Чёрное поле (часть II)⁠⁠

часть I

На следующий день я почувствовал острую необходимость пробраться в Настасьин дом.

Знаете, как бывает — уверен, что должен что-то сделать, но не знаешь толком, зачем. Прийти в условленное место, хотя сам не помнишь, с кем договаривался о встрече, вернуться домой, чтобы забрать некую вещь с кухонного стола — что-то такое.

Я подготовился основательно. Взял фонарик и запасные батарейки, сунул в рюкзак бутылку воды в компанию к фотоаппарату и плотным хозяйственным перчаткам. Памятуя о зловещих словах священника про трухлявый пол, я даже оставил на кровати записку для своего хозяина: если не вернусь до вечера, он будет знать, где меня найти.

Я подошел к дому с задней стороны, прячась за елями, как вор. Не хватало ещё, чтобы злобный старикан меня увидел. В окно я пролез не с первой попытки, молясь, чтобы никто из местных меня не застукал. Пока что все складывалось удачно — деревенские были заняты своими делами, и рядом со старыми домами никого не было.

Дом Настасьи встретил меня запахом старых досок и задумчивой тишиной. Я подождал, пока глаза привыкнут к слабому свету, проникающему через узкие окна-бойницы, и двинулся вперед. Пол сухо поскрипывал под моими шагами.

Здесь уже не оставалось никакой мебели, только в дальнем углу темнело что-то, смутно похожее на шкафчик.

А еще здесь было очень чисто.

Не веря своим глазам, я включил фонарик и посветил на пол. Никакой пыли! Доски были чисто выметены — приглядевшись, я даже рассмотрел следы от веника. Кому и зачем здесь убираться? Подняв фонарь, я осветил бревенчатые стены с остатками истлевшей пакли. У противоположной стены виднелось что-то вроде помоста.

Осторожно ступая, я подошел. Помост был сколочен из голых досок, положенных крест накрест, и засыпан подгнившим сеном. Без задней мысли я поворошил сено ногой. Да уж, удобная кровать, ничего не скажешь! Я подумал было, что наткнулся на жилище юродивого, как вдруг моя нога вывернула из соломы что-то прямоугольное. Что за ерунда?..

Сердце забилось чаще. Блокнот! Потертый, перевязанный шнурком “молескин”. В голубоватом свете фонарика я разглядел на зеленой обложке наклейку с собачкой. Такая вещь точно не может принадлежать бездомному. Дрожа от непонятного волнения, я поднял свою находку и засунул во внутренний карман куртки. История запретного дома становилась все загадочнее…

Затем я пошел посмотреть на угловой шкафчик. Это, конечно же, был киот, уже давным-давно пустующий и растрескавшийся от влаги. Я погладил его кончиками пальцев и собрал на них пыль. Похоже, в этом углу не убирались. Вытирая пальцы о штанину, я случайно выронил фонарик, чертыхнулся и нагнулся за ним.

В эту же секунду произошло две вещи.

Я увидел, что стену у киота покрывают какие-то надписи. Часть была вырезана прямо на бревнах, часть — записана тускло поблескивающей краской.

У дверей послышались голоса.

Я заметался по комнате, как заяц.

“Не убьют же они меня, в самом деле?” — думал я, прячась в углу за киотом. Других мест в избе просто не нашлось бы. Не в сене же мне прятаться!

Вновь прибывшие тем временем боролись с дверью, а я вдруг нашарил в темноте какую-то ткань и радостно потянул на себя. Кто-то оставил в доме брезентовую куртку. Благодаря небеса за спасение, я накинул куртку на голову, оставив небольшую щёлку для подглядывания, и затаился. Оставалось надеяться, что меня не заметят.

В избу вошли два старика. В одном из них я тут же узнал Корягу, недружелюбного священника. Второй был мне незнаком. Он был крепче и выше своего спутника. Давно не стриженые седые волосы лежали на воротнике засаленной олимпийки. Он нес охапку свежего сена.

