Марфа⁠⁠

Марфа Никитична лежит на красивом шёлке. Марфа Никитична смотрит в потолок, где под потемневшими от времени балками проворный паучок укатывает в белый шёлковый саван очередную свою жертву. Марфа Никитична видит последние затихающие толчки несчастного насекомого в утробе кокона, видит невинную суету будущих обреченниц-мушек в полуметре от совершающегося таинства смерти, видит волнующиеся мазки света от дрожащих свечей, освещающих маленький и скоротечный насекомый мирок.

Марфа слышит шарканья старающихся быть деликатными ног. Слышит чье-то сопение, чье-то покашливание, дерганное шуршание чьей-то одежды, будто два противоборствующих, принадлежащих разным сущностям локтя стремятся занять одну и ту же точку в пространстве. Слышит чье-то шипение, на пару минут унимающее сражающихся конкурентов.

Раздается скрип, потолочные тени трепещут под властью ворвавшегося воздуха. Звучные, властные шаги умудряются рождать эхо в небольшой комнатке. Шаги приближаются, затем пропадают, а спустя десяток секунд трансформируются в гулкую, низкую и исполненную обертонами, монотонную речь. Громкие, но неразборчивые слова не разлетаются по комнате в беспорядке, но волнами проникают в окружающий воздух, окутывают липовым медом и людей, и мебель, и свечи. Словно теплым мховым одеялом укрывают шорохи насекомых и ощущения Марфы.

Марфа отдыхает.

Голос постепенно истирается, становится тише и сиповатее. Где-то сбоку просыпаются зевки, пара локтей возобновляет свой шуршащий танец. Неожиданно голос замолкает, падает об пол превращаясь в шаги и удаляется из помещения. Комната насыщается негромкой и печальной музыкой. Муравейник смущенной и скромной обуви приходит в движение. Отпускает к Марфе очередного скрипящего половицами представителя, и тогда Марфа чувствует теплое касание ко лбу или крепкое пожатие руки или холодное прикосновением к ногам и иногда чье-то малопонятное лицо на мгновение перекрывает собой вид на кокон и свечной свет.

Так продолжается некоторое время, обувь становится смелее, ее разговоры заглушают музыку невнятным своим шелестением. Два локтя хаотично перемещаются по помещению иногда сталкиваясь и втихаря заводя новую игру, иногда получая звонкие подзатыльники и на время успокаиваясь. Неожиданно Марфу поднимает дюжина больших, теплых, сильных ладоней. Относит ее с приятного шелка, далеко к яркому свету, на холодное, жесткое, иссасывающее эмоциональное тепло ложе. Руки по-хозяйственному деловито оглаживают тело Марфы, мажут ее скользким запашистым жиром, проникают в самые потаенные подмышки, расправляют пальцы, оборачивают седые волосы.

Дюжина рук исчезает, оставляет Марфу в одиночестве с ярким светом, с приглушенным призраком музыки, с пролетающими мухами и редкими заглядывающими сюда перешептываниями. А затем Марфу снова переносят, уже на ложе. Несут прочь, в темноту, в тесноту, в пустоту, в глухоту, вон от света и от шуршания шепотов. Свет окончательно пропадает с громким гулом, остается снаружи в недолгом поскрипывании.

Марфа ждет.

Тепло приходит со всех сторон. Тело баюкает кожу. Тепло проникает в клетки. Оно растет заполняя все небольшое уютное пространство. Теплу уже не хватает места. Оно сердится. Давит, щиплется, дерется. Жадно выпивает влагу из под кожи, морщит клетки, плавит в сыр мякоть. Кожа становится подтянутой как у юной мулатки и грубой как у престарелого раба. Жар похрустывает сухожильями, заигрывает искорками на костях, мечется и беснуется по отдающимся мышцам. Душная, жадная, напряженная вечность мучит Марфу. Съедает ее въевшиеся в плоть грехи, чаяния, неудачи. Тиранит и подавляет своей бесконечностью.

Поскребыванием, потрескиванием, а затем скрипом и холодом врывается свет. Марфа в очередной раз взмывает в воздух. Несется в живительную свежесть, в оживленные разговоры, в дух спиртного и звонкие шлепки по упруго натянутым юбкам. Обратно к насекомышу укрытому теплым паучьим одеялом.

Под протяжную плаксивую, но теплую, родную и приятную скрипичную ноту Марфа опускается в самое жерло внимания. Властные шаги томным насыщенным басом произносят что-то внушительное. Раздается смех. Слышно журчание извергающейся искрящейся жидкости, эволюционирующее в звон стекла и керамики. Шестьдесят восемь стальных комариков впиваются в тело Марфы. Поднимают подтреснувшую марфину кожу. Освобождают залежи топленого жира. Рвут куски плоти. Пять ножей разделяют слои кожи и дурманяще пахнущего мяса. Пятьсот четыре зуба впиваются в частички Марфы. Перемалывают ее клетки, смачивают своей жирной слюной ее кусочки. Все пятьсот четыре, от выбеленных клубничной пастой, но впитавших мужскую скверну и семя мощных зубов Властных шагов, до истасканных медом и кариесом молочных малюток одного из локтей, касаются разодранного марфиного тела, наслаждаются им. Упиваются ее начесноченным вкусом, и дарят ей свою радость. Делятся с марфиными ломтиками своим наслаждением.

Марфа Никитишна размельчается в довольных, радостных, пьяных ртах, проскальзывает по смазанным пищеводам, смешивается с салатами, соленьями, гарнирами и алкоголем, плавится в ферментах, и не спеша исчезает, впитывается в кровь близких, родных, добрых и теплых людей. Тает в клеточках их плоти. Нежится в их воспоминаниях. Раскрывается для их будущего.

"Государство Российское обречено", неожиданно для себя решила Марфа Никитишна.

Марфа растворяется.