Допогуэра (7)⁠⁠

16

Птицелов-судья глядел в черный круг.

Пристыженный Птицелов думал об учительше.

Лицо его пылало от гнева. Он четко зачитывал приговор в темноту, но мысли его мчались ураганами, а домыслы неслись тайфунами. И ураганы сталкивались с тайфунами, а зачатый хаос выдирал деревья с корнем и сносил крыши с домов. С виду он был тверд, как черепаший панцирь, но внутри, расталкивая органы, выкарабкивалась из мрачного колодца мстительная гаргулья с плевком на лице — подарком учительши.

— Гражданин, известный как «поэт за решеткой», вы обвиняетесь в сотрудничестве с…

«Она посмела усомниться во мне, в моем авторитете. На виду у всех. На виду у всех».

— …таким образом, вы считаетесь пособником…

«Она решила, что я проявил слабость. Она не простит. И они не простят».

— …вы могли связаться с подпольем, но предпочли быть в стороне…

«Кто я в их глазах после того, как замешкался? Почему я замешкался?»

— …а потому ваше бездействие расценивается как трусость…

«Трусость? Разве это обо мне?»

— В связи с вышеизложенным именем Комитета национального освобождения Италии, решением трибунала…

«Одноглазая стерва! Куда ты сунулась? Погоди у меня. Никто не смеет выставлять меня в таком свете. Стрелять в городе без моей команды. Стрелять над головами без моего приказа. Ты бешеная обезьяна! Поплатишься, ох как же ты пожалеешь!»

— …приговариваетесь к расстрелу!

Наступила пауза.

Поэт понял серьезность своего положения. Что ответить? Отмахнуться? Пошутить? Какие уж тут шутки. Он поднес горлышко кувшина к сухим губам, но кувшин оказался пуст. Он осмотрел свою комнату в поисках оружия — она была пуста, как и его жизнь. И лица палачей, освещенные солнцем, были пусты. Вот она и пришла за ним, всеобъемлющая пустота и простота. Он испытал дежавю, будто все это уже было, будто все это — составленная заново бутафория. Его мозг словно поплыл в масляном чане, и лица из прошлого замелькали одно за другим, знакомые и незнакомые, красивые и отталкивающие, лица в иллюминации белого света. Ему мерещилась темно-синяя бездна, нависшая над головой, и голоса, звавшие из бездны. Скоро, очень скоро. Кто бы мог подумать, что все закончится так скоро.

— …эти маргаритки такие пахучие!! Они самые-рассамые! — Голосок пупсика развеял мысли поэта. Она мурлыкала о цветочках и дергала за низ куртки учительшу, как капризный ребенок, отвлекающий маму от серьезного дела. Никто не обращал на нее внимания.

— Постойте, — возразил стихотворец и сглотнул тяжелый ком. — Как же суд, как же следствие?

— А мы и есть суд, — сказал Птицелов. — И адвокаты, и прокуроры. Если вас не устраивает такой расклад — подайте жалобу. — И Задиры дружно расхохотались.

— Ну ладно, — оживился повеселевший детина по имени Ромео. Детина, питавший слабость к женщинам постарше, но он это скрывал. — Где тут дверь?

— Хе-хе-хе!! — заголосил обжорка, утирая потешные слезы. — А вот же за углом. Глянь только, не дверь, а труха сплошная. А ну-ка, друзья, всем миром навалимся!! — Толстяк закинул автомат за спину и с раскрасневшимся довольным лицом налег на жалкую преграду. — Ух! Эх!

Раздался громкий треск, и расколотые доски упали в темноту.

— О, господня сила! — отпрянул толстяк. — Какая вонь!

— Нет! Не смейте! — закричал сочинитель.

— Дай-ка мне! — Детина бесцеремонно оттолкнул обжорку, разбросал остатки двери, ввалился в комнату и за шиворот выкинул поэта на свет божий. Все знали, что после контузии детина не чувствовал запахов.

— Браво-браво! — рукоплескала Розалинда. — Полюбуйтесь! Как же он смешон! Только гляньте: обгаженные брючки, дырявый свитерочек, ножки босые. Ты заделался в модники, глупенький писака?

