Серия «Это произошло в горах»

– Жива? – спросил я.

Егоров склонился над Наташкой, приложил пальцы к шее.

– Какое там! Пульса нет, а кожа ледяная. Как и всё вокруг. Кровь вон уже подмерзать начала. Эх!

Егоров проверил Наташкину систему самостраховки.

–  Беседка цела, а обвязка немного протёрлась. Но, думаю, выдержит, – сказал он, встёгивая в систему карабины.

Я ощутил холодок на правой щеке, в лицо дунул ветер. Хотя откуда тут взяться ветру? Поёжился, оглядываясь. В глубине бокового коридора мелькнула какая-то тень. Разглядеть не успел. Отвлёк Егоров.

– Ну, ну, не спи, поднимайся давай, сейчас принимать будешь, – прикрикнул он и выбрался из колодца следом за мной.

Вскоре мы подняли израненное и побитое Наташино тело. Дотащили волоком до морены, где стояли наши палатки. Уложили в алюминиевое корыто от Михалыча. И снова меня поразило выражение её мёртвого лица. Что-то похожее я уже видел, причём совсем недавно. Кого она мне напоминала – вспомнить не получалось. Мы прикрыли Наташу спальником, одеждой, – всем, что нашлось у неё в рюкзаке.

Происшествие сильно вышибло из колеи. Двое из четвёрки выбыло: Наташа – навсегда, Петерянин, похоже тоже. По крайней мере, сейчас он был не в состоянии делать работу, ради которой мы оказались в Антарктиде. Горы, великолепные, сияющие на солнце горы ждали нас, ждали, когда мы придём и дадим им имена. А мы с Егоровым, два здоровых мужика, раскисли. Сидели возле трупа и молчали. И только безумный Петерянин продолжал причитать про кошки, спрашивать, зачем она их сняла. Ночью снова кто-то ходил вокруг палатки. Скрип-скрип! Скрип-скрип. Несколько раз я выходил, чтобы проверить, кто к нам пожаловал, но никого так и не обнаружил.

Утром, приготовив на газовой горелке завтрак, накормили Петерянина и оставили его с мёртвой Наташей. Пусть отпугивает от неё наглых поморников, хотя бы просто своим присутствием.

Теперь мы работали с Егоровым вдвоём. Уходили в горы, поднимались на нехоженые вершины, устанавливали Российские флаги и прикручивали привезённые из дома титановые пластинки с выгравированными русскими названиями. Только на одну вершину готового шильдика не было. Название пришлось нацарапать на пластинке вручную: «Наташкина гора». Получилось, правда, не очень, кривоватые буквы не хотели стоять ровно. Ничего, дома оформим, а в следующий раз установим новую, официальную табличку.

Когда шильдики закончились, а до назначенного времени  оставался один день, Егоров вдруг сказал:

– Давай спустимся ещё раз в колодец.

– Что ты там позабыл?

– Понимаешь, надо кое-что проверить…

– Да не мямли, говори толком! – Я разозлился, уже чувствуя, что от Егорова так просто не отвязаться, и что добром всё это не кончится.

Внизу, там, где мы подобрали Наташкино тело, Егоров засуетился, забегал, будто что-то искал, и вдруг нырнул в один из боковых коридоров.

– Всё, хорош, пошли отсюда, у нас мало времени, скоро прилетят канадцы.

Я всё уговаривал Егорова вернуться, но он упорно шёл вперёд. Мы прошли по коридору несколько десятков шагов и вдруг очутились в большом зале. Вдоль стен в ледяных нишах как на полках стояли продолговатые ящики. Егоров подбежал к ним и замер. Я в нерешительности застыл на месте.

– Не подходи! – вдруг закричал Егоров и побежал к выходу.

Но выскочить не успел. Раздался взрыв, и вход в зал заволокло снежной завесой. У меня заложило уши. Несколько минут я приходил в себя, а потом принялся лихорадочно разгребать ледяную крошку и расшвыривать обломки покрупнее. Наконец показалась красная Егоровская каска. Он лежал вниз лицом, мычал что-то неразборчивое и скрёб ногтями лёд. Жив! Я вытащил друга из-под обломков. У него было разбито в кровь лицо и сломана левая рука.

– Ну и что там в ящиках? – спросил я, оказывая первую помощь.

– Это не ящики. Это… – Егоров, ещё не пришедший в себя, с трудом подыскивал слова. – Это контейнеры, похожие на…

– На что похожие? Ну же, говори, не тормози! – прикрикнул я.

– Я сперва подумал, что это гробы. Но зачем там окошки? – Егоров снова замолчал.

– Какие окошки? – Я начинал терять терпение.

– Круглые. Как иллюминаторы.

– И что там?

– Я только к одному подошёл. Там человек в немецкой форме. В иллюминаторе – голова в немецкой каске – их же не спутаешь. Воротник с нашивками и эмблема – орёл над правым карманом. Больше ничего не успел рассмотреть.

– Он был мёртвый?

– Сначала я так и подумал. Молодой, лет тридцать, не больше. Глаза закрыты. Худой. На щеках – рыжеватая щетина.

– Ну, и что потом?

– А потом вдруг глаза распахнулись. Голубые такие, ледяные. Уставился прямо на меня… Гипнотизирует взглядом.

– А потом? Почему ты побежал?

– Что-то щёлкнуло, я испугался: вдруг крышка откроется и немец вылезет! Вот и побежал. А потом – взрыв – и всё засыпало! Ты же сам видел!

Я смотрел на пораненное лицо Егорова, на его изломанную руку – и не верил ему. Что вход в ледяную пещеру засыпало – верил, сам видел, а вот что там в контейнерах лежали немцы в военной форме – не верил. И уж тем более, что один из них собирался встать и вылезти из ящика… Бред сивой кобылы!

– Ладно,  – сказал я, – надо выбираться отсюда побыстрее!

Мы очень торопились. Нужно вылезти из колодца, добраться до  базового лагеря, свернуть палатки, накормить безумного Петерянина, погрузить снарягу  на волокушу к Наташке – и успеть на условленное место встречи с канадцами.

Скоро за нами прилетел игрушечный самолётик. Канадские лётчики отнеслись с пониманием: посочувствовали Егорову с его разбитым лицом и рукой на перевязи. За перевозку Наташки и безумного Славки лишних денег не взяли. Всем известно: на Антарктиде ничего и никого хоронить нельзя. А несчастье может случиться с каждым. Надо друг другу помогать.

На аэродроме у «Новолазаревской» мы долго не задержались. Самолёт до Кейптауна должен прибыть через несколько дней. Решили провести эти дни на самой станции. Когда возвращали Михалычу его волокушу, он взглянул на бормочущего, дикого Славку и сказал:

– Вот ведь, поцеловала его Маришка... Не знал. Про барышню вашу знал, что не сдюжит, а про этого не знал. Старый стал видно, утратил...

– А почему же не сказал, коли знал? – закричал Егоров, хватая старика за грудки здоровой рукой.

Тот рассмеялся, обнажая три кривоватых зуба во рту и спросил:

– А вы бы послушали, если б сказал? Послушали меня и не пошли бы на свои горы? Или барышню тут бы оставили? Всё равно бы пошли и не оставили. Она сама бы ни за что не осталась. То-то и оно. У каждого свой магнит есть. Вон и тебя, как вижу, Маришка приманила!

– Какая Маришка? Немцы там были. Новая Швабия…

– Маришка, – сказал Михалыч с хитрой усмешкой. – Она ведь каждому в разных обличиях блазнится.

Потом мы уехали на саму "Новолазаревскую". Но это я уже помню плохо. Помню, что там не было льда. Потому что оазис. Парились в баньке, устроенной в таком же щитовом домике, чего-то пили и пели песни с местными ребятами. Некоторые из них улетали домой одним с нами рейсом. С ними вернулись на аэродром.

Перед вылетом с белого континента сфотографировались на общую фотографию, вместе с улетающими полярниками с "Новолазаревской". В Антарктиде наступала зима, и наш рейс был одним из последних – крайних, как сказал Михалыч, провожая. Кто-то, хлебнувший романтики через край, улетит навсегда. Но многие вернутся. Сработает Белый Магнит. Ничто так не манит к себе, как неразгаданные тайны.

А некоторым и зима не страшна. Прилетел самолёт, он выплюнул на шершавый лёд немногочисленных зимовщиков – людей, которым предстоит провести на Антарктиде долгую зиму. Началась погрузка. Самолёт, словно большая птица, начал заглатывать местные мешки и разнокалиберные ящики. Один из продолговатых ящиков был наш, с нашим товарищем, Наташей. Потом на борт поднялась говорящая на разных языках толпа полярников с бородатыми, обожжёнными солнцем лицами.

В самолёте я задремал. Снова привиделась Наташка. Висит над пропастью, вцепившись в руку Петерянина и умоляет: "Не бросай меня, Славка". А он и не собирался бросать, тащил изо всех сил, жилы на лбу вспучились. И тут явилась она, Маришка, или как там её. Сначала молодая да статная. А потом вдруг состарилась в одночасье, как только во сне или сказках бывает, лицо покрылось морщинами, серебристые волосы превратились в грязные космы, достала старуха откуда-то серп, взмахнула им – и оборвала Наташкину жизнь. А потом вдруг накинулась на Петерянина и давай его целовать, хотела залюбить до смерти, да тут мы с Егоровым подоспели. Нас обступили какие-то люди в форме Второй мировой.  Егоров обнимался с немцами, хлопал по плечу. Один, молодой, с рыжей щетиной что-то протянул Егорову. А потом всё пропало, затянулось снежной пеленой.

Я открыл глаза. В соседнем кресле метался в бреду Петерянин.

– Не надо меня целовать, уйдите, бабушка, Наташка зачем-то сняла кошки... я не смог...

Егорова рядом не было. Оглянувшись по сторонам, я увидел его со знакомыми полярниками. Они рассматривали фото прямо с камеры. Заинтересовавшись, я подсел к ним.

– Смотри, ты, я, а Михалыча ни на одном снимке нет! – сказал мне Егоров. – Точно помню, что он рядом со мной стоял, когда на групповую фотографию фотались.

– Какого Михалыча? – спросил новый знакомый.

– Ну этого, смотрителя аэродрома, – подсказал я.

– А значит, и вам Михалыч являлся!

– Что значит – являлся? – воскликнул Егоров. – Встретил нас, как только прилетели, чаем напоил, говорил, что участвовал не то в семи, не то в восьми экспедициях, байки ваши местные рассказывал... Провожал потом тоже он.

– Да, был у нас такой Иван Михалыч, действительно семь экспедиций за плечами, и мне довелось с ним как-то поработать. Большой специалист по палеогляциологии. И человек душевный. Только потерялся он однажды в пургу, мы с товарищами весь ледник обшарили, но тело так и не нашли. Лет десять прошло. Вот с тех пор душа неприкаянная и бродит. Надеется, что однажды кто-нибудь найдёт его тело, привезёт, похоронит. Всем предлагает санки...

– А немцев кто-нибудь из вас видел? Фашистов? – Егоров, похоже, снова сел на любимого конька.

Я потянул его за рукав. Сели на свои места, Егоров обиженно отвернулся.

– Не надо про немцев, – попросил я. – На тебя уже, как на Петерянина смотрят.

– Не веришь? – рассердился Егоров. – Думаешь, не было немцев? А это что, по-твоему?

Он показал мне нож. Старые потёртые ножны, узкий обоюдоострый клинок, стальная рифлёная рукоятка.

– Видишь – клеймо?

На гладкой части клинка между долом и  крестовиной красовались два выгравированных профиля: один – с кудрявой бородой – в короне, голову второго венчал шлем, а лицо скрывало забрало.

– Такими ножами пользовались фашисты. Третий рейх. Я в интернете видел.

– Да ну? Ты где его взял?

– Да там, у этих гробов с иллюминаторами. Только подобрал, как рвануло. Ну, взрыв-то ты отрицать не будешь? Сам ведь видел.

Я не отрицал. Но и в немцев в ящиках не верил. Не знал, что и думать. Отвернулся к иллюминатору.

Прощаясь с Антарктидой, самолёт делал круг. Под крылом были видны горы, гладкие и припорошенные снегом вершины. Смешиваясь с облаками, поползла дымка. Сквозь неё проступило лицо, удивительно похожее на Наташкино. Или это была Маришка?

– Смотри, смотри, вон немец в каске на нас смотрит! – вскрикнул Егоров, указывая на какой-то участок ледника между вершинами.

Но, как ни всматривался, немца я не увидел. А потом всё внизу заволокло облаками. «Она ведь каждому в разных обличиях видится», – кажется, так говорил Михалыч.

Ничто так не манит к себе, как неразгаданные тайны. Пройдёт время, и снова сработает Белый Магнит. И снова, на радость поморников, самолёты и теплоходы доставят в Антарктиду новых искателей приключений. Может, и нам с Егоровым посчастливится. Наделаем загодя титановых табличек и пойдём украшать ими местные горы. И кто знает, какое из своих лиц покажет нам владычица Холода Морена.

– А лететь на этот раз нужно... В Антарктиду! – торжественно выдал он.

– В Антарктиду? – ахнула Наташка, не сводя с Петерянина влюблённых глаз.

Оказалось, нам предстоит высадиться на Земле Королевы Мод, добраться до горного массива Вольтат, взойти на определённые, пока безымянные, вершины и на правах первовосходителей дать им названия – русские, разумеется, – дабы расширить на шестом континенте присутствие России.

– Земля Королевы Мод! Там же Новая Швабия!

Егоров загорелся сразу, вспыхнул с одной спички, и я понимал, почему, знал о его увлечении разными конспирологическими теориями. Я остановил Егорова жестом: ему только дай волю, часами будет рассказывать о секретной базе немцев на территории Антарктиды, о спрятанных во льдах реликвиях Третьего рейха, о тайном оружии нацистов.

– В Антарктиду? Да на халяву? – спросил я. – Это же совсем другое дело! Но почему мы?..

– Да потому. Вы же знаете, что Россия потихоньку сдаёт позиции в Антарктиде. В то время, как Китай оборудует всё новые и новые станции, мы свои замораживаем. Но душа-то болит! Вот и нашлись некоторые, дали бабла, сколько смогли, чтобы русских в Антарктиде не забыли. Пусть немного, на новую станцию или серьёзную экспедицию не хватит, зато хватит таким альпинистам-энтузиастам как мы. Хватит, чтобы взойти на вершины и назвать их русскими именами...

– В Антарктиде льдины землю скрыли, в Антарктиде льдины замела пурга, – запела, пританцовывая, Наташка.

Остановившись напротив Славки, она встала на цыпочки, заглянула в глаза и неуверенно спросила:

– Я с вами? Ты же меня не бросишь?..

– Когда надо вылетать? – спросил Егоров, пресекая телячьи нежности, которые у этой сладкой парочки в любой момент могли перерасти в бурные выяснения отношений.

Петерянин отодвинул Наташку и деловито сказал:

– Пять дней на сборы.

– Ничего себе! – присвистнул я. – Мы же не успеем подготовиться. Почему такая спешка?

– Сами знаете, пока спустили команду, пока согласовали, пока раскошелились... Время уже упущено. У нас середина февраля, в Антарктиде кончается лето. Так что, решайте быстрее, со мной вы или как, – сказал Петерянин.

В самолёте до Кейптауна мы спали как убитые все тринадцать часов полёта: сказались лихорадочные сборы и бессонные ночи. Потом пересадка, ещё один перелёт – и мы в Антарктиде, на аэродроме вблизи станции "Новолазаревская". Шестой континент встретил ослепительным солнцем и блеском. Льды сияли бриллиантами, искрились всеми оттенками белого и голубого, стократно отражали солнечный свет, обжигали кожу и слепили глаза, даже в солнцезащитных очках. Разноцветным пятном на белом фоне колыхалась толпа людей.

– Ого! А тут многолюдно. Нас встречают? – удивилась Наташка.

– Это улетающие. Сезон-то заканчивается, – пояснил Петерянин. – Давайте быстрее выгружаться!

Посадочная полоса – выровненный бульдозерами ледник. Самолёт выплюнул на шершавый лёд вновь прибывших с их грузом и тут же начал заглатывать местные мешки и разнокалиберные ящики. Потом втянул в себя пёструю, говорящую на разных языках толпу полярников с бородатыми, обожжёнными солнцем лицами и улетел.

Прилетевших вместе с нами новеньких – русских и иностранцев – быстро разобрали и увезли нарядные вертолёты и аляповато раскрашенные вездеходы. На поле остались наша четвёрка с кучкой вещей и высокий старик в потёртом пуховике, через прорехи которого проросли изнутри кудрявые пушинки. Вид аэродрома разочаровал. По сути, это ворота в Антарктиду – и такое убожество. По краям лётного поля – старенькие вагончики. Такое ощущение, что заброшены они сюда лет тридцать назад: обшарпаны, замызганы. Краска облупилась. Изо льда торчат вмёрзшие в лёд тракторы и другая покорёженная техника, промасленные бочки. Не очень уютно. Старик представился Михалычем и пригласил попить чаю в ожидании транспорта. Едва разместившись в крохотном щитовом домике, мы с любопытством разглядывали предметы полярного быта и забрасывали хозяина вопросами.

– А у вас тут не холодно. Долго ли продержится погода?

– Не обольщайтесь. Скоро запуржит, – сказал Михалыч. – Маришка уже возвращается...

– Маришка?

– Морена, Мара... я зову её Маришкой, – старик разгладил усы, пряча усмешку. – А может, вы её уже сейчас с собой привезли, с севера-то. Вон сидит, космы распустила.

Наташка, украдкой взглянула в зеркальце, поправила волосы.

– Кого привезли? – не поняв, переспросила она. – Меня Наташа зовут.

– Да я не про тебя, дочка, – сказал Михалыч, остановив на Наташке взгляд льдистых глаз. – Эх, не надо бы тебе видеть Маришку... Но ты увидишь – судьба у тебя такая. Может, и ещё кто из вас увидит. А какое личико она вам покажет, никто не знает.

– У неё их несколько? – У Наташки округлились глаза.