— Сюда давай, — негромко сказал священник, — Твоя уже убиралась?

— А то, — старик в олимпийке подошел к помосту и принялся аккуратно раскладывать на нем сено. — Полы мокрым веником подмела… Стены протёрла…

— Плохо убиралась, — брюзгливо сказал Коряга, — Старое сено убирать надо. Да что уж теперь…

— Она думает, так даже лучше получится, — забормотал старик, — Дух-то остаётся…

— Будет врать-то! Из-за этого “духа” она и брезгует старое сено руками трогать, — фыркнул священник, — Будто свинью никогда не забивала!

— Так то не свинья…

— То лучше, — отрезал Коряга, — Все, идем. Скажи Миле, чтоб еще киот протерла и его тряпки оттуда выкинула... — тут, к моему ужасу, он махнул костлявой рукой в тот угол, где сидел я. — Накидала гору… Давно сжечь пора. Баба у тебя — дура.

Вяло переругиваясь, они покинули избу. Я лежал под курткой ни жив ни мертв.

От куртки слабо пахло лимонным одеколоном. “Его тряпки…”

Дрожащей рукой я включил фонарик и посветил на свою находку. Куртка была почти новой. Я осторожно пощупал ее, затем осмелел и заглянул в карманы. В левом лежала помятая пачка из-под “Мальборо” и дешевая голубая зажигалка. В правом же я обнаружил разбитые круглые очки.

В животе у меня резануло от плохого предчувствия. Ну, куртка, очки, что с того? Что с того… Красивая новая куртка. Дорогие очки. Любимый кем-то блокнотик… Я отшвырнул куртку от себя и вскочил на ноги. Пора было убираться отсюда.

По дороге к новой деревне я встретил Вадима. Он шагал босиком, аккуратно огибая коровьи лепешки, и что-то мычал себе под нос. На его плечах покоилось коромысло, гремящее пустыми ведрами. От такого зрелища я даже остановился. Коромысло я в последний раз видел в музее. И так он беззаботно, без причины радостно выглядел, что я вдруг понял — он-то мне и нужен! Мне нужен кто-то, кому можно все рассказать. Иначе я сойду с ума. Саныч, понятное дело, отмахнется. А вот Вадим — Вадим послушает…

Когда мы поравнялись, он весь осветился улыбкой.

— Слава! Работаешь?

— Хочешь посмотреть, что я нашел? — тут же выпалил я.

Вадим оживился.

— Ну-ка!

— Погоди, не здесь. Давай отойдем куда-нибудь в тенёк.

— Мне надо воды из колодца набрать. Пойдем вместе? Покажешь по дороге, что там.

Вадим терпеливо выслушал мой сбивчивый рассказ о проникновении в дом. Помявшись, я рассказал ему и про деда.

— И он сказал что-то про забой свиней. Я не понял, к чему это… А потом сказал, что нужно выкинуть ЕГО тряпки. Но чьи, я тоже не понял. Но потом я нашел куртку… Он, может, про куртку говорил.

— Зачем дедушке ходить в Настасьин дом? — удивленно спросил Вадим.

Я покосился на него. Он хлопал глазами, стараясь подстроиться под мой широкий шаг. Нет, пацан ничего об этом не знает. Он, может, и не глупый, но очень наивный.

— Наверно, к поминкам готовят, — наобум сказал я, и тут же понял, что попал в яблочко: Вадим нахмурился и поджал губы.

— Ну… У нее, конечно, завтра уже поминки. Но это в церкви. Мы там сегодня убирались… Чтоб красиво было. Не знаю… Ты что-то нашел, — напомнил он, — Куртку?

— Не куртку. Погоди-ка, — я тронул его за плечо, призывая остановиться. Мы почти подошли к колодцу, который уже выглядывал из-за еловых лап над дорогой. — Отойдем в сторонку.