Полулежа, он жмурился от яркого солнца и закрывал лицо рукой, и был похож на злого джинна из сказок, который проиграл свою силу и должен вот-вот растаять.

— Засиделся в конуре? — хихикнула учительша. — Ты псина, ты предатель, ты… ты…

В ее душе запенились обиды, густевшие и плодившиеся, как прожорливая тля. За что Господь отнял ее красоту? Ведь она была хорошим человекам, любила детей и учила их добросердечию. Получай прикладом по голове!! Розалинда?! Эта безмозглая кукла, с которой спит Птицелов! Она так свежа, так наивна и так… полноценна. Ведь женщина может быть уродиной, но если у нее все на месте, то она полноценна и желанна. А я? Получай ботинком в лицо!! За мои страдания, за мою никчемность, за все, за все!

К избиению присоединились и остальные: Птицелов вымещал злобу за своенравие учительши; обжорка мстил за свою полнотелость; детина пинал поэта просто так, из удовольствия. С азартом они всаживали в него увечья, вкладывая в каждый удар свою боль и слабость, и забили бы его до смерти, но Розалинда схватила учительшу за грудки и прокричала ей в лицо:

— Какого черта вы навалились все разом! Он так до расстрела не дотянет! Глупышки! Тц-тц-тц-тц.

Пупсик решила отстоять традиции казни, очень мило с ее стороны.

— Она права!  — каркнула учительша. — Стойте, а то убьем его! Стойте!

Тяжело дыша, компания попятилась. На их лицах выступил пот. В их увлажненных глазах горело озорное пламя. Птицелов с непониманием глядел на Розалинду — почему она ни с того ни с сего обратилась к учительше? С каких пор эта калека заимела вес? То она берет на себя смелость разгонять толпу без прямого приказа, то молотит приговоренного, и вдобавок командует остановить расправу — разве она вожак? Бунт на корабле? «Нет уж. Ты совершила ошибку, уродина, ты смеешь перетягивать на себя мои права? Поверь, за мной не заржавеет, гадкая ты жаба».

В голове поэта гудело — похоже, что все звонари на свете проснулись и разом забили в бронзовые колокола. По щетине текли пот и кровь и капали на песок. Кап-кап-кап. Красные кляксы то темнели, то озарялись солнечным светом, будто беднягу спускали в шахту и рывками поднимали обратно. Над собой он слышал сопение. В себе он ощущал боль, точно его терзали тупыми щипцами. Под собой он осязал песок и мечтал быть им поглощенным, быть съеденным землей, лишь бы не осознавать себя в моменте, когда уже поздно. Он хотел плакать. Тело ныло. Из внутреннего надлома вырвалась мысль, и он сказал сквозь разбитые зубы, заливаемые кровью, сказал лопнувшими губами:

— А как же мое право последней ночи?

— Что еще за право такое? — посерьезнел обжорка.

— Великое произведение можно создать лишь в ночь перед казнью — я прошу вас, дайте мне эту ночь, и я смогу…

— Заткнись! — оборвала учительша. — Мы, конечно, народ благовоспитанный и восхищаемся талантностями, но, помимо вас, мой дорогой, есть и другие предатели. Так что я попрошу вас…

— Я попрошу вас, — громко перебил Птицелов, — встать! — Он как будто сказал это ей, свирепо сопя и сжав автомат с такой силой, что вены повздувались на руках.

Воцарилось молчание.

Она что-то поняла. Что-то она прочла в его глазах. Она задела его гордость. Лучше отступить. Она заигралась, раскомандовалась, будто являлась его женщиной. И учительша смолкла, опустила голову и отошла от поэта мягко, почти на цыпочках. Она знала свое место, просто иногда увлекалась. Темперамент такой, ничего не поделаешь.

— Ну! — сказал Птицелов.