– Ну да, – Михалыч засмеялся. Линялые глаза старика спрятались в морщинах коричневой кожи, во рту мелькнули три кривоватых жёлтых зуба. – Разные. Кому милое личико явит, а кому – злое.

Догадавшись, что старик травит байки о каком-то местном божестве, подтрунивая над новичками, я решил ему подыграть:

– И что, сильно лютует ваша Маришка?

– Да кому как, кому серпом по яйцам полоснёт, кого в лёд вморозит, а ко мне вот – добрая. Я ведь семь раз в Антарктиду ходил, в разных экспедициях здесь бывал. Про каждую думал, последняя. Ан нет, снова иду. Не отпускает Антарктида, держит магнитом. Старый стал, на леднике работать уже не могу, ноги болят. Ну хоть так, при аэродроме, встретить-проводить людей... Вы, главное, на зов не откликайтесь, если звать по имени станет...

– Длинные ящики, что грузили в самолёт, – это гробы? – спросил вдруг Егоров.

– Они. Четыре холодных с международной экспедиции: канадцы, бельгийцы...

– Что с ними случилось?

– Да кто их знает... Маришка оморочила. С льдины попадали, – нехотя сказал Михалыч. – Эффект пингвинов, – многозначительно добавил он и, будто пожалев, что сболтнул лишнее, суеверно перекрестился, поскучнел и насупился.

Мы переглянулись. Вероятно, старикан немного не в себе. Речь о серьёзном, а он снова про какую-то Маришку... Вот ведь, и на краю земли – в самой Антарктиде – бывают странные люди. Расспрашивать ещё о чём-то расхотелось. Нет, предчувствий никаких не возникло. Просто, зачем нам, предвкушающим восхождения на новые, нехоженые вершины, выслушивать бред выжившего из ума старика? Молча допили чай и поспешили выйти из домика.

От крыльца шарахнулась большая серая птица, будто подслушивала под дверью, а когда её застукали, – невозмутимо отвернулась, деловито выклёвывая изо льда какие-то крошки.

– Поморник, – сказал Егоров. – Откуда он здесь? Сто километров от побережья. Чем питается?

– А тем и сыт, что люди дают, – ответил незаметно подошедший Михалыч.

Наташка насыпала на лёд горсть кедровых орешек и кинула печенюшку. Поморник склевал орехи прямо со скорлупой, а печенюху зажал в клюве и куда-то понёс, демонстрируя на взлёте широкие буроватые крылья с белой каймой.

Вскоре прилетел почти игрушечный самолётик. Канадские авиаторы, как мы заранее с ними договаривались, сделали предварительно несколько облётов интересующей нас горной страны и сейчас, в обмен на зелёные бумажки, вручили Петерянину пачку аэрофотоснимков. Уточнив с лётчиками место предполагаемого базового лагеря, мы начали грузить в самолётик рюкзаки и баулы со снаряжением.

Михалыч засуетился, кинулся помогать и, вероятно, чтобы загладить неприятный осадок от своих нелепых разговоров, подарил нам волокушу: изрядно помятый лист алюминия, с загнутыми краями и потёртой верёвочной лямкой.

Ещё из иллюминатора мы увидели горы. Горный массив Вольтат. Похожие на сухари из чёрного хлеба вершины торчали из молока ледников, которые только казались ровными, а на самом деле были совершенно непригодными для посадки. Придирчиво вглядываясь в трещины и торосы, летчики отбраковали все близкие к назначенной точке площадки и повернули назад.

– Эй, вы чего? – спохватился Петерянин.

После бурных обсуждений на русском, французском и английском, самолёт всё же пошёл на посадку. Но высадил нас не у подножья гор, как планировалось, а вовсе даже в сторонке, зато на почти идеально ровной площадке.

– Через сьем дней – ньеделю – на этом самом мьесте, как штык, – сказал канадец по-русски и, улыбаясь во весь рот, добавил: – Сори, до вашей точки не долетели всего двадцать дьевять миль.

– Ага, всего... сорок шесть километров, мля! – матюгнулся Егоров, но тут же осклабился в ответной улыбке: – Спасибо, ребята! Через семь дней будем здесь.

Проводив взглядами убегающий по льду игрушечный самолётик, закинули за плечи рюкзаки, баулы со снарягой побросали в корыто – подарок Михалыча – и погнали.

Запрягались и тащили волокушу по очереди. Шли вверх по леднику, цепляясь за гладкую поверхность кошками, перепрыгивая через узкие и обходя широкие, в несколько метров, трещины и сотни сераков – ледяных колонн с острыми пиками. Кругом – ни птички, ни мошки, ни травинки, только десятки разновидностей льда. Лёд, как бутылочное стекло, лёд как обломки хрустального замка, лёд, как обрыв над пропастью, лёд как ров, лёд, лёд... Горы маячили на горизонте, дразнили и почти не приближались. А вскоре эти исполины и вовсе стали метать в нас стрелами, не подпуская, – это поднялся ветер. Он трепался седыми космами и стекал с горных вершин, стелился по льду, облизывал сераки, острой крупкой сёк кожу лица, сжимал ледяными пальцами тёплые под одеждой тела, валил с ног. Солнце поблёкло, прикрылось муаровой вуалью и обречённо зависло над самой кромкой ледника. А он уже ощерился сотнями пастей, вот-вот проглотит светило и тогда примется за нас.

– Надо остановиться, переждать ночь. Она в этих широтах сейчас недолгая: два-три часа, – сказал Егоров.

Палатка хлопала полотнищем, словно птица крыльями и норовила улететь. Общими усилиями поставили, натянули, привалили оттяжки ледовыми глыбами, чтобы не унесло к чёрту на кулички.

Трудно, почти невозможно забыться сном, когда ветер воет как стая волков, колотит палатку сотнями крыльев, острыми клювами рвёт в клочья. Прижавшись друг к другу, лежим в спальниках, четыре придурка на краю земли и слушаем какофонию Антарктиды.

– Зато на халяву, – хохотнул я.

– Не ссыте, прорвёмся, – сказал Егоров.

– А правда, если захочется по-маленькому, что делать будем? – спросил Петерянин. – Из спальника вылезать совсем не охота.

– А ты прямо в спальник! – разрешил Егоров.

– Терпите, мужики! Во всяком случае, вам легче: можно в бутылочку пописать, – жалобно пискнула Наташка.

Измученные тела просили отдыха, и вскоре мы отключились.

Не знаю, сколько времени прошло, полчаса или час, – не больше. Я проснулся от шороха или хруста. Похоже, ветер стих. И тем явственней слышались эти звуки. Так могли шелестеть камешки, так мог хрустеть лёд под ногами... только вот,  под ногами – кого? Кто-то ходил вокруг палатки. Я посветил фонариком: наши на месте: я спал с краю, по правому борту палатки, потом Петерянин, Наташка... нет, Наташку Славка ревновал к Егорову, поэтому Наташка лежала между мной и ним, а Егоров похрапывал с левого края. Все четверо на месте, тёплые – я потрогал. Кто же там ходит? Люди? Маловероятно. Михалыч, смотритель аэродрома, сказал, что в этом районе сейчас никого нет. Ни русских, ни иностранцев. Только наша четвёрка альпинистов-высотников. Здесь, в Антарктиде, народу мало, и все всё друг о друге знают. Звери? Тоже нет. Вдали от побережья даже пингвины не водятся.

Мне стало неуютно. Попробовал выбраться из спальника – не тут-то было! Тело застыло, словно я вмёрз в лёд во всю свою длину, то есть, рост. А он у меня немаленький – метр восемьдесят семь. Я впал в какое-то странное состояние: безвольное тело скованно и даже покрыто панцирем, как мякоть минтая в ледяной глазури, а мысли разбегались испуганными мокрицами, метались в панике, наползая друг на дружку, собирались в кучку и вновь рассеивались, каждая по отдельности.

Скрип и шорох приблизился. Кто-то стоял и переминался с ноги на ногу совсем рядом с палаткой. Скрип– скрип! И снова сквозь сон: скрип-скрип! В хрустком шелесте льдинок стал различим шёпот:

– Наташ-шка, выйди, Наташка!

Почему она не отзывается, – вяло подумал я.

– Наташ-ша, Наташ-шка, – шипели снаружи.

Кто-то из парней рявкнул в раздражении:

– Да выйди ты к нему, Наташка! Забодали, черти! Дайте поспать!

Я не понял, кто это сказал, Петерянин или Егоров, но я был согласен, солидарен с ними. Наташка завозилась, вылезла из спальника, стала обуваться. И тут я окончательно провалился в тягучий обволакивающий сон.

Егоров разбудил на рассвете.

– Вставайте, мужики! У нас мало времени, через неделю надо вернуться, канадцы ждать будут, а мы ещё даже к базовому лагерю не пришли.

– Только мужики встают? – проблеяла Наташка из глубины спальника. – А женщинам можно ещё поспать?

– Ты же знаешь, Ната, как я к этому отношусь. Нет здесь мужиков и женщин. Если ты здесь, с нами, значит – такой же мужик, как мы, товарищ, и на тебя тоже можно положиться, потому что мы – команда. И только наши слаженные действия приведут к запланированному результату...

– Ой, ну ладно, завёлся с пол-оборота, зануда. Встаю я, встаю. Чё-то слабость с утра напала.

– Поменьше надо было по ночам шляться! – продолжал воспитывать Егоров.

– А где она шлялась? – Петерянин встрепенулся, окинул обоих ревнивым взглядом.

– А что? Скажешь, не ты её ночью из палатки вызывал – полюбоваться звёздами?

– Нет, не я. Спал, как убитый. Ну и куда ты ходила?

– Куда, куда! На Кудыкину гору! Отстаньте все от меня! – Наташка выскочила из палатки.

Странно. Я тоже слышал, что ночью кто-то звал Наташку снаружи, а кто-то из наших велел ей выходить и не мешать спать остальным. Выходила она из палатки или нет, я точно не знал, но то, что её кто-то звал – слышал. А теперь не признаются. Прикалываются? Ну и шутки у вас, черти!

Рассусоливать было некогда. Наскоро позавтракали, свернули палатку и двинулись в путь. Ледник заметно поднимался к куполу Антарктиды. Поверхность стала ровнее, меньше изрезана трещинами, поэтому волокуша Михалыча катилась шустрее, чем вчера. Да и ветер был не такой свирепый. Кое-где кучками лежал снег, но его было мало, в основном – лёд. И даже на дне ущелий между хребтами – лёд. И горы росли прямо изо льда. Вероятно, ледник зарождался на самом куполе, веками стекал с него, обтекал вершины гор и тянул морщинистое тело дальше, к океану. Интересно, какая толщина льда под нами? В некоторых местах, говорят, она доходит до четырёх километров. В это невозможно поверить! Огромный ледник каждый день, из века в век неутомимо прирастал новыми порциями ледяной толщи, целенаправленно сползал вниз, устремляясь к воде, нависал над шельфом, потом обламывался под собственной тяжестью, и, превращаясь в лазоревые айсберги, плыл в своё удовольствие дальше по мировому океану. Ни крыльев этим лебедям не требовалось, ни плавников, ни парусов, ни денег – путешествуй себе, созерцай!..

Из размышлений меня вывел голос Егорова:

– А вот и наша морена. Здесь и обоснуемся. Если быстро управимся с лагерем, сегодня же к вечеру выйдем на маршрут.

– Морена... Странно... Вроде бы так же Михалыч эту свою Маришку называл... – задумчиво сказала Наташка.

– Не говори ерунды, Наташ! Уж ты-то знаешь, что такое морена, сколько их в горах повидала! – раздражённо сказал Петерянин.

Морена – это размазанная по склону груда песка, гальки и валунов, которые ледник содрал с гор и стащил вниз гигантской лопатой. Стащил и бросил, словно пьяный бульдозерист, который отлучился опохмелиться, да так и не вернулся, найдя более интересное занятие, чем тупо толкать впереди себя кучу грунта. Здесь, на морене, выбрав площадку с галькой помельче, мы поставили две палатки, одну – для спанья, а в другой оборудовали кухню и сложили снаряжение. Привалили стенки валунами. Это базовый лагерь, наш временный дом. Отсюда будем совершать радиальные выходы, восхождения, сюда будем возвращаться для отдыха.

Быстренько поели, отдохнули, посидели с биноклями, разглядывая горы, и выдвинулись на маршрут. Безымянные вершины выбраны нами заранее, помечены на карте ещё дома. Теперь нужно просто на них подняться и установить флаги и вымпелы, прикрепить титановые таблички. Работаем двумя связками: мы с Егоровым начинаем подъём, Петерянин с Наташкой – чуть ниже, поднимаются следом. Склон довольно крутой, много отвесных стен, но здесь, в горах, мы в своей стихии. Камень кажется роднее, намного приятнее льда. Идём, вырабатывая одну верёвку за другой, где можно – по кулуарам, а где и в лоб по стене. Местами стены покрыты разноцветными разводами в серых, зеленоватых, оранжевых тонах. В одном месте попытался поскоблить, подковырнуть ногтем узорчик – не тут-то было! Лишайники держались крепко, буквально вгрызлись в скалу, присосались намертво. Видать, тоже камень любят больше, чем лёд.

Несколько часов напряжённой работы – и мы вышли на гребень.  Отсюда открылся вид на соседние вершины горного массива: одни – блестящие, как зеркала, другие – серые, жухлые, припорошенные снегом. И почти все – безымянные. Вот где раздолье для альпинистов! Всё пространство между вершинами заполнено льдом. Море льда купалось в море солнца, нежилось и плавилось, искрилось и переливалось всеми цветами радуги. Преодолев фирновый взлёт, выходим на узкий скальный гребень, несколько метров – и вот мы на своей первой вершине в Антарктиде! Уже через несколько минут безымянная гора получит имя. Что не говорите, а это победа! Захватывает дух. Ради таких моментов стоит забираться на край света, ради таких моментов стоит жить. Воздух настолько чист и прозрачен, что видимость на многие километры просто великолепная. Снимали и снимали это великолепие на фото и видеокамеры.

– Смотрите! – закричала Наташка.

На соседнем склоне, куда показывала Наташка, на отполированной до зеркального блеска стене явственно проступило лицо. Красивое и надменное лицо молодой женщины обрамляли струящиеся водопады волос. Она смотрела прямо на нас, и этот взгляд заставил меня поёжиться. Видение по капле выпивало охвативший нас восторг, а взамен вселяло тревогу.

– Где? Что? – Егоров растеряно вертел головой. Он не видел.

– Да вон же на зеркале – лицо! – кричал Петерянин в каком-то странном возбуждении.

Он и Наташка уставились на скалу, не в силах отвести глаз. Казалось, ещё шаг – и парочка шагнёт со скалы, повинуясь слышному только им зову.

– Да где? Какое к чёрту лицо? – Егоров досадливо матюгнулся. – Ладно, хорош меня разыгрывать. Кажется, поднимается ветер. Пора спускаться.

– Что и говорить, зрелище завораживающее, – сказал я. – Мираж, наверное.

В горах это бывает. Миражи могут возникать на границе между разными по плотности и температуре слоями воздуха. А в Антарктиде воздух разрежен на пятнадцать процентов по сравнению с нашим привычным. А где-то, наверное, теплее. Или плотнее. Я пытался подвести под видение научную основу, но получалось плохо. Галлюцинации? У всех сразу, кроме Егорова?  Я продолжал перебирать в уме варианты, и никакой из них мне не нравился.

Постепенно лицо на стене растаяло. Просто стекло со скалы, испарилось, упорхнуло лёгким облачком.

– Маришка! – ахнула Наташка. – Или как там, Морена, владычица Холода. Дед говорил, что не каждый её может увидеть.

– Тебе повезло! – с раздражением сказал Егоров.

Наташка притихла. Наверное, вспомнила, Михалыч говорил, кажется, что увидеть Маришку – вовсе не к добру. Но мы все её видели. Все, кроме Егорова.

Пока прикручивали к камню табличку, укрепляли древко Российского флага – ветер усилился. Солнце закуталось в меха облаков. Начали спуск. Никогда до этого я не видел, чтобы погода менялась так быстро. Буквально через несколько часов заметелило и заволокло так, будто мы попали в банку с молоком и барахтаемся в ней словно мухи. Видимость – ноль. Гул ветра не перекричать. А он, колючий и резкий, намеревается превратить жалких букашек в сосульки, чтобы не ползали тут в царстве льда, не оскорбляли своим присутствием его величия. Спустились на ледник чуть ли на ощупь. Забились в какую-то щель в разломанном сераке. Искать при такой видимости лагерь – бесполезно.

– Подождём! – крикнул Егоров.

Он сорвал голос и надсадно кашлял. Я достал фонарик и молча протянул Егорову фляжку с коньяком, тот сделал внушительный глоток, крякнул. Я пустил фляжку по кругу, подсвечивая фонариком. Петерянин обнимал Наташку, пытаясь заслонить от ветра. А лицо у него... Я поразился, какой отрешённый взгляд у нашего пройдохи и бабника, которому всегда и везде всё было нипочём. Он и глотнул как-то вяло, невкусно, что на него было совершенно не похоже, а Наташка и вовсе не стала пить.

Ветер стих так же внезапно, как начался. В наступившей тишине отчётливо раздавался какой-то булькающий звук. Он скорее напоминал о лете где-нибудь в таёжных местах Сибири, о лесном ручейке, а здесь, в сухой холодной Антарктиде, был абсолютно чуждым.

– Журчание ручья? Но откуда? – спросил Егоров.

Рванули на звук и увидели, что в крае ледника вода пропилила тоннель и журчала в нём совершенно по-нашенски. На границе обращённой к солнцу скалы и ледника происходило таяние льда. Голубая труба в метр-полтора диаметром вела под уклоном под ледник.

– Существует теория, что Земля – полая. И именно здесь, в Антарктиде замаскирован во льдах проход к центру, – сказал Егоров.

– Да ну, скажешь тоже – полая! Бред сивой кобылы, – возразил я.