Вадим поставил ведра на дорогу и послушно пошел за мной. Я присел под раскидистой елью, выбрав местечко между корней.

— Сядь, — поманил я Вадима.

Сердце у меня колотилось, как сумасшедшее.

Подождав, пока он устроится рядом, я достал из кармана блокнот. Не оставляя себе времени, чтобы передумать, я сдернул шнурок и открыл первую страницу.

Мы дружно ахнули.

Из “молескина” выпала пластиковая карточка с надписью “ПРЕССА”. Вадим тут же схватил ее и поднес к близоруким глазам.

— Смотри… Твой журналист, — прошептал он.

Но я уже сам все понял.

С фотографии на нас смотрело интеллигентное молодое лицо в обрамлении темных волос. Он носил бороду, этот журналист. И вокруг глаз у него собирались морщинки, похожие на лучи. Приятный он был тип. Симпатичный. Добрый.

А на носу у него сидели круглые очки. Этого я уже не мог вынести.

— Ты куда?! — воскликнул Вадим, когда я вскочил и бросился прямо через ельник к старым домам, — Слава, стой!

Я обернулся и схватил его за плечи.

— Замолчи! Чего ты орёшь!

Паренёк испуганно мигал глазами. Он ничего не понимал, это было ясно, как божий день.

— Слава, ты куда?.. — очень тихо повторил он, — Ты чего?

— Иду обратно. Твой дед говорил о подполе, а? Что там, в подполе?

— Я не знаю… — Вадим стряхнул мои руки со своих плеч. — Пусти, не психуй. Пошли.

— Ты со мной?

Он посмотрел на меня долгим взглядом и промолчал. На полдороге к хате чертыхнулся и бросился назад. Я услышал, как он прячет ведра в ельнике. Похоже, я его недооценил.

В дом мы пробрались так же, как и я в первый раз — через заднее окошко. Я тут же включил фонарик и направился к углу с киотом. Вадим старался держаться поближе. Я видел, как он ёжится и дикими глазами осматривает избу.

— Тут какие-то списки, — сказал я, подойдя к углу, — Гляди. С датами…

— Коза, 1905. Корова, 1906. Коза, 1907… — прочел Вадим, — Тут одни животные. И цифры. Что это такое?

— Я не знаю, — прошептал я. Но, честно говоря, я тогда соврал. И ему, и себе. В тот момент я уже все знал.

— Смотри, тут имена, — дрожащим голосом продолжал Вадим. — Злата, 2005… Сергей, 2009… Что это? Слава?..

Я молчал. Стена с надписями вдруг потемнела. Я не сразу понял, что это моя рука с фонариком, обессилев, опустилась вниз. В темноте за моим плечом Вадим горько всхлипнул. Я повернулся к нему.

— Тихо. Подвал. Давай искать.

Яростно растирая кулаком глаза, Вадим повиновался. Конечно, искать он не стал, потому что фонарика у него не было, так что я просто медленно пошел по избе, светя в пол и внимательно разглядывая доски.

Удача улыбнулась нам в дальнем углу. Люк подпола был будто случайно забросан старой соломой. Только уверенность в том, что подвал обязательно должен тут быть, помогла мне найти его.

Злобно расшвыряв сено ногой, я ухватился за кованое кольцо и дернул на себя. Крышка сидела туго. Мы попробовали по очереди. Крышка чуть сдвинулась с места.

И в этот момент в подвале что-то вкрадчиво царапнуло.

Мы медленно подняли друг на друга глаза. Зрачки Вадима расширились от ужаса. Да и сам я, помню, вмиг покрылся холодным потом. Это “что-то” тем временем царапнуло еще раз.

А потом захныкало детским голосом.

— Слава, — просипел Вадим, — Пора валить…

— Ты в уме? — изумился я, — Там ребенок!

— Какой ребенок?! Этот подвал уже лет сто заперт! Валим!

