Доктор Вера. Глава 2⁠⁠

«Больница», которую ей выделило земство, оказалась избой. Причём не самой лучшей. Она была меньше, чем сарай для дров профессора Грибова, и пахла не стерильностью, а коноплёю, квашеной капустой и печной сажей.

Слово «больница» в Заречье вообще произносили с уважительной осторожностью, как дети произносят «шоколад». Вера Игнатьевна подумала, что если бы господин профессор Грибов увидел её рабочее место, то немедленно нашёл бы в своём знаменитом венском кресле вторую скрытую ножку и упал бы на неё с инфарктом.

Стены избы были кривые, будто в них жили ласковые, но крайне медлительные черви. Пол скрипел на каждое движение, будто вёл подсчёт шагов. Окно, одно-единственное, было затянуто пузырящейся слюдой, сквозь которую мир выглядел так, как будто его кто-то уронил и подбирал в темноте.

Главными медицинскими объектами здесь были:

Стол — кривой, но, к счастью, деревянный. Металл здесь был роскошью, а стекло — мифом.

Печь — неохотно топящаяся сырыми дровами. Она выпускала дым с таким звуком, будто стонала от зависти к городским печам.

Икона в красном углу — видимо, компенсация за отсутствие аптеки и санитарных условий.

— Это, Вера, ваше рабочее место, — сказал Игнат, затаскивая последний чемодан.

Игнат не говорил — он озвучивал реальность. Он был идеальным помощником именно потому, что не задавал вопросов. Такие люди не комментируют небо, даже если оно падает. Он просто двигал мебель так, словно был частью интерьера: крупной, деревянной, прочной частью.

Он тут же прибил полку для её колб и инструментов. Прибил криво, но, как она отметила, надёжно. В Заречье всё было криво — но удивительно надёжно держалось на честном слове и старых гвоздях. И, вероятно, на каком-то древнем, необъяснимом упрямстве.

Вера Игнатьевна разложила свои блестящие, как поддельные драгоценности, швейцарские инструменты. На фоне закопчённых стен они выглядели абсолютно неуместно. Как если бы в лаптях появился человек в лакированных сапогах.

Едва она успела разложить инструменты по коробкам, началось знакомство с общественностью.

Первым пришёл староста Макар Степанович. Толстый, важный, будто его надуло ветром бюрократии. Его приход был похож на официальный визит, но без бумажных формуляров — только с тяжелым дыханием и уверенностью, что он тут главный.

Он долго говорил о «долге перед Государем», «чести села» и о том, что «теперь, Вера, у нас будет порядок».

Вера Игнатьевна заметила: чем громче он говорил, тем сильнее пахло от него перегаром.

Староста принёс бутылку водки — не для лечения, а для «уважения».

— Начнём по-нашему, Вера, — сказал он, пытаясь улыбнуться, но у него получалось угрожающе. — Выпьем за здравие.

— Я не пью, — сказала Вера Игнатьевна.

Староста Макар так удивился, будто она сообщила, что вообще не дышит.

— Как это — не пью? Доктор?

Он произнёс это слово с подозрением. Настоящий доктор, по его мнению, обязан был пить — как любой уважаемый человек.

— Не пью. И не курю.

Староста посмотрел на неё с такой смесью недоверия и уважения, с какой обычно смотрят на человека, который внезапно признаётся, что умеет летать.

После старосты пришла бабка Евдокия.

Ей было лет сто, а может, сто пятьдесят — в Заречье не считали годы, потому что нечем было их считать. Она не лечила травами — она лечила убеждённостью. Это было сильнее любых лекарств, по крайней мере — в глазах её пациентов.

Она изучила инструменты Веры так, как опытный бес смотрит на святую воду.

— Это что же за железяка? — спросила она, кивнув на скальпель.

— Хирургический инструмент.

— А зачем?

— Чтобы спасать.

Евдокия покачала головой, и её морщины зашевелились, как тысячи старых червячков.

— Гляди, дочка. У тебя руки белые. Не порть их. Всё, что блестит — от лукавого. Настоящее лечение — от земли и от Бога. А это… — она указала на ящик с препаратами, — это просто чушь.

Она говорила искренне, без злобы. Вера почувствовала: вот настоящий противник — не профессор с кривым венским креслом, а вера, крепкая, как сухой корень.

— Спасибо, бабушка, — ответила Вера. — Но мне нужно, чтобы эта «чушь» поскорее начала работать.

Она навела порядок. Выбрала самую чистую тряпку, вымыла её в горячей воде, протёрла стол, полку, инструменты. Отполировала единственный термометр так долго и тщательно, будто он был последней связью с миром, где воздух пах спиртом, а не гнилушками.

Игнат вошёл без стука. Он поставил самовар.

— Вот. Чтобы согреться.

— Спасибо, Игнат.

— Не за что.

Он уже отходил к двери, когда раздался крик.

Глухой. Беспомощный. Такой, что даже самовар дрогнул.

— Игнат! — она уже надевала пальто. — Что это?

