woolf88

Она бросила взгляд на станцию: пожелтевшие карты, прибитые ржавыми гвоздями, шевелились без ветра, их края дрожали, как живые, линии гор и дорог изгибались, будто текли; стопка отчётов, покрытых пылью и пятнами кофе, лежала на столе, их строки расплывались под её взглядом, словно буквы растворялись в бумаге; кофейник в углу, треснувший ещё неделю назад, исходил кислым, гниющим запахом, от которого першило в горле, будто в нём варили не кофе, а что-то мёртвое. Часы на стене тикали медленно, слишком медленно, стрелка застревала, дрожала, и Елена вспомнила, как три ночи назад проснулась в холодном поту — низкий, вибрирующий звук скрёбся под полом её комнаты, проникая в кости, в сны. Тогда она списала это на усталость — три недели без выходных, бесконечные отчёты о пустоте, пропавшие сигналы с двух соседних станций, о которых база молчала, отвечая только коротким "ждите". Но сны не уходили: тени, что стояли над кроватью, без лиц, без глаз, только с ритмом, что звал её к песку, к чему-то, что жило под ним. Два дня назад она нашла на столе отчёт, которого не писала — строчки о "низкочастотной аномалии", выведенные её почерком, но чужие, и с тех пор пустыня смотрела на неё, ждала. Пол шевельнулся под ногами, медленно, как дыхание спящего, стены станции скрипнули, пыль осыпалась с потолка, лампа над головой мигнула и погасла, оставив её в сумраке, где тени вытягивались к ней, тонкие, как пальцы.

"Джек, ты слышишь?" — её голос был сухим, хриплым, почти чужим, он тонул в тишине, не оставляя эха. Напарник поднял голову от стола, где сидел, сгорбившись, его глаза, красные от пыли и бессонницы, смотрели сквозь неё, пустые, как окна мёртвого дома. Лицо, обожжённое солнцем до кирпичного оттенка, стало серым, как пепел, пальцы стиснули виски так, что кожа побелела под грязными ногтями. "Слышу," — выдохнул он, и в его голосе был страх, которого она не знала в нём раньше, тонкий, дрожащий, как трещина в стекле. "Гудит… в голове. Как будто зовёт. Не могу… выключить." Джек был её опорой — бросил колледж ради работы в поле, вытащил её, полуживую, из-под обвала пять лет назад, с кровью на руках и упрямой улыбкой, что обещала жизнь, но сейчас он выглядел сломленным, чужим, будто что-то копалось в его разуме, выгрызало его изнутри.

Она шагнула к сейсмографу, выцветший экран мигнул, оживая под её пальцами, свет его был тусклым, больным. Игла дрожала едва заметно, но данные рвали шаблоны — низкочастотные волны, чужие её десятилетнему опыту, поднимались из глубин, пульсирующие, как сердце под коркой песка. Не землетрясение, не разлом — что-то иное, гулкое, проникающее в кости, хоть и неуловимое для слуха. Елена стиснула зубы, ногти впились в ладони. Инфразвук? Она читала о таком в старых журналах — волны, что ломают разум, сгоняют животных с обрывов, заставляют людей видеть тени там, где их нет, но не здесь, не в этой мёртвой пустыне, где даже ящерицы давно высохли до шкурок, оставив лишь свои силуэты в песке. Пульс её забился в горле, пальцы забегали по кнопкам спутниковой связи, экран мигнул снова, выдавая хаос — GPS-сеть мигала сбоями, будто земля под станцией сместилась на волосок, радиосигналы с обсерватории тонули в помехах, но не хаотичных, а ритмичных, холодных, точных, как шаги в темноте, как дыхание за спиной. "Что за…" — шепнула она, не договорив, взгляд прикипел к экрану. Точка аномалии проступала где-то к западу, в сердце пустыни, там, где песок скрывал кости, ржавые обломки и старые сказки о чём-то, что спит под землёй и ждёт своего часа.

Рация на столе ожила треском, острым, как лезвие, разрезав тишину. "Станция-шесть, это база," — голос был резким, искажённым, срывающимся на визг, за ним слышались крики, далёкие, но реальные. "Вы видите это? Сигналы гаснут, как свечи, люди… что-то там, к западу!" Елена схватила микрофон, пальцы дрожали, ногти оставляли следы на пластике. "База, уточните! Что у вас?" Ответ пришёл через треск, голос задыхался: "Объект… неизвестный… зафиксирован три часа назад. Дроны отправили — два часа назад, они не вернулись. Вертолёты на подходе, но… связь рвётся, оно… оно там!" Джек кашлянул, тихо, но мокро, и она обернулась. Он осел на колени, ладонь прижата к лицу, между пальцев текла кровь — чёрная, густая, не похожая на человеческую, с запахом ржавчины и гнили, что ударил в нос, вызывая тошноту. "Джек!" — крикнула она, рванувшись к нему, но он отшатнулся, махнув рукой, и его пальцы оставили чёрный след на полу, липкий, шевелящийся, как живое. "Слышишь… этот ритм?" — прохрипел он, и его пальцы, дрожа, начали выстукивать что-то на бетоне — медленно, неотвратимо, как пульс умирающего. Елена замерла: в висках кольнуло, боль разлилась, холодная и острая, а перед глазами мелькнула тень — не от света, а из глубины её разума, скользкая, шепчущая что-то на языке, которого она не знала, но чувствовала в костях.

За окном горизонт качнулся, песок, недвижимый миг назад, поднялся вверх — не вихрем, а медленно, как рой мёртвых теней, их очертания извивались на земле, вытягиваясь, как черви. Горы Сьерры вдали дрогнули, их контуры расплылись, будто кости мира размягчились, растеклись под взглядом чего-то невидимого, оставляя пятна, что дымились в жаре. Небо треснуло — не звуком, а зримой трещиной, тонкой, как волос, но глубокой, как разрез в плоти вселенной, и из неё сочился свет — не солнечный, а серый, гнилостный, с привкусом металла и смерти, что оседал на языке, вызывая дрожь. Елена шагнула к стеклу, дыхание сбилось, горло сжало тисками. Сначала проблеск, затем форма, проступившая в пустоте — угловатая, чёрная, с краями, что резали воздух, она не отбрасывала бликов, не излучала тепла — она пожирала мир, и вокруг неё воздух дрожал, искажённый невидимой силой, что оставляла шрамы в реальности. Елена прищурилась, разум цеплялся за логику, но трещал, как старый мост под грузом. Это не метеорит, не дрон военных, о которых шептались в баре за пивом. Это было старше земли, старше звёзд — и оно знало её, знало её кровь, знало её страх.