– Не веришь? А там, в толще Земли и находится секретная база немцев. Думаешь, почему её до сих пор не нашли? Потому, что она подо льдами.

– Ага, а мы вот так запросто сейчас и найдём! – В голосе даже такого падкого на сенсации авантюриста, как Петерянин, слышался сарказм.

Мы заглянули в отверстие, сделали несколько шагов. Уклон был небольшим, спуск плавным. Неожиданно вырвалась вперёд Наташка и быстро побежала вглубь ледяного тоннеля. Петерянин рванул за ней, потом Егоров, а я, сгибаясь в три погибели, замыкал процессию. Как самому длинному из ребят, мне было трудно идти по такому узкому проходу. Со сводчатого потолка свисали сосульки, с них капало и стекало за шиворот. В углублениях изрытых стен осколками тёмного зеркала сверкала вода. С каждым шагом по коридору сгущалась нереальная голубизна пространства. Но мне было не до красот, я чувствовал лишь дискомфорт, и он намного перевешивал любопытство, загнавшее нас в эту дыру. Я уже начал разворачиваться, чтобы повернуть назад, как услышал крик.

Кричала Наташка. Звук сильно искажался акустикой трубы. Не уверен, что понял правильно.

– А-а-а, Славка, родненький, ты же не бросишь меня? Не бро-о-осишь?

Я начал продвигаться вперёд так быстро, насколько это было возможно в тесноте трубы, пока не уткнулся в спину Егорова.

– Что там случилось?

– Не знаю. Наташка, кажется, куда-то провалилась... я застрял, слишком узкое место... не могу сдвинуться, ни туда, ни сюда, – пыхтел Егоров.

– А что Славка?

– Не знаю, слышу только: "Бу-бу бу-бу!" Ну-ка, толкани меня посильнее.

Я и толканул. Мы с Егоровым выскочили на относительно открытое пространство и тут же оказались у колодца, на краю которого балансировал Петерянин, за кисть которого ухватилась Наташкина рука. Самой Наташки не было видно, только эта её рука с побелевшими пальцами. От толчка или неожиданности, а может, уже не в силах держать девушку, увешанную связками карабинов и ледовых крючьев, кисть Петерянина разжалась, он отпрянул от края, а Наташка полетела вниз.

– А-а-а-а-а!

Егоров рванул Петерянина на себя. Славка обернул к нам совершенно белое лицо.

– Она бежала впереди, будто её кто-то позвал, я никак догнать не мог. Зачем-то сняла кошки. Вот и поскользнулась. А я... я не успел подхватить, не смог удержать. Рука занемела. Кошки сняла зачем-то поскользнулась я не успел не смог зачем-то сняла кошки Наташка, – Сначала Петерянин говорил связно, но потом сбился и всё повторял и повторял без пауз и интонаций, норовя вырваться из цепких лап Егорова и нырнуть в злополучную дыру.

– Так. Стоп, ребята, – жёстко сказал Егоров. – Стой, я сказал! – прикрикнул он на Петерянина. – Мы с вами не пингвины. Падать с обрыва друг за другом не будем. Сейчас мы все трое выйдем наверх, к треснутому сераку, где прятались от ветра, где оставили рюкзаки со снарягой. Возьмём верёвки, ледорубы – всё, что нужно – и вернёмся сюда. Мы с вами профессионалы. Спустимся в колодец как профессионалы, а не как пингвины. – Он окинул нас строгим взглядом и продолжил уже тише: – И вытащим нашего товарища.

Продолжение следует

Белый магнит, часть вторая

Эта идея так прочно застряла в Юркиной голове, что он начал всерьёз готовиться к подвигу. Купил самые крутые горные лыжи, с креплениями новейшей конструкции, подговорил Стёпку с Мишкой: вместе не так боязно… Друзья-приятели, согласились только помогать при подъёме, на экстремальный спуск Стёпку не пустила беременная жена, а Мишка горнолыжником так и не стал. Так что спускаться Юрке предстояло в гордом одиночестве.  Нужно было только найти какого-нибудь опытного проводника, который помог бы подняться по отвесной ледовой стене, а уж оттуда … «Эх! Прокачусь!» – думал он.

В базовом лагере у подножья Горы сказали, что пока ещё никто не спускался отсюда на лыжах.  Эта затея – безумная авантюра  и  полный бред. Ну, а вообще…  есть тут один человек, который способен помочь осуществить этот… бзик. Но далеко не факт, что он согласится…

– Его у нас называют по-разному: Зеркальный Дед, Белый Старик. Настоящего имени его уже никто не помнит, – говорили спасатели. –  Сам он с бо-о-льшими странностями – живёт отшельником неподалёку отсюда. Ни с кем не общается. Но на Горе каждый камень знает, как свои пять пальцев,  каждый ледник чувствует, как любимую женщину. Сколько раз помогал нам спасать заблудившихся альпинистов… Безошибочно на след выходит…

– И давно он тут? – поинтересовался Мишка.

– Да уж лет двадцать, наверное.

– И что, у него никого нет? – спросил Юрка.

– Родных, что ли? Да кто его знает. Говорят, что давным-давно он водил на вершину группу. То ли три, то ли четыре человека. Вернулся он один, седой совсем, хоть и не старый тогда был.  Разбирались тогда с ним долго… вроде даже сидел он… Точно никто не знает. Не было его долго. Лет через пять после того случая снова здесь объявился, с тех пор и живёт в тайге, на зимовье, километрах в десяти отсюда.

– Н-да!.. Мутный старикан… Подумай, Юрка!.. С таким свяжешься… – предостерег Стёпка.

– Фигня! Лишь бы согласился! –  усмехнулся Юра. – А как с ним связаться?

– Да по рации вызовем, – весело сказал спасатель, который явно обрадовался случаю развеять скуку межсезонного затишья.

Через день худой высокий старик с длинными седыми волосами появился у спасателей.

– Это который тут на лыжах с Горы собрался? – спросил он, шевеля лохматыми белыми бровями.

Кандидат в герои вышел вперёд и дурашливо поклонился:

– Это я, дедушка!

– Ишь ты, внучок нашёлся! Не гляди, что  седой, не такой  уж я и старый. Как звать-то тебя?

– Юркой. А вас как?

– А фамилия? – проигнорировал вопрос старик.

– Фамилия моя Шпигель. Юрий Викторович Шпигель, – чётко отрапортовал  будущий герой и, видя, что старик молчит, добавил:

– По-немецки «шпигель» означает  «зеркало».  А к вам как обращаться? –  Старик на секунду замешкался, впившись в собеседника цепким взглядом, и вместо ответа спросил:

– А кто твои родители?

– Родителей своих не помню. Воспитывали меня дед с бабушкой. А какое это имеет значение? – ощетинился Юрка.

– Братья, сёстры есть?

– Есть сестра Галина, с мужем в Германию недавно уехала. А при чём тут это? К чему все эти вопросы? – юноша начинал закипать.

Белый Старик, или как там его, помолчал, всё так же пристально глядя в его глаза, потом неожиданно спросил:

– Ну, а с какой точки Горы ты планируешь начать свой экстремальный спуск?

– Думаю начать с самого верха ледника, а вы  что посоветуете?

Старик что-то прикинул в уме и произнёс:

– А я думаю, начинать надо чуть ниже. Там, в самом узком месте стены есть крохотная площадка. Рядом скалка выступает – притулиться будет куда,  закрепиться, а уж оттуда… Если не передумаешь, конечно…

Потом в течение часа шло обсуждение технических подробностей предстоящего мероприятия. За этот час Юра убедился в том, что Белый Старик не только вполне адекватен,  но и что он настоящий профи. Старик выяснил, какой альпинистский опыт имеется у каждого, внимательно рассмотрел снаряжение и, распределив обязанности, дал несколько толковых советов относительно подъёма. Признаться честно, где-то в глубине души Юра сильно сомневался, что затея получится. Из разговора со Стариком понял, что всё ещё гораздо сложнее, чем он себе представлял. Но при этом решимость юноши каким-то непостижимым образом не только не уменьшилась, но и возросла.

Напоследок Старик сказал:

– Ладно, блямблямчики, готовьтесь. Завтра в четыре утра выходим.

Утром, попрощавшись со спасателями, двинулись в путь.

С Горы дул сильный ветер. Он сёк лицо и толкал в грудь, пока восходители пересекали большое белое поле, из которого торчали, словно бутылочные осколки, обломки льда. Ветер срывал с горы снежные вихри и кидал их на людей при подходе под ледовую стену.  Не очень гостеприимно!

Старик, шедший первым, поджидал ребят, насмешливо глядя из-под запорошенных снегом бровей.

– Ну что, цурипопики, испугались? Ещё не поздно повернуть назад…

– Мы что, мы люди маленькие, – показал на Юру Мишка кивком головы.

– Решай сам, Юрка, – добавил Степан, доставая видеокамеру.

Старик мельком взглянул и отвернулся, закурил, чтобы не сконфузить взглядом, если вдруг герой передумает.

Юра слегка поёжился от холодка, пробежавшего по спине,  но бодро сказал:

– Я давно уже всё решил!

– Добро! – коротко бросил Старик, – одевайтесь!

Достали из рюкзаков верёвки, облачились в специальное снаряжение.

Старик в это время показывал Степану место, откуда лучше вести съёмку,  напомнил про штатив, что-то посоветовал насчёт экспозиции.

– Вы и это знаете? – удивился Стёпка.

Старик, по своему обыкновению, опять не ответил.

– А почему вас называют Зеркальным Дедом? – неожиданно для себя спросил Юра.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Ну, что ж, он не рассчитывал даже на такой ответ.

Потом старик повернулся к Мишке и вдруг сказал:

– Вот что. Ты, я вижу, особым желанием лезть туда, – кивнул он вверх, – не горишь. Ну, так и оставайся здесь. Помогай Степану. Фотоаппаратом пощёлкай… А мы и вдвоём справимся. Зачем ради чьей-то причуды лишней жизнью рисковать? … Или она у тебя не лишняя? – усмехнулся он.

– А как вы потом один спуститесь?  Кто вас страховать будет? – испугался Юра.

– Молча. Не писай, парень. Спущусь как-нибудь.

– Вам видней, – пролепетал Мишка, в голосе которого послышалось облегчение.

Старик тщательно оглядел напарника, проверил, застёгнуты ли муфты карабинов. Юре стало смешно: что он, маленький? Потом старик повернулся лицом к Горе, низко поклонился ей и начал подъём по стене, которая тусклым зеленоватым монолитом уходила вверх, к самому небу.

– Красиво идёт, – направил на стену Стёпка объектив видеокамеры.

– Ага! Прям, как нас в альплагере учили.

– Снимай, давай! – бросил Юра и тоже начал подъём.

Связанные верёвкой, шли со стариком одновременно. Потом склон стал круче. Старик организовал первую страховочную станцию из двух ледобуров, Юра подошёл  и начал его страховать.

Ветер стих и теперь лишь слегка покачивал верёвки, на которые  альпинисты нанизаны, как поплавки на леску, да сыпал на каску жёсткую ледяную крошку. Изредка Старик поглядывал вниз, чтобы убедиться, что с напарником всё в порядке.  Ужасно мешали лыжи за спиной. Несколько раз даже возникало искушение бросить их с высоты вслед за карабином, который Юра нечаянно упустил, и тот, кувыркаясь, с грохотом канул в бездну. Подъём занял несколько часов. Только теперь Юра начинал до конца понимать, во что ввязался, да и других втянул, насколько это опасно – подниматься по ледяной отвесной стене над полукилометровой пропастью. А ведь потом надо будет ещё как-то спуститься…

Но час триумфа близился, и его  предвкушение подстёгивало юношу,  не давало рассопливеться, наделяло какой-то бесшабашной смелостью.

Наконец, восходители – на площадке, о которой говорил Старик и на которой едва уместились. За каменным выступом, торчащим  над  головами, ветра совсем не ощущалось. Зато солнце, как по заказу пробившееся к этому моменту из-за облаков,  залило ярким светом всё вокруг. Снег на вершинах заискрился так, что стало больно глазам. Как на ладони лежала долина, куда предстояло спуститься. Красотища неимоверная!

Юра достал из-за спины лыжи.

– Не передумал? – опять задал вопрос Старик.

В ответ помотал головой:

– Лучше сожалеть о сделанном, чем о несделанном!

Сердце начало  бешено колотиться. Старик привязал лыжи, чтобы не укатились раньше времени, к крюку на стене,  придержал их, пока Юра пристегивал крепления, закурил. Убедившись, что всё готово, что напарник в очках и каске стоял на старте и от нетерпения уже бил копытами, острым ножом перерезал верёвки, удерживающие лыжи на склоне.

И человек полетел. Очень круто! Лыжи колотились о бугры и наросты. Прямо понеслась скала, а сверху-то казалось, что она значительно дальше! Развернулся в прыжке, закладывая вираж. Здорово! Выкатился на заснеженный участок. Рыхлый снег вздыбился над юношей облаком, потом начал струиться вниз небольшой лавинкой, в которую устремился флаер. Летел внутри снежного облака. Он сам облако! Облако в штанах! Чёрт, какие только мысли не приходят в голову! Но вот снежное поле кончилось, опять лёд – отличная трасса. Но крутовато-о-оо! Сердце замерло от восторга и ужаса. Лыжи выписывали красивые дуги, канты звучно резали лёд, завидуя самому себе, Юрий лете-ел!!

Спуск оттуда, куда поднимались несколько часов, занял всего несколько минут. Вот они, Стёпка с Мишкой, машут Юрию рукой.

– Ну, как, засняли? – обнял он друзей.

– А то… Здорово вышло! Классное кино получится!

Мишка достал откуда-то красивую бутылку, разлил коньяк по крошечным металлическим стаканчикам.

– С днём рождения, Юрка! Ты молодец! Ты сделал это!

Выпили. Мишка налил ещё по одной:

– А знаешь, Юра, я ведь, на самом деле струсил. Прямо всё внутри задрожало, а признаться стыдно было, и вас подводить… А старик этот… он как-то почувствовал, что ли…

– Да ладно ты! Всё хорошо, что хорошо кончается! Давайте выпьем за это!

– А, кстати, как там старик-то? Один на стене. Ну-ка, дай сюда видеокамеру. Как тут увеличить?  – спросил Юрий  Степана. – А почему мельтешит так?

– Это у тебя руки дрожат! Со штатива надо – дед и то знает!

Навели камеру на стену, поймали в объектив Старика.

– Чёрт! Красиво работает! Ни одного лишнего движения! – опять восхитился Юрий.

Старик чётко и уверенно работал на склоне. Вот он, спустившись до конца верёвки, ловко вкрутил ледобур и, пристегнувшись  к нему на самостраховку, быстро сдёрнул верёвку, на которой только что висел. Её конец змеёй скользнул вниз, потом старик снова поднял  её, вкрутил в лёд самосброс, перестегнулся и вновь продолжил спуск.

– Сколько раз придётся перестёгиваться? – спросил Мишка.

– Раз десять-двенадцать, не меньше.

На последнем участке  стены, где она заметно выполаживалась, задержался снег из спущенной при спуске лавинки. Старик окинул взглядом эту снежную горку, потом попросту сел на неё, широко расставив ноги, и начал катиться вниз на пятой точке. Рыхлый снег не позволял ему разогнаться слишком  сильно.

Юрий широко  улыбнулся: так ловко использовать сложившуюся ситуацию мог только настоящий профессионал! Если снега мало – одни уши донизу доедут!

Старик чокнулся со всеми, глядя прямо на Юрия, выпил и вдруг повернулся, буркнув, что ему пора. Юноша бросился его удерживать, неловко на ходу благодарить, уговаривать остаться. Старик достал из рюкзака небольшой свёрток и произнёс:

– Это тебе! Потом посмотришь! Прощай!

– Эй! Куда же вы? – закричал Юрий, которому хотелось ещё и ещё раз переживать триумф рядом с человеком, понимающим толк в таких делах, – продолжение банкета гарантирую!

Старик обернулся, махнул рукой. В этот момент показалось, что под его белыми лохматыми бровями что-то блеснуло. Он быстро зашагал прочь.

Вечером праздновали день рождения Юрия у спасателей. Ребята шумно радовались, хлопали по плечу, подливали спирт в кружку именинника:

– За тебя, Юрка!

– А я что, давайте лучше за моих друзей выпьем. Без них я бы не решился…

– Да, друзья у тебя  – что надо!

– С самого детства вместе!

Мишка вдруг выскочил за дверь и тут же вернулся с пакетом, из которого высыпал в миску крупные ягоды клубники.

– Вот, чуть не забыл. Это тебе. Помнишь, как к Юсупихе в огород лазили?

– Да, было дело, –  засмеялся Юрий. – Но откуда?...

– Да неважно! Давайте выпьем за дружбу!

С наслаждением ели красные ягоды, такие неожиданные здесь, выше зоны леса, где вокруг только белый снег да чёрные камни.

– Жалко, Старик не остался! – задумчиво сказал Юрий.

– Угу! А кстати, когда на гору поднялись, погода какая была? – спросил кто-то из спасателей.

– Хорошая! Солнце слепило!

– А до этого?

– До этого – тучи, ветер…

– Вот! – возбуждённо воскликнул спасатель, – заметьте, когда Белый Старик на маршруте, всегда светит солнце, даже если до этого неделю пурга была!

– Ну, уж это из разряда мистики!

Поговорили  о странном проводнике,  ещё немного выпили. Вскоре глаза начали слипаться, и Юрий, уговорившись со Стёпкой и Мишкой, во сколько завтра подъём, пошёл спать.

****

По дороге домой вырвались наружу слёзы. В голове мелькали мысли, которые он сдерживал с того самого момента, как увидел его… «Сын… сынок мой, Юрка!  Не думал уже, что увижу… Кое-как удержался, не кинулся на шею, прости, мол, я твой отец…Тьфу! Театральщина какая…Что же делать? А всё Старик Белый, всю жизнь поломал, проклятый…»

В который раз начала разматываться плёнка воспоминаний.

