“МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ

Мне никогда не нравилась охота. Не то, чтобы я не любил убивать – когда слёту попадаешь в утку или чирка, и птица, секунду назад спешащая по своим делам падает в траву - в этом есть свой кайф, некое чувство победы. Я попал! Я крут! Пока спускаешься по берегу, хлюпаешь болотниками по илистому дну к месту падения и подбираешь ещё тёплый трупик, успеваешь заткнуть просыпающуюся совесть разными правдоподобными версиями типа: “А вдруг её убил сердечный приступ” или “Наверняка, у ней был рак в последней стадии и я даже помог избавиться от мучений”. В конце концов, стреляло-то ружьё, ты как бы и не причём.

Другое дело, когда птица барахтается в воде с перебитым крылом, хрипит и обречённо смотрит на тебя. Вот тут уже надо что-то быстро решать. Добивать, но как? Отрезать голову? Свернуть тонкую податливую шею? Может оставить умирать от потери крови? Своими руками добить живое существо – для меня это было страшней всего. Отец это понимал и каждый раз сам ходил собирать подранков. А потом на промысле случился этот выброс.

Нефтяное месторождение находилось на противоположном берегу залива. Со стороны зимовьев можно было даже рассмотреть качалки и высокую вышку, сияющую прожекторами как новогодняя ёлка. А по ночам горизонт светился от ревущего газового факела. В ту ночь, когда сорвало главный клапан на буровой, отец был на смене. Вся бригада погибла сразу. Задохнулись. Остальные рабочие, кто был на территории в ту ночь, умерли позже в больнице от отказа внутренних органов. Промысел спешно законсервировали, и по нему ещё долго ходили люди в оранжевых костюмах химической безопасности. С тех пор рыбу в заливе ловить перестали. Вся она покрылась странными пятнами, бывало, что у рыб отсутствовали глаза или даже половина тела. Кишки вываливались одним склизким комком, а мясо отдавало мазутом. Однако пролетавшие транзитом утки о выбросе не догадывались и каждую весну и осень по традиции останавливались подкопить сил. Охотиться в этих местах почти прекратили, но отчим от хобби не отказался.

В отличие от отца дядя Толя смотрел на мир угрюмо, постоянно ожидая от него какой-то подлянки. Моменты, когда он улыбался, можно пересчитать по пальцам: когда делал маме предложение или когда покупал очередную приблуду на свой внедорожник. Вот и в этот раз, глядя в бинокль на чёрную от птиц полосу на воде, он скривил губы и сказал.

- Да… патронов-то сколько уйдёт. Тима, иди манки расставляй, вечереет уже.

В отсутствие конкуренции мы встали на третьем номере, самом жирном утином месте. Зелёный мыс врезался в бухту острым клином, и при любом ветре утка в сумерках обязательно пролетала через него. Я сидел, затаившись, в траве, обхватив ружьё двумя руками и молился, чтобы в этот раз стрелять не пришлось. А над самой поверхностью воды, вытянув шеи, уже сновали птицы. Отчим закрякал свистулькой метрах в пяти от меня. И тут со стороны мыса на манки начала снижаться стая. Я поднял ружьё, закрыл глаза и выстрелил наугад. Дядя продолжал палить из Сайги. Потом, пригнувшись, зашелестел травой в мою сторону.

- Тимофей, ты из такой кучи всего двоих зацепил. Ты упреждение то делай, а то так голодным и останешься, - он протянул мне полипропиленовый мешок, - иди, собирай добычу.

Я приподнялся из травы, на воде среди чёрных манков плескались подранки. Я насчитал двенадцать подбитых уток – все были живы.

- Их же добить надо…

Дядя Толя кивнул на ружьё

- Да о приклад стукни пару раз и всё.

- Я так не могу.

- Не в отца ты пошёл, парень. Ладно, я сам.

Он спустился в воду. Был отлив, и вода еле доходила до колен. Я отлично видел, как он лупил уток головами о торец подобранной на берегу доски. Я считал глухие удары - выходило их больше, чем было птиц. Отчим матерился, потом достал нож и стыл пилить уткам шеи. Наконец он выбрался с мешком на берег.

- Вот суки живучие. Ну ничего, к утру сдохнут. Даже наоборот хорошо - мясо свежей будет. Шурпу варить умеешь?

- Ага

- Иди ужин готовь, я тут сам посижу. – Отчим протянул мне две безголовые тушки.

Я взял их в руки и чуть не выронил, когда они затрепыхались.