Рация затрещала снова, голос базы стал воплем, рвущимся из горла: "Станция-шесть, вертолёты на подлёте… они падают! Оно неуязвимо, сигналы гаснут, я вижу… дым, чёрт, они просто падают!" Связь оборвалась шипением, и тишина вернулась, но теперь она была живой, тяжёлой, давящей, как воздух перед ударом молнии. Джек застонал, низко, по-звериному, и Елена повернулась. Его глаза закатились, белки налились кровью, изо рта капала та же чёрная жижа, что текла из носа, пузырясь на бетоне, шевелясь, как живая. "Оно… внутри," — выдавил он, и его тело дёрнулось, как марионетка на нитях, голова запрокинулась, обнажая шею, где вены вздулись, чёрные, пульсирующие, извивающиеся под кожей, как черви в гниющем мясе. Елена схватила ключи от джипа, рюкзак с датчиками и крикнула: "Мы едем туда!" Голос её был твёрдым, но внутри всё дрожало — она должна понять, должна остановить это, иначе база, Джек, она сама — всё пропадёт. Джек кивнул, хотя его лицо уже не было лицом — оно искажалось, кожа тянулась, как воск, рот кривился в улыбке, которой он не хотел, обнажая зубы, что трещали, удлиняясь.

Она выволокла его к джипу, бросив на пассажирское сиденье — он весил больше, чем должен был, будто что-то тяжёлое, мокрое росло внутри, выгибая его рёбра, растягивая кожу. Двигатель взревел, шины вязли в песке, но Елена гнала вперёд, к западу, где небо трескалось, как череп под молотом, а воздух вонял ржавчиной, серой и чем-то мёртвым, сладким, гниющим. Джек рядом сжимал голову, пальцы впились в волосы, вырывая клочья с мясом, оставляя кровавые полосы на коже, что начала отслаиваться, обнажая чёрное, шевелящееся под ней — не мышцы, а что-то живое, чужое. "Оно ближе… оно видит," — бормотал он, и его голос ломался, становясь глубоким, как эхо из бездны, с хрипами, будто лёгкие заполнялись жидкостью, чавкающей при каждом вдохе. Елена стиснула руль — боль в висках стала раскалённой, перед глазами мелькали тени, складываясь в силуэты: высокие, изломанные, с конечностями, что гнулись не по-человечески, с кожей, что дрожала, как жидкость, их взгляд был пустым, но пронизывал её, холодный, неотвратимый.

Пустыня вокруг дрожала, умирала медленно, мучительно. Песок поднимался волнами, зависал в воздухе, падал в стороны, вверх, в никуда — гравитация истекала, как кровь из раны, оставляя пятна, что дрожали, как миражи. Скалы вдали трещали, ломались, их осколки растворялись с шипением, вонь горелого камня смешивалась с пылью, душила. Она увидела обломки — в сотне метров впереди лежал дрон, его корпус расплавился, металл стекал в песок, как воск, оставляя лужи, что дымились в жаре. Дальше, у горизонта, поднимался дым — чёрный, густой, от упавших вертолётов, их остовы тлели, искры гасли в пустоте. Радио ожило само, из динамиков вырвался хор голосов — крики базы, искажённые, перекрывающиеся: "Оцепление пробито… оно выбирает… где мои люди?! Оно… идёт!" — и голоса сменились треском, от которого стекло треснуло паутиной. Елена ударила по кнопке, выключая его, но крики остались, звеня в её голове, слабые, умоляющие, гаснущие. База боролась — дроны, вертолёты, барьеры, — но всё рушилось, как песок под ветром.

Джип затормозил в десяти метрах от "Сборщика" — чёрного, огромного, пульсирующего, как живое сердце, сочащегося тьмой, что стекала на песок, оставляя ямы, из которых поднимался слабый дым, едкий, с запахом ржавчины и гнили. Его поверхность дрожала, края шевелились, как ресницы спящего чудовища, и гул от него бил по телу, выворачивая кости, заставляя зубы скрипеть. Джек рядом издал хрип удушья, его тело выгнулось назад, позвоночник хрустнул, кожа на груди лопнула, обнажая нити — тонкие, чёрные, живые, что тянулись к устройству, как корни к воде. Он рухнул на песок, нити росли, обвивая его, втягиваясь в "Сборщик", их движение было быстрым, неотвратимым. Из тьмы над устройством проступили фигуры — высокие, текучие, их очертания дрожали, как расплавленный металл, глаза-ямы смотрели без света, без звука, но их взгляд был осязаем, как холодная рука на шее, сжимающая горло. Луч ударил вниз — не яркий, не чёрный, а пустой, как разрыв в реальности, и Джек начал растворяться в нём. Его тело распалось на частицы — кожа, кости, кровь сжались в тонкие струи, что втянулись в "Сборщик", быстрые, молчаливые, как вода в сухую землю. Когда луч погас, от Джека не осталось ничего, кроме слабого запаха ржавчины, что оседал на песке, и лёгкого дрожания воздуха, где он был миг назад.

Елена упала на колени, её ладони вцепились в песок, пальцы дрожали, цепляясь за крупицы, но они выскальзывали, холодные, безучастные, равнодушные к её страху. Тишина была абсолютной, и в этой тишине она поняла: Джек не уничтожен — он забран. "Сборщик" взял его, как жнец срезает колос, оставляя поле пустым, и это был не конец, а часть чего-то большего. Её кожа зудела, вены под ней шевельнулись, проступая чёрными нитями, тонкими, но упрямыми, как корни, что пробивают камень. Она прохрипела: "Нет," — но голос был слабым, чужим, и растворился в пустоте, не оставив следа.

"Сборщик" дрогнул, его поверхность сжалась, фигуры над ним растаяли в воздухе, оставив после себя только гул — тихий, но живой, как дыхание спящего зверя, что ждёт своего часа. Елена подняла взгляд: станция вдали пылала, огонь лизал стены, дым поднимался к небу, где трещина в облаках затягивалась медленно, оставляя шрам, тонкий, но пульсирующий. Джип лежал на боку, смятый, будто сжатый невидимой рукой, его колёса застыли в песке, стекло текло, как воск. Она вспомнила голоса базы, их отрывистые команды по рации: "Дроны испарились… вертолёты на подходе… оцепление, держите зону!" — и их панику, когда всё рушилось: "Они падают… оно неуязвимо… где мои люди?!" В сотне метров лежали обломки дрона, расплавленные, их металл стекал в песок, дымящиеся лужи шипели в жаре, у горизонта тлел дым от вертолётов, их остовы гасли в пыли, и ни звука, ни движения не доносилось оттуда. Люди боролись — учёные бросали датчики, военные посылали машины, ставили барьеры, но "Сборщик" не замечал их усилий, как человек не замечает муравьёв под ногами, выбирая только тех, кто был нужен, тех, чья кровь откликалась.