Вот он на первой вершине Горы, к которой шёл с самого детства. Опять царапнуло разочарование, пустота внутри. Темнело, надо спускаться, спешить за вертолётом – спасать этого… искателя страны бессмертия. Да, Колю жалко… Не попал Коля на вершину. Потом – долгий путь по гребню. Все уже устали, бредут, еле передвигая ноги.  Шпигель вспомнил, как туго была натянута верёвка между ним и вторым в связке, Данилой. Он буквально тащил их, пёр в Гору, а они…

– Притормози, Витька! – заорал тогда Серёга.

«Почему тогда не остановился?» – в который раз Шпигель задаёт себе этот вопрос.

– Не гони! Сердце уже под мышками… – хрипел Данила. А он… Шпигель поморщился, вспомнив, как обернулся к ним, обложил матом.  Вторая, самая высокая, вершина уже рядом, через каких-нибудь тридцать-сорок метров, какого чёрта тормозили? Опять, что было сил, натянул верёвку, раздражаясь и злясь, что они мешали, сдерживали его продвижение к такой уже близкой цели. Шагнул на карниз, машинально прошёл по нему. Ещё раз оглянулся. Не увидел в темноте, а почувствовал, что Данила слишком много стравил верёвки, слишком сильно отстал от него и почти вплотную приблизился к Серёге. Они  сбились на том конце верёвки в кучу, это неправильно,  опасно… Карниз может не выдержать двоих!

Страшное предчувствие остановило Шпигеля, заставило прыгнуть в противоположную от карниза сторону и рвануть вниз по склону. Быстрее, дальше – создать противовес!

– Пах! – трещина со вздохом разрезала карниз.  

Не выдержав тяжести двух здоровых мужиков, он начал оседать, сначала медленно, будто ступеньками, потом, стронув со склона скопившиеся там тонны снега, превратился в лавину, устремившуюся вниз со всё возрастающей скоростью. Два человеческих тела, увлекаемые грудами снега, который сами же только что обрушили, начали падать в бездну. Сильный рывок опрокинул Виктора на спину.

– Данила! – заорал Шпигель, пытаясь перевернуться.

За первым тут же последовал второй рывок – завис на верёвке Серёга. Лежащего на спине Шпигеля потащило вверх – ему не перевесить, не удержать двоих! Теперь уже не он их, а они, вдвоём повиснув над пропастью и раскачиваясь маятником вдоль склона, тащили его на верёвке за собой. Шпигель извивался, упирался всем телом, ободранными в кровь руками хватался за выступы, цеплялся ногами. Его неудержимо тащило в бездну. «Конец!» – подумал  Шпигель. Но тут что-то сильно ударило его по каске, и движение прекратилось. «Лопнула верёвка!» – догадался Шпигель. Схватился за неё, в руках – двухметровый обрывок с собранной в гармошку оплёткой, из которой торчали неровные нити сердцевины. «О камни перетёрло!» Виктор перевернулся на живот, подполз к самому краю. Заглянул вниз. Там всё гудела и клубилась, завершая свой страшный путь, лавина. Раскатистый гул умножало и повторяло эхо.

Шпигель заскрипел зубами. Опять, как и двадцать лет назад, возникло осознание необратимости случившегося. Ох, если бы можно было перемотать плёнку событий назад!

Вот и дом – охотничья избушка, где в одиночестве жил Шпигель последние годы. Виктор разделся, зажёг керосинку, сел за стол, уронив голову на руки. Воспоминания не отпускали.

Он не мог теперь сказать, сколько времени пролежал тогда на краю бездны, поглотившей его племянника и друга. Не мог сказать, как взошёл на ту, главную, вершину. Помнил только, что сидел там, обхватив голову руками и раскачиваясь, совсем как тот, бомжеватый искатель земного рая. «А чем я, собственно, лучше его? Чего искал я? Тот хотя бы распоряжался только одной своей жизнью…»

Из забытья его вывел тогда колокольчик, установленный на вершине. До этого молчавший, и поэтому остававшийся незамеченным, колокольчик издал вдруг протяжный звук. Это поднимающийся ветер тронул его, сначала легонько, потом всё сильнее – звук стал усиливаться, пока не превратился в яростный колокольный звон, побуждающий к действию. С поверхности поднялось снежное облачко, которое закружилось вокруг колокольчика и, быстро увеличиваясь в размерах, зазмеилось вниз. Шпигель поднялся и пошёл вниз по гребню, нигде больше не задерживаясь. Даже на третьей вершине не стал останавливаться, равнодушно прошагал дальше.

До спасателей он тогда добрался уже под утро. Уже во всю валил снег. Из-за непогоды вертолёт смог вылететь только после обеда, когда немного прояснило. Он тоже полетел  тогда со спасателями.

Ветром порвало  палатку. Шпигель ещё из окна вертолёта увидел полузасыпанный снегом спальник, копошившегося рядом человека, который из последних сил пытался махать чем-то, привлекая к себе внимание, как он его  и учил.

В кадре воспоминаний появилось крупным планом лицо Николая, по обмороженным щекам которого катились слёзы.

– Витя, друг, ты спас меня... а я вот…– как будто извинялся Коля, потом оглянулся, махнул рукой, – этот совсем плох…

Искатель Шамбалы был в забытьи, но ещё дышал.

Да, Коля… Коля – настоящий герой. Спасая того, бомжеватого, Николай, поборов в себе брезгливость, уложил его рядом с собой в спальник, а потом кормил таблетками и грел всё это время  своим телом только с одной мыслью – не дать замёрзнуть, продержаться до утра, ещё хоть сколько-нибудь продержаться…

Виктор встал из-за стола, разжёг печку, поставил чайник, закурил.

Он тогда сильно запил. Не решаясь вернуться в город, посмотреть в глаза своей сестре, Даниловой матери, и родным Серёги, он жил какое-то время здесь же, в базовом лагере.  Потом приехала жена. Звала, уговаривала. Он не хотел никого видеть. И жену тоже. Он мог только пить, накачиваться спиртом до беспамятства, до омерзения. Потом он узнал, что жена умерла, говорили, слегла от горя, когда он прогнал ее… Отныне жизнь вообще потеряла всякий смысл. Он не мог видеть никого из живых, когда эти умерли по его вине. Шпигель умер тогда вместе с ними.

Потом он ушёл в монастырь.  Прожил там пять лет, пытаясь вымолить себе прощенье.

Виктор снял с плиты закипевший чайник, налил в кружку. Его знобило.

Потом Белый Старик опять позвал его. Шпигель вспомнил, как овладело им в монастыре странное беспокойство, с какой страшной силой потянуло его опять сюда. Он приехал. Здесь  его уже и не помнили. Людская память короткая… Устроился работать в заповедник, неподалёку от спасательной станции.  И остался здесь навсегда.

«А теперь я сам Белый Старик.  Как произошло, что я отождествил себя с тем, из легенды? Белый Старик… Хранитель Камня… Какого, чёрт подери, камня?  Чего я тут охраняю? Жизнь прошла мимо…Теперь вон Юрка, сын, появился здесь… Это что у нас, семейное наваждение – бежать  на зов Белого Старика? Мистика какая-то! Да-а, всё повторяется!»

Шпигель отхлебнул из кружки.

«Но Юрка-то каков? Молодец! Орёл! Хочу, говорит, скатиться с Горы на лыжах – и скатился!» Шпигель довольно заулыбался: «А что, шустрый парнишка получился!» И тут же спохватился, спросил себя: « А какое ты, старый козёл, имеешь к нему отношение? Может, ты водил сына в школу, держа маленькую ладошку в руке? Может, это ты научил его стоять на лыжах, держать ледоруб? Ты даже не знаешь, до скольких лет он писал в постель, не знаешь, рос ли он хулиганом или пай-мальчиком. Ничего не знаешь… Парнишка прекрасно вырос без тебя, пока ты тут…» Шпигель мучительно старался подобрать слова, объясняющие, что он делал последние двадцать… нет, пожалуй, все тридцать лет – ведь и тогда, когда он так успешно покорял вершину за вершиной,  дети как-то росли без него – и  не мог…

Перед глазами возникла его жена. Обычно робкая, однажды она взбунтовалась:

– Не пущу! Хоть раз можешь не уезжать? С детьми побыть! Жена я или кто – всё одна и одна, – плача, жена повалилась тогда на колени. А он, поднял её, усадил на стул и уехал.

– Ох! Как стыдно! И больно! – эти слова он сдавленно произнёс вслух. Опять закурил.

– До сих пор больно!

Сильно затянувшись, поперхнулся дымом, закашлялся.

«Ох, не зря Юрка задал вопрос, почему меня прозвали Зеркальным Дедом. В самую точку попал! Я ведь и не живу вовсе, так, Гору отражаю. На Горе солнце – и мне хорошо, Гора запуржит, завьюжит – и я в своей норе прячусь, носа не высовываю. Просто изучил я её, Гору-то. А народ думает, что я умею погоду на Горе делать, колдуном меня считает. Да и фамилия к тому же… Ишь ты, – вспомнил он слова сына: «шпигель» означает «зеркало»!

А ведь я даже не спросил, есть ли у него жена, дети… Его дети –  это ведь мои внуки… блямблямчики этакие!» – встрепенулся Шпигель и тут же поймал себя на том, что ему вдруг до одури захотелось увидеться ещё раз с сыном. Порасспросить его обо всём. Предостеречь, чтобы тот  не мотался по горам, не воображал себя этаким Белым стариком, которому всё подвластно, всё нипочём, а чтобы любил свою женщину, дорожил семьёй.

Виктор заметался по комнате, собирая нехитрые пожитки, лихорадочно запихивая их в рюкзак. «Успею. Должен успеть. Он только завтра утром выйдет от спасателей. А сегодня они день рожденья празднуют… Юрка! Мальчик! Простишь ли ты меня когда-нибудь? А, всё равно!... Не могу больше здесь! Уеду с Юркой!»

Шпигель выскочил из избушки,  достал старую лестницу, приставил к ветвистой сосне. Там, в её кроне высоко над землёй, в лабазе, Шпигель хранил съестные припасы и оставлял наиболее ценные вещи, когда уходил в горы или тайгу надолго. Сейчас, собираясь навсегда покинуть это место, он хотел достать ружьё и видеокамеру, сохранившуюся ещё с тех времён.  Видеокассеты со своими старыми фильмами он передал сыну вчера, думая, что больше с ним не увидится… В подарок на день рождения… Виктор быстро поднялся по лестнице, начал открывать дверцу лабаза. Верхняя ступенька вдруг с треском подломилась, Шпигель взмахнул руками, но не удержал равновесия и навзничь упал на землю. Попытался встать, но не смог и пошевелиться.

– Белый Старик… отпусти меня, – прохрипел он.

Его взгляд устремился в небо, окинул белые облака, напоминающие то ли дракона, то ли парящую над Горой громадную птицу, и с обречённым пониманием остановился.

****

Несмотря на вчерашнюю попойку у спасателей, встали рано. Всем не терпелось скорее попасть домой: Стёпкина жена дохаживала последние месяцы,  Мишку ждала девушка, с которой он недавно начал встречаться, да и Юрий уже предвкушал встречу…

В электричке развернул свёрток, подаренный странным стариком. Там оказались три видеокассеты.

– 0х, какой архаизм! Или анахронизм? Всегда путаю… – воскликнул Степан, – короче, сейчас уже все на дисках пишут!

– Да, ладно! У Катиных родителей есть видеоплеер, посмотрим, – ответил Юрий, пытаясь прочитать названия.

На одной кассете было написано «Памир», на другой надпись затерта, что ничего нельзя разобрать, а третья называлась « Гора или Белый Старик».

– Интересно, – сказал Мишка, – позовёшь смотреть?

– Конечно! Прямо завтра и приходите со своими благоверными. Заодно и привальную сделаем!

Был вечер, когда радостно перепрыгивая через ступеньки, Юрий подбежал к двери, вставил ключ в замочную скважину. В комнате никого не было, зато из ванной доносился счастливый смех и плеск воды. Быстро сбросив рюкзак, путешественник осторожно потянул ручку двери.

– Папа! – сказала годовалая дочка.

Жена обернулась, обняла мокрыми руками.

– Папа! – протянула ручонки Настя.

Катя отстранилась, набросила  на дочь полотенце и подала в руки тёплый душистый комочек.

Дочь провела крохотным пальчиком  по щеке, покрытой рыжей щетиной.

– Ссётка, – сказала она.

– Что она говорит? – не понял отец.

– Эх, доченька, папка твой даже не понимает, что ты говоришь! Она говорит, щётка, да, дочь? – засмеялась жена.

–  О! Как же я вас люблю! – задохнулся Юрий, обнимая обеих.

Стёпка с Мишкой метнулись к забору.  Юрка сперва помедлил,  чтобы отвлечь внимание на себя и дать пацанам уйти. А потом то ли от жадности, то ли от какой-то непонятной бравады, начал демонстративно рвать и медленно есть, смачно причмокивая, истекающие соком вкуснющие ягоды. «Успею», – самонадеянно думал он, глотая сочную мякоть, – «она вон как медленно ковыляет». Когда от бабки до мальчишки осталось всего три шага, он прыгнул к забору. Просунул голову в заветную щель, попытался развернуть плечи и… То ли впопыхах сунулся не в ту дырку, то ли сильно резко стал разворачиваться, но только застрял так, что ни туда, ни сюда. Голова и плечи по его сторону забора, а всё остальное – у соседей. Хоть плачь.

– Не успел, милок? – раздался прямо над ухом вкрадчивый голос. – Вот я тебя сейчас, – ласково приговаривала Юсупиха.

С ужасом осознавая, что она рвала растущую тут же, вдоль забора, крапиву, Юрка несколько раз судорожно дёрнулся, но тщетно. Юсупиха медленно стянула штаны с щуплой пацаньей задницы, так некстати застрявшей на её территории, и слегка приложилась крапивным веником. От резкой боли и обиды мальчишка рванул что было сил и под жалобный треск забора с облегчением заметил, что оказался уже в своём огороде. Юсупиха безнадёжно отстала. Решил остановиться и Юрка. И тут только обнаружил, что в пылу событий вынес собой секцию городьбы и бежал вместе с ней, а его голый, начавший краснеть и чесаться от крапивы зад всё ещё торчал  в заборе, как в какой-то большой раме. Стёпка и Мишка от хохота повалились на землю,  покатились по траве, дрыгая ногами, и отделять Юрку от забора даже и не подумали. Бабка Юсупиха, надо отдать ей должное, по чужому огороду не пошла, постояла в задумчивости в открывшемся проёме  и, что-то бормоча себе под нос, удалилась.

Вечером, когда дед пришёл с работы, и, вытянув уставшие ноги, хлебал горячий борщ, на пороге появилась Юсупиха. Бабушка услужливо пододвинула ей стул, приглашая садиться. Старуха отказалась.

– Забор когда чинить будете? – сурово проговорила она.

Дед удивлённо вскинул рыжие лохматые брови.

– Да Юрка ваш поломал, – мстительно продолжала соседка.

Дед молча перевёл взгляд на внука.

– Когда ягоды воровал, – не унималась вредная старуха.

– Господи, да что вам своих мало? – всплеснула руками бабушка. – Что за дети такие, вот наказанье господне!

– Безотцовщина, что с неё взять, – язвительно прошелестела Юсупиха.

После ужина была большая порка. Юрку пороли за сладкую ягоду и сломанный забор, а старшую сестру Галину – за то, что целовалась вчера с Валеркой Юсуповым, а его вездесущая бабка их застукала.

Вообще дед порол внуков часто, почти каждый день, но они не обижались, понимали: за дело, но и с собой сладить не могли – то на речку без спросу убегали,  то в соседский сад за яблоками лазили.

Когда Юрке исполнилось тринадцать лет, он пошёл с Мишкой и Стёпкой в туристский кружок. Дед к этому времени уже умер, лежал на кладбище рядом с мамой. Сестра Галина выскочила замуж и переехала в другой город. Бабушка с внуком  жили теперь вдвоём.

Услышав про кружок, бабушка поворчала было:

– Не к добру этот ваш туризм-альпинизм, – но потом как-то устало вздохнула и смирилась.

– Всё лучше, чем по чужим огородам лазить, – рассудила она и неожиданно добавила:

– Пошёл-таки по папиным стопам…

– Что ты имеешь в виду? Кем был мой отец? И отчего умерла мама? – начал Юрка тормошить бабушку, засыпав давно мучавшими вопросами.

Почему-то в семье об этом никогда не говорили, все расспросы пресекались. И вот теперь бабушка случайно обмолвилась. Спицы в её руках замедлили ход и остановились.

– Гора забрала, – неохотно ответила  бабушка после некоторого молчания.

– Как это? – удивился внук.

– Твой  отец нарушил древний запрет и пошёл на Гору, – сказала бабушка, и Юрка затаил дыхание.

–  Гора – это пристанище Древних Богов, – с какой-то незнакомой интонацией, непонятно заговорила бабушка, отложив вязание.

Она будто воспроизводила по памяти давно заученный текст:

–  Под страхом смерти никто не смеет восходить на неё. Когда я была ещё маленькая, старики говаривали, что жил в старину большой Дракон – носитель мирового зла. Много горя причинил он людям. Стон и плач не затихал даже ночью. Но вот однажды пролетал Дракон над нашей Горой и нашёл свою смерть от Божественной Птицы.  Белый Старик, свидетель прошлого и поручитель будущего, выпустил её. Нам и смотреть на Гору нельзя, – бабушка надолго замолчала, опять быстро замелькали спицы.

– И что отец? – робко напомнил мальчик.

– Твой  отец нарушил древний запрет и пошёл на Гору. Пошёл на Гору – и не вернулся, – повторяла она, глядя затуманенным взглядом куда-то вдаль. – Гора забрала его… Белый Старик…

Последние слова были едва слышны. Бабушка сидела с закрытыми глазами и бормотала что-то уже совсем неразличимое.

– А мама? – настойчиво спросил Юрка.

Бабушка вздрогнула, как-то странно посмотрела на внука из-под опущенных век и, подхватив укатившийся клубок, внезапно сказала:

– Вот что, внучек, давай-ка спать, поздно уже!