Хныканье в подвале перешло в горестный плач. Плюнув на все, я рванул кольцо… И крышка люка вдруг подалась.

На нас пахнуло смрадом.

Вы бывали когда-нибудь в старых склепах? Иногда залезаешь в часовенку на каком-нибудь кладбище, и в нос сразу шибает этот особенный запах плесени, какого нигде больше не бывает. Глядишь себе под ноги и видишь, что пол в часовне уже просел под тяжестью лет, и из-под перекрытий смотрит на тебя, глядит во все глаза могильная темнота.

Тот же самый запах я почувствовал и тогда. Холодная земля, стоячая вода, тлен... Я посветил в прямоугольник тьмы и нашел ненадежную лесенку. Спуститься ли?..

И тут в кружке фонаря я увидел маленькую девочку.

Ничего странного или страшного в ней не было — просто кудрявая девчушка, которая сидела на земляном полу и смотрела вверх. Выглядела она так же, как та девочка из моего сна. Детское личико было сморщено в недоумении. Она, не щурясь, глядела прямо на свет фонарика.

— Оставайся тут, — приказал я Вадиму, который в изумлении пялился на ребенка. — Я за ней. Если ступени не выдержат, зови подмогу.

— Слав, не надо, — Вадим вцепился мне в рукав, — Это… хрень какая-то, ее тут не должно быть!

— Что ты несешь?! — рассердился я, — Это же ребенок! Ее надо вытащить!

— Да как она туда попала? — закричал Вадим, — Как?!

— Не надо к нам спускаться, — вдруг услышал я грудной женский голос из подпола. — Я бы к вам сама поднялась, да только не могу… Он перебил мне ноги.

Справа от себя я услышал короткий всхлип. Вадим пошатнулся. Его глаза закатились, и он рухнул на пол, как подкошенный.

К счастью, я успел подхватить его. Я опустил обмякшее тело на раскиданную по полу солому и тут же обернулся, чтобы увидеть, как из крышки люка поднимается длинная женская рука…

Кажется, я пытался закричать, но горло у меня сдавило. Шок и невыразимый ужас почти ослепили меня. Перед глазами бесновались зайчики. Какой-то отдельной, холодной частью сознания я тут же обругал себя, представив, как падаю в обморок вслед за Вадимом, словно малахольная барышня. Это помогло. Дыхание начало выравниваться. Трясущейся рукой я навел фонарик на люк.

Подпол был неглубоким. Женщина стояла прямо под люком, вперив в меня пронзительные светлые глаза. Увидев, что я смотрю на нее, она грустно улыбнулась, и в этот момент я узнал ее.

Это была Настасья — такая, какой я видел ее во сне.

— Вот ты и пришел, — с тихой радостью произнесла она. Ее голос был похож на бархатную шёрстку кошки. Я никогда прежде не слышал такого нежного, теплого голоса. Она продолжала протягивать мне руку. — Мы ждали, пока кто-нибудь найдет нас. Уж давно…

— Что мне делать? — хрипло спросил я. В голове все вдруг стало ясным, кристально чистым, словно я получил укол адреналина. — Как я могу помочь?

— Сожги мой дом.

Мне показалось, что я ослышался. Красивая Настасья невесело рассмеялась, увидев выражение моего лица.

— Все будет хорошо, золотце. Все будет хорошо... Сожги его, чтобы эти изверги больше не резали… К нам кровь течет. Воняет… Всю мою Машеньку залило.

Как только она произнесла эти слова, я к своему ужасу увидел, что девочка вся покрыта засохшей кровью. То, что я принимал за кудряшки, было омерзительными струпьями, облепившими ее голову.

— Они все режут и режут, — шелестела Настасья, — Каждый год, режут и режут…

— Зачем?..

