siberiansnuff

алюминиевое апрельское небо. дождь и слякоть. грязь на начищенных до блеска берцах. автоматы своими ремнями уже успевшие натереть плечо. глухое село, тайга, осознание ненужности в самом тупике этой страны, ближайший магазин за двадцать километров, военная часть за пятнадцать. пакостное настроение слегка разбавленное оставшимися сигаретами в промокшей красной пачке. и безучастно сидящий прапорщик за рулем армейского автомобиля. до выноса тела оставалось не больше десяти минут.

ситуация для срочной службы была вполне рядовая. с периодиочностью одного раза в несколько месяцев мы, обычно сержантским составом в четыре человека, провожали ветеранов отечественной и прочих чеченских в последний путь. от ближайшей части выделяли солдат срочников и орекстр, на похороны когда-то служивых. идешь молча за гробом, держа автомат, считаешь оставшиеся до дома дни, и впринципе не обращаешь на происходящее никакого внимания. люди умирают, нет в этом ничего странного и особенного. а если люди эти еще и незнакомые то эмоций обычно возникает мало, но порой как ни странно бывают и радостные. не каждый день можно вдоволь поесть на поминальном обеде, на который обычно нас приглашали после всей процессии. сидишь с напускным грустным лицом, а желудок ликует и радуется. немного цинично, не поспоришь. но жрать гречку два раза в день и суп из воды с капустой на протяжении года выглядело так себе занятием.

в тот день давило не только небо, но и все окружающее. я видел похороны, и не раз. но даже когда умер отец, уже после армии, я не ощутил такого тягостного присутствия в себе. асболютный тупик дальневосточной дороги, пьяные вдрызг люди в спортивных штанах с туфлями, пришедшие проводить в последний путь тридцатилетнего парня. ревущая над гробом мать, и уже ничего не понимающий седой старик. я смотрел и все сливалось в один невозможно упаднический серый фон. грязный, обреченный, убитый абсолютным отсутствием перспектив, сгнившими домами и спившимися персонажами.

начиналось все просто. в девяностых обычный восемнадцатилетний парень пошел доблестно проходить военную службу, длившуюся тогда два года. парней сразу с краевого пункта направили на вторую чеченскую компанию, клятву о чертовом долге отечеству - присягу, они принимали уже в поезде. в восемнадцать-двадцать лет, еще толком не сформировавшихся мужиков, сразу с гражданки везли на войну. убивай, или будь убитым. и вернись домой с кучей воспоминаний или в цинке. в итоге приехал парень контуженный обратно в свое глухое село. ни о какой работе речи быть не могло,  тем более что в том районе единственные нормальные должности были на службе по контракту. и пошли бесконченые вереницы алкогольных будней. за десять лет человек спился, до состояния смерти. ни кому не нужный, всеми прощенный, лежал в своем деревянном. с умиротворенным, чуть улыбающимся лицом, которое можно встретить только у покойников. дождь. пьяницы. слякоть.

мы парами стояли в карауле, рядом с гробом, сменяя друг друга. плохого настроения не было, его не было вообще. полное отсутствие и осознание бесполезности прожитой кем-то, пусть и чужим, жизни. впереди ждал путь до кладбища. полтора-два километра пешком, с автоматами в руках, по раздробленной деревенской дороге. дома в два ряда шли по краям рваной линией, переплетаясь с какими-то тявкающими собаками, разваливающимися домиками, седовласыми людьми. взгляд метался с гроба на горизонт, позади шла толпа  обреченных и ничем не обремененных людей, под ногами хлюпала грязь. я уже ожидал увидеть что угодно, но кладбище выглядело куда страшнее чем риусют его в самых диких фильмах. дальний восток горел в предыдущем году, леса полыхали, огонь перекидывался на деревни. и как итог - картина, пробирающая до самого нутра. половина деревьев на местном погосте были обоженны до состояния углей, вторая половина перекатывалась своим цветом, от черного до весенне-сырого. ветви больше были похожи на свисшие худые руки. как следствие половина кладбища была попросту сгоревшей. от венков и цветов на могилах остались лишь проволчные основы, фотографии на плитах закоптились, где-то и вовсе пострадавшая земля смешалась с осадками, и представляла из себя месево из комьев непонятного цвета. осознание хандры. густое проглядывающие через лес молчание. тяжелый сырой воздух. солнце цвета сталь. выкопанная яма глубинной два метра. словно из воска, привязанная кем-то к дереву лошадь, непонятно как взявшаяся в этом прогорклом месте. я ждал когда все закончится, от эмоционального перенапряга кружилась голова. все оказалось еще хуже. гроб опускали полуживые люди, в том плане что алкоголя бы в них хватило на половину этой деревушки. и когда один из них, вслед за деревянной коробкой чуть не свалился в яму - я внутренне завопил о помощи. слезы на глазах не выкатили благодаря лишь военной форме. полное опустошение.