Она попыталась встать, ноги подогнулись, и она поползла, цепляясь за землю, пальцы ломались о песок, ногти трещали, но каждый рывок был медленнее предыдущего, каждый вдох резал лёгкие, как нож. Она остановилась, силы ушли, и села, глядя на свои руки. Кожа темнела, не быстро, а медленно, как тень, что ползёт с закатом, вены под ней пульсировали, чёрные линии тянулись к запястьям, к пальцам, сжимая их в тиски, тонкие, но живые, как те, что забрали Джека. Ритм в её голове стал её собственным, и с каждым ударом она видела — не глазами, а где-то глубже: тени, что падали на песок и гасли, лица, что смотрели из пустоты и исчезали, смутные, безмолвные, ждущие; города вдали, где люди шли, не зная, что их ждёт, поля, где трава росла, не ведая о жатве. Она вспомнила мать, её голос, что пел ей колыбельные в детстве, дом с облупившейся краской, солнце, что не дрожало в небе, но всё это растворялось, тонло в гуле, что жил теперь в её венах. Она поняла: боги не уничтожают мир — они собирают тех, чья кровь несёт их след, тех, кто был их с начала времён. "Сборщик" не был врагом, которого можно победить, не машиной, которую можно сломать — он был частью её, частью их всех, и от него не убежать.

Елена подняла глаза к "Сборщику". Он стоял, неподвижный, его поверхность дрожала, как зеркало, в котором не было её отражения, гладкое, но живое, с тонкими трещинами, что дышали, как поры. Она вспомнила, как неделю назад нашла отчёт, которого не писала, как три дня назад видела тень в окне, как час назад несла датчики к джипу, надеясь понять, остановить, как база кричала о дронах, вертолётах, оцеплении. Всё это было зря — датчики ломались, дроны таяли, вертолёты падали, барьеры рушились, и никто не пришёл. Она ждала — звука, движения, конца, но ничего не приходило. Только гул, что жил теперь в её дыхании, в её мыслях, становился глубже, громче, неотвратимее. Она попыталась сжать кулаки, но пальцы не слушались, ногти впились в ладони, и кровь, что текла, была тёмной, густой, не её, с запахом ржавчины, что смешивался с воздухом. Беспомощность накрыла её, не как страх, а как тяжесть, что придавливает к земле, не давая ни кричать, ни бежать. Никто не спасёт её — ни база с её мёртвыми голосами, ни Джек, чьи кости растворились в песке, ни она сама, чья воля угасала с каждым ударом ритма. Сопротивление было иллюзией, надежда — ложью, которую она шептала себе, пока могла. Гул усилился, её тело стало легче, кожа натянулась, готовая лопнуть, но не лопалась, а ждала, дрожала, подчиняясь. Где-то за трещиной, за пустотой, боги смотрели, их взгляд был холодным, вечным, и он был последним, что она знала — неизбежным, как ночь, что уже пришла.

Клеть лязгнула, выпуская их в штрек. Узкий коридор, два метра в ширину, с низким сводом, заставлял даже невысокого Николая сутулиться. Лампы на касках вырезали слабые лучи из темноты, освещая мокрые стены с прожилками руды и лужи под ногами. Тишина ударила сразу — не привычный гул вентиляторов или капель воды, а мёртвая, удушающая тишина.

— Что-то здесь не так, — пробормотал Егор, теребя ремень каски. — Слышите? Ничего.

— Хватит трепаться, работай, — буркнул Юрий, закидывая лом на плечо. — Тишина как тишина.

Николай промолчал. Он тоже заметил — вентиляторы звучали глухо, будто издалека. Но работа есть работа. Они двинулись к концу штрека, где порода ждала взрыва. Виктор начал раскладывать шнуры, остальные взялись за ломы. Час прошёл в молчании, только стук металла о камень нарушал тишину. Потом Егор замер.

— Слышали? — шёпотом спросил он, вцепившись в лом.

— Чего? — Алексей выпрямился, вытирая пот со лба.

— Шаги. Там, — Егор кивнул в темноту позади.

Николай прислушался. Сначала ничего, только стук крови в ушах. Потом — слабые, влажные шлепки, будто босые ноги по мокрой породе. Шлёп. Шлёп. Он направил лампу туда, но луч утонул в черноте, ничего не показав.

— Вода капает, — сказал Юрий, но голос его дрогнул.

— Может, — буркнул Николай. Он терпеть не мог, когда смена начинала паниковать — это сбивало ритм. — Работайте.

Они вернулись к делу, но через полчаса звук повторился. Теперь его услышали все — медленные, неровные шаги, словно кто-то волочил больную ногу. Роман, который никогда не отвлекался, повернулся к темноте. Его бледное лицо побелело ещё сильнее.

— Оно идёт, — тихо сказал он.

— Кто идёт? — рявкнул Николай. — Говори толком.

Роман молчал, глядя в конец штрека. Николай направил свет туда — ничего, но тень мелькнула у стены, длинная и тонкая, как растянутый силуэт. Она пропала, не успев задержаться в глазах.

— Глаза устали, — пробормотал он себе под нос. — Виктор, проверь датчик.

Виктор достал прибор. Метан в норме, кислород чуть ниже, но терпимо.

— Надо валить, — сказал Егор, сжимая лом до белых костяшек. — Ну его, этот горизонт.

— Закончим — уйдём, — отрезал Николай. — Заряды готовы?

Виктор кивнул. Они отошли на безопасное расстояние, и взрывник нажал кнопку. Грохот прокатился по штреку, подняв облако пыли. Когда оно осело, Николай скомандовал идти проверять. Но едва они сделали шагов пять, лампы заморгали — сначала у Егора, потом у Алексея, затем у всех, мигая рвано.

— Батарейки сели? — Юрий хлопнул по каске.

— Не могут все разом, — проворчал Алексей, сплюнув на пол.

Николай хотел ответить, но заметил, что Виктор исчез. Только что стоял рядом, проверял шнур после взрыва — и нет его. Инструменты лежали на полу, аккуратно сложенные, будто он отошёл на минуту.

— Виктор! — крикнул Николай. Голос отлетел от стен и затих.

Они обшарили штрек, освещая каждый угол. Ничего. Ни следов, ни звука — только густая тишина.

— Может, к клети пошёл? — предположил Юрий, но сам не верил.

— Без нас? — Алексей покачал головой. — Не похоже.

Николай стиснул фонарь на поясе. Виктор был не из тех, кто уходит молча. Что-то было не так, но выбора не оставалось — они двинулись к клети, держась ближе друг к другу. Штрек казался длиннее, чем утром, повороты путались, хотя Николай знал эти ходы как свои шрамы. Тишина давила, но теперь к ней прибавился гул — низкий, едва уловимый, будто земля стонала в глубине.

— Это что? — Егор вцепился в рукав Николая, глаза блестели от страха.

— Не знаю. Иди, — Николай толкнул его вперёд.

Гул нарастал, дрожь пошла по полу. Камешки посыпались со свода, застучали по каскам. А потом — стон, хриплый и протяжный, не человеческий, не звериный, эхом отозвался впереди, где должна быть клеть. Они замерли. Николай направил фонарь туда, рука дрожала. Ничего, только тьма.

— Назад, — шепнул он.

