь. Её ноги сами понесли её обратно в гостиную, к его уголку. К тому месту у окна, где стоял его старый, потертый кресло-мешок и полка с книгами, которые он таскал из архива. Этого не должно было быть здесь, в этой квартире, но это было. Потому что её кошмар был о нём.

На импровизированном столе (ящик из-под оборудования, накрытый скатертью) лежали два предмета. Диктофон. Та же старая, советская «Весна-202», что была у Артёма в подвале. И рядом — открытка. Недорогая, с видом на Москву-реку. Она узнала её. Это была та самая открытка, которую она купила после одной из ссор, собираясь написать что-то примирительное… и так и не написала. Она лежала здесь, незаполненная.

Дрожащими руками Анна нажала на кнопку воспроизведения диктофона.

Раздалось лёгкое шипение, потом голоса. Их голоса. Они говорили о чём-то бытовом — о том, что надо купить новый фильтр для воды. Диалог был спокойным, усталым, обыденным. Но Анна сразу поняла, что это не настоящий разговор. Это была идеализированная версия. Та, какой она могла бы быть, если бы они оба не копили обиды.

И тогда, едва слышно, на фоне этой записи, возник другой звук. Сначала тихий шёпот, потом нарастающий гул. Тот самый голос из репродуктора в музее, голос системы. Он не говорил своих слов. Он вплетался в их диалог. Когда в записи Артём говорил: «Может, в субботу съездим за город?», фоновый шёпот нашептывал ему прямо в ухо: «Она откажется. Она всегда находит причину.» Когда она в записи отвечала: «Посмотрим, как работа», шёпот шипел ей: «Он опять будет копаться в своих бумагах. Он всегда выбирает их.»

Запись обрывалась на полуслове. На хриплом, недоговоренном звуке.

Анна выключила диктофон. Руки её тряслись, но в голове прояснилось. Это был ключ. Излом не придумал этот разлад. Он взял уже существующую, гниющую ткань их отношений, все их невысказанные претензии, взаимные подозрения, и усилил их. Он материализовал внутренний яд, который они оба годами в себе носили. Он превратил их молчаливую войну в архитектуру этого места.

И тогда она увидела Его.

В кресле-мешке, в углу, сидел силуэт. Не Артём. Сгусток теней, смутно напоминающий его позу, его очертания. В нём не было угрозы. В нём была пустота. Он просто сидел. Молчал. И это молчание было в тысячу раз страшнее любого обвинения. Это было молчание, которое стояло между ними все последние месяцы. Оно стало физическим объектом. И оно ждало.

Правило всплыло в памяти, прочитанное где-то в обрывке чужих мыслей: «Твоя вина — дверь.»

Её вина? Она всегда считала виноватым его. Его одержимость, его уход в прошлое. Но сейчас, глядя на этот немой, тёмный комок в кресле, она поняла. Её вина была в другом. В том, что она перестала пытаться. Перестала слушать. Предпочла обиду диалогу. Она так жаждала, чтобы он изменился, что забыла спросить — а что, если измениться нужно ей? Её дверь была заперта не его упрямством, а её собственным гордым, обиженным молчанием.

Анна сделала шаг к креслу. Потом ещё один. Она не обращалась к тени. Она обращалась к тому, что эта тень представляла. К их общему провалу.

— Я… я не осталась, — начала она, и голос её был тихим, но твёрдым. — Потому что мне было страшно. Страшно, что так будет всегда. Что ты выберешь мёртвые бумаги, а не живого меня. Что я навсегда останусь вторым планом в твоей жизни. И вместо того, чтобы сказать это… я ушла. Ушла, чтобы наказать тебя. И себя заодно.

Силуэт в кресле не шелохнулся. Но воздух вокруг стал чуть холоднее.