Юрка не очень понял тогда из бабушкиного рассказа тайну родителей, и что их связывает с древним преданием, но больше не смог выпытать никакой информации, как ни старался.

Несмотря на запрет, он часто глядел на сверкающие вдали три вершины волшебной Горы. Они казались то  тремя стражниками со щитами, от которых отражалось солнце и больно слепило глаза, то громадной трезубой короной на голове невидимого исполина, возвышающегося над всей горной страной. Эти три вершины завораживали, притягивали взгляд, не смотреть на них было никак не возможно. «Вот вырасту –  и приду к тебе, Белый Старик», – поклялся мальчик.

****

Никто не ожидал, что Шпигель пойдёт на Гору. Никто не думал, что человек, за плечами которого больше двадцати восхождений на все значимые вершины мира, «матёрый волчище», благополучно взошедший на три восьмитысячника, полезет на этот «бугор» высотой всего каких-нибудь четыре километра! А он думал… Он всегда думал о Горе, всегда, сколько себя помнил.

Детство Виктора прошло в предгорной стране. Ещё мальчишкой он видел, что каждый раз, как только всходило солнце и прикасалось своим первым лучом к равнодушным горам, трёхглавая красавица начинала ослепительно сиять в вышине, разливая волшебный свет на всё вокруг. Этот свет стал для него жизненным ориентиром, определил его профессию, карьеру, судьбу.  Виктор был студентом, когда, удачно оказавшись в составе одной из экспедиций, сразу попал в струю. Его фильмы понравились, его самого стали приглашать на сборы и чемпионаты, где требовались съёмки в экстремальных ситуациях. Объехав почти полмира, Шпигель взошёл на все горы, которые были ему интересны, приобрёл имя оператора, создавшего уникальные фильмы о горных вершинах, уверенность в себе и известность альпиниста, которому всегда везёт. Все восхождения Шпигеля оканчивались победой  и добавляли ему славы в профессиональном плане. У него было всё: любимая работа, деньги, семья. Жена родила девочку и мальчика – даже здесь ему повезло: у всех его друзей рождались либо одни пацаны, либо девки. Он воспринимал свою удачливость  и свои победы как данность, как нечто само собой разумеющееся. Он ощущал себя победителем.

После восхождений на восьмитысячники четырёхкилометровая Гора не представляла уже для него ни технической сложности, ни какого-то особого интереса.

Но её свет, поразивший раз и навсегда детское воображение Виктора, взбудораживший душу, не отпускал. Белый Старик, как ещё называлась Гора в древней легенде, которую он уже и не помнил толком, занозой торчал где-то в глубине сознания.

И вот, в перерыве между большими экспедициями, Шпигель решил прогуляться по своим, местным горам, взобраться, наконец, на этот пупырь – выдернуть надоевшую занозу.

Собрать группу не составило труда: всегда найдутся люди, которых не могут удержать дома ни работа, ни любовь, ни семья. Люди, которые когда-то пошли в горы, пытаясь что-то доказать себе или другим, а потом втянулись, подсели на адреналин и вели образ жизни, смысл которого – поиск рискованных ситуаций. Серёга, с которым в прошлом году Шпигель был на Памире, согласился сразу, как только услышал, что Шпигель спланировал подъём на Гору по самому опасному альпинистскому маршруту. Друг Николай, врач по профессии и бродяга в душе, был сейчас в отпуске и с радостью ухватился за возможность удрать с дачи, где он изнывал под присмотром жены и тёщи. Да племянник Данила  давно просился, чтобы Шпигель взял его с собой. Немного поколебавшись – у племянника было маловато опыта – Виктор  взял и его.

Из базового лагеря вышли затемно. Идти трудно: ноги, обутые в массивные горные ботинки, то и дело подламывали твердый наст и проваливались по колено. Сильный ветер срывал с горы ручьи снега, которые внизу рассыпались обжигающими лица брызгами,  толкали в грудь, отбрасывая назад. Мешали продвижению большие и маленькие обломки льда, некогда свалившиеся сверху и вмёрзшие в поверхность снежного поля. Некоторые глыбы приходилось обходить, отклоняясь от маршрута на десятки метров – они настолько огромные, что загораживали Гору, когда голубоватыми айсбергами внезапно возникали на пути. Гора будто сопротивлялась, не подпускала к себе.

Через три часа подошли к ледовой стене, круто уходящей вверх на тысячу метров. По плану нужно было подняться на эту стену, потом, миновав ещё одно снежное поле, выйти на гребень, и уже траверсом по нему пройти поочерёдно все три вершины Горы. Шпигель и товарищи готовы к этим трудностям. Это опасная, но привычная работа, которую они уже проделывали много раз при восхождении на другие горы. По идее, ничего не должно возникнуть непредвиденного.

Связались двойками и, надев кошки, начали подъём. Быстро, но без суеты Шпигель поднимался на двух ледорубах по почти вертикальной стене. Расчищая от снега место под ледобуры, с силой вворачивал их в жёсткий лёд, организуя страховочные станции и промежуточные точки страховки, навешивал верёвки. Изредка поглядывая вниз, Виктор отмечал, что группа работала чётко и, страхуя его снизу, уверенно поднималась вслед за ним.

Ветер стал тише, но время от времени его порывы раскачивали зависших над пропастью альпинистов, засыпали снегом верёвки, сыпали на каски ледяную крошку, отлетающую от ледоруба Шпигеля.

– Берегись! – негромко крикнул он.

От  монолитного льда откололась линза и с грохотом покатилась вниз. Виктор оглянулся. Трёхкилограммовый обломок с острыми краями, набирая скорость,  нёсся прямо на его друзей. Просквозил в десяти сантиметрах правее Серёги, отскочил от ледового выступа, пролетел над головой Коляна, вновь ударился о стену рядом с Данилом, потом изменил траекторию,  по невидимому с высоты жёлобу свергся вниз и скрылся в облаке снежных брызг.

« Пронесло!.. Опять пронесло!» – С облегчением подумал Виктор. Он посмотрел вокруг. Группа альпинистов поднялась уже на приличную высоту и находилась в самом узком месте ледника, стиснутого по бокам скальными отвесами. До верхнего края стены оставалось ещё несколько сотен метров льда. Видимость между порывами ветра, сдувавшего с горы снежную пыль, была переменной. Задерживаться здесь  становилось опасно – неизвестно, к чему могли привести эти перемены –  и Шпигель продолжил подъём.

Проработав на стене ещё несколько часов, альпинисты выбрались на ровную площадку. Здесь можно было передохнуть, укрывшись от ветра за большим скальным выступом. Ребята достали из рюкзака газовую горелку, быстро организовали чай с шоколадом и орехами – нужно было подкрепиться перед последним решительным броском по гребню. «Я иду к тебе, Белый Старик!» – взволнованно думал Шпигель, закуривая. Он сел на камень, с наслаждением вытянул ноги, прижался спиной к скале, прикрыл глаза. Пока всё шло по плану. Ледовую стену, самый опасный участок, прошли удачно. Вспомнив о сорвавшемся вниз обломке льда, Виктор поморщился. Но ведь обошлось же! «Сейчас обогнём скалу, пересечём снежник и выйдем на гребень – а там до вершины рукой подать! С погодой тоже пока – тьфу! тьфу! – везёт…» Шпигель открыл глаза, глянул вниз. Прояснилось. Солнце, которое находилось сейчас где-то за скалой, приютившей альпинистов, освещало всё вокруг каким-то удивительным, очень ярким светом. Шпигель достал видеокамеру. Белый снег, голубоватый лёд, черные скалы, яркое, синее небо – изображение в видоискателе было поразительно чётким, графически контрастным. Навёл камеру на ребят: Серёга дремлет, навзничь повалившись на рюкзак, Колян смазывает кремом обожженное солнцем  лицо, а младший, Данила, которому недавно исполнилось девятнадцать лет, с блаженной физиономией дожёвывает шоколадку. «Пацан», – тепло подумал о племяннике Виктор.

– Ну, что, пора! Пойдёмте, ребята! Надо идти, пока солнышко светит», – поднялся Виктор. Когда обогнули скалу, взору открылось широкое белое поле, которое здесь было относительно пологим, а правее круто поднималось к одной из вершин трёхглавой Горы. Отсюда было хорошо видно все три вершины, выстроенные полукругом, очень похожим на зубчатую корону, которая венчала всю горную страну. Белоснежная корона ослепительно сияла в синем небе. Даже в солнцезащитных очках смотреть на неё было больно глазам. Но Шпигель жадно смотрел на Гору, не в силах отвести глаз. «Иду к тебе, Белый Старик!» – ликуя, повторял про себя он.

Тяжёлые ботинки пробуксовывали в рыхлом снегу, но Шпигель, как одержимый нёсся вперёд, лишь изредка досадливо оглядываясь на своих приотставших товарищей. Он быстро взобрался на кучу сбившегося снега, преградившую путь. Машинально отметил про себя: недавно сошла лавина  – обычное дело в горах! Вдруг его взгляд привлекло нечто, выбивающееся из общей картины. «Что это? Палатка? Человек? Ничьих следов мы не встречали», – пронеслось в голове. Шпигель ускорил шаг.

Человек сидел, скрестив ноги и воздев руки к небу. Длинные волосы, похожие на паклю, были перехвачены грязным шнурком, обгоревшая на солнце кожа лица полопалась и свисала обугленными клочьями, из-под которых проглядывали ярко-розовые участки. Одежда тоже представляла собой неопределённого цвета лохмотья, из правого башмака, перехваченного тряпкой, торчал черный палец. Из вещей – лишь старая холщовая сумка через плечо.

– Эй! – позвал Шпигель.

Нелепое существо устремило на него  красные воспалённые глаза.

– Вы мне помешали! Уходите! Ворота вот-вот появятся…

– Ишь ты! – удивился Виктор. – Помешал делать – что?

– И какие ворота? – с любопытством спросил подошедший Данила.

Странный человек, сожалея о том, что в его одиночество вторглись посторонние, нехотя ответил:

– Я ищу Шамбалу! – а потом быстро заговорил, переводя горящий взгляд с одного на другого:

– Таинственный земной рай, обитель мудрых старцев, загадочную страну бессмертия и справедливости! Источник счастья человечества!

– А почему вы его именно здесь ищете? Где-нибудь пониже нельзя? – продолжал допытываться Данила.

– Вы думаете, я сумасшедший? Ошибаетесь, молодой человек! Я уже нашёл край ослепительного света, затмевающего блеск солнца, нашёл я и священную Гору, – человек махнул рукой в сторону вершины, до которой Шпигелю с его спутниками оставалось пройти совсем немного.

– Что, и на вершине были? – спросил Сергей.

– Представьте себе, был! На всех трёх! Испил таинственную влагу знаний, но там Заветные врата не открылись. Они где-то здесь, и если бы не вы…

– Так, ладно, – прервал Шпигель словесный поток, – каким путём ты сюда поднялся?

– Я пришёл оттуда, – показал незнакомец за Гору.

– Ясно. Там, – пояснил Виктор товарищам, – склон более пологий –  в принципе, там возможно подняться  и без снаряжения.

– А спускаться как будешь?

Незнакомец опять начал быстро-быстро говорить, размахивая руками, что-то о таинственных воротах, ведущих к неземному блаженству, потом надсадно закашлялся и замолчал.

– Ну, что думаешь? – спросил Шпигель у Николая.

– Маниакально-депрессивный психоз, гипермнезия, сочетающаяся с необоснованным оптимизмом; обширный ожог кожных покровов; судя по кашлю, что-то с лёгкими; и, ногу пока не смотрел, но очень не нравится мне этот чёрный палец!… Есть хочешь? – спросил Николай у своего странного пациента, открывая банку тушёнки. Тот с жадностью набросился на еду, доставая куски мяса и жира руками, не дожидаясь, когда дадут ложку.

– Мы же не оставим его тут? – робко задал вопрос Данила.

– А чем мы, собственно, сможем  ему помочь? – проговорил Серёга. – Там, куда он направляется, без снаряги, да ещё в таком состоянии, ему не спуститься. На Горе он уже был, с нами не пойдёт, да и смысла не вижу тащить его с собой.

«Ох, как некстати…– думал Шпигель, – Когда Гора совсем рядом… Вот она – буквально час идти, – бросил он взгляд на Гору. – Всю жизнь шёл к ней, всё так удачно складывалось – и вот, нате вам! Шамбалу он ищет! Видали мы таких…»

– Из-за двух таких искателей счастья два года назад у знакомых ребят восхождение сорвалось. Год готовились, всё тщательно спланировали, а вместо восхождения занимались спасательными работами, с горы придурков снимали, один умер уже во время спуска, – вслух сказал он. – Ясно, что и этот, – кивнул он на бомжеватого искателя, – прямой кандидат в жмурики!

– Что делать будем, командир? – спросил Серёга.

Виктор ещё раз взглянул на Гору. «Ну, не могу я уйти отсюда, не солоно хлебавши! – подумал он, – где она, справедливость? Почему из-за этого, – брезгливо покосился он на бомжеватого, который, всё так же сидя на снегу со скрещенными ногами,  начал теперь раскачиваться вперёд-назад,  – должны рухнуть мои планы?»

– Можно было бы его спустить вниз, по стене, – рассуждал Шпигель вслух, –  но  вчетвером нам не справиться. А если вести с собой вверх, по гребню, он идти дня два будет, если сможет, конечно. Если придётся нести, то и ещё больше. Он не выдержит…

– В горах любая болезнь прогрессирует быстрее. У него тридцать девять, на этой высоте с такой температурой он может протянуть максимум  сутки, – подтвердил Николай, пряча градусник,  и вопросительно уставился на Шпигеля.

– Нужен вертолёт, а связи со спасателями у нас нет, – сказал тот, –  Выход один – быстро подниматься по гребню, как и планировали, потом пройти траверсом все вершины, но, вместо ночевки под третьей вершиной, продолжать спускаться по гребню всю ночь, тогда к утру должны выйти к базовому лагерю. Коля, бери лекарства, обезболивающие и от температуры… ну, ты лучше знаешь, какие… Все бери… Данила, выдай им ещё банку тушёнки, сухарей… Ты, Коля, доктор. Ты останешься с ним. Без тебя он через два часа загнётся. А утром прилетит вертолёт. Снимет вас. Палатку возьми. Укроешься с ним… Нам она при таком раскладе – только лишний груз. Спальники, на всякий случай, возьмём с собой, мало ли что… Ты свой забирай. Ну, всё, двинули! Солнце скоро садиться начнёт. Ты тут подумай, чем махать будешь, когда вертолет прилетит. Всё, пошли, времени у нас мало, – добавил он и, не глядя Николаю в глаза, начал надевать рюкзак.

– Сигарет, сигарет дайте, – отчаянным голосом завопил вдруг бомжеватый.

– Надо же, оказывается, и тебе ничто человеческое не чуждо! – Виктор уже на ходу бросил ему пачку сигарет и быстро стал удаляться.

Вышли на гребень. Связавшись одной верёвкой: впереди – Шпигель, за ним, на скользящем карабине, – Данила и замыкающим – Серёга,  устремились к первой вершине.

– Ну, здравствуй, Белый Старик! – Шпигель выскочил на укрытую снегом довольно широкую площадку, снял рюкзак.

Вскоре подошли остальные. Данила разломил плитку шоколада. Серёга достал фляжку с коньяком, пустил по кругу. Все сделали по глотку. Шпигель снял на камеру вершину, своих друзей на ней, вид, открывшийся им сверху. Вид, конечно же, был великолепен. Вся горная страна лежала у ног восходителей. Отроги Горы, перевалы и ущелья,  снежники и ледники с вытекающими из-под них тоненькими ниточками горных речек – всё это находилось далеко внизу. И даже огромные ватные клочья облаков изредка проплывали значительно ниже того места, где они сейчас стояли.

Данила с щенячьим восторгом бегал кругами, широко раскинув руки, и кричал:

– Я выше облаков! Я птица! Я сейчас полечу-у-у!

Сергей с восторгом обозревал окрестности, щёлкал фотоаппаратом.

Шпигель прислушался к себе. Его мечта, наконец, осуществилась. Гора, которая всю жизнь манила его волшебным светом,  – вот она. Он стоит сейчас на Горе, которую желал с самого детства, из-за которой покорил десятки других гор, и которую уже отодвинули от него те, чужие горы. И вот он, наконец, здесь. И что? Тщетно Шпигель пытался найти хоть какой-нибудь отклик в своей душе. Не было ни радости, ни восторга. С недоумением понял, что не чувствует абсолютно ничего. Пустота. Зачем всё это? Виктор помотал головой, стараясь стряхнуть с себя оцепенение. «Наверное, это из-за тех, внизу, – подумал он.  – Да, с Колей неудобно получилось. Из-за этого хрена Коля на вершину не попал…»

– Пора! – сказал он товарищам, берясь за рюкзак.

Продолжение следует

Группа работала вяло. Тридцатиградусный мороз грозил превратить всех в ледышки. Так они отработали на стене три с  половиной часа, загубив пять ледобуров и пройдя всего лишь четыре верёвки, когда Костин понял, что стена не идёт. «Ещё пять-шесть часов такой работы – и можно сдохнуть», - подумал он тогда и принял решение спускаться. По глазам своих товарищей, которые одни только и казались живыми на их обмороженных лицах, он видел, что все рады этому решению.

Сейчас, лёжа в палатке и тщетно пытаясь уснуть, Костин старался отогнать от себя разочарование и обиду неизвестно на кого. Поняв, что уснуть уже не удастся, Володя вылез наружу. Холод был жуткий. Высоко поднимая ноги и  хлопая себя по бокам руками, Костин несколько раз обежал вокруг палатки, чтобы немного согреться.

Начинался рассвет. Сначала посерело небо, и тусклая позолота чуть тронула отдельные вершины, затем золотой матовый свет пролился на всё вокруг, и, наконец, выкатился из-за гор сияющий шар солнца и окончательно высветил это белое безмолвие. И вновь, в который уже раз, Костин поразился величию горных вершин, возвышающихся над вечным царством снега и льда. Всё вокруг сияло ослепительной чистотой, и была во всём этом какая-то непонятная, но удивительная гармония; горы, снег, небо и солнце. И не было здесь ничего лишнего и абсолютно нечего было к этому прибавить.