Они развернулись, почти бегом вернулись к взорванному штреку. Лампы гасли одна за другой, остался только фонарь Николая, слабый и жёлтый. Они ввалились в тупик, где работали. Здесь было холоднее, воздух лип к коже, как мокрый лёд. Смена сжалась вокруг света, дыхание вырывалось паром.

— Где Виктор? — голос Егора сорвался. — Куда он делся?

— Не знаю, — Николай оглядел стены. — Ждём. Может, вернётся.

Но Виктор не вернулся. Время тянулось — часы, может, дни в этой тьме. Алексей отошёл к стене, проверить крепь, и пропал. Лопата упала на пол, рядом блеснули капли крови, мелкие, как от пореза. Никто не видел, как он исчез.

— Кто это делает? — Юрий сжал лом, озираясь. — Что за чертовщина?

— Тихо, — Николай прислушался. Гул стал громче, пульсировал в стенах. Потом — шорох, мягкий и близкий, будто что-то скользило по камню.

— Оно здесь, — пробормотал Роман, глядя в угол.

— Что "оно"? — рявкнул Николай, но Роман молчал.

Шорох приблизился. Фонарь Николая мигнул и погас. Темнота навалилась, густая, живая. Егор вскрикнул, звук оборвался хрипом. Николай махнул кулаком в пустоту, ни во что не попав. Юрий дышал рядом, тяжело, потом затих. Тишина вернулась.

Николай остался один. Он сел у стены, прислушиваясь. Шорох вернулся, теперь совсем близко. Что-то холодное коснулось ноги — лёгкое, влажное, как палец по ботинку. Он дёрнулся, сдержав крик. Гул в стенах стал невыносимым, давил на виски. Он ждал, считая удары сердца. Сколько прошло — час, два? Часы встали на полуночи.

Слабый голубой свет проступил из стен, тусклый, больной, как гниль из трещин. Николай огляделся. Юрия не было, только треснутая каска в углу. Лом Егора лежал в луже крови. Роман пропал, оставив царапины на стене — глубокие, будто он цеплялся. Алексей и Виктор — ни следа.

Шорох перешёл в шаги — медленные, неровные. Николай повернулся. В углу, где свет едва доставал, что-то стояло. Высокое, худое, с длинными руками до пола. Лица не видно — только чёрный провал вместо глаз, мелькнувший в отсвете. Оно не двигалось, слегка покачивалось. Или это стены дрожали?

Голова закружилась, гул заполнил череп. Николай попытался встать, но ноги подкосились. Последнее, что он увидел перед темнотой, — как тень шагнула ближе, протянув длинную, кривую руку.

Спасатели нашли его через три дня, одного в тупике штрека, без сознания. Остальных не было — только пятна крови и царапины на стенах, будто кто-то пытался вырваться. Официальный отчёт винил утечку метана: газ вызвал галлюцинации, панику, удушье. Остальных, сказали, унесло обвалом в неизведанные трещины. Шахту закрыли, вход засыпали тоннами щебня.

Николай очнулся в больничной койке. Врачи осматривали его, снимали грязную одежду, проверяли каждый сантиметр тела. Он не говорил сначала, только хрипел: "Метан… да, метан…" Они кивали, записывали, а он цеплялся за эти слова, как за последнюю соломинку, что могла удержать его разум от падения в бездну. Газ. Видения. Это объясняло шаги, шорох, тень — всё, что он хотел забыть. Он молился, чтобы это оказалось правдой, чтобы мир остался прежним, понятным, безопасным.

Но потом он заметил это. На внутренней стороне его левой ладони, под кожей, проступала тёмная линия — длинная, кривая, как коготь, что он видел в голубом свете шахты. Сначала он думал, что это грязь, но она не смывалась. Она двигалась — медленно, едва заметно, словно живая, вросшая в него. Врачи не видели её, когда щупали его руки, не замечали, как она пульсировала под кожей, но он чувствовал. Каждую ночь в палате он смотрел на неё, и шаги возвращались — не в ушах, а в голове, медленные, неровные, неотвратимые, будто что-то шло за ним из той пустоты. Это не было метаном. Это не было галлюцинацией. Это было внутри него теперь, и оно знало его имя.

Местные до сих пор шепчутся о засыпанном стволе шахты "Мир". Говорят, по ночам оттуда доносится гул, а за ним — шорох, терпеливый и бесконечный, будто что-то бродит в пустоте ниже.

"Джек," — сказал он моему отцу, его голос был надломлен, как корабль, что пережил шторм, — "не трогай его. И держись подальше от Лунной бухты. Там только глаза."

Через неделю его нашли на берегу. Слизь покрывала его тело, таяла под солнцем, как дыхание чего-то невидимого, а в сжатом кулаке был клочок бумаги с одним словом: "Глаза". Я не знал тогда, что это станет моим проклятием — что кровь, связывающая нас, уже течёт во мне, как чернила в венах писателя, которым я не стал, хотя мечтал об этом до последнего вздоха.

Глава 1: На борту "Нептуна"

Солнце тонуло в море, оставляя на воде багровые пятна, словно кровь из свежей раны. Я, Итан Арчер, стоял на палубе "Нептуна", вцепившись в перила, пока дерево не заскрипело под пальцами. Ветер нёс вонь гнили — тяжёлую, кислую, жгущую горло — и старый страх, страх воды, поднялся из глубин памяти, сжимая меня. Мы — Джек, Алекс, Анна и Борис — отправились отпраздновать конец университета, но я гнался за большим: за историей, что вытащит меня из теней, сделает писателем, чьё имя будут шептать. Я мечтал об этом с того дня, как отец бросил мою первую рукопись в огонь, сказав: "Слова — не жизнь, Итан. Живи в реальном мире."

Вода преследовала меня с семи лет. Я чуть не утонул в озере — водоросли обвили ноги, тянули вниз, тени мелькали в мутной глубине — и кричал, пока лёгкие не обожгло холодом. С тех пор я писал, чтобы заглушить этот ужас, доказать, что могу создать нечто большее, чем страх. Джек уговорил меня поехать. "Приключение, Итан," — сказал он, хлопнув по плечу с широкой улыбкой, что скрывала тьму в его глазах — тьму, унаследованную от деда той ночью со шкатулкой.

Джек взял яхту у Николаса. Он посмеивался над дневниками старика, называл их бредом сумасшедшего, но я видел, как сжимались его кулаки при упоминании Лунной бухты. Там была тайна, которую он хотел разгадать — доказать, что дед не сошёл с ума, что кровь в его жилах что-то значит.

Алекс стоял у штурвала, напевая старую мелодию, похожую на прощание. Его длинные волосы хлестал ветер, но за бравадой скрывался страх одиночества. Он однажды рассказал, как мать ушла, оставив его в пустом доме с запиской: "Прости, не могу." Эхо стало его спутником, и тишина пугала его больше смерти. "Готов к поездке?" — крикнул он, и я кивнул, хотя сердце билось неровно, как барабан перед битвой.