— Ребёнок. Сын кузнеца. Дышать не может. Уже второй день. Бабка Евдокия сказала — бес сидит.

Вера взяла ящик с лекарствами, как солдат берёт ружьё.

— Куда?

— На ту сторону, через мост! — коротко ответил Игнат.

Мост.

Её первая встреча с Заречьем была именно мост.

Игнат, не спрашивая разрешения, подхватил её на руки.

Это не было романтично. Это было деловито, почти грубо. Она держала ящик, он — её.

Мост стонал под его тяжестью. Доски прогибались, а под ними плескалась тёмная вода, которая совсем не выглядела гостеприимной.

— Держитесь, — сказал Игнат.

— Держу.

Её голос был ровный, но внутри всё дрожало. В Петербурге она ходила по мраморным полам и стерильным коридорам. Здесь она летела над рекой, зажатая в огромных руках, словно аптечная бутылочка, которую нельзя уронить.

Когда они ступили на берег, крик стал громче, острее, как нож по стеклу.

Дом кузнеца был полон людей. Полумрак. Запах пота и печи. Толпа топталась в нерешительности. Бабка Евдокия размахивала сушёной веткой, читая заговор так, будто кричала на самого дьявола.

Ребёнок лежал на лавке. Маленькое тело, синеющее от удушья, вздымалось, как меха, которыми его отец раздувает горн.

— Свечу! — резко сказала Вера. — И горячую воду. Игнат — держите его руки.

Она не кричала. Но её голос несли стены, люди, даже икона в углу.

Родители — Прохор и Марфа — стояли как два камня. Они не плакали. Они подсознательно готовились к худшему. Самое страшное — ожидание неизбежности.

Вера осмотрела мальчика.

Дифтерит.

Её пальцы дрогнули только раз — когда воспоминание о петербургском мальчике с ампутированной рукой всплыло в памяти.

Теперь она не могла ошибиться.

— Лекарство спасёт, — сказала она. — Нужно сделать укол.

— Чушь! — прошипела Евдокия. — Бес в нём! Господь сам решит!

— Решит, — согласилась Вера. — Но я буду помогать.

Толпа замерла. Прохор медленно приблизился.

— Доктор… что это такое?

— Сыворотка. Она развернёт болезнь.

— А если… хуже станет?

— Тогда вините меня.

Она смотрела прямо ему в глаза. Прохор, привыкший к огню и железу, отшатнулся от этой уверенности.

Игнат крепко держал мальчика. Марфа плакала, но тихо.

Вера взяла ручку ребёнка.

Наклонилась.

Прошептала:

— Доверься мне. Тело помнит, как быть здоровым. Я лишь напомню ему.

Мальчик смотрел на неё широко, со страхом, но без паники. Она ввела иглу быстро. Он вскрикнул — и воздух, рвущийся из грудной клетки, впервые не свистнул.

Полминуты. Минимальная вечность. Дыхание стало мягче. Хрипел — но дышал. Плечи родителей обмякли.

Вера почувствовала, как снова приходит тишина. Настоящая. Священная, хоть она и не верила в святости.

— Он будет жить, — сказала она.

Прохор опустился на лавку. Марфа закрыла лицо руками. Игнат выдохнул.

Бабка Евдокия впервые за весь вечер не ответила.

— Теперь, — сказала Вера, вытирая руки, — нужно решить, где хранить лекарства. У вас холодно — сыворотки могут замёрзнуть.

Это был самый мирный момент за всё время.

Толпа растаяла, как дым. Все ушли — осторожно, как будто боялись потревожить маленькое чуда.

Когда они вернулись через мост, Вера едва стояла на ногах. Игнат шёл рядом, неся ящик.

— Что скажут в селе? — спросила она.

— Скажут… — Игнат задумался. — Скажут, что вы — настоящий доктор.

Это было так неожиданно, что она споткнулась.

— А вы? Что скажете вы?

Игнат пожал плечами.

— Я скажу, что хорошо, что вы не Егор.

Она тихо рассмеялась.

Смех вышел хриплым — день был слишком длинным.

Изба встретила их тем же запахом старой сажи. Но в этот раз в нём было что-то домашнее.

— Игнат, — сказала она, — спасибо.

— Не за что. Просто… работаем.

Работа. Единственное слово, которое здесь имело смысл.

Вера сняла пальто. Пальцы дрожали от усталости. Но внутри было впервые за долгое время чувство правильности.

Здесь всё было по-настоящему. Боль, страх, людская вера и неверие, река, мост, грязь, жизнь — всё настоящее.

Она прилегла на жёсткую постель, подложив под голову свернувшийся платок. Её тело болело, глаза закрывались сами собой. Перед тем как провалиться в сон, она услышала за окном тихий шорох: река перекатывала камни. Мост вздыхал в темноте.

Всё было неустойчиво. Хрупко. В любой момент могло обрушиться, но именно это и было жизнью, к которой она ехала, когда покидала Петербург.

Жизнью, которую она искала. И которая теперь ждала её каждое утро.