- Они живые ещё! Вон, слышно как сердце бьётся, как их ощипывать-то живых?

Дядя Толя покачал головой, угрюмое лицо сморщилось. Похоже, я делал его жизнь ещё безрадостней.

Пока он, матерясь, разделывал дичь, я растопил в зимовье буржуйку и приготовил кастрюлю.

Вода закипела, но когда я взял миску с порубленной уткой, в свете фонаря увидел, что куски мяса шевелятся. Крылья и ноги трепыхались, а сердце продолжало биться, гоняя через себя скопившуюся в миске сукровицу. Я быстро вывалил мясо в кипяток и закрыл крышку.

Отчиму я об том не сказал. Он сделал ещё три или четыре серии выстрелов и вернулся к зимовью злой на погоду. Ветер стих, и вся утка переместилась на середину залива. Добычу он сложил в мешок, закинул на крышу избушки подальше от лисиц и крепко запер дверь. После той катастрофы лисы потеряли страх - они объединились в стаю и по ночам нападали на охотников. Их не останавливали ни ружья, ни капканы, а люди после укусов умирали в течении суток – отказ внутренних органов.

Дядя Толя принял несколько рюмок снотворного и уже храпел на палатях, а я уснуть не мог. Я слышал, как на крыше шуршат недобитые утки. Прошёл час, может два, а они всё не хотели умирать. Я потихоньку вышел наружу, снял с крыши мешок - он был весь липким от крови. Я положил его на траву, развязал тесёмки и отошёл в сторону.

Ждать пришлось недолго. Первая утка нашла выход и, не глядя на меня, распустив одно крыло и припадая на лапу, направилась в сторону залива. За ней потянулись остальные пернатые калеки. Не знаю, что за дробь была в патронах, но они еле шевелились. Как разбитый партизанский отряд, утки медленно продвигались к своим. Замыкала строй утка с перебитыми обеими лапами. Она ползла по-пластунски, помогая себе крыльями. Выстрелом ей в прямом смысле снесло башню, остался только клюв, но каким-то внутренним чутьём птица двигалась за собратьями.

Я подошёл к мешку, чтобы убрать улики, но он вдруг шевельнулся. В мешке оставалась последняя птица. Селезень. Тот, которого отчим дубасил головой о доску. Видимо, он повредил ему позвоночник, потому что утка лежала и лишь беззвучно открывала клюв. В единственном уцелевшем глазу жёлтым бликом отражалась луна. Я набрал воды из канистры и подсунул под птичью голову так, чтобы она могла хотя бы попить. Вдруг из ближайших кустов раздалось звонкое тявканье. Быстро забежав в зимовьё, я запер дверь и залез под одеяло. Я очень надеялся, что обезумевшие лисы завершат то, что не смог сделать отчим.

- Тимофей, иди сюда.

Я очнулся от голоса дяди Толи. И по его тону понял, что меня будут бить. Не сильно. Как говорил дядя – в профилактических целях.

Раннее утро выдалось хмурым, как лицо отчима. Как только я вышел наружу, туман тут же забрался под тёплую куртку и вытеснил тепло избушки. Я поёжился и протёр глаза. Отчим стоял возле раскрытого мешка, в котором лежал селезень. Смерть не пришла за ним в эту ночь. Голова лежала в миске, наполовину погружённая в воду, но глаз всё также пристально следил за мной.

- Ты мешок развязал?

Отпираться было бессмысленно. Я кивнул и в тот же момент получил кулаком в левое ухо. Перед глазами замерцали искры. Я упал на спину, но вставать не собирался, по крайней мере сейчас. Отчим любил распускать руки, но вот лежачего меня никогда пока не бил. Сквозь калейдоскоп звёзд я видел, как дядя Толя что-то кричит, показывая то на мешок, то на меня, но вместо звука в голову наполнял противный тонкий свист, от которого слегка подташнивало. Наверняка, отчим сильно расстроился, потому что запнул утку обратно в мешок и пошёл к берегу.

Обратную дорогу я ехал на заднем сидении прыгающего на колдобинах джипа, придерживая на коленях мешок с тёплым покалеченным существом. Писк в голове затих и я различал бормотание отчима, который со злости топил по грунтовке, выжимая из двигателя максимум. Он твердил, что сварит утку собаке, а я буду месяц драить курятник от говна. Почти так и вышло, вот только селезня я не отдал.