Потрясённый, Костин оглянулся: их палатка смотрелась на этом великолепном фоне каким-то чуждым, нелепым пятном, не совпадающим со всей открывшейся картиной ни по цвету, ни по материалу. Совершенно другими глазами смотрел Костин на многочисленные следы своей группы вокруг палатки, на следы, прерывистой цепочкой поднимавшиеся снизу к Аккемской стене, и вдруг  отчётливо увидел, что эти лишние здесь отметины уже наполовину затянулись, засыпались снегом, как будто невидимый художник стёр ластиком ненужные в картине черточки

На какое-то мгновение Костину стало жутко. Но он был реалистом и знал, что группа в любом случае пойдёт на вершину, даже, несмотря на вчерашнюю неудачу. Пусть подъём придётся осуществить не по Аккемской стене, а по запасному варианту – через перевалы Делане и Белухинский, а спуститься – по гребню, сделав траверс вершин Восточная Белуха – Делане. И этот запасной вариант тоже будет достойным, а, главное, вполне осуществимым при нынешней погоде.

А для этого надо просто работать.

Через два часа группа уже преодолела бергшрунд, какое-то время работала на контакте льда со скалами и вышла, наконец, на скалы, которые Костин почему-то любил больше, чем лёд. Уверенно забивая крючья, закладывая, где можно, верёвку за скальные выступы и страхуя друг друга, весь путь к перевалу прошли в связках, работая попеременно. Это была чисто механическая работа, которую нужно было просто выполнять, особо не задумываясь. Выполнять, несмотря на то, что стыли руки и мёрзли ноги, что саднило обмороженные лица, а тела устали от вечного холода и от одежды, которую уже несколько дней не снимали, даже когда ложились спать, но которая почему-то мало грела.

Вышли на перевал. Закурили. Настроение немного улучшилось. Братья Глухарёвы занялись поисками записок, оставленных прежними восходителями, ничего не нашли и весело валтузили друг друга кулаками, чтобы немножко согреться. Эдик достал видеокамеру, снял панораму, затем путь, откуда они пришли, и куда предстоит направиться дальше.

– Эй, Серёга, а ну улыбнись! – и Серёга послушно заулыбался в объектив, с трудом растягивая распухшие на морозе губы. И все они: невозмутимый Жека, улыбчивый Серёга, серьёзный Колян и самый молодой в группе оператор Эдик показались Владимиру такими родными, своими в доску мужиками, что даже как-то потеплело в груди, унялась мучившая с утра тревога.

Вскоре начали спуск с перевала, вышли на ледник, через переход подошли к  ледовому сбросу. Здесь пришлось выйти в центральную часть ледника, где разрывов льда почти не было. Спустились по леднику без особых трудностей. Эдик ещё несколько раз доставал камеру, снимая понравившиеся ему моменты, и чуть было не уронил её в трещину, которая преградила им путь на подъёме к перевалу Белухинскому. Широкая трещина зияла ледяной пастью, готовой в любую секунду  заглотить зазевавшегося путника, так что группе пришлось долго идти вдоль неё по краю, чтобы найти снежный мост. Наконец, найдя его, по-пластунски переползли по одному на другую сторону. Переночевали. Утром предстояло выйти на гребень южного склона Восточной Белухи. Успешно преодолев несколько разрывов льда, вышли на крутой ледовый участок. Здесь пришлось неоднократно навешивать перила. После изнурительной работы на неослабевающем морозе вышли на перевал Белухинский и уже через сорок минут движения по гребню оказались на вершине.

Перед путешественниками внезапно открылась удивительно широкая, почти ровная площадка величиной с футбольное поле, какое подростки устраивают обычно где-нибудь в городском дворе. Площадка была покрыта белейшим снегом. До того, как группа поднялась на вершину, здесь не было ничьих следов: ни зверь, ни птица никогда не нарушали стерильной  чистоты этого снежного, сияющего в солнечный день алмазами, покрывала, которое зимой и летом заботливо укутывает вершину. Белая гора. Белуха…

Владимир присел на рюкзак, не спеша закурил. Братья Глухарёвы по своему обыкновению начали искать записку предыдущих покорителей вершины. Эдик восторженно снимал вид, открывшийся перед ним  с высоты четырёх с половиной тысяч метров. Он медленно поворачивался, и объектив видеокамеры бесстрастно фиксировал всё то, что приводило его в неописуемый восторг: громадные горные хребты, как бы сошедшиеся сюда со всех сторон горизонта и казавшиеся с высоты белыми спинами огромных животных; длинные, уползающие вниз языки ледников; тоненькие извилистые ниточки горных речек, едва угадываемые под белым снежным покровом где-то далеко внизу и уносящие отсюда ледниковую воду дальше, в долины, скрытые от глаз зубчатой кромкой горизонта.

Не над головой, а где-то под ногами, белыми пушистыми клочьями проплывали облака, и их медленное тягучее  движение завораживало…  И вдруг над этим белым безмолвным царством раздался какой-то металлический звук, который перешёл затем в тонкий хрустальный звон и поплыл над вершиной.

Эдик обернулся. Серёга Глухарев легонько трогал рукой небольшой колокольчик, прикреплённый к торчащему из груды камней ледорубу.

– Здорово! – Серёга снова и снова дотрагивался до колокольчика, и тот издавал необычный хрустальный звон, далеко разносимый по сторонам лёгким ветром.

Колян и Жека со счастливыми улыбками стояли рядом и благоговейно внимали волшебным звукам.

– Колокольчик здесь уже давно. Люди, которые его устанавливали, решили так обозначить Белуху, как высшую точку Сибири, – пояснил подошедший к ребятам Костин.

– А мы её всё-таки сделали! – азартно крикнул Эдик.

– Нет, это она нас сделала, – усмехнувшись, тихо сказал Костин.

– Жека! Раздавай шоколадки! Отметим вершину! – возбуждённо кричал Эдик, впервые в жизни испытывающий такой мощный душевный подъём.

Он метался по площадке, строил всех в шеренгу, снимал на камеру и не знал, что бы ещё такое придумать здесь, на вершине, о чём долго потом можно будет рассказывать в городе.

– Закругляемся, ребята, пора. А то что-то холодновато становится без движения, – поёжился Владимир.

– Сейчас, ещё немного! Давай, Вов, речь толкни, я сниму, Жека нас ещё на слайды сфотографирует, а потом мы быстренько-быстренько спустимся с этой горы и…

– А вот о спуске давайте помолчим, – резко оборвал его Костин, берясь за лямку рюкзака. Он не был суеверным, но и не любил, когда с лёгкостью молотили языками о чём-то серьёзном.

– Женя, пристёгивайся, – скомандовал он и, уже обращаясь ко всем, добавил:

– Идём по гребню, закладывая верёвку, где это возможно, за скальные выступы. Здесь много снежных надувов, поэтому в связках смотрите внимательно: если один сорвётся на одну сторону гребня – другой тут же прыгает на противоположную, – и Костин начал спуск с горы.

Лавируя по гребню, чтобы обойти снежные карнизы, группа спустилась в седло между вершинами Белуха и Делане. Найдя небольшую площадку, Костин остановился.

– Здесь? – спросил Евгений, снимая рюкзак, и без лишних разговоров принялся расчищать площадку от снега.

– Давайте, мужики, поработаем ледорубами: здесь уклон – придётся сколоть лёд, выравнивая место, –  сказал он подошедшим Коле с Серёгой.

Темнело. Быстро выровняв площадку, начали устанавливать палатку. Ветер, который  днём лишь игриво покачивал на вершине колокольчик, извлекая из него волшебные звуки, к вечеру усилился, противно завыл и теперь трепал палатку, надувал  как парус и вырывал из рук, так что трое крепких парней едва её удерживали, пока остальные двое вкручивали в лёд ледобуры, чтобы прочно прикрепить к нему днище.

– Блин! Так и унести может вместе с палаткой! – выругался Колян, с опаской поглядывая вниз, куда уходила километровым обрывом Аккемская стена.

– Да, мужики, надо верёвку вокруг натянуть, – спохватился Женя, – а то писать пойдёшь, поскользнёшься и … летите, голуби! – мрачно пошутил он.

Газовую горелку разожгли прямо в палатке и, пока варился блёвчик, как иронично называется у всех туристов  сублимированный супчик из пакета, Костин достал фляжку, разлил по кружкам обжигающе холодный спирт:

– Ну, что, натощачок? –  обвёл всех взглядом, – С вершиной, вас, мужики! – они чокнулись.  Пламя свечи, освещающей палатку, дрогнуло, но тут же снова выровнялось. Закусили салом и замёрзшими сухарями. Приятное тепло начало быстро разливаться по  телу.

– Блаженство! – протянул Серёга, принимая из рук Жени чашку с горячим блёвчиком, всыпал туда горсть сухарей, и, обжигаясь, по-детски дуя и  причмокивая, начал есть.

Выпили ещё по одной. Разговаривать не хотелось. Охвативший их днём эмоциональный подъём куда-то улетучился. Все понимали, что испортившаяся погода может сильно затруднить движение вниз.

Быстро, чтобы сэкономить тепло от газовой горелки, разделись, залезли в спальники и тут же заснули.

Всю ночь дул ветер. Он то протяжно завывал, то, временно стихая, вдруг жалобно скулил, внезапные порывы его рвали палатку, пригибали к ледовому основанию, и порой даже казалось, что вот-вот он  вырвет изо льда ледобуры, крепящие днище, и унесёт её в пропасть вместе со спящими людьми.

К утру начал кашлять Эдик. Сначала он мужественно пытался подавить редкие пока приступы кашля, но приступы становились всё чаще и продолжительнее, и вскоре из его груди вырывались уже хриплые булькающие звуки. Костин протянул руку, пощупал лоб Эдика. Он был горячим. Из противоположного угла палатки Женя уже протягивал аптечку. Заставив Эдика выпить ударную дозу антибиотиков и какое-то лекарство от кашля, снова легли, пытаясь ещё поспать до наступления рассвета.

Когда немного рассвело, Костин вылез из палатки. Пронизывающий ветер со снегом тотчас ожёг воспалённое лицо, забрался под пуховку, в одно мгновение пробрал до костей.

– Ни хрена не видать! – сообщил он ребятам, вновь залезая в палатку.

– Ну и что теперь будем делать? – подал голос Серёга.

Немного помолчав, Костин ответил:

– А что делать? Лежать! На гребень сейчас нечего и соваться: в двух шагах ничего не видно.

– Ну, может, развидняется ещё, утро ведь, – неуверенно сказал Коля.

– Нет, мужики, похоже, что эта канитель надолго закрутилась, – мрачно произнёс Женя, – я её всю ночь слушаю.

– Полежим ещё, отдохнём, супчик сварим, Эдьку полечим, а там видно будет, – преувеличенно бодрым голосом сказал Владимир и принялся разжигать горелку.

Весь день они пролежали в палатке, ожидая перемены погоды. От вынужденного лежания болели бока, ныло и чесалось всё тело. На обмороженных лицах кожа покрылась коростой и кое-где свисала чёрными клочьями. Было холодно: экономили газ в горелке. Теперь холод вызывал уже не раздражение, а какую-то апатию. Они то ненадолго засыпали, то просыпались, перебрасывались ничего не значащими фразами, слушали завывания ветра и  вновь забывались беспокойным сном. Все разговоры были уже на сто раз переговорены. Конечно, самую большую тревогу вызывал у всех Эдик. Всем известно, что на большой высоте болезни развиваются быстрее и протекают гораздо тяжелее, чем в обычных условиях. Несмотря на таблетки, которыми через каждые два часа поил его Женя, к вечеру Эдику стало ещё хуже. Термометр стойко показывал тридцать девять с половиной, юноша часто впадал в забытье, из которого выводили его лишь приступы кашля. Каждый из них прекрасно осознавал, что они попали сейчас именно в ту ситуацию, когда группа оказывается в заложниках у одного человека. Этим одним сейчас является Эдик, но им мог стать и любой из них.

– Что будем делать, командир? – в который уже раз сегодня Костин слышит этот вопрос.

Похоже, пришло время принимать решение.

– Завтра будем ждать окно. Видели, сегодня два раза ветер на время стихал и устанавливалась относительная видимость?...

– Да, но ведь это было так кратковременно! Через каких-нибудь полчаса всё опять начинало крутиться! Выйти за это время на гребень успеем, а дальше куда пойдём? Да ещё Эдика транспортировать, – по горячности, с которой Женя произнёс эту фразу, чувствовалось, что он уже давно думает над возможностями их спуска.

– Так вот, – терпеливо продолжил Владимир после того, как его перебили, – ждём окно, быстро собираемся и начинаем спуск… но  не по гребню, а по Аккемской стене. Там всё понятно: всё время вниз и почти без вариантов, поэтому даже при такой видимости мы сможем спуститься.

– А как же Эдик? – спросил Серёга.

– Может, полегчает ему к утру-то, – с надеждой произнёс Коля.

– Ну, а не полегчает – будем спускать его сами. Должны справиться, – твёрдо сказал Костин и, помолчав, добавил: – Вот только ледобуров у нас маловато…

Такое решение командира было неожиданным. Но то, что оно было, наконец, принято, –  вызвало облегчение, хотя каждый понимал, с какими невероятными трудностями им придётся завтра столкнуться. Но это будет завтра…

На следующий день погода так и не переменилась. Шквальный ветер не стихал ни на минуту. И лишь через день, когда уже давно были съедены все продукты, когда ещё накануне вечером  сгрызли по последнему сухарику, когда, экономя газ в горелке, кипятили всего лишь одну кружку воды - для больного, ветер немного унялся. Измученные постоянным холодом, голодные, одуревшие от долгого ожидания люди начали спуск по Аккемской стене.

Быстро, пока наладилась видимость, навесили верёвку. Костин спустился первым, организовал промежуточную точку страховки, яростно вкручивая ледобуры. Следом шёл Женя, затем Эдик, который чувствовал себя пока довольно сносно, проглотив в утра последние в аптечке таблетки, и был полон решимости работать вместе со всеми.

И опять это была тяжёлая механическая работа, которая осложнялась тем, что ослабленным людям приходилось работать на большой высоте, на почти вертикальной ледовой стене при сильном ветре со снегом. Ветер пробирал до костей, раскачивал из стороны в сторону верёвки и свёл видимость почти к нулю.  Руки уже почти не чувствовали холода, и люди испытывали какое-то непонятное безразличие, граничащее со сном, и вкручивали ледобуры или стравливали верёвку почти автоматически. Никто уже не помнил, сколько отработали верёвок, когда Эдик, потеряв сознание, повис на самостраховке.

– Выбора нет. Будем спускать его волоком, – жёстко сказал Костин.

Он привязал сначала себя за конец верёвки, а чуть выше, чтобы было возможно достать до него рукой, узлом проводника  - бесчувственного Эдика.

– Вытравляй верёвку! – крикнул Костин и начал движение вниз, нащупывая ногами неровности льда, поддерживая и поправляя висевшего над ним юношу. «Получилось», – мелькнуло в голове Костина, когда он спустился на всю длину верёвки и, прислонив Эдика к стене, вкручивал два очередных ледобура, чтобы навесить следующую верёвку, в то время как над ними работали братья Глухарёвы, а ещё выше находился Женя. Но из-за  бушующей метели Костин  не мог ни видеть, ни слышать ребят, впрочем, как и они его. Он лишь дёргал временами верёвку, давая понять, что она свободна. На какое-то мгновенье Костину показалось, что всё происходит даже проще, чем представлял себе вначале.  Он немного расслабился и стал спускаться дальше.

И вдруг его нога сорвалась, не почувствовав под собой опоры. Он начал падать в пустоту, потянув за собой так и не пришедшего в себя Эдика. Тщетно Костин пытался нащупать ногами опору. Её не было: ниже был скол льда с отрицательным уклоном, обрывающийся вниз на несколько метров. Стоявший наверху Женя почувствовал мощный рывок, произведённый двумя падающими телами, верёвка дёрнулась из его рук. Не выдержав нагрузки, вырвался один ледобур, затем стазу же вылетел второй.

Тонкая ниточка, державшая на стене пятерых обессиленных человек, внезапно оборвалась. Клубок живых тел, навечно связанных между собой воедино, стремительно покатился вниз, увлекая за собой снег и лёд, разрастаясь в размерах, и вскоре превратился в огромную многомиллионнотонную лавину, которая, сметая всё на своём пути, с ужасающим грохотом сверзлась с высоты.

Горы вздрогнули. Тяжёлым вздохом откликнулось эхо и укатилось дальше, вниз, в горные долины.

Вскоре ветер стих. Из-за тяжёлых туч выкатился сияющий шар солнца и осветил ослепительным светом белое безмолвие, это вечное царство гор, гармонию которого теперь уже ничто не нарушало.

Теперь здесь не было ничего лишнего, и абсолютно нечего было к этому прибавить…

Лучше бы она этого не делала! Висеть вот так на стене, когда под тобой – полкилометра до горизонтальной поверхности – очень страшно! Так, страшно, что можно потерять разум. Заорать в панике, завыть от бессилия. Забиться в истерике, как трепещет бабочка, когда её, ещё живую, накалывают булавкой, пришпиливая к коллекции. Написать от страха полные штаны. И чего она сюда полезла? Нет, никакая сила не может заставить её отстегнуться от самостраховки и продолжить путь наверх!

"Ну, что же ты, сучка! – заговорил внутренний голос. – Захотелось поиграть в мужские игры? Считала, что сможешь, – так давай! Доказывай, что ты супер-тётка! Только кому доказывать-то? Болтаешься тут одинокой сарделькой... И никому нет до тебя дела!"

Девушка ругала себя последними словами, пытаясь пересилить, унять противную дрожь в коленях. Правы, тысячу раз правы парни – не женское это дело! Парни! – вспомнила она. Тревога за них, умирающих в снежной пещере, потихоньку вытеснила мерзкий парализующий страх.