Анна сидела с книгой по морской биологии, вцепившись в страницы, пока те не смялись. Она потеряла брата, Джимми в море — шторм унёс его лодку, а она осталась дома, боясь волн, отрицая всё, что не объяснялось цифрами и фактами. Но её глаза выдавали тоску по нему, мальчику, что пел ей перед сном.

Борис сидел в углу, его лицо — карта морщин, вырезанных ветром и солью. Он знал деда лучше всех, был с ним в ту ночь, когда всё началось. "Некоторые тайны лучше не трогать," — сказал он, глядя на Джека с тяжестью, что жила в нём десятилетиями. Когда-то давно он обещал Николасу присматривать за его кровью, и это обещание вернуло его к морю, которое он поклялся забыть. Шрам на его руке — старый, глубокий, как след ножа — был памятью о том, что он не смог остановить.

Глава 2: Лунная бухта

Мы вошли в Лунную бухту на закате, небо пылало красным, вода лежала зеркалом, скрывающим тайны. Но под поверхностью что-то шевелилось — тени, тонкие и быстрые, мелькали, как воспоминания, ускользающие из рук. Холод пробрал меня, хоть я и винил ветер, воющий в снастях.

Алекс развёл костёр на берегу, пламя отбрасывало тени — слишком длинные, слишком изломанные, чтобы быть нашими. Мы сидели близко, и на миг я ощутил тепло — не от огня, а от них, людей, ставших мне больше, чем семья. Анна улыбнулась, впервые за день, вспоминая, как мы спорили о звёздах до рассвета, её взгляд смягчился. Алекс хлопнул меня по плечу: "Ты напишешь об этом, Итан, а я первым прочту." Джек подмигнул: "Если не утонешь раньше." Мы рассмеялись, и это был последний светлый миг перед тьмой.

Борис заговорил, когда угли потускнели, его голос был низким, как гул из глубин. Он вдохнул, словно слова могли удержать нас от черты, которую пересёк Николас. "Слышали легенду об этой бухте?" — спросил он, тень прошлого мелькнула в его глазах.

"Глаза Бездны жили здесь — существа старше света, чуждые всему, что мы зовём жизнью. Жрецы приносили жертвы, отдавая кровь и разум, чтобы видеть их глазами, заглянуть в пустоту за звёздами. Они создали Глаза Глубин — амулеты, что соединяли миры, живые артефакты, выбирающие носителей. Один потерялся здесь, когда жрец прыгнул в воду, крича о разуме, что ускользал, как песок из рук."

Анна фыркнула, её скептицизм был щитом от страха. "Сказки. Нет доказательств, только старые байки." Но её рука дрожала, сжимая книгу, и я заметил, как она взглянула на воду.

"Корабли пропадали здесь," — продолжал Борис, его голос тяжелел. "Обломки всплывали с символами, что никто не мог прочесть, вырезанными так глубоко, что дерево раскалывалось. Те, кто возвращался, слышали голоса — голоса, знавшие их имена, их мысли." Его взгляд упал на Джека. "Твой дед нашёл один из тех амулетов. Его кровь связала его с ним — и нас через него."

Вода загудела, словно сердце билось в глубине земли, и я услышал шёпот — низкий, мокрый, зовущий: "Итан."

Глава 3: Дневник

Ночь сгустилась над бухтой, чёрной завесой, тяжёлой и непроницаемой. Джек достал шкатулку — её резьба извивалась в свете костра, оживая под нашими взглядами. Он открыл её, показав амулет — тёплый, как живая плоть под пальцами, его символы пульсировали в такт его дыханию. "Дед предупреждал меня," — сказал он, его голос дрожал, выдавая страх глубже, чем он признавал.

Борис вытащил дневник Николаса — потёртый, с солёными пятнами на страницах. "Я был с ним," — сказал он, вина мелькнула в его глазах, старая и гноящаяся. "Я не остановил его." Он открыл дневник и прочёл, его голос дрожал, как ветер над водой:

"Они зовут меня. Что-то смотрит из-под киля, из глубин без дна. Амулет шепчет моё имя, и я не могу его заглушить. Я вижу глаза — тысячи глаз, светящихся во тьме, и они знают меня."

Анна встала, её движения были резкими, словно она боролась с собой. "Это психоз. Усталость, алкоголь, ничего больше," — сказала она, но её голос дрогнул, когда гул воды стал громче, проникая под кожу. "Джимми посмеялся бы надо мной," — добавила она тихо, слёзы блеснули в её глазах, память о смехе брата, потерянного в том шторме.

Алекс повернулся к воде, его лицо побледнело. "Слышите?" — спросил он, и земля дрогнула под нами, будто что-то проснулось внизу. Я почувствовал, как кровь деда ожила во мне, горячая и живая, связывая меня с тем, что ждало впереди.

Глава 4: Первые знаки

Ветер стал острее, неся запах тлена — гниющих водорослей с чем-то едким, как ржавчина на языке. Рыбы кружили вокруг яхты, их движения были слишком точными, словно ими управляла невидимая воля, и вода под ними теплела, будто дышала жаром живого существа. Я мельком увидел тень — длинную, текучую — она промелькнула под поверхностью, исчезла, когда я моргнул, оставив круги, что не гасли.

Анна стояла у борта, глядя в воду, её лицо было белым, как мел. "Это не моё отражение," — сказала она, отступая, её голос дрожал. В тёмном блеске её губы растянулись в широкую, неестественную улыбку, хотя она дрожала, сжимая кулаки. "Это просто игра света," — пробормотала она, но её глаза выдали ужас, и я услышал её шёпот: "Джимми, ты бы спел мне сейчас," — память о брате, чья песня была её последним утешением.

Шёпот прорезал вой ветра — "Итан" — низкий, мокрый, как дыхание из глубины. Я схватил тетрадь, нацарапал: "Они знают меня," но рука дрожала, как в тот день, когда отец сжёг мои слова, оставив пустоту, которую я пытался заполнить строками.

Алекс присоединился к ней у борта, его бравада таяла. "Там что-то есть," — сказал он, его голос был тише обычного, пропитанный страхом, что жил в нём с тех пор, как мать ушла, оставив лишь эхо.

Глава 5: Амулет

Джек держал амулет перед собой, его пальцы сжимали его, пока костяшки не побелели, кровь капала на символы, впитывалась, заставляя их вспыхивать слабым зеленоватым светом, что плясал в его глазах. "Я слышу их," — прошептал он, и тепло амулета словно текло из его ладоней, чужая жизнь пробуждалась под его касанием.

Анна бросилась к нему, схватив за руку. "Выброси его! Это массовое внушение, ничего больше!" — крикнула она, но он оттолкнул её с силой, которой у него раньше не было. Она упала, ударившись о палубу, и я услышал её бормотание: "Прости, Джимми, я не спасла тебя," — её голос ломался, тяжёлый от вины за брата, потерянного в волнах.

