"Мы любим закаты потому, что они гаснут.
Мы любим цветы потому, что они умирают.
Любим собак во дворе и кошек на кухне потому, что те вскоре нас покинут.
Само собой, есть и множество других причин, но в сердце утренних приветствий и полуденного смеха лежит неотвратимость прощания. В седых бакенбардах старого пса мы прозреваем уход. В усталом лице старого друга мы видим дальний путь без возврата.
Вот так же было и с Анжелиной Маргаритой для Семьи, но больше всего — для Тимоти.
«Спешите жить» — этот девиз был выткан на застилавшем большую гостиную ковре, по которому они ходили каждую минуту каждого часа, каждого из тех дней, когда эта прелестная девушка находилась в центре их жизни. Потому что возраст ее уменьшался от девятнадцати лет до восемнадцати с половиной, а затем до восемнадцати с четвертью, и этот прекрасный регресс был неудержим.
— Подожди меня! — крикнул однажды Тимоти, смотревший, как лицо ее и тело истаивают от красоты к красоте, словно спешащая догореть свеча.
— Поймай меня, если сможешь! — И Анжелина Маргарита помчалась по лугу, легко обгоняя плачущего Тимоти.
Выбившись из сил, она весело захохотала и рухнула на траву, в ожидании, что и он сделает то же.
— Догнал! — закричал Тимоти. — Попалась!
— Нет, — улыбнулась Анжелина Маргарита и взяла его за руку. — Такого не будет, не будет никогда, милый кузен. Слушай.
— Я буду такой, восемнадцатилетней, какое-то время, а затем мне станет семнадцать и шестнадцать, и это тоже будет ненадолго, и, о Тимоти, пока я буду в этом возрасте, мне нужно будет найти себе любовь, завязать скоротечный роман там внизу, в городе, и мне нельзя будет показать, что я пришла к ним с этого холма, из этого Дома, и радость моя не продлится, ибо вскоре мне будет пятнадцать, и четырнадцать, и тринадцать, а затем придет невинность двенадцати, когда сердце в груди еще не бьется с таким жаром, а затем одиннадцать, безмозглые, но счастливые, и десять, что еще счастливее. И уж потом, Тимоти, если вдруг где-нибудь на этом возвратном пути мы с тобой могли бы соединиться, сплести наши руки в дружбе, сплести наши тела в радости, это было бы так прекрасно, ты согласен?
— Я не знаю, о чем ты говоришь!
— Сколько тебе от роду, Тимоти?
— А, понятно. Так, значит, ты не знаешь, о чем я.
Анжелина Маргарита резко наклонилась и поцеловала его в губы так крепко, что у него чуть не полопались барабанные перепонки, а мягкое пятнышко на темени плеснуло болью.
— Это дает тебе хоть малое представление, чего ты лишился, не полюбив меня? — спросила она.
— Почти, — прошептал Тимоти и покраснел до корней волос.
— Скоро, — сказала Анжелина Маргарита, — я должна буду уйти.
— Это ужасно! — воскликнул Тимоти. — Почему?
— Это неизбежно, милый кузен. Если я останусь где-нибудь слишком надолго, люди неизбежно заметят, что в ноябре мне было восемнадцать, в октябре — семнадцать, а затем и шестнадцать. А ведь дальше — больше, к Рождеству мне будет десять, весной — два года, затем один, а затем я возьмусь за поиски и найду ту женщину, что примет меня в свое чрево, и вскоре уйду в вечность, откуда пришли мы все, чтобы прогуляться по времени и вновь вернуться в вечность. Так сказал Шекспир.
— Жизнь — это прогулка, окаймленная снами. Я, в отличие от прочих, пришла из сна смерти. Весной я стану семенем, укрытым в утробе какой-нибудь женщины или девушки, зреющим к новой жизни.
— Необычная ты, — сказал Тимоти.
— А много ли было таких, как ты?
— Мы знаем об очень немногих. Но подумай, какая это удача — родиться из могилы, а в конце — быть погребенной в гранатовом лабиринте чьей-нибудь юной невесты?
— Неудивительно, что они праздновали твой приход, — сказал Тимоти. — И весь этот смех и вино!
— Неудивительно, — сказала Анжелина Маргарита и наклонилась, чтобы вновь его поцеловать.
Но было поздно, она уже коснулась его губами. Кровь взорвалась у него в ушах, обожгла шею, раздробила и наново собрала ноги, забарабанила в груди и залила лицо густым румянцем. Мощный мотор ожил в его лоне и заглох, так и не успев получить имя.
— О Тимоти, — вздохнула Анжелина Маргарита. — Как жаль, что мы с тобой — ты, идущий к могиле, и я, идущая к сладкому забвению плоти и порождению новой жизни, — не можем встретиться по-настоящему.
— Да, — кивнул Тимоти. — Жаль.
— Ты знаешь, что значит «прощай»? Это значит — прости, если я чем-нибудь тебе повредила. Прощай, Тимоти.
И прежде чем он сумел подняться на ноги, она умчалась в сторону Дома и исчезла навсегда.
Говорили, что потом ее видели в городке, уже почти семнадцатилетнюю, неделей позже — в городе побольше, шестнадцатилетнюю, а затем в Бостоне, пятнадцатилетнюю и продолжавшую стремительно молодеть, и двенадцатилетней девочкой, на корабле, отплывавшем во Францию.
С этого момента ее история окутывается туманом. Вскоре пришло некое письмо с описанием пятилетней девочки, прожившей несколько дней в Провансе. Некий турист видел в Марселе очаровательную двухлетнюю крошку, которая, сидя на руках у нянюшки, лопотала о какой-то непонятной стране, и городе, и доме на холме, и еще о черном дереве. Разобрать что-либо толком было невозможно, тем более что лопотание ежеминутно прерывалось смехом и агуканьем, так что все присутствующие решили, что это просто чушь и белиберда.
Черту подвел итальянский граф, занесенный ветрами судьбы в Иллинойс и остановившийся на несколько дней в маленькой провинциальной гостинице. Как-то за столом он упомянул о своей весьма примечательной встрече с некоей римской матроной, находившейся на последнем месяце беременности. У нее были глаза Анжелины, губы Маргариты и лучезарная душа их обеих. Но и это, конечно же, чушь.
Пепел к пеплу, прах к праху?
Как-то раз за семейным ужином Тимоти сказал, утирая салфеткой слезы:
— Анжелина это ведь ангел, да? А Маргарита — цветок?
— Да, — подтвердил кто-то из Семьи.
— А тогда, — пробормотал Тимоти, — так оно и есть. Цветы и ангелы, а не прах к праху и пепел к пеплу. Ангелы и цветы.
— По такому случаю следует выпить, — сказал кто-то.
Что они и сделали."
Отрывок из книги Брэдбери "Из праха восставшие"