Она выпрямилась. Со всей мочи вогнала ледоруб левой рукой, а правой – сняла самостраховку и выкрутила ледобур. Только движение вперёд может спасти её попавших в переделку, поломанных друзей.

Постепенно склон начал выполаживаться. Тамара вышла на перевальное седло и увидела вдалеке, на белом плато, красный флаг – анорак погибшего Славки.

Бегом, не дав себе отдохнуть, рванула туда. Последние метры до пещеры бежала, задыхаясь и хватая ртом морозный воздух. Сердце колотилось, стремясь выпрыгнуть из груди и добежать первым.

В сознании был только Игорь. Он открыл глаза, как только она протиснулась в пещеру и направила луч фонарика.

– Ты? Как ты здесь очутилась? Шума вертолёта я не слышал.

– Встретила Костю под перевалом. Вот и пришла. Сейчас... Буду вас кормить... Подержи фонарь!

Тамара пыталась выровнять дыхание, одновременно рассмотреть серые бескровные лица лежащих в спальниках людей и распаковать рюкзак.

Здесь же, в пещере, разожгла примус. Плотнее заткнула вход – чтобы не выпускать тепло. Растопила снег, слила его в кружку, протянула Игорю – запить таблетку. Добавила снега в котелок, и пока он плавился, Тамара осмотрела повреждённую ногу, наложила фиксирующую повязку, обмотала сверху шерстяным свитером. Потом, заставив работать фонариком-жучком Игоря, осторожно ощупала Виктора. Кольнула его ноги шпилькой. Руководитель ни на что не реагировал. Надсадно и продолжительно закашлялся Мишка. Девушка помогла ему сесть, дала антибиотик, Мишка зачмокал распухшими обмороженными губами:

– Ты? – блаженно улыбнулся и снова впал в забытье.

Тамара со свойственным женщинам умением превращать любое, даже временное, пристанище в уютное жилище, прибрала в пещере, нашла для каждой беспорядочно валяющейся вещи своё место, потом сварила блёвчик. Кормила больных с ложки, поддерживая головы. Игорь ел сам, благодарно глядя на девушку.

– Ну, Том, даже не верится, что ты, тётка, одна, пришла сюда... Как думаешь, Костя дошёл уже до метеостанции?

– Должен дойти к вечеру. Сообщат по рации спасателям. Может, завтра уже прилетит вертолёт. Нам надо ночь продержаться!

– Хорошо бы! Но спасатели сразу обычно не прилетают. Ждут ещё сутки.

– Ну, значит, сутки будем держаться. А у вас что, совсем бензина не осталось?

– Нет, Том. Я жёг его, чтоб хоть как-то ребят согреть. Последние сухари сегодня размочил в тёплой воде и дал им выпить эту тюрю.

Всю ночь Тамара поила своих подопечных лекарствами, щупала пульс. Переволокла горячего Мишку в серединку, чтобы от его жара и эти двое могли как-то согреться. Сама лежала бочком у самого входа. Было тесно и холодно. Задремала только под утро.

С рассветом вышла наружу. Холодное солнце обвело тонкой золотой кромкой горный хребет, подчеркнув завораживающую красоту снежного плата, как это делало всегда, день изо дня, из века в век. Для него ничего не значило, что где-то лежал присыпанный снегом мёртвый Славка и развевался на ветру его красный анорак. А в толще надува копошились, дышали пока ещё живые люди – букашки, невесть каким ветром принесённые в царство камня и льда и вынужденные забиться в щель, спасаясь от стужи. Солнцу всё равно, что освещать. Оно выполняло свою обычную солнечную работу.

Тамара вернулась в импровизированный госпиталь. В нос ударил запах давно немытых больных тел и мочи.

Девушка вскипятила чай. Сварила жидкую кашу из остатков гречки с единственной банкой тушёнки, которую она принесла с собой. Нужно растянуть эту еду на целый день. Нужно экономить бензин. Время от времени Тамара растирала варежкой Виктора, чтобы усилить кровообращение. Обтирала сжигаемого внутренним жаром Мишку. Поила талой водой, чтобы избежать обезвоживания организма.

Ночью согревала собственным телом, залезая по очереди в спальные мешки то к одному, то к другому, преодолевая отвращение и сдерживая рвотные позывы. Вытаскивать парней наружу для того, чтобы они справляли естественную нужду, у неё не хватало сил. Спасибо, что хотя бы Игорь пока обходился сам.

На следующий день солнце не появилось на низком небе. Зато снова закружила пурга, завыла и замельтешила крупными хлопьями вперемешку с крупой. Усилился ветер. Он слизывал снег с плато и уносил его дальше, трепал и рвал в клочья флаг, обозначающий стоянку людей. Стало очевидно, что сегодня вертолёта не будет.

Тамара выложила на каремат всё имеющееся продовольствие и лекарства. Еды почти не осталось. Бензина – на две заправки примуса. Аптечка почти пуста. Марганцовка, алюминиевый цилиндрик с валидолом, клочок ваты, резиновый жгут, стерильный бинт и шприц в контейнере со спиртом. Правда, спирт она уже отсюда брала, чтобы протирать Мишку и Виктора.

Что ж, будем обходиться малым. Тамара кормила, лечила и ухаживала за парнями, как за маленькими, беспомощными ещё детьми. Проснувшийся инстинкт материнства, женская интуиция подсказывали ей, что нужно делать, чтобы поддерживать в ослабевающих телах волю к жизни. Она поила их тёплой водой из талого снега, кормила, честно разделяя скудную пищу поровну. Рассказывала сказки. Люди, выдернутые из привычной городской жизни неодолимой тягой к покорению вершин и потерпевшие поражение, могли теперь опереться только на её дружбу и заботу.

На ночь Тамара дала каждому по глотку спирта – слила последний из контейнера со шприцем. Долго пела колыбельные песни: пусть добрые детские сновидения вытеснят хотя бы на время холод, голод и страдания.

Ночью пришёл в себя Виктор. Отстранил её руку с водой:

– Им дай, Том. Не жилец я уже. Ног совсем не чувствую.

– Прекрати! Слышишь, прекрати. Не смей так говорить! Живи! Завтра прилетит вертолёт...

– Знаешь, Тамара, даже если и выживу, куда я такой – остаток жизни на инвалидной коляске... У меня жена... Здорового-то поедом сжирала: мало приношу денег. На двух работах работал, Том, а ей всё мало! А теперь... Думаешь, будет со мной возиться? Нет, на такое способна только настоящая женщина, Том. Я счастлив, что понял – такие, как ты, ещё бывают...

– Да, повезло нам с тобой, Тома, – сказал Игорь, – зря мы тебя гнобили!

– Да чего там, спите, давайте! – Тамара повернулась к Мишке.

Беспокоило, что всё время парень был в забытьи.

Утром Виктор и Мишка снова были без сознания. Взгляд Игоря – злой от безнадёжности: обнаружилось, что начала чернеть его сломанная нога.

– Брось нас, Тома. Иди. Ты сможешь спастись. Ты дойдёшь.

– Ну что ты такое говоришь, Игорёк? Вот прилетит вертолёт. Самому стыдно будет, что рассопливился тут!

Девушка ловко засунула в рот каждому из лежащих по таблетке валидола – в отсутствие еды пусть хоть пососут сладенькое, протянула на ладони Игорю, взяла одну себе.

– Не прилетит он, Том. Слышь, как завывает? – сказал он, запихивая таблетку под язык.

Тамара вылезла из пещеры. Села прямо в сугроб, бессильно опустила руки. Терпение и силы покидали её, она уже была готова сдаться, отречься от парней и от борьбы. Мучили сомнения: права ли она, продлевая их страдания, вытягивая за тонкую ниточку надежды, которой всё равно суждено оборваться? А может, правильнее будет оставить их наедине с судьбой, позволить им умереть, сократить мучения? Ведь совершенно ясно, что вертолёта не будет. Кто полетит в такую погоду? Она одна ещё может спастись. Она сумела подняться на перевал, сумеет и спуститься с него. Как Костя.

Нет у неё больше сил наблюдать, как жизнь по капельке уходит из сильных, здоровых прежде людей! Как медленно и неотвратимо они превращаются в ничто, в пищу для всеядных ледников! А она... Она только растягивает эти их мучения. Есть ли в этом благо?

Тамара решительно направилась к пещере, взяла свои вещи. Все трое спали. Никто не открыл глаз. Тем лучше. Она сделала уже для них всё, что было в её силах. Ей больше нечего им дать.

Тамара брела к перевалу. Мысли, душа, сердце по-прежнему оставались там, на плато, в узкой пещере, где остались умирать её друзья.

Вот оно, перевальное седло. Присесть на дорожку. Всё. Надо спускаться, пока ветер окончательно не превратил её в сосульку.

Тамара поднялась и, будто вспомнила что-то, резко зашагала обратно.

Влезла в пещеру, достала аптечку. Закрутила резиновый жгут у себя на левой руке выше локтя. Долго тыкала иголкой от шприца, ища вену, наконец, попала. Показалась первая капля. Девушка вложила в левую руку фонарь-жучок, начала работать кистью, одновременно выталкивая из себя кровь и освещая лучом пространство. А правой – подставила под струйку кружку. Нацедила почти полную. Вынула иглу. Зажала локоть, посидела, справляясь с головокружением, и стала поить тёплой живой кровью полумёртвых людей, поднося кружку по очереди к губам каждого. Отбросила её в сторону и без сил повалилась рядом с ними. Вот теперь она действительно сделала всё.

На следующий день стих ветер, появилось солнце. В середине дня прилетел вертолёт. Тамара с трудом выползла из пещеры, услышав стрёкот. Спасатели, почти не надеявшиеся найти кого-то в живых, увидели её, ползущую по снегу, и стали снижаться.

– Ну, ты монстриха, тётка! Человечище! – восхищённо сказал начальник спасотряда уже в вертолёте. – Уважаю!

Тамара обвела взглядом своих друзей. На них было страшно смотреть: обмороженные почерневшие лица, впалые, заросшие грязной щетиной щёки. Но они были живы, дышали! А когда открывали глаза – в них светилась надежда!

Девушка отвернулась к иллюминатору, пряча слёзы.

Вертолёт сделал круг над белым плато, гдё алел на снегу Славкин анорак, полетел над обрамлённым золотой кромкой горным хребтом.

Корона Алтая сияла в солнечных лучах алмазным светом и неудержимо притягивала взгляд, манила, влекла к себе, дразнила предвкушением будущих встреч.

Виктор заговорил о траверсе хребта, называя вершины, дни и километры между ними, перевалы и точки будущих ночёвок. Остальные гости молчали, но их глаза светились волнением предвкушения. Озвучивая маршрут, Виктор не ждал одобрения или порицания, в этом он уже давно не нуждался. Просто привык держать старого учителя в курсе своих передвижений. Старик внимательно слушал, слегка наклонив седую голову, видел взволнованность молодых людей, и она подпитывала его, как глоток коньяка или собственные воспоминания.

– Вшестером пойдёте? – уточнил он. – С тёткой? – вновь уколол девушку льдинкой-взглядом и остановил его на руководителе группы: – Баба на корабле...

– Да эта тётка всем нам фору даст, – начал было заступаться за подругу Мишка, но Виктор перебил, объясняя и как бы оправдываясь:

– Валерка Ефимов ещё собирался, да недавно аппендикс вырезал. Впятером не справиться: серьёзный маршрут... вынуждены...

– Кому ты, Витя, рассказываешь про серьёзный маршрут! – Старик пожевал сизоватыми сухими губами и, повернувшись к Тамаре, спросил:

– А тебе, дочка, зачем – туда? Зимний поход – это тебе не "Клуб кинопутешественников" по телевизору! Алтай зимой – не каждому мужику по плечу.

Девушка вспыхнула и некстати пролепетала:

– У меня в феврале – отпуск...

Ух, как ненавидела себя Тамара в этот момент! За то, что вечно терялась и пасовала перед наглостью спесивых павлинов. Нет, вообще-то они нормальные мужики. Она с ними – хоть куда. Но вот как начнут хвост распускать! А в чём, собственно, их преимущество? Она не уступала им ни в технике, ни в выносливости... Но мужчины даже не допускали сомнений в собственном превосходстве. И этот старый хрыч туда же...

– А-а-а... – ехидно протянул Петрович, – понятно. – Ну, что ж, давайте выпьем – за отпуск! – хмыкнул он, наполняя рюмки.

– Да уж, нашему Петровичу на язык лучше не попадаться, – засмеялся Виктор. – Но и мы не лыком шиты! Выше нос, Тома!

Тамара смущённо пожала плечами, чокнулась со всеми и, слегка пригубив, отставила рюмку:

– Вы же меня совсем не знаете, а они знают. Я смогу.

– Не обижайся, дочка, – повернулся к ней Петрович, – я ж как лучше. Подумай крепко, взвесь. Горы – это мужская игра! И свеч не всегда стоит. Иногда пользы бывает больше, когда женщины дома ждут мужика – с пирожками. – Будто сморщился от боли, нелепо подмигнул девушке и поставил за диван, к десятку уже имеющихся там бутылок, ещё одну, опустевшую.

– Как твоё здоровье, Петрович? – Виктор озабоченно покосился в угол.

– А что мне сделается? – кашлянул старик. – Ходить – туда, – махнул рукой за окно, – силы уже не те, а здесь, – он кивнул в сторону телевизора, – скучно, серо. Все глаза высмотрел, без толку... Вот и скрашиваю. На это здоровьишка пока хватает!

Горный Алтай встретил ярким солнцем, чистым морозным воздухом и ослепительным снегом, сминаемым лыжами с особенным, вкусным, хрустом.

Тамара, сильная здоровая девушка двадцати пяти лет от роду, не позволяла никаких поблажек по отношению к себе: и рюкзак тащила не меньше других, и тропила – прокладывала в пухляке лыжню – наравне со всеми. А груз: верёвки, снаряжение, питание на полмесяца, бензин для примусов, – был приличный. Парни и сами сгибались под тяжестью рюкзаков, но всё будто ждали, не отстанет ли Томка, заглядывали на привалах в глаза – словно проверяли, не дрогнула ли, выдержит, не подведёт ли на маршруте. Вот она и старалась изо всех сил, доказывала, что женщина – ничуть не слабее и ничем не хуже мужика.

Шла по петляющей между деревьев лыжне, и сердце пело: как славно проходит отпуск! Позади – задыхающийся от дыма город, работа. А здесь, под высоким ярким небом, она идёт навстречу сияющим горам, дышит полной грудью хрустальным воздухом. Да ещё вместе с друзьями. И особенно с одним из них, самым лучшим, Мишкой...

Иногда, правда, уставала. Останавливалась тогда у какой-нибудь рябинки, стряхивала варежку, прижимала ладошку к стволу, совала в рот мёрзлую ягодку, глядь – а парни уже далеко. Пугалась, что будут ругать: отстала, мол, тётка! Собирала силы, догоняла. Ждали, свалив в снег рюкзаки, со смехом оборачивались:

– Ну, Томка, ну лосиха! Прискакала уже?

– Конечно, у неё вон какие ноги длинные, – и непонятно, чего было больше в их словах – восхищения или досады.

На четвёртый день пути вдоль спрятавшейся среди запорошенных пихт реки вышли к озеру. Переночевали в большой бревенчатой избе метеостанции и, оставив там лыжи и часть снаряжения, вышли на первое, акклиматизационное, кольцо маршрута.

В муаровой дымке плавилось холодное февральское солнце, и в его лучах ослепительно сверкала Белуха. Возвышаясь на целый километр над всей горной системой, она притягивала взгляды, манила. Вершины Аккемской подковы в предвкушении ждали своего часа.

А пока – простой перевал Звёздочка, ледник Текелю, выход на хребет, набор высоты и увеличение сложности. Снова и снова отрабатывали технику горного туризма. Виктор требовал от маленького коллектива слаженности и автоматизма в работе, когда каждый чувствует и без слов понимает командира и остальных. Только при таком единении можно выжить на гребне.

Окончательному превращению шести разных человек в сплочённую команду пока ещё что-то мешало. Тамара смутно ощущала, что между ней – женщиной, а на туристском сленге, попросту тёткой, – и мужской частью команды тонкой, но прочной перегородкой стояли какие-то мелочи, досадные пустяки, о которых в нормальной городской жизни и говорить-то не принято ввиду их приземлённости и незначительности.

Поднимались на перевал Новосибирцев двумя связками, по три человека. Впереди – Виктор, Костя и Славка. Тамара шла в тройке с Мишкой и Игорем. Кропотливая работа со снаряжением, тяжёлая пахаловка. Девушка работала ледорубом, страховала, вкручивала ледобуры, – и делала всё не хуже, а порой даже лучше парней. Игорь вон – зевнул, упустил карабин вниз по склону. На перевале Виктор провёл разбор полётов. Пожурил Игоря, Тамару похвалил. Мишка глянул с одобрением и чмокнул девушку в щёку... А потом завертел головой, будто что-то ищет, отстегнулся и побежал за скальный выступ. Через несколько мгновений раздался его крик. Подскочили. Мишка провалился в трещину и держался на локтях за ломкие края. Парня вытащили, Виктор сделал внушение:

– Ну, сколько вам говорить: нельзя отцепляться от связки! Ледник не дремлет, он всегда начеку: караулит зазевавшиеся жертвы!

– Пописать пошёл, – оправдывался Мишка, пряча от Тамары глаза.

– Вот-вот, баба на корабле!.. – подхватил Игорь. – И никуда от ней не деться: не подристать, не подтереться!

– Нет здесь ни мужиков, ни баб! – мягко сказал Виктор. – Где стоите, там и сс... справляйте свои нужды! На гребне – ни шагу без страховки!

Для ночёвки выбрали относительно ровную площадку со снежным надувом и вырыли в нём две пещеры, в которых можно спрятаться от морозных ветров, вольготно гуляющих по горному хребту. Ветра уже несколько дней облизывали лица, заползали в рукава, бесцеремонно щупали животы и спины, охлаждали суставы, сердца и ослабляли волю. В противоборстве людей и гор ветра явно были на стороне последних.