Море загудело, словно живое существо пробуждалось от долгого сна. Тени приблизились к яхте — текучие формы, их глаза резали ночь светом, холоднее льда и старше звёзд. Я почувствовал, как кровь деда отозвалась во мне — Николаса, Джека, моя собственная — связанная с этим амулетом, что звал нас всех своим украденным теплом.

Глава 6: Пробуждение

Вода вздыбилась, будто великан шевельнулся под ней, его рёбра ломали ткань моря. Гул поднялся из глубин, низкий и резкий, пронзал кости, заставляя их дрожать, как камертон после удара. Тени сгустились — текучие, чуждые, их формы мерцали в лунном свете, как жидкое стекло, глаза пылали во тьме холодным, нечеловеческим взглядом. Они не плыли — скользили, нарушая природу, каждый жест оставлял клочья тьмы, что таяли медленно, как дым в стоячем воздухе.

Борис крикнул сквозь шум: "Верни его в бездну, Джек!" Его голос дрожал, но в нём была сталь — память о Николасе, о той ночи, когда он стоял один, не сумев остановить друга.

Джек сжал амулет сильнее, кровь текла по его пальцам, впитываясь в символы, что пульсировали с его дыханием, тепло поднималось, как выдох хищника. "Они знают меня," — прошептал он, его глаза помутнели, стали чужими, полными света, не его собственного. "Они всегда знали меня."

Анна отступила к борту, её лицо побелело. "Это не сверхъестественное! Это газы, галлюцинации, что угодно, только не это!" — крикнула она, но её голос треснул, когда тень метнулась слишком близко, слишком реально. "Джимми сказал бы, что я спятила," — добавила она тихо, слеза скатилась по щеке, память о песне брата была её последним утешением.

Алекс споткнулся, добираясь до штурвала, скользя по мокрой палубе. "Мы убираемся отсюда!" — крикнул он, но его руки дрожали, и я услышал его бормотание: "Не хочу остаться один," — слова, вырванные из глубин, где жил его страх тишины, пустого дома.

Я смотрел на воду — она дышала, поднималась и опадала, как грудь спящего великана, и в каждом движении я чувствовал её взгляд. Шёпот — "Итан" — резал мой разум, как лезвие, и я написал в тетради: "Они видят меня," надеясь, что эти слова спасут меня, станут славой, которой отец никогда не увидит.

Глава 7: Паника

Двигатель кашлянул, издал долгий стон и заглох, как зверь, сдающийся под тяжестью судьбы. Алекс ударил кулаком по панели, ругаясь, его голос ломался, как у мальчика, зовущего мать, что ушла, оставив записку в пустом доме. "Проклятый хлам, работай!" — кричал он, но яхта застыла, будто что-то невидимое держало её.

Анна стояла у борта, глядя в воду, её губы шевелились, выдавая страх, что она отрицала. Её отражение ухмылялось в ответ — широко, неестественно — хотя она дрожала, вцепившись в перила, пока ногти не оставили следы. "Это иллюзия, обман света," — прошептала она, но её голос дрогнул, и я услышал: "Джимми, ты бы спел мне," — слова, что она несла, как рану.

Шёпот — "Итан" — шёл изнутри, из глубин моего разума, низкий и мокрый, как дыхание моря. Я обернулся, ожидая кого-то за спиной, но там были лишь тени — слишком длинные, слишком изломанные, чтобы быть нашими, шевелящиеся, когда мы стояли неподвижно. Волна ударила по яхте, оставив на перилах слизь — густую, блестящую, воняющую гниющей плотью и ржавым железом, живую, пока она извивалась. Я отшатнулся, вспоминая озеро, водоросли, голос отца — "Слова — не жизнь" — сжигающий мои мечты в тот день.

Джек стоял посреди палубы, держа амулет, как священник держит крест перед демоном. "Они зовут меня," — прошептал он, его губы изогнулись в улыбке, что я не узнал, тепло амулета исходило от его рук, как призрак украденной жизни. Борис схватил меня за плечо, его пальцы впились в кожу. "Кровь твоего деда в нём — и в тебе, Итан. Амулет знает своих," — сказал он, его шрам ожил в тусклом свете, память о вине, гноившейся десятилетиями.

Глава 8: Ночь кошмаров

Мы заперлись в каютах, но тишина давила сильнее звука, обволакивая, как вода на глубине. Я лёг на койку, закрыл глаза, и сон пришёл быстро — тяжёлый, липкий, как смола. Я тонул в чёрной воде, тёплой, как кровь, но густой, обволакивающей меня, сливающейся с моей кожей. Тысячи глаз смотрели из тьмы, их свет резал мой разум, обнажая воспоминания — озеро, водоросли, отец, сжигающий мою рукопись, я, кричащий, что слова — моя жизнь. Они шептали моё имя, катая его на языках, которых не должно быть, и я кричал, но вода залила рот, превратив крик в бульканье.

Я проснулся, задыхаясь, кашляя, пол подо мной был мокрым, хотя иллюминатор закрыт. Следы вели к двери — узкие, перепончатые, как у лягушки, но длиннее, изогнутые, с каплями слизи, что светились слабым зелёным светом, тёплые, как надежда, что отец прочтёт мои строки. Я коснулся одной, и на миг она шевельнулась, живая.

Стук раздался из соседней каюты. Я ворвался к Анне — она сидела на койке, обхватив голову, её волосы были влажными, хотя она не выходила наружу. "Они были здесь," — прошептала она, указав на подушку, где слизь блестела, как ртуть, воняя морем. "Джимми пел мне перед тем штормом," — добавила она, её голос ломался от любви и вины, тень брата, которого она не спасла.

Джек не спал. Я нашёл его у иллюминатора, глядящего в ночь, бормочущего слова, что царапали воздух, как ногти по стеклу. Его руки покрывали свежие царапины, глубокие, будто он вырезал что-то из себя, а амулет лежал на столе, тёплый, как дышащая плоть, его символы пульсировали с его бормотанием. "Я вижу их," — сказал он, его голос был не его, а хором, что поднимался из глубин.

Глава 9: Раскол

Утро пришло с серым светом, что сочился сквозь тучи, не разгоняя тьму, а делая её липкой, как паутина на коже. Джек сидел на палубе, вырезая символы на предплечьях — такие же, как на амулете — кровь текла тонкими струйками, впитываясь в дерево, темнея, как живая плоть. "Я стану ими," — бормотал он, его глаза были мутными, как застойная болотная вода, лишённые света, что я в нём знал.

Анна схватила меня за руку, её пальцы впились, оставляя следы. "Он спятил, Итан. Надо уходить," — сказала она, её голос дрожал от страха, что родился в ночь, когда Джимми уплыл в море, а она осталась на берегу, не простив себя.

Алекс стоял рядом с Джеком, скрестив руки, но его бравада трещала. "Он знает, что делает. Это приключение," — сказал он, но его голос дрожал, и я услышал шёпот: "Не бросайте меня," — слова, вырванные из глубин, где жил его страх одиночества, пустого дома.