Вот они — последние мгновения жизни, что замелькали, как кадры кинохроники на фоне предрассветного зарева. И вино выветрилось. И пелена спала. Одномоментно голова стала ясной. Почему именно сейчас? Кто играет с нами такие шутки? И поэт спросил себя: «Как же я стал таким ничтожеством? Ведь был же… ведь мог же… У тебя была куча шансов, а чем ты занимался всю жизнь? А тем, что упускал эти шансы». Ласковый, почти домашний ветерок овевал его лицо. Мир погрузился в тишь, мир замер, а боль кто-то взял за локоток и отвел сторону: оставь его, позволь ему увидеть. И он увидел. Увидел, как на горизонте замаячили пляшущее картинки, этакие литографические оттиски со сценками его жизни. Они изображали все то, что было, есть и должно было быть, но не случилось. И он заплакал от горя, оттого, что отдавал себя на откуп страстям: отдал девушке, которая никогда его не любила; отдал демону-пьянице, что потешался над его слабоволием; отдал грязной комнате, в которой и растворилась его личность. Бессмысленность. Прозябание. Очень давно он жил в доме, и на крыше того дома никогда не селились аисты, все кровли в округе были с аистиными гнездами, а его дом нет. Вот так. Ты растрачиваешь жизнь попусту, прячешься от трагедий и неизбежностей и думаешь, что переиграл судьбу, но все беды давно стоят в проектах, еще до твоего рождения. Утвержденный план несчастий преспокойненько висит под стеклом, как школьное расписание. Вот так. И когда ты думаешь, что смылся от злоключений, и ведешь себя совсем уж разнузданно, тут же к тебе, скользя по начищенному паркету, подплывает одетый с иголочки, прилизанный, пахнущий одеколоном с нотками шалфея официант и, расплывшись в улыбке, как распоследний лошадиный сын, напыщенно, будто он его величество Людовик какой-то там, объявляет: «Ваш счет, синьор». — «Но помилуйте, я же ничего не заказывал!» — «Счет предъявляется по умолчанию, синьор. Факт вашего рождения подразумевает оплату. За вами скопилось все то, от чего вы прятались. Извольте рассчитаться, синьор». И этот дурно воспитанный лакей стоит такой над душой и глядит на тебя свысока, брезгливо поджимая губы, как бы намекая: «Сейчас позову жандармов. Раскошеливайся давай!» Ну и что тут поделать? Приходится выворачивать карманы, искать ассигнации, вытряхивать мелочь да жеваные купюры. Что? Не хватает? Да вы с ума сошли? Ободрали меня как липку, еще и носом воротите! Где управляющий? Учтите, я буду жаловаться! Но жаловаться, увы, поздно. Когда ты пропил жизнь и растратил чувства на кокетку, от которой получил столько же любви, сколько от отклеивающихся обоев, то понимаешь, что поздно, но счет должен быть оплачен. Цена баснословна, но никуда-то ты не денешься. Вот так. Спящие просыпаются.

А что за мальчик прячется в его темной комнате? Что это за ребенок? Ведь там царит мрак, хоть глаз выколи, — что же в этом мраке делает чистая душа? Какой у него ясный взгляд и проницательный ум. Наверное, родители гордятся им.

— Кто ты?

— Я тот, кто будет жить мертвым днем и жить камнем под деревом.

— Не глупи, ты же сообразительный малый, у тебя очень умные глаза.

— Но я безразличен тебе.

— Мне? Ты не должен так считать, я верю в тебя, я вижу великое будущее. Не повторяй моих ошибок, парень.

— Почему мы оступились? Почему мы свернули не туда?