Настасья сложила губы в горькую улыбку. Так красива она была в этот момент, не передать словами… Несмотря на жирную грязь, измаравшую ворот ее платья, на спутанные волосы и какое-то серое, сухое лицо, я почувствовал, как вся кровь в моем теле приливает к коже жаркой волной. Мне хотелось спуститься к ней, обнять, стать ее защитником. Спасти ее. Любить ее… Но что-то мешало мне.

— Он мучил нас и убил. — Настасья все еще улыбалась, и я вдруг понял, что это не улыбка, а гримаса боли. — Поп тот… Той же крови, что мальчик с тобой. Говорил, мы с Машенькой ведьмы. С нечистым знаемся, — она всхлипнула, и ее нежные губы задрожали. — Все вызнавал, зачем ночью в лесу гуляем... А Машенька днем боялась выходить, она у меня не слышит ничего… Ее деревенская толчея пугала. Вот и ходили мы ночью с ней на звёздочки смотреть. На ковшик небесный… Поп убил нас, милый мой. Убил, да тут оставил. Ты, если на пепелище потом вернешься, не ходи сюда лучше. Я там некрасивая лежу… Одни кости да тряпки. Не смотри. Не надо. Ты лучше подожги и беги отсюда. Один беги… Мальчику ничего не будет, он — свой. А ты лучше уходи, как дело исполнишь…

— Зачем же они убивают других людей? Животных? — спросил я, хотя и сам уже догадался.

Настасья повела хрупкими плечами.

— Это глупые, низкие люди. Думают, мне эта кровь нужна, чтобы я на них не гневалась. Кормят меня будто… А мне и не надо ничего, — она прищурилась своими лучистыми глазами, — Я зла не держу. Давно это всё было. Мне теперь покой нужен. Нет, крови я не хочу…

— Я помогу тебе, — тихо сказал я, — Помогу, Настасья. Сегодня же.

Ее глаза залучились еще теплее.

***

Я закрыл подвал, ставший могилой для Настасьи и Маши, накидал сверху соломы, растряс Вадима и потащил его на улицу. Я был странно спокоен.

Как можно отреагировать на встречу с чем-то сверхъестественным? С чем-то ненормальным, опровергающим все знания о мире? Ведь главное, чего люди боятся в призраках — это не страх перед их загробным воем и бесплотным шарканьем в коридорах. Это не ужас перед лицом смерти. Самое главное, самое страшное — это жесткая, как ультиматум, необходимость признать несостоятельность всех своих суждений. Самое страшное — это отсутствие понимания.

Но в тот момент я ничего такого еще не почувствовал. Настасья дала мне четкое задание, и я двигался навстречу цели, будто по рельсам. Я знал, что буду делать.

Для начала я успокоил Вадима, убедив его, что он споткнулся и ударился головой. Он будто бы мне поверил, хотя глаза у него были очень странные. Я проводил его до дома.

После ужина я утащил у фельдшера коробок спичек. Саныч удивился, что я ухожу спать так рано. Он пожелал мне спокойной ночи. Назавтра был мой последний день в деревне. Саныч рассказал мне о панихиде, сказал, что мне будет интересно поснимать, если священник разрешит. Я ответил ему, что, к сожалению, не успею. Поезд у меня прямо с утра.

Так оно и было, но я надеялся добраться до станции пешком. Ночи светлые, часа за три добегу…

В полночь я вышел в поле. Травы серебрились под бесцветным небом, выворачивая мягкую изнанку стеблей навстречу ветру. Кристальная ясность не покидала меня.

Провожая Вадима к дому, я запомнил, где стоит уазик. В руках у меня было большое оцинкованное ведро, которое я украл из больницы.

Остальное было не важно. Всё было неважно.

…И вот я несусь через бурелом. В ушах стоит треск брёвен. Я бегу, не оглядываясь. От моей одежды воняет бензином.

К утру я прибегаю на станцию, чудом вырвавшись из цепких лап тайги, которая безмолвно, осуждающе провожает меня взглядом. Я забираюсь на бетонную платформу с надписью “Чупа”. Я забыл свои часы в спальне, во флигеле у фельдшера, но нутром я чую, что поезд вот-вот приедет.