я слышал истории из глубинок опоясанные вокруг сложности умертвленного быта. читал Достоевского представляя ужас описанного в них. смотрел Балабановский "груз 200", считая что это лишь эхо истории. но в тот чертов день увидел своими глазами что значит эта русская действительность, социальная обреченность, безнадежная тоска, отсутствие каких-либо надежд. крах всех светлых представлений.

мы молча доехали до части, почистили берцы от кладбищенской грязи и прилипших листьев и пошли на разгрузку боеприпасов, будто приехав со стандартного в нашей жизни события. и вроде бы ничего не изменилось. только вот осадок в глазах был виден еще несколько дней, внутри же, он осел до сих пор. и боюсь уже ничем не вытащишь.

Июнь двадцатого.

На днях звонил Серёга, положили в больницу с инсультом. Все таки допрыгался, но как водится у выздоравливающих наркоманов, повезло. Жив, почти здоров, даже шутит на эту тему.

Десять реабилитаций, несколько раз по тюрьмам, очки в тонкой оправе, знает библию наизусть. С упоением в очередной раз рассказывает мне историю, как спрятал закладку под язык, увидел приближающийся патруль, и разом съел три грамма быстрых.

Как не отъехал - вопрос скорее ко вселенной, чем к нему, потому что уже через несколько часов, он, выдергивая из себя трубки, в одной простыне начал спрашивать медперсонал, где же ему покурить.

Оказалось все просто, Серёжа съел вес, у него отключилось сердце, а экипаж был совершенно не по его душу. Клиническая. Нашла какая-то бабка. Тело Сереги было без особых признаков жизни, возле того же подъезда, где он снимал груз.

Зима, Сибирь, но снежком его так и не присыпало, откачали. Удача, да и только. Он улыбается и говорит, что для чего-то еще нужен.

Апрель девятнадцатого.

С глазами, полными отчаяния смотрю на весь этот абсурд вокруг. Четкое расписание, абсолютное безобразие состава - от стариков до восемнадцатилетних девочек, нелепые правила, граничащие с сумасшествием, все постоянно что-то убирают и пишут. Пишут и убирают.

Из того, что я успел понять, это то, что я новичок, и пока ни к чему не привлекаюсь. Вроде бы со мной должно поговорить руководство, но пока я тут, сам себе отвечаю на вопросы, которые терзают изнутри.

Ко мне подсаживается Серёга и начинает знакомиться. Четко отслеживаю, что его словарный запас куда приятнее, чем у подходивших ко мне, до этого, ребят. Серёга поправляет очки и начинает со мной о чëм-то болтать. Молчу, слушаю.

Декабрь девятнадцатого.

Я довольный и спокойный сижу на ночном дежурстве. Тут так заведено, ведешь себя хорошо - дают местные повышения. Вся система на том и строится - те, кто уже давно тут, присматривают за новичками, понимая, что бежать отсюда можно лишь в одно место - обратно в употребление.

Тяжело и иногда невыносимо, постоянные ограничения, наказания и прочие радости реабилитационной жизни. Я живу в маске, для достижения комфорта пытаюсь вести себя хорошо и со всем соглашаюсь, внутри же думаю, как отсюда быстрее двинуть. Кругом поля и забор.

На той неделе была возможность сбежать, не стал. Зима, сугробы, вдруг догонят, положат в "поездку". Мероприятие странное, тебя просто кладут на кровать без возможности ее покинуть. Неделя, месяц, неважно. Два раза в туалет и три приема пищи, сидя, на той же кровати. Выбираю остаться.

А время летит, и Серёга, когда то меня встречавший, три дня назад вышел, прожив тут год. Я сижу ночью, что-то пишу себе в тетрадь, и очень надеюсь что у него все получится. Если бы не одно "но". Сегодня, в два часа ночи, Серёгу снова привезут со срывом, три дня, его хватило на три дня. Встретил соседа утром, когда ехал в СПИД-центр. Сосед предложил, Серёга не отказался.

Сережины глаза блестят, в руках та же сумка, с которым он уехал, он скомкано улыбается, пытаясь сохранить спокойствие.

Через неделю он будет плакать на кровати, свернувшись кубарем, взрослый, сорокалетний мужик. Плакать и вытирать слезы. И все поймут, промолчат и поймут.