Я отгородил в курятнике место, сделал из мелкой сетки клетушку, чтобы утку не погрызли снующие по ночам крысы. Селезень всё также лежал пластом. Периодически я подходил и трогал тёплое маленькое тело, чувствуя, как под перьями ещё бьётся сердце. Три дня прошло без видимых изменений. Смерть не брала его, но и не отпускала далеко от себя. Я стал сомневаться, может быть и правда, стоило отдать его на прокорм Шарику, но утром четвёртого дня селезень поднял голову.

К вечеру он уже самостоятельно подполз к миске с водой, а ещё через день он уже ел размоченный в воде хлеб. Разбитый с левой стороны череп набух и принял свою прежнюю форму, а в глазнице стал расти новый глаз. Это было невероятно, но каким-то образом птица возвращалась к жизни, восстанавливая перебитые кости. Через неделю селезень вышел из сарая, щурясь на яркий солнечный свет. Взмахнул крыльями и, разбежавшись, он кругами взлетел в небо. Пролетая надо мной, утка повернула шею, крякнула, и посмотрел мне прямо в глаза.

Ещё через неделю отчим вновь поехал на охоту на залив со своими друзьями и взял меня с собой. Теперь уже в качестве кухарки – ружьё не доверил. Дядя Толя сразу застолбил мыс и ушёл ставить манки, остальные тоже потихоньку разбредались по местам, рассуждая, что ехать надо было в другое место, но водитель тут главный.

Меня пока не трогали. Я сидел на бревне возле зимовья и играл в смартфон, когда со стороны мыса раздались первые выстрелы, а в след за ними крик отчима. До сих помню как он орал, будто с него живьём сдирали кожу. Остальные охотники уже бежали к мысу, когда крик резко прервался, а из под берега вынырнула утиная стая и понеслась низко над берегом в мою сторону. Они пронеслись совсем рядом, шумно хлопая крыльями. Птицы с ног до клюва были покрыты бурой липкой жидкостью, словно краской. В голове стаи летел тот самый селезень.

Когда я выбежал на берег, друзья отчима, яростно матерясь, вытаскивали из воды тело. Дядя Миша, увидев меня, крикнул не своим голосом,

- Тимоха, быстро тащи брезент и вали прогревать машину, тебе тут смотреть не на что!

Но я успел увидеть, что от лица отчима почти ничего не осталось. Оба глаза вытекли, а нижняя челюсть болталась на лоскуте…”

Валентина Олеговна шумно сглотнула и отложила тетрадь. В классе стояла гробовая тишина, лишь под партой украдкой блевала в портфель отличница Леночка. Русичка укоризненно посмотрела на меня. Я стоял, низко опустив голову.

- Большой, это ни в какие ворота уже не лезет. Я понимаю, у тебя погиб отец, а потом на глазах дикие звери загрызли отчима, но нельзя же из конца в конец выдумывать такие мерзкие сочинения. То к тебе старшеклассники пристали и их утки заклевали до смерти, то тебе девочка взаимностью не ответила и потом бегала по парку за уткой, догоняя откушенный нос. Ты понимаешь, что такие фантазии у ребёнка - это ненормально?!

- Да, - промямлил я.

- Не слышу.

- Да!

- Манда! – тут же раздалось эхом с задней парты.

- Гундосов, а ну закрыл рот! – Валентина Олеговна постучала указкой по столу и снова повернулась ко мне.

- Тимофей, вы с мамой к психологу ходите?

Чтобы не провоцировать хулигана я просто кивнул.

- Ну и как?

- Прогресс есть…

Учительница вздохнула, потом снова взяла тетрадь с сочинением, пробежалась красной ручкой по тексту.

- Ну ладно. За грамотность четыре. “Из-под” пишется через тире, и “в отсутствие” когда надо было “в отсутствии”. Запятые кое-где отсутствуют, но в целом нормально. А за содержание, извини, опять неуд. Ещё одна двойка, и придётся тебе остаться на второй год. С этим надо что-то делать, ты это понимаешь?

Я опять кивнул. Учительница отдала мне тетрадь.

- Иди, садись, и больше никаких уток.

Я поплёлся на своё место, ловя презрительные взгляды одноклассников. Для них я уже давно стал изгоем по кличке Дональд Дак. Да, Валентина Олеговна, я всё понимаю, с этим надо что-то делать. И кое-что будет сделано. Не хочется, чтобы так всё вышло, но мама не выдержит ещё одной двойки за четверть.

Проходя между рядами парт, я посмотрел в окно и легонько кивнул. Из листвы ближайшей берёзы выглянул мой лучший друг утка и кивнул головой в ответ.

(C) Тимофей Большой