На платформе почти никого нет. Только пара старушек в платках волокут свои сумки к носу еще не прибывшего состава. Я вижу усача с клетчатым баулом и вдруг начинаю смеяться. Смеюсь, смеюсь и смеюсь, пока жду поезда, и все немногочисленные пассажиры стараются обойти меня по дуге. Я смеюсь в поезде, хихикаю, прислонив испачканный в саже лоб к оконному стеклу, а потом вдруг начинаю плакать. Сидящий напротив мужик трясет головой и уходит в другое купе.

Наверное, вам интересно, что произошло, когда я поджег Настасьину хату. Может, вы думаете, что ее прекрасное чело проступило через дым, просияв над пепелищем. Или что она пронеслась над моей головой, как черная птица из сажи, и прошептала нежное “спасибо”. Или что на выходе из деревни меня провожала та странная белая корова с индийской точной на широком лбу.

Нет, конечно, ничего такого не произошло.

Вернувшись домой, я затаился и ждал. Ждал, что за мной придёт полиция. Потому что зарево, которое полыхало над тайгой, когда я бежал, петляя, как заяц, было ярче десяти солнц. Потому что погода в те дни стояла сухая и жаркая, а вся дорога от старых домов до церкви была усыпана сеном… Но никто ко мне не пришел.

В журнал я не возвращался. Я залёг на дно.

Пока я лежал на этом дне, поедаемый сомнениями и страхами, как утопленник — рыбами, я решил узнать о дохристианских жертвоприношениях. Я восполнил пробелы в своем образовании. И это мне, честно говоря, не понравилось.

В одной книге по фольклору русского севера мне удалось найти описание смутно знакомого ритуала. Убитые невинные девы, заложенные в подклет дома. Охранные знаки на наружных стенах. Поливание пола кровью — год от года... Со временем эта защита, как верили древние, истощается, и приходится возвращаться к человеческим жертвам. Сейчас про такое говорят — “меньшее зло”.

Кровь не была пищей, понял я. Она была печатью, которая не выпускала в мир то, что притворялось Настасьей. А я сжег его надежную, вековую клетку. Сжег, потому что оно меня попросило.

Оно, конечно, и без моего поджога носилось в воздухе. Искрилось в лесу болотными огоньками, порождало странные галлюцинации: белых коров и вещих собак, тихий смех в еловых ветвях, который можно принять за шелест ветра. Его, этого чего-то, было там слишком много. Но я выпустил основную массу давным-давно запертого зла. Я сделал многие смерти бессмысленными — смерти этих неизвестных мне Златы, Сергея, красивого журналиста в очках, чье имя я даже не удосужился посмотреть.

Они умерли просто так.

На днях я получил письмо от Вадима. Его переслали на мой адрес через контору “Макошь”.

Вадим пишет, что в деревне был большой пожар — внезапная молния ударила в колокольню. Он пишет, что никто не пострадал. Он берёт перерыв в учебе, чтобы не уезжать из Чёрного поля, потому что дедушке нужно восстанавливать церковь… Он зовет меня в гости. И говорит, что обязательно меня дождется.

Вот только я не уверен, что письмо написал Вадим. Потому что той ночью, когда я бежал из деревни, он встретил меня на лесной дороге и попытался задержать. Он, конечно, был в ужасе, потому что понял, что я натворил. Я сильно его ударил и вырвался… Думаю, после такого он не захотел бы позвать меня в гости. А может, и не смог бы. Ведь я оставил его лежать там, на дороге, в отсветах голодного огня.

Так что я вряд ли поеду.

Спасибо тебе, читатель. Другие тёмные и тревожные истории ты сможешь найти в моем сообществе https://vk.com/soroka.creepy

Заходи, чтобы бояться вместе.

Твой Сорока.