— А ещё… — она сглотнула ком в горле. — Мне было проще обвинять тебя. Чем признать, что я сама… что я тоже не знала, как нам быть вместе. Что я тоже сдалась. Я хотела, чтобы ты спас нас в одиночку. А когда не смог… я решила, что виноват только ты.

Она говорила не извинения. Она говорила правду. Ту самую, которую боялась признать даже перед собой. О своей доле ответственности. О своём страхе. О своей гордыне.

— Мы оба виноваты, — прошептала она. — Мы оба позволили этому… — она махнула рукой вокруг, — этому молчанию, этой пустоте вырасти между нами. Мы кормили её каждый день. Я — своей обидой. Ты — своим побегом в прошлое.

С каждым её словом силуэт в кресле становился прозрачнее. Он не исчезал агрессивно. Он просто терял плотность, как дым, медленно рассеивающийся в луче света.

На кухне чайник перестал кипеть. Гул в телевизоре стих. Шёпот из стен затих, оставив после себя звенящую, чистую тишину. В квартире больше не было той давящей, враждебной тяжести. Была просто… пустота. Грустная, но честная.

Анна подошла к столу и взяла в руки неотправленную открытку. На чистой стороне её почерк, которого там раньше не было, вывел одно слово: «ПРОСТИ». Не «прости меня». Просто «прости». Как приглашение. Как просьба. Как признание вины с обеих сторон.

Она сунула открытку в карман пальто. Это был её ключ. Не магический, а человеческий. Принятая ответственность.

Она посмотрела на дверь в прихожей. Та теперь была приоткрыта. Не настежь. Всего на пару сантиметров. Из щели лился не свет, а ровный, серый полумрак, знакомый по описаниям «пустого мира» и музея.

Она подошла, толкнула дверь. Та открылась бесшумно.

За дверью был не коридор подъезда. Это был длинный, бесконечный коридор с множеством других дверей по бокам. Стены были окрашены в тот же яблочно-зелёный цвет, но краска была свежей, яркой, неестественной. Пол устлан тем же скрипучим ламинатом. Это была не новая локация. Это было продолжение её квартиры, растянутое, размноженное, превращённое в лабиринт.

Анна шагнула за порог. Дверь за ней мягко закрылась, и на ней не оказалось ни номера, ни ручки. Только гладкая, зелёная поверхность.

Она стояла в тишине. А потом услышала. Слева, за одной из дверей — глухой, ритмичный стук, похожий на тиканье огромных часов или на удары молотка по камню. Справа, за другой — сдержанный, прерывистый плач женщины. Прямо перед ней, в конце коридора, доносился смутный, многоголосый шёпот, похожий на гул толпы на вокзале.

Её кошмар закончился. Но он был лишь одной комнатой в огромном доме сумасшествия. И другие комнаты были заняты.

Она не почувствовала облегчения. Она почувствовала леденящую решимость. И огромную, вселенскую печаль.

Она сжала в кармане открытку, ощущая шершавую поверхность бумаги. Потом глубоко вдохнула воздух этого странного места — он пах теперь не лавандой и болью, а пылью, озоном и холодным камнем.

— Ладно, Артём, — тихо сказала она пустому коридору. Голос её звучал устало, но без дрожи. — Похоже, наши кошмары где-то рядом. Надо тебя найти. Чтобы наконец-то… поговорить по-настоящему.

И она пошла вперёд, навстречу шёпоту из конца коридора, оставляя позади дверь в свою личную тишину, которая больше не была для неё тюрьмой, а стала просто тяжёлым, выстраданным уроком. Она шла не как жертва, а как человек, принявший свою тьму и теперь готовый идти сквозь чужую.

Продолжение следует...

Там, где треснул мир (Пролог)

Глава 2. Лера и Сергей

Глава 3. Последний патруль

Глава 4. Эхо

Глава 5. Обратная сторона холста

Глава 6. Наблюдатель

Глава 7. Молчание между ударами сердца

Глава 8.Фрагменты протокола (Из оперативного архива группы «ВЕКТОР»)