Борис отвёл меня в сторону, его шаги были тяжёлыми, как у человека, несущего бремя десятилетий. "Амулет выбрал его кровь, как выбрал кровь Николаса," — сказал он тихо, вне слуха Джека, его шрам пульсировал, как живая рана, память о ночи, когда он потерял друга. "Без жертвы он не отпустит его — и нас."

Глава 10: Воспоминания Бориса

Борис смотрел на воду, его взгляд был тяжёл, как якорь, что тянет ко дну. "Это было в семьдесят третьем," — начал он, его голос был низким, густым от боли, что гнила в нём годами. "Мы с Николасом нашли амулет в трюме старого судна у Лунной бухты. Он взял его — кровь капнула с его ладони, порезанной ржавым гвоздём — и символы ожили, извиваясь, как черви. Той ночью он кричал о глазах, что смотрят из воды, из его снов. Я хотел выбросить его за борт, но он схватил меня за руку и сказал: ‘Он знает меня, Борис. Мы бросили его в море, но к утру он был в его каюте, покрытый слизью, что воняла гнилью, тёплый, будто поглотил его жизнь. Я не остановил его — он ушёл в воду, а я остался, глядя, как волны сомкнулись над ним."

Слёзы блеснули в его глазах, и он сжал кулак. "Я любил его, как брата. Теперь он вернулся за вами — за кровью, что связывает нас всех. Я пришёл с вами, чтобы покончить с этим, сделать то, что не смог тогда."

Глава 11: Жертва

Ночь легла на бухту, как чёрная завеса, луна висела низко, её свет резал воду на треснувшее зеркало. Глаза Бездны вернулись — их сияние пробивалось из глубин, как маяки в тумане, но это был свет, что манил к гибели, не к спасению. Они кружили вокруг яхты, их текучие формы мерцали в лунном свете, оставляя шлейфы тьмы, и гул нарастал в ритм, что тряс доски под нами, рождая боль в груди, будто моё сердце ломалось под его тяжестью.

Алекс стоял у двигателя, руки в масле, лицо в поту. "Запускается!" — крикнул он, в его голосе была нить надежды, хрупкая, как паутина, рвущаяся на ветру. Он повернул ключ, двигатель взревел, но тень ударила снизу — длинная, текучая, живая. Она схватила его за ноги, и я видел, как его пальцы царапали металл, ногти ломались, оставляя кровавые полосы. Его крик был коротким, резким, оборвался бульканьем, когда вода поглотила его, и он прошептал: "Мам, я здесь," — зовя ту, что оставила его в тишине. Кровь растеклась по поверхности, чёрная в лунном свете, исчезая, будто что-то выпило её снизу.

Анна закричала, рухнув на колени, её руки рвали волосы, выдирая пряди. "Я вижу его," — прошептала она, её глаза опустели, глядя туда, где утонул Алекс, но видя что-то другое — может, Джимми, поющего ей в последний раз. Джек засмеялся — низким, гортанным звуком, что резал воздух, как нож, не его собственным. "Они взяли его," — сказал он, держа амулет, его кровь впитывалась в символы, что вспыхивали светом.

Я бросился к нему, пытаясь вырвать амулет, но он оттолкнул меня с нечеловеческой силой, и я упал, ударившись о борт, чувствуя под руками слизь — холодную, живую, как пальцы, тянущиеся ко мне. Борис крикнул: "Кровь! Оно требует крови!"

Глава 12: Побег

Борис бросился к Джеку и вырвал амулет из его рук — пальцы Джека хрустнули, будто кости размягчились. "В бездну!" — рявкнул он, швырнув его за борт в тёмную воду, что поглотила его с глухим всплеском. На миг всё замерло — гул стих, тени отступили в глубины, их глаза потускнели, буря утихла, оставив лишь слабое эхо ветра, шепчущего в снастях.

Мы стояли, тяжело дыша, глядя на воду, теперь неподвижную, как мёртвое зеркало. Анна поднялась, её лицо было мокрым от слёз, но молчала, сжимая книгу, что связывала её с Джимми. Я хотел заговорить, нарушить тишину, но слова застряли в горле, как грязь, и я лишь написал: "Мы свободны."

Час спустя тишина разорвалась — низкий, скребущий звук, будто что-то касалось корпуса. Я шагнул к краю и увидел тень — длинную, текучую, её глаза светились в ночи. Она поднялась из воды, её пальцы, сплетённые из слизи и тьмы, положили амулет на палубу, слизь капала с него, воняя гнилью и смертью, его тепло было живым, как плоть, укравшая наше дыхание. Анна схватила нож с пола, её движения были лихорадочными. "Мы уничтожим его!" — крикнула она, подняв нож, но он выскользнул из её рук, звякнув о палубу. "Кровь зовёт его," — сказал Борис, его голос был мягким, тяжёлым от рока, его глаза смотрели на меня с тяжестью, что я не хотел принять.

Глава 13: Безумие Джека

Джек сорвался с верёвок, которыми мы его связали, разрывая их, как бумагу, его руки покрывали символы — глубокие, вырезанные до мяса, кровь текла, питая что-то невидимое. Он выхватил нож из руки Бориса и начал резать себя с точностью, повторяя узоры амулета. "Я увижу их," — прошептал он, его голос сливался с гулом, что вернулся из глубин, низким, мокрым хором.

Мы с Борисом бросились к нему. Я схватил его за плечи, но его кожа была скользкой от крови и слизи, и он вывернулся, ударив меня локтем в грудь. Воздух вырвался из лёгких, и я упал, задыхаясь. Борис попытался повалить его, но Джек рванулся с неестественной силой, отбросив старика к борту, нож звякнул о палубу. Анна стояла в стороне, её глаза были пустыми. "Отпусти его," — сказала она тихо, её голос был густым от боли за Джимми, ушедшего так же.

Джек шагнул к краю палубы, амулет в одной руке, нож в другой, его грудь была картой символов, слабо светящихся зелёным, как гниль в лесу. "Они ждут," — сказал он, его голос стал хором десятков, говорящих через него. Он перешагнул борт, и вода сомкнулась над ним с глухим всплеском, тени ринулись к нему, вспыхивая в глубинах, как молнии в чёрном небе. Море взревело, яхта содрогнулась, и я почувствовал, как что-то отпустило нас — невидимая тяжесть ушла, но я знал, что это не конец.

Глава 14: Берег

Мы вернулись на берег на рассвете, небо было серым и тяжёлым, как мокрый бетон, солнце не могло пробить тучи. Яхта скрипела, будто оплакивая то, что пережила, её корпус был испятнан слизью, что вода не смывала, оставляя следы, как древние письмена. Мы молчали — слова казались слишком хрупкими против того, что осталось в Лунной бухте, против тени, что вернула амулет.

Дома я пытался писать, поймать историю, что вытащит меня из теней, но каждый день находил следы — мокрые, перепончатые — на полу, всё ближе к моей кровати каждую ночь. Они воняли тленом, тёплые и живые, и я писал: "Они идут за мной," надеясь, что эти строки спасут меня, станут славой, которой отец никогда не увидит.