На примусах сварили блёвчик – так все туристы называют сублимированный суп из пакетов, вскипятили чай. Быстро, чтобы не расплескать тепло, поели. Разместились в пещерах теми же тройками, как шли. Постелили полиэтилен, коврики, спальные мешки.

– Ложись в серединку, Томочка! – предложил Мишка.

Она втиснулась между парней, благодарно прижалась к Мишке. Какая щекотная у него борода!

– Спокойной ночи, принцесса! – ласково шепнул в ухо.

Игорь долго возился и ворочался с другого бока. Наконец, всё стихло.

Ночью заныла спина. Внизу живота заворочалась тянущая боль. Тамара проснулась, но лежала неподвижно, боясь потревожить спящих. К утру зябко зашевелился Игорь, отодвинул рюкзаки, которыми был заткнут вход в пещеру, вылез наружу. Журчащий звук льющейся в снег жидкости. Потом тихий разговор:

– Ты, Игорян? И охота тебе вылезать? Мы прям внутри – отодвинем полиэтилен – и... – говорил, кажется, Костя.

– А в нашей пещере – принцесса живёт! – ответил Игорь. – А сам-то чего вылез?

– Да я сегодня дежурю, сейчас начну готовить завтрак.

– А что, уже утро?

– Ну да, смотри, над горами небо светлеть начало. Скоро солнце взойдёт!

К вечеру третьего дня вышли к метеостанции – бревенчатой избушке у подножия гор. Метеорологи любезно предоставили крошечную комнату с дощатыми нарами вдоль стен и столом посередине. Соорудили праздничный ужин, отличающийся от обычного походного только тем, что можно есть, не торопясь, не опасаясь, что ветер выстудит содержимое ложки прежде, чем донесёшь её до рта. Расселись вокруг стола – хорошо, уютно, тепло!

– Ну, давайте! За успешное прохождение первой части маршрута! – провозгласил тост Виктор.

Сдвинули кружки – чокнулись. Ели и одновременно разговаривали:

– А я на перевале...

– А, помнишь, в трещине...

Тамара тоже выпила. Спирт обжёг рот, пищевод и побежал дальше по кровяным сосудам, приятно согревая промёрзшее тело. Боль внизу живота немного отступила.

– А теперь, – заговорил Виктор каким-то особенным, строгим и даже торжественным голосом: – Я прошу каждого из вас хорошо подумать. Завтра мы выходим на основное кольцо. Мы готовились целый год: мечтали, думали, строили тактику. Мы здесь, чтобы сделать траверс Аккемской подковы. Прекраснейшие вершины: Белуха и Корона Алтая – ждут нас. На первом кольце я увидел, что в целом группа к походу готова. Но я не могу заглянуть в душу каждому из вас. Поэтому прошу: если кто-то чувствует себя плохо или неуверенно, или просто передумал, скажите об этом сейчас. Там, на гребне, будет поздно. Сойти с этого маршрута уже невозможно. И если кто-то по какой-то причине, – Виктор обвёл взглядом всех, останавливая его на лице каждого, – даст сбой, налажает, занервничает, заболеет, – он подведёт всю группу. Мы все окажемся в заложниках этого одного.

Руководитель замолчал, и в наступившей тишине стало слышно потрескивание дров в печи и попискивание приборов за стенкой – у метеорологов.

И вдруг все головы, как по команде, повернулись к Тамаре. Все пять пар глаз с одинаковым выражением ожидания уставились именно на неё... И оттого, что она не увидела ни в одном из своих товарищей, и даже от Мишки, поддержки – девушка дрогнула, сломалась.

Так бывает: часто тебя не задевают насмешки, не могут обидеть самые грубые шутки, ты спокойно даёшь отпор или поворачиваешь разговор так, что обидчикам самим становится неловко, но иногда... ты становишься такой тонкой, проницаемой, незащищённой, что один только взгляд твоих друзей может ранить в самое сердце.

Проглатывая комок и стараясь не разреветься, Тамара сказала:

– Да, ребята. Простите меня. Прав был ваш Петрович: зря я полезла в мужские игры. Буду с вами честной, – она помолчала, набрала в лёгкие воздуха и решительно продолжила: – Я плохо себя чувствую: месячные начались преждевременно. Боюсь, что там, наверху, буду для вас обузой... Мне очень жаль...

После признания, которое далось непросто, Тамара ожидала, что ребята сочтут её проблему несерьёзной. Они же видели её в деле. Взрослые, знают, что такое недомогание – не навсегда. Через пару дней она уже снова будет в норме. И лишать того, к чему она стремилась вместе с ними – из-за таких пустяков – нечестно, несправедливо. Надеялась, что хоть один из них скажет: "Да, ладно, Тома, не парься. Мы же вместе. Справимся!"

Но услышала только дружный, в пять мужских глоток, вздох облегчения. Никто не сказал ни слова в защиту. Двумя неудержимыми дорожками покатились по щекам Тамары слёзы.

– Ладно, Том, ты это... не расстраивайся. Ты была с нами не зря. Ты здорово нам помогла на первом этапе: без тебя мы не смогли бы дотащить сюда снарягу, да и вообще... Ну, не сложилось у тебя в этот раз, получится в следующий, – пытался утешить её Виктор, но получилось только хуже.

Девушка уже не могла больше сдерживать рыдания, выскочила из-за стола и забилась в угол, где на дощатых нарах лежал её спальник. Мишка бросился было догонять, но Виктор остановил:

– Пусть поплачет. Потом.

Рано утром ребята уходили. Без неё. Тамара уже не плакала. Вышла проводить на крыльцо. Когда скрылись из виду, вернулась, свернулась клубочком на нарах.

Природа словно мстила, отыгрывалась на организме девушки за то, что та насиловала его: тащила неподъёмный рюкзак, сутками находилась на пронизывающем ветру и, пытаясь угнаться за мужчинами, предавала в себе женщину. Она корчилась на нарах в нестерпимых муках: до тошноты болел живот, ломило поясницу, густыми чёрными сгустками выходила из неё кровь. Тамара видела в этом что-то мелкое, низменное, даже унизительное по сравнению с величием гор, которые ушли покорять мужчины, и ощущала себя самым несчастным человеком в мире.

Но это же не навсегда! Через два дня обновлённая, здоровая и полная сил девушка уже ходила на лыжах вдоль замёрзшего озера, поглядывая в сторону, куда ушли её друзья, и куда так стремилась, но не попала она. Подпирающие небо горы завораживали, а разочарование обжигало грудь почище того спирта.

"Что же в тебе такого, госпожа Белуха, что не даёшь покоя, заставляешь забыть маму с папой, издалека манишь к себе, неудержимо влечёшь человека. И нет тебе разницы, мужчины это или женщины. Или всё-таки есть?"

В избе достала карту. Ещё раньше изучив маршрут в мельчайших подробностях, Тамара представляла себе, чувствовала, знала, где сейчас ребята, что делают: двигаются ли по гребню, ожесточённо штурмуют перевал или уже стоят, опьянённые победой, на очередной вершине. Её душа будто отделилась от тела и была там, рядом с ними. Она переживала те же эмоции, что и они. Почти те же. Потому, что они там, а она здесь.

Девушка решила разведать путь, по которому должны возвращаться парни.

От озера лыжня уходила в долину ручья и вскоре вывела к леднику. Там она запетляла, обходя трещины и ледяные торосы. Странные существа – ледники. Тамара представляла их огромными белыми чудовищами, которые распластались среди гор и жадно пожирали снег, просыпанный небом или принесённый лавинами вместе с каменными обломками, превращали его в лёд и медленно, веками, сползали на брюхе вниз. Протягивали в долины длинные языки, с кончиков которых стекала вода горных речек.

Лыжня неожиданно закончилась. Пять пар лыж торчали из снега – будто передавали привет. Цепочка следов уходила налево, на Делане. А возвращаться парни будут справа. Отсюда, с места, где они оставили лыжи, был виден перевал. И Тамара пошла к нему. Пытаясь укрыться от резкого, дующего с горы ветра за мореной, стала её обходить стороной и за грядой каменных обломков обнаружила щитовой домик. В нём была одна небольшая комнатка со щелястыми стенами, железной печкой и двумя маленькими окошками. К счастью, стёкла уцелели. А вот дров не было. Мебели тоже. Вероятно, её давно распустили на щепы и сожгли. На одной стене висела потрепанная карта ледников, местами утыканная флажками. В углу свалены кучкой детали каких-то приборов. Девушка прислонилась к стене, пытаясь представить себе прежних обитателей. Муж и жена, учёные-гляциологи, жили и работали, бурили скважины во льду, производили всевозможные измерения. А долгими ночами слушали звуки за окнами: шуршание ползущего ледника, завывание ветра, грохот лавин. Потом что-то случилось, и они ушли. Вероятно, иногда домик служил временным пристанищем для туристов, укрывал кого-то от непогоды.

Без движения стало холодно. Тамара наскоро перекусила консервами с сухарями и тронулась в обратный путь, на метеостанцию.

У неё созрел план – собрать всё необходимое: дрова, аптечку, пищу, отнести в щитовой домик и ждать своих там. Весь следующий день девушка занималась приготовлениями.

А ночью повалил снег, застонала и завыла вьюга. О том, чтобы выйти в такую погоду из избы, нечего было думать. Тамара заходила время от времени к метеорологам, спрашивала прогноз. Ничего утешительного они сказать не могли: над Алтаем навис циклон. Девушка металась, представляя себе, каково сейчас там – на гребне. Зашевелились и уже не отпускали тревожные предчувствия.

Через три дня, едва стих ветер, и вышло из-за гор солнце, Тамара, сидевшая наготове с давно собранным рюкзаком, вышла из избы, направляясь к домику гляциологов. Дров принесла с собой столько, сколько смогла утащить. Нащепала лучинок, сложила в печь, но затапливать пока не стала: берегла поленья до прихода группы. Ребята, которых задержала непогода на гребне, должны были вот-вот появиться, холодные и голодные. Разожгла примус: сварила суп, вскипятила чай. Укутала котелки спальником, чтобы подольше не остыли. Тревога усиливалась. В голове рисовались страшные картины. Отгоняя их, Тамара подмела пол найденным в углу голяком, в очередной раз выглянула в оконце. Кто-то спускался с перевала. Один. Подождала. Больше никто не появился. Выскочила на улицу – встречать. Человек едва двигался, неестественно скрючившись и делая остановки после каждых трёх-четырёх шагов. Когда добежала до него, сердце колотилось в груди испуганной птицей.

– Костя? Почему один? Что с ребятами?

– Потом расскажу. Помоги мне: кажется, сломал рёбра да коленку зашиб: кувыркнулся на перевале пару раз.

Добрели до домика. Тамара расстелила на полу спальник, помогла парню сесть, начала наливать в миску суп.

– Подожди. Дай сначала попить. Хорошо, что ты тут. Мог бы и не дойти до станции, несколько раз думал: сдохну сейчас, и ребятам не смогу помочь, – сказал Костя, возвращая кружку.

– Да, говори толком, что случилось? Где они? – закричала девушка и тише добавила: – Живы?..

– За перевалом, на плато, лежат в пещере. У Виктора что-то со спиной, отказали ноги, Мишка бредит, температура под сорок, Игорь ногу сломал. Я уходил – были живы. Только Славка... Он умер сразу. Я его снегом присыпал. Сначала куртку с него снял, чтобы укрыть Виктора, смотрю, под курткой у него – анорак красный, тоже снял, привязал к ледорубу да в снег воткнул. С вертолёта сразу увидят... А потом присыпал... Ну, давай, что там у тебя – жрать хочу!

Костя прислонился к стене, приготовил ложку, и продолжал рассказывать:

– Перевал Делане сделали легко, потом вершину, на третий день взяли Восточную Белуху. Спустились в седло. На четвёртый... да, на четвёртый день, мы уже поднимались к Короне, и тут началось: снег, ветер, ни черта не видно, и холод такой, что кости стынут! Что делать? В промежутках – были там короткие оконца, когда видимость более-менее налаживалась – могли бы спуститься и уйти. Но обида грызла, понимаешь, вот она, Корона, одна осталась, как завершение – и не взяли. Да нет, ты не понимаешь! Вам, бабам... то есть, женщинам, это сложно понять. Налей добавки, Том! Потом, позже, можно будет, конечно, на Корону отдельно сходить. Но это будет уже не то. Тут, когда год готовились, настроились, такой путь прошли к ней – и на тебе! Вот она, рядом – и такой облом! Короче, решили ждать, когда прояснеет, и идти на вершину. День ждём, два – нет погоды! Тут Мишка стал кашлять, затемпературил, похоже, подхватил воспаление.

Костя ел и говорил одновременно. От совмещения обыденной, даже приятной картинки: как держит и подносит ко рту ложку проголодавшийся мужчина – с жутким рассказом – подробности выглядели ещё страшнее. Тамара слушала, боясь прервать, желая и страшась приблизить финал истории. Молча подлила ему супу, подвинула кружку с чаем.

– Тут опять окошко: солнце вроде выглянуло. Мнения разделились. Игорян со Славиком хотели на Корону идти, но Виктор сказал: "Нет, линяем вниз, на плато". А там – стена. Сколько метров – фиг её знает, мы ж не планировали – там, не изучали заранее... Короче, не хватило верёвки. Все верёвки, что были, навесили – и не хватило, представляешь, Том? Виктор первый шёл, а как верёвка закончилась – узел на конце позабыли завязать – покатился кубарем, да с маху в бергшрунд влетел. Там у него спина и... Но он ещё крикнуть успел, чтоб не разгонялись: узла нет. Да какое там! Славка сразу, следом за Виктором спускался, тоже сильно разогнался, ледоруб у него на руке, на темляке висел. Закувыркался, сам же на свой ледоруб наткнулся. А нам сверху и не видать ни черта. Опять запуржило. Слышим только крики. Что-то не то. Ну, а как быть? Полгруппы спустилось, остальным что делать было, Том? Игорю ещё повезло: только ногу сломал. А мы с Мишкой задержались малёхо наверху, Мишка горячий – температура, не соображает ничего, я его заставил со спусковухой идти, мало ли что, вот он помедленней спускался, поэтому целый дошёл. Ну и я замыкающим. Тоже нормально. У Игоря нога вывернута, неестественно так. Стали с Мишкой Славку поднимать, перевернули, а он неживой уже. Ледорубом висок пробило.

Тамара охнула, зажала себе рот обеими руками и смотрела на Костю полными ужаса глазами. Костя замолчал, словно засомневался, правильно ли он сделал, что рассказал эти подробности – ей, тётке. Обхватив кружку ладонями, с шумом отхлебнул.

– Ну, а дальше?.. – прошептала девушка.

– А что дальше, Том? Полная жопа – дальше. Виктора кое-как из трещины вытащили, он без сознания. Стали рыть пещеру: Игорь ползком, да Мишка еле-еле. Пока рыли, Виктор замёрз совсем: без движения, на ветру. Затащил его, Мишке с Игорем помог залезть, примус зажёг. Я один здоровый. Даже стыдно как-то, Том. И что делать с ними, не знаю. Кое-как переночевали. Виктор то приходил в сознание, то снова выключался. Стонал жутко. Мишка бредил, тебя звал, прощения просил. А я метался между ними ночью и целый день вчера. Все таблетки скормил. Воду кипятил, чтоб согрелись. Ну и спирт... тоже давал. Игорь помогал, конечно, да ведь всё равно, что совсем без ноги – ползком только. Сегодня с утра погода вроде наладилась. Сказал Игорю, что пойду вниз. Если сумею дойти до метеостанции – вызову вертолёт. Перевал этот, чтоб ему! Крутой больно! Одному, без страховки... Кувыркнулся там, кажется, рёбра сломал, – повторил Костя. – Думал, не дойду уже. А тут – ты, – он с благодарностью взглянул на девушку. – Сейчас переночуем, завтра пораньше выйдем, вдвоём-то мы ловчее, сподручней... Дойдём!

– Ладно! – выдавила из себя Тамара, оглушённая жуткими известиями. – Ты полежи пока, я сейчас печку затоплю, согреешься.

Печурка, в своём промёрзлом одиночестве давно отвыкшая от работы, сначала капризно задымила, потом отогрелась, раздобрилась и стала отдавать тепло с уютным потрескиванием. Тамара велела Косте раздеться, осмотрела, ощупала покрывшееся гусиной кожей тело. Смазала ссадины. Коленку для завтрашней дороги сочла вполне пригодной.

– Спи, Костик! Завтра, чуть рассветёт, тронемся!

Ночью девушка не спала. От ужаса и безысходности хотелось выть, орать, лезть на стены! Но нет, нельзя. Даже плакать – нельзя! Слезами горю не поможешь... Мысли путались. Мишка... Виктор... Даже Игоря, который постоянно обижал своими колкими шуточками, было жалко! А Славка-то, Славка – погиб?! Это вообще в голове не укладывалось. Тамара подкидывала в печку дрова, прислушивалась к дыханию Кости и думала. Снова и снова прокручивала в голове его рассказ. Как они там? Все трое – беспомощные. Столько времени – на холоде. Костя сказал, бензин и лекарства закончились. Из еды – несколько сухарей. Кругом – только камни и лёд. И пурга.

Утром разбудила Костю:

– Ешь и собирайся. У тебя всё более-менее. Ничего, дойдёшь потихоньку. Отсюда до ваших лыж – один переход вокруг морены. А на лыжах под горку, налегке – к вечеру до избы докатишься.

– А ты? – спросил он, оглядывая её, одетую, с рюкзаком, и уже зная ответ.

– Я пойду к ним. Бензин у меня есть, маловато, правда. Аптечка. Еда кой-какая. Буду вместе с ними ждать вертолёт. Ну, всё, я пошла. На перевал предстоит царапаться. Сам же говорил, что крутой. Да, ледоруб твой забрала. Тебе теперь не скоро понадобится. Не задерживайся! – и вышла из домика.

Продолжение следует