Да, мальчик и был поэтом. Видно, пришел посмотреть на уготованное ему будущее. Возможно, много лет назад еще юный стихотворец и видел этот сон, где глядел на себя распяленного, разбитого и такого никчемного пропойцу. Разочарование. Горечь. Как сказал Бодлер, «отверженник поэт, что, обреченный аду…». А что, если все же есть шанс как-то исправиться? Что было до твоего рождения? Что будет после твоей смерти? Может ли быть, что за чертой ему будет отведена особая роль? Давным-давно он слышал легенду о том, что несчастные души, которые страдали и ушли по собственной воле, после смерти попадают в абсолютно черное пространство, лимб. И не могут души выбраться, так и блуждают в темноте слепцами, пока не поможет им другая душа. Быть может, он и будет этим спасителем. Будет освещать фонарем тьму, и, завидев его, несчастные придут на свет, а он утешит их, подберет нужные слова и, укрыв плащом, выведет в край оливковых садов. Когда-нибудь на месте его казни люди разобьют такие же сады. Вот так. Перед смертью все вдруг встало на свои места, и перед смертью жизнь вдруг запела ароматами глицинии и гвоздики и распахнулась, как окно в летнюю оранжерею. Только сейчас он уловил то, что так долго искал в строках собственных стихов. Его замки́ как будто сбил мудрец посохом, и он обрел смысл жизни, что раскроется после жизни. Он улыбнулся себе, улыбнулся тому ребенку, что с любопытством глядел на него из комнаты, и подмигнул ему: «Мы всё исправим, парень. Не здесь и не сейчас. Но мы всё исправим». Теперь он был готов идти туда, и его неожиданно охватил душевный подъем. Теперь он владел собой как никогда.

— Пора идти под венец, — сказал Ромео, любитель вековух. — Под венец со смертью.

Поэт неспешно поднялся на ноги, выпрямил спину, утер кровь с губ и взглянул в лица палачей:

— Я не «поэт за решеткой». Меня зовут Бонифачо Боррели, я учитель литературы. И если вы признали меня виновным, то приводите приговор в исполнение и не смейте так обращаться со мной. Иначе, клянусь богом, я приду за каждым из вас с того света, и вы пожалеете, что родились. — Он сказал это с такой уверенностью и с таким горящим мощью взглядом, что Задиры отступили на шаг. Они были сбиты с толку. Они забеспокоились. Они перепугались.

Как по волнам плывут ранние рыбацкие лодочки, так и по воздуху, душному, жаркому, поплыли запахи душистого горошка и дурманящего багульника, ржавой воды и смеси специй, дешевого табака и разбавленных спиртов, и бог его знает чего еще. Но запах пьянящего жасмина был особо тверд, как стальной стержень настоящего характера. Поэт поймал эти ноты, и на душе его стало так спокойно, и таким умиротворением, таким хором ангельских голосов запели в нем утешение, ликование и блаженство, что он готов был обнять каждого встречного-поперечного, пожать руки всем, у кого были руки, и даже расцеловаться с плоскогрудой дамочкой, что подглядывала из-за шторки за его мытарствами, и готов он был приклонить голову к стопам Богородицы, из рук которой осколок выбил выточенного Младенца. Когда-то лучшие стихи, за которые его ценило общество (а это целых три человека), он посвятил именно аромату жасмина.

С ним прощался город. С ним прощался дом. «Что ж, наверное, пора», — решил он и глубоко вдохнул ароматы дня.

— Ведите, — сказал он.

— Прошу вас проследовать к той танкетке, — сказал Птицелов.

И учительша тихо и скорбно затянула песню Задир о нелегкой доле партизан, о замученных братьях и поруганных сестрах. Песню подхватил толстяк, затем Ромео, затем и Розалинда. Птицелов молчал. Бонифачо Боррели направился к лежащей брюхом кверху танкетке, чье огнеметное сопло было разворочено тюльпаном и упиралось в землю — бесполезная рухлядь ненужного прошлого, бесполезная боль в душе Милана. У ног процессии пронеслись тени ласточек. Отличный выдался денек, а вечером распустится ночная красавица. Казалось, что поэт уводит за собой послушных учеников. Убийцы брели неохотно, медленно раскачиваясь, уткнув взоры в землю и напевая песню с глубокой грустью. Кто кого ведет на казнь? Где голгофы у дороги? Поэт остановился, последний раз оглянулся на жизнь и встретился взглядом с глазами Карло и Массимо, и Карло уловил во взоре приговоренного то, что среди порядочных людей зовется достоинством. Никогда он не забудет этот миг. А Бонифачо Боррели улыбнулся ему и, кивнув мальчишкам, мол, не так уж все и плохо, шагнул вперед, шагнул к танкетке, за которой для него начиналось новое, неизведанное путешествие.