Анна звонила каждый день, её голос становился слабее, тише, как эхо, тающее в пустоте. "Я вижу Джимми в зеркалах," — шептала она, задыхаясь, и однажды сказала: "Я люблю тебя, братишка," — вспоминая его, мальчика, что пел ей перед сном, её голос теперь был полон любви, что она не дала вовремя.

Борис исчез через неделю. Я пошёл к нему домой — дверь приоткрыта, воздух густой от соли и гнили, как в трюме затонувшего корабля. На столе лежал его нож, ржавый, хотя несколько дней назад он был чистым, и записка: "Простите. Я должен был забрать его." Я понял: он ушёл за амулетом, чтобы разорвать круг, начатый с деда, спасти нас, как не смог спасти Николаса.

Глава 15: Расследование

Я копался в архивах, ища ответы в пожелтевших газетах и судовых журналах, где Лунная бухта возникала, как проклятие, растянутое на века. В 1893 году шхуна Морская дева вошла в бухту и пропала — обломки всплыли в двадцати милях к северу через месяц, покрытые символами, такими глубокими, что дерево раскололось. В 1927 году рыбак вернулся один из экипажа из пяти, крича об "глазах в воде" — через три дня его нашли мёртвым в хижине, с узорами, вырезанными на груди до костей. В 1951 году команда учёных исчезла, оставив магнитофон: низкий, мокрый шёпот повторял их имена, пока лента не оборвалась тишиной.

Я нашёл книгу — тонкую, в кожаном переплёте, без автора, пахнущую солью и плесенью, её страницы были исписаны от руки. Она говорила о Глазах Бездны — существах из "чёрной пустоты за звёздами", старше света, старше времени, питающихся кровью и разумом. Жрецы отдавали свою кровь, связывая её с Глазами Глубин, амулетами, что жили, выбирали носителей и возвращались, пока долг не был оплачен. Дед коснулся его, его кровь капнула — он заплатил жизнью. Джек унаследовал эту связь, и я тоже — я коснулся его крови в борьбе на палубе, и теперь моя очередь. Я написал в тетради: "Кровь — ключ," и страницы пожелтели, будто море уже коснулось их пальцами.

Глава 16: Возвращение

Я проснулся ночью от гула — низкого, пульсирующего, как в бухте, режущего воздух и кости. Комната была холодной, воздух влажным, пропитанным солью и гнилью, как в трюме затонувшего корабля. Амулет лежал на столе — я утопил его в реке три дня назад, видел, как он тонет, но тень вернула его, его тепло текло под моими пальцами, как украденное дыхание. Я увидел его в окне — текучее, длинное, его глаза светились, как мёртвые звёзды — и оно ускользнуло, оставив слизь на стекле, шевелящуюся, живую.

Я взял амулет — он пульсировал теплом, живой, и в его глубинах отразилось моё лицо, но не моё: глаза пустые, белые, как у слепца, рот растянут в улыбке, что я не делал. Оно шевельнулось, подмигнуло мне, и я уронил его, задыхаясь от ужаса, что сжал горло. Голоса шептали: "Итан," — низко, влажно, как песок, падающий с лопаты, поднимаясь из стен, пола, из-под кровати, окружая меня. Я включил свет, но тени в углах шевельнулись, потянулись ко мне, как руки, и я выбежал наружу, где шёпот вплетался в ветер, в скрип деревьев.

К утру я нашёл следы — мокрые, перепончатые — от порога к моей кровати, длиннее, глубже, чем раньше, с каплями слизи, что светились слабо. Зеркало в ванной показало Джека — его глаза сияли, губы шептали моё имя — и я разбил его, но осколки продолжали двигаться, складывая его ухмылку. Я позвонил Анне, но она не ответила, её последнее сообщение: "Они здесь. Джимми зовёт," — её голос сорвался в рыдание, шёпот — не её — произнёс моё имя.

Глава 17: Последняя жертва

На следующий день я поехал к Анне. Её дом стоял открытым, окна нараспашку, несмотря на дождь, что лил внутрь, смешиваясь с вонью соли и гнили. Пол был мокрым, отмечен следами — узкими, перепончатыми, как мои — ведущими глубже внутрь. В кухне её книга по морской биологии лежала раскрытой — страницы рваные, исписанные символами амулета, чернила размазаны, будто писали мокрыми руками, отчаянная попытка цепляться за разум.

В спальне записка: "Они не отпустят," и под ней отпечаток ладони — слишком длинный, перепончатый, воняющий морем и смертью. Кровать была пуста, простыни промокли, прядь её волос на подушке, слипшаяся от слизи. Я вышел к пруду за домом — маленькому, заросшему водорослями — и вода заколыхалась, хоть ветра не было. В глубине я увидел Анну — её глаза белые, пустые, как моё отражение — она стояла под водой, подняв руку, чтобы поманить меня. "Джимми, я с тобой," — прошептала она, её голос был полон любви, что она не дала, прощание с братом в этом последнем видении. Мои ноги шагнули вперёд, но я развернулся и побежал, зная, что мой долг близок.

Того же утра Бориса нашли на берегу — слизь покрывала его тело, таяла на солнце, амулет был сжат в его руке, его символы светились, как на коже Джека. Его глаза были открыты, пусты, но лицо спокойно, будто он обрёл покой, взяв вину за нас, за Николаса, которого любил, как брата.

Глава 18: Эпилог

Я пишу это в своей комнате, слыша волны — не снаружи, а внутри, в голове, в венах, где они шепчут, зовя меня низким, мокрым голосом, неумолимым, как прилив. Амулет лежит передо мной, его символы извиваются, как черви под кожей, его тепло не его собственное, а украденное у нас — у тех, чья кровь питала его, как Глаза Бездны питались нашими душами. В нём я вижу их всех: деда, кричащего в пустоту; Алекса, чьи кости хрустят в глубине, зовущего мать; Анну, манящую из пруда с любовью к Джимми; Джека, чьи глаза сияют в воде; Бориса, сжимающего амулет в мёртвой руке, чтобы спасти нас. Я вижу себя — там, внизу, с ними, где слова больше не важны.

Я топил его в реке, сжигал в огне, но тень вернула его — текучая, живая, её глаза смотрели из ночи. Шаги звучат за дверью — мокрые, тяжёлые, с хлюпаньем капающей слизи. Они здесь. Моя кровь платит долг — деда, Джека, моя собственная — что связал меня с Глазами Глубин в тот момент, когда я коснулся его на палубе.

Я пишу, чтобы кто-то знал: Лунная бухта — это дверь, и если ты коснёшься её, они придут. Моя ручка дрожит, чернила текут, как вода, поднимающаяся вокруг меня. Дверь скрипит, тень падает на страницу, и шёпот зовёт: "Итан." Они здесь, и